Текст книги "Рядом с нами"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

У ТЕАТРАЛЬНОГО ПОДЪЕЗДА

Инна Завьялова не вышла на работу. Прогуляла. На следующий день чуть свет она прибежала к заведующей отделом с повинной:

– Анастасия Васильевна, голубушка, виновата. Вчера днем в Большом театре ставили «Риголетто». Это было так соблазнительно, что я не выдержала и пошла.

– А работа?

– Простите. Меня уже ругали за это и папа и мама. Но вы не сердитесь, я сегодня буду работать за двоих и сделаю все, что нужно.

Анастасия Васильевна поверила раскаянию и простили. Прошел месяц, в Большом театре снова поставили «Риголетто», и Инна снова не вышла на работу.

Музыкальные увлечения Инны Завьяловой были весьма своеобразны. Она покупала билеты только в один театр и всегда на одни и те же спектакли. Восемь раз она была на «Фаусте», десять – на «Травиате», двенадцать – на «Риголетто». К концу года Инна входила в дом герцога Мантуанского, как в свой собственный. Ей все было здесь знакомо, от первой до последней ноты. Однако Инна зачастила на «Риголетто» не из-за музыки Верди, а из-за Мантуана Мантуановича. Этим интимным именем подруги Инны называли между собой артиста, который пел партию герцога в опере.

Мы не собираемся говорить ничего плохого об этом артисте. Он хорошо держится на сцене, прекрасно поет и достоин всяческого уважения. К сожалению, у Инны это уважение приняло уродливые формы. Инна говорит о Мантуане Мантуановиче только ахами и вздохами. В театре она кричит не «браво», а «брависсимо» и хлопает в ладоши до изнеможения. В конце спектакля капельдинеры обыкновенно выводят ее из зрительного зала самой последней, когда уже во всем театре потушен свет.

Инна обожает Мантуана Мантуановича, но ничему у него не учится. Мантуан Мантуанович трудолюбив, а Инна к своей работе относится весьма равнодушно. Каждая новая роль для него – это искание, каждый спектакль, пусть даже тридцатый, сороковой, вызывает у него настоящее творческое волнение. Это и понятно, ибо он любит искусство и преданно служит ему. А Инна в театре не видит ничего, кроме аплодисментов. Она кричит «брависсимо» и коллекционирует фотографии артиста. Инна вырезает их из газет и журналов, покупает у фотографов и билетерш, меняет. Фотографий у нее уже столько, что ими можно обвесить всю квартиру. Но Инна не развешивает их. Она боится воров.

– Вы знаете, – сказала нам член редколлегии стенгазеты "За каучук" инженер Каплинская, – эти фотографии коллекционируются наподобие почтовых марок. У Инны есть даже уникальные экземпляры. Например, Мантуан Мантуанович в зубоврачебном кресле. За этот снимок Инна отдала новое шелковое платье.

Инна Завьялова работает копировщицей в институте. Сотрудники института любят театр не меньше Инны, тем не менее они краснеют за нее. Директор института сказал как-то секретарю комсомольской организации:

– Займитесь Инной. Пристыдите ее, помогите ей образумиться.

– Разве Инна послушает нас? Она же не комсомолка.

– А вы возьмитесь дружнее. Вас вон сколько. Неужели вы не справитесь с ней одной?..

И комсомольцы решили заняться воспитанием Инны, помочь этой девушке заполнить свою жизнь более значимыми делами, чем коллекционирование фотографий. И Инна как будто приняла протянутую ей руку. Она записалась в восьмой класс вечерней школы, стала посещать занятия литкружка, а весной даже подала заявление с просьбой принять ее в члены ВЛКСМ. В комсомольской организации института в связи с этим заявлением поднялся спор. Одна часть комсомольцев была против приема:

– Инна – легкомысленный человек.

Другая часть высказывалась за прием:

– Пусть только она даст слово, что исправится.

Инна дала слово и даже держала его. Но держала, к сожалению, недолго. Кончилось лето, театр вернулся из отпуска. В афишах был объявлен очередной спектакль «Риголетто», и Инна не явилась на занятие литкружка

– Анечка, голубушка, – говорила она на следующий день секретарю комсомольского комитета, – я не буду больше убегать с кружка, только вы, пожалуйста, не устраивайте занятия в те дни, когда поет Мантуан Мантуанович. Это легко сделать, комсомольскому комитету нужно только заранее согласовать свой календарь с репертуарной частью Большого театра.

Для того, чтобы угодить Инне, с репертуарной частью нужно было согласовать не только дни занятий литкружка, но и дни учебы в вечерней школе и дни комсомольