Текст книги "Рядом с нами"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

ФЕЛЬЕТОНЫ

ЧЕРЕЗ КРАЙ

Третья бригада архитектурно-строительного бюро спроектировала целую улицу для нового поселка нефтяников в Анненске: полтора десятка уютных домиков, клуб, школу, больницу. Заказчик проект похвалил, утвердил и обратился к бригаде с просьбой: послать в Анненск двух столичных архитекторов помочь нефтяникам построить новую улицу как можно лучше.

Руководитель бригады Шанталов даже поморщился от такой просьбы.

"Работа на периферии – дело, конечно, и нужное и модное, – подумал он, – но пойди попробуй, оторви кого-нибудь из работников проектного бюро от московской земли!"

Шанталову хотелось тактично отказать нефтяникам в просьбе. Но как это сделать? Руководитель бригады отправился за советом к начальнику проектного бюро Киприянову. А тот выслушал его и сказал:

– Отказать? Ни в коем случае. Выберите в своей бригаде двух энтузиастов и посылайте.

– Послать? Но кого именно?

– Сколько в вашей бригаде старших архитекторов?

– Двое: Нина Петровна Голубева и Швачкин.

– Нину Петровну не трогайте: у нее дети. А Швачкин пусть едет.

– Но ведь ехать нужно не меньше чем на год.

– Ну, и что ж. Холостяку долгий путь не страшен. Положил в портфель пару белья да зубную щетку – вот и все хлопоты.

Шанталов на минуту задумался. Пять лет он работал с Швачкиным в одной бригаде. По субботам ездил с ним на рыбалку, по воскресным дням гонял «козла» в домино. И вот теперь по милости нефтяников привычная компания рушилась.

– Но что делать? Не ссориться же из-за этого Швачкина с Куприяновым, – сказал самому себе Шанталов и подумал: "Придется мне ездить теперь на Оку за окунями не со старшим архитектором, а с инженером-сантехником Полотенцевым".

В тот же день в третьей бригаде было созвано производственное совещание. Шанталов довел до сведения инженеров и архитекторов просьбу нефтяников и сказал:

– Руководство решило удовлетворить эту просьбу и посылает в Анненск двух архитекторов.

Кандидатуру Женечки Волкова Шанталов назвал легко и уверенно. Женечка был комсомольским групоргом, и с его стороны отказа быть не могло. Правда, Женечке тоже не очень хотелось уезжать из Москвы: здесь Большой театр, телевизионные передачи, стадион в Лужниках. Но Женечка понимал: без хорошей практики на строительной площадке ему никогда не стать настоящим архитектором. Женечка так и сказал на производственном совещании. Товарищи горячо похлопали за это Женечке и стали ждать, когда Шанталов назовет имя второго энтузиаста.

Шанталов помедлил, вздохнул и повернулся в сторону своего приятеля. Швачкин даже побледнел от неожиданности:

– Мне в Анненск?

– Да.

Швачкин воспринял это «да», как удар ножом, в спину. И кто ударил? Лучший друг, с которым он пять лет зоревал над удочками на всех водоемах Подмосковья. Швачкин от растерянности даже онемел. А Женечка Волков, чтобы успокоить товарища, сказал:

– Не горюй, Швачкин. Под Анненском течет речка Чуча, а в ней лещи да подлещики не чета московским.

Но чучинские подлещики не прельщали старшего архитектора. Этот архитектор успел уже взять себя в руки и заявил собранию твердо и бесповоротно:

– Я в Анненск не поеду.

– Почему?

– Принципиально!.. Москва должна посылать на периферию людей отборных, а не первых попавшихся под руку.

– Вы, Швачкин, не первый попавшийся, – запротестовал Шанталов. – Вы один из лучших наших архитекторов.

– Это я-то лучший? – переспросил Швачкин и демонстративно засмеялся. – Нет, я не лучший. В моих работах были и просчеты и изъяны.

– Товарищи, – сказал Шанталов. – Не верьте Швачкину. У него не было изъянов.

– Были, – упорствовал Швачкин. – Я допускал в своих проектах даже излишества: лоджии, пилястры, мраморную крошку…

– Не было у Швачкина мраморной крошки, – чуть не плача, доказывал Шанталов.

– Была, была!

– Наоборот, в этом году начальник бюро дважды премировал Швачкина.

– И оба раза по недосмотру! – крикнул Швачкин.

– Но вы же не протестовали.

– Моя вина. Согласен. Дайте мне за это выговор. Заберите обратно премии, но только не посылайте на периферию.

Руководитель третьей бригады вопрошающе посмотрел на руководителя проектного бюро Киприянова.

– Ну, как, видели нахала?

Киприянов видел, слышал, удивлялся. А нахал от обороны переходит уже в наступление. Он устремил пристальный взгляд на своего бывшего друга и сказал:

– У меня есть более подходящий кандидат для поездки в Анненск.

Вместо того, чтобы встретить эти слова с достоинством, как подобает мужчине и руководителю бригады, бывший друг струсил:

– Меня в Анненск?! За что?

– Как лучшего из лучших.

– А я вовсе и не лучший.

– Как, и вы тоже? – удивился начальник проектного бюро.

– Именно я-то и есть не лучший. Меня критиковали, даже в печати, за бюрократические тенденции в работе.

– В какой печати?

– В стенной.

– Стенная печать не в счет, – сказал Швачкин. – Шанталов – золотой фонд, гордость третьей бригады.

– Товарищи, не верьте, – отбивался Шанталов. – Я не золотой фонд, не гордость.

– Гордость, гордость!..

– Швачкин клевещет на меня. Гордость – это тот, кто работает на пять с плюсом, а я только жалкий троечник. Меня нельзя посылать на периферию. Я там такое понастрою, что вас всех к ответу притянут.

Работники проектного бюро слушали своего бригадира и краснели. Им было очень неловко и за Шанталова и за его друга Швачкина. И тогда с места поднялся архитектор Сергеенко и сказал:

– Бог с ними, с этими рыболовами. Я поеду с Женечкой Волковым на реку Чучу к нефтяникам.

На следующий день после производственного совещания начальник проектного бюро Киприянов издал два приказа. Один был посвящен отъезду Сергеенко и Волкова в Анненск, второй – увольнению Швачкина и Шанталова из проектного бюро.

Бывшие друзья-приятели не ждали такого крутого оборота. Они готовы были согласиться на «указать», "поставить на вид", даже на строгий выговор, а тут вдруг «уволить». Швачкин и Шанталов, забыв о ссоре, вместе бегали в обком, в цека профсоюза, вместе били челом:

– Помогите! Восстановите!

Из обкома звонят Киприянову:

– За что уволены архитекторы?

А тот вместо ответа посылает протокол производственного совещания. В обкоме читают этот протокол и удивляются. Бракоделы. Бюрократы.

– Кто возвел на вас такую напраслину?

– Мы сами.

– Сами? Тогда и пеняйте на себя.

– Так мы называли себя бракоделами и бюрократами нарочно, чтобы не ехать на периферию.

– Тогда тем более обкому заступаться за вас не след.

Швачкин и Шанталов попали в заколдованный круг. Ни в ком и нигде они не могли найти сочувствия. Друзья-рыболовы соглашались ехать теперь даже на периферию. А им говорили:

– Благодарим. Не нужно. Мы посылаем на периферию только лучших.

Вчера Борис Борисович Шанталов пришел в редакцию.

– Знаю, – сказал он, – хватили мы тогда на производственном совещании со Швачкиным через край. Но посоветуйте, как быть. Может, написать заявление в суд, в прокуратуру?

– Вряд ли прокурор вернет вам уважение товарищей.

– Но что делать?

– Сходите к бывшим своим сослуживцам. Покайтесь перед ними.

– Вы думаете, они простят?

– На этот вопрос архитекторы ответят вам сами. Потерять уважение легко, а вернуть его, ой, как трудно.

1957 г.

НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ

Эдик Строкин решил жениться на Тамаре Ясниковой и пришел к маме за разрешением. Мама спросила Эдика:

– Зачем спешить, что случилось?

– И вы знаете, что ответил мне Эдик? – говорит Варвара Павловна. – Эдик оказал, что, во-первых, ему пора, а во-вторых, он ее любит. Что касается «во-первых», то это, может, и так, потому что моему мальчику как-никак 23 года. Что же касается "во-вторых"…

Но здесь мама замолчала, оставив этот пункт без комментариев. Однако прежде чем дать разрешение на женитьбу, Варвара Павловна стала расспрашивать сына про невесту. Кто она? Какие у нее данные?

– О, за данные я ручаюсь! – успокоил сын маму. – Данные у Тамары хорошие.

– А это мы проверим, – сказала мама и деловито взялась за карандаш.

Мама допрашивала сына не как близкий, любящий человек, а как дотошный детектив. Кто? Что? Где? С кем? И сын не обиделся за свою любимую, не возмутился. Оказывается, пока Эдик ухаживал за девушкой, он исподволь собирал о ней для мамы всякие сведения.

Эдик побывал в доме, где жила Тамара, и поговорил на всякий случай с ее соседями: не было ли у девушки прежде сердечного увлечения? Жених сходил в институт, в котором училась невеста, и, между прочим, узнал про ее отметки. А вдруг любимая не получает стипендии! Эдик забрел даже в женскую консультацию: не состоит ли его невеста на учете в качестве кормящей матери?

Но невеста оказалась девушкой безупречной, и сын, явившись к маме, кратко, по-анкетному информировал ее о добытых данных.

– Лет? Двадцать один. Рост? Сто пятьдесят семь сантиметров. Девица. Отличница. Общественница. Глаза серо-голубые. Волосы русые. Порочащие данные? Порочащих данных не обнаружено.

В сентябре Эдик сыграл свадьбу. Три месяца молодые прожили в любви и счастье. Мамин мальчик не мог нахвалиться женой, мама – невесткой.

И вдруг в декабре мама узнает, что отец невестки, шофер по профессии, когда-то сильно провинился и был за это судим. И хотя со времени суда прошло много лет и этот шофер был уже на свободе и снова сидел за рулем грузовой машины, мама учинила истерику:

– Караул! Нас обманули. Моему сыну достался не тот тесть.

– Мамочка, нас никто не обманывал, – сказал сын. – Я знал про суд.

– И ты женился?

– Но ведь я женился не на нем, а на его дочери.

Так говорил Эдик. А мама, знай, твердила свое:

– Тесть испортил репутацию моему мальчику.

Старая, давно забытая судимость тестя не могла, конечно, влиять на репутацию зятя, так же, как она не влияла на добрую репутацию дочери этого тестя. Тамара была уважаемым человеком в институте, членом райкома комсомола.

Но на Варвару Павловну не действовали никакие аргументы.

– Не смей ставить знака равенства между собой и Тамарой! – говорила мама сыну. – Кем будет Тамара, когда кончит институт? Простой учительницей. А я готовлю тебе другое будущее.

О, это будущее "моего мальчика"! Оно рисовалось маме в виде феерической карьеры преуспевающего дипломата. Сначала рядовой сотрудник посольства, потом третий секретарь, затем второй, первый… Через семь лет после окончания института Эдик должен был, по маминым наметкам, иметь уже ранг посла.

И так год за годом, капля по капле…

Эдик думал примерно о том же, но только про себя.

– Хорошо, пусть не посол, – рассуждал он, – но на ранг посланника во всяком случае я могу надеяться.

И хотя сын для порядка доказывал маме, что чины и ранги в нашей стране даются людям в зависимости только от их личных достоинств, а не от достоинств или недостатков их родственников, про себя этот сын уже твердо решил при первой же подходящей оказии распрощаться со своим неудобным тестем.

– Зачем?

– На всякий случай. А вдруг… кто-нибудь, где-нибудь придерется.

И такая оказия скоро подвернулась. Эдик заполнял какую-то анкету и вместо того, чтобы в графе "семейное положение" написать «женат», он написал "холост".

Распрощавшись с тестем, Эдик стал думать, как быть с женой.

– Жену прогнать! – сказала мама.

– А что если она обозлится? Пойдет жаловаться в комитет комсомола?

– У тебя нет другого выхода…

– Дай подумать.

И сын надумал. Он решил разыграть небольшой спектакль. Эдик собрал книжки и отправился к теще:

– Примите бездомного. Я поссорился из-за Тамары с мамой.

В квартире тещи было теснее, чем в квартире матери. Тем не менее Эдику был выделен лучший угол в комнате, предоставлено самое почетное место за столом. За ним ухаживали, его холили, лелеяли, а Эдик, несмотря на любовь и внимание окружающих, становился день ото дня мрачнее и мрачнее.

– Милый, что с тобой? – волновалась Тамара.

– Я думаю о своем будущем.

– Оно безоблачно.

– Ой ли, Тамарочка? Меня беспокоят грехи твоего отца. Я понимаю, все это сущая чепуха. И тем не менее нам следует разойтись. Конечно, не навсегда, а только на время распределения оканчивающих институт. Как только мне дадут перспективную должность, мы сейчас же зарегистрируемся вновь.

Тамара заканчивала институт на год раньше Эдика, и комиссия по распределению даже и не думала ставить в упрек дочери судимость ее отца. Тем более нечего было бояться зятю.

– То есть как нечего? А вдруг…

И Эдик, знай, долбит свое:

– Нет, Тамара, ты не любишь меня, не думаешь о моем будущем.

И так день за днем, капля по капле, пока наконец Тамара не согласилась на обман. Эдик на радостях расцеловал жену и стал учить, как вести ей себя на суде.

– Так и так, – инструктировал он Тамару, – говори: "Не хочу жить с гражданином Строкиным". "Почему?" – спросит судья. Отвечай: "У меня есть другой мальчик, которого я люблю".

– Но у меня нет другого мальчика.

– А ты наговаривай на себя. Иначе нас не разведут.

И ради любви Тамара совершила преступление, за что ее никак нельзя оправдывать. Тамара поступилась своей совестью и сказала все, чему учил ее Эдик.

И вот тихо, без скандала Эдик сделал то, чего хотелось Варваре Павловне. Получив справку о разводе, Эдик в тот же день возвратился в дом матери.

Нет, "мой мальчик" не рвал окончательно с Тамарой. (Зачем злить жену?) Он попросту переходил на новое, более удобное амплуа – приходящего супруга. Для встреч с женой Эдик выделил два брачных дня в неделю: вторник и субботу.

– Вынужденная маскировка, – говорил он Тамаре.

Прожив с женой полтора года (полгода до развода и год после), Эдик так никому и не сказал в своем институте, что он женат.

– Дай только получить мне перспективную должность, тогда мы сходим в загс, позовем друзей.

Двойная жизнь сильно тяготила молодую женщину. Перед ней все чаще и чаще вставал вопрос, кто же она в конце концов: жена или не жена? Но месяцы шли, а Эдик не спешил со вторичной регистрацией. Наконец, в начале 1957 года Тамара сказала мужу:

– Нам нужно оформить наши отношения. Я в положении.

Муж предложил жене сделать аборт. Та отказалась.

– Ах, так! Тогда между нами все кончено.

С этого дня Эдик не появлялся больше в доме жены ни по вторникам, ни по субботам. Жена заболела. Муж не навестил ее. Жена родила замечательных близнецов Сашу и Наташу. Муж не пришел с поздравлениями.

В институт с жалобой отправилась делегация педагогов школы, в которой работала учительницей Тамара. Эдика вызвали для разговора в комитет комсомола. Эдик струхнул – и к маме:

– В понедельник меня вызывают на новое заседание. Что делать?

– Не волнуйся, – стала успокаивать мать сына. – Придумаем.

И мама с сыном придумали.

– Мой мальчик решил жениться, – сказала мне Варвара Павловна. – Но только уже не на Тамаре, а на Лиде. Вы спрашиваете, почему я разрешила этот брак… Причины те же, что и в прошлый раз. Во-первых, пора, а во-вторых, у него любовь.

Новая любовь Эдика развивалась со скоростью реактивного самолета. Она родилась, расцвела и закончилась браком между двумя заседаниями комитета комсомола. Эдик спешил, чтобы поставить комсомольцев перед свершившимся фактом.

– Я не могу вернуться к старой жене. У меня есть уже новая.

– Простите, но у вас есть еще и дети.

– У меня нет детей.

– Как, вы отказываетесь от Саши и Наташи?

– Нет, сначала я не думал отказываться, – нехотя признается Эдик, – но потом…

…Потом "мой мальчик" прикинул, подрассчитал, и вот, пожалуйста, готова уже новая подлость.

Я решил поговорить с отцом Эдика.

– С отцом? – переспросил Эдик и удивленно поднял правую бровь.

– А у меня никогда не было отца. То есть отец как биологический фактор, конечно, был. Но не больше. Не склеилось у отца семейное счастье с мамой.

Не склеилось счастье. А по чьей вине? Два десятилетия назад Варвара Павловна была такой же тщеславной женщиной, как и теперь. Отец Эдика был еще студентом, а Варваре Павловне рисовалось уже стремительное продвижение мужа вверх по служебной лестнице. Москва. Министерство. Сначала инженер, потом начальник отдела, затем член коллегии. Но муж не посчитался с расчетами жены. И сразу же по окончании горного института добровольно уехал работать в Забайкалье, в Анон-Оловянское рудоуправление. Варвара Павловна отказалась ехать с мужем:

– Я мечтала не о таком будущем.

И вот супруги рассорились, разошлись. С Дальнего Востока молодой инженер был откомандирован еще дальше, на рудники Крайнего Севера. Это насторожило Варвару Павловну. Зачем? Да по своей ли воле? И Варвара Павловна поспешила указать в метрике Эдика не фамилию отца, а фамилию бабушки. Вслед за фамилией предусмотрительная мама лишила сына отцовского отчества, национальности. И все это на всякий случай.

Семь лет назад при получении паспорта Эдик мог «уточнить» неправильные записи, а он не сделал этого. Между тем отец Эдика сильно преуспел за прошедшие годы на своих рудниках. Он обрел опыт, выдвинулся и несколько последних лет жил и работал в Москве, бок о бок с сыном.

– Вы часто видитесь с отцом? – спрашиваю я Эдика.

– Ой, что вы! Мне даже неизвестен адрес этого человека.

Эдик смотрит мне в глаза и говорит неправду. Сын не только знал, где жил и где работал его отец, он часто ходил к отцу в гости, ел-пил у него, играл в шахматы. Сын все эти годы гулял в костюмах отца, а фамилию носил по-прежнему бабушкину. Таким бы отцом, как у Эдика, только гордиться. Но как сделать это? Пойти в институт и рассказать о неточных записях в паспорте? А вдруг это повлияет на получение перспективной должности? И Эдик продолжает отмежевываться от того, кого любит.

– С отцом связи не имею. Адреса не знаю.

– Карьерист. Препротивная личность, – говорят про Эдика члены комитета.

Членам комитета взять бы и выставить эту личность;в комсомола, а они проявили слабость, разжалобились.

Жалеть нужно не "маминого мальчика", а комсомол. "Мамин мальчик" – человек неверный, ненадежный. Ради карьеры он с легким сердцем отрекся от отца, жены, от родных детей. Он может отречься и от самого комсомола. И все под тем же предлогом: на всякий случай… А вдруг…

1958 г.

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ.

Федор Филиппович Сырцов не был в родном селе больше тридцати лет. Ему бы по приезде пройтись по знакомой улице, навестить родных, а он прямо со станции рысью в сельсовет.

– Я к вам с жалобой.

– А именно?

– На детей своих. Не уважают они старика-отца.

– А кто из детей вас обидел?

– Ну, этот, как его… Алексей. Писем он мне не пишет, алиментов не платит.

– Алексею трудно писать вам письма.

– Почему?

– Алексей погиб в первые дни войны. Разве вы не знали об этом?

– Нет, не знал, – отвечает отец и замолкает.

Но заминка продолжается недолго. Федор Филиппович с помощью большого синего платка звучно прочищает нос и говорит:

– Ну, раз нельзя взыскать деньги с Алексея, помогите мне учинить иск Михаилу.

– Михаил… Михаил… – шепчет работник сельсовета, перелистывая книгу жителей села. – Простите, а у вас разве есть сын Михаил?

– Как же, ищите лучше. Должен быть.

– Вы его давно видели?

– Не то в двадцатом году, не то в двадцать первом. Как сейчас помню, лежал он тогда в люльке и сучил ножками. Теперь Михаил, поди, и в люди вышел и зарабатывает немало, так что пусть платит отцу, не скупится.

– Михаил, Михаил… – продолжает шептать работник сельсовета; наконец он находит то, что искал, и с возмущением говорит:

– Так ведь вашего Михаила давно нет в живых.

– Как, и он умер? Когда?

– В 1922 году. Трех лет от роду.

Люди, зашедшие в сельсовет, начинают негодовать на отца, который не знает, кто из его детей жив, а кто – нет. А отцу хоть бы что. Отец упрямо идет к своей цели.

– Кроме сыновей, – говорит он, – тридцать лет назад мною были оставлены в вашем селе дочки.

– Ну, а дочек вы хоть знаете, помните?

– А как же!

– А если бы мы попросили вас сейчас опознать их, вы опознали бы?

Федор Филиппович протрубил в большой синий платок во второй раз и огляделся вокруг: "А что, от них, сельсоветчиков, можно ждать любой каверзы. А вдруг они и в самом деле пригласили на очную ставку с отцом какую-нибудь из дочерей. Женщин в сельсовете набилось много, а которая из них дочь, попробуй опознай.

Постойте, а та, что стоит у двери? Ну, конечно, это его старшая. Только как ее зовут? Вот ведь память.

Федор Филиппович закрывает глаза, думает и наконец обрадованно говорит:

– Тася, Тасенька… – и тут же поправляется: – Нет, Тася – это не дочь, а буфетчица.

– Какая буфетчица?

– Да из столовой. Вот такая же черненькая. Жили мы с ней не то год, не то два вместе…

В сельсовете раздается новый взрыв негодования. Кажется, еще немного, и женщины вцепятся в бороду отцу-греховоднику. Федор Филиппович забился в самый угол комнаты и оправдывается как может.

– Так все эти амуры были давно, в молодости, – говорит он. – А сейчас разве мне до буфетчиц? Я старый, одинокий…

Но Федору Филипповичу трудно найти сочувствие среди односельчан. Тридцать лет не такой срок, чтобы люди забыли о его подлости. А бежал Федор Филиппович из родного села и в самом деле по-воровски. Он бросил без помощи больную, умирающую жену с девятью ребятами. Сбежал, забрав все ценные вещи, и за прошедшие тридцать лет так ни разу и не поинтересовался, кто и где похоронил его жену, как жили, росли его дети, чем они питались, как учились, кем выросли. Отцу все эти годы было некогда. Отец путешествовал, бражничал. Спекулировал то зерном, то мануфактурой. В каждом новом городе он заводил новую семью. Поживет, наплодит детей – и дальше. Первую жену он бросил с девятью ребятами, вторую – с четырьмя, третью – с двумя, четвертую – еще с двумя…

А годы шли. Наступила холодная, одинокая старость. И вот тут Федор Филиппович вспомнил о детях, чтобы сесть им на шею. Сесть, по кому?

– Да сколько их у вас? – спрашивает судья.

А Федор Филиппович не может даже толком ответить, сколько:

– Не то тринадцать, не то пятнадцать.

Федор Филиппович смотрит на судью, а сам думает: "Вот если присудят с каждого из пятнадцати хотя бы по двести рублей, это будет неплохим приварком к пенсии".

Но судья Жарков, к сожалению, не принимает заявлений без должного соблюдения формальностей. Судья просит отца указать, где живут и кем работают его дети. А отец в ответ только беспомощно разводит руками: "Не знаю".

– А что, если суд объявит через милицию всесоюзный розыск на моих детей? – спрашивает Федор Филиппович.

– Что ж, пожалуйста, – отвечает судья и добавляет: – Укажите только в своем заявлении имена.

Но вот беда: Федор Филиппович не помнит даже имен.

– Правда, другие отцы, – говорит он, – записывают имена своих детей на стенке или в памятной книжке, а вот я забыл, не предусмотрел.

Судье Жаркову давно бы следовало выставить отца-греховодника за дверь. А Жарков пожалел его, посочувствовал, посоветовал:

– Поезжайте в родное село да разузнайте, как зовут ваших детей.

Федор Филиппович едет и узнает, что его старшую дочь зовут не Тасей, а Марией. И хотя Мария Федоровна Сырцова работает тут же рядом, в соседней области, библиотекаршей, блудный отец не поехал к ней, чтобы посмотреть, как выглядит его дочь после тридцатилетней разлуки. Отец отправляется к себе в Сибирь и подает на нее исковое заявление. И судья Жарков присуждает ему алименты. Заглазно. Без разбора дела. Главное для судьи оказывается в формальной стороне дела. А оно на этот раз соблюдено. Отец назвал имя дочери…

Назвать имя дочери – это еще не все для отца. А что он может сказать кроме того о своей дочери? Ничего. А ведь именно на нее, Марию, тогда пятнадцатилетнюю девочку, пала вся тяжесть старшего в доме после подлого побега ее отца. Мария кормила и растила всех своих младших сестер и братьев, в то время как Федор Филиппович путешествовал и спекулировал. И вот вместо того, чтобы пойти и поклониться в пояс своей старшей дочери за все, что она вынесла и выстрадала, отец решил учинить ей, ныне больной женщине, полуинвалиду, новую подлость. И судья Жарков оказал ему в этом содействие. Почему? По какому праву?

– Потому что он отец, – ответил судья.

И тогда за старшую дочь Сырцова, Марию Федоровну, решила вступиться средняя – Матрена Федоровна. Она написала в нарсуд пятого участка Кировского района письмо с просьбой отменить неправильное решение. А Жарков вместо того, чтобы внять справедливым доводам, вызвал к себе Федора Филипповича и сказал:

– Подавайте судебный иск и на среднюю дочь. Вот ее имя, а вот и адрес.

И иск со второй дочери был взыскан. И вовсе не потому, что эта дочь была богата и имела лишние деньги. Наоборот. В своем решении судья Жарков отметил, что Матрена Федоровна "обеспечена недостаточно и имеет на своем иждивении четырех детей…" И, тем не менее, судья заставил ее платить беспутному человеку алименты.

За Матрену Федоровну вступились две другие сестры – Екатерина Федоровна и Юлия Федоровна, – и с них обеих судья Жарков тоже учинил судебные иски.

– Не объявляйтесь, не давайте своих адресов, имен.

Мечта Федора Филипповича сбывалась. Он получал алименты уже с четверых детей из пятнадцати и не терял надежды, что с помощью судьи Жаркова удастся учинить иск и со всех остальных.

Я звонил из Москвы в Иркутск и задал судье Жаркову вопрос:

"Зачем он покровительствует греховоднику?"

И судья ответил мне так:

– Советский суд не мстит.

Правильно, не мстит. Но суд воздает каждому по заслугам. И если человек всю жизнь бегал от своих детей, то пусть он пеняет на себя. Решение суда – это не только возмездие самому Федору Филипповичу Сырцову, но и суровое предупреждение его молодым последователям. Пусть прохвосты знают, что в их одинокой старости никто из детей не протянет им руку, ни один не проявит сочувствия.

1957 г.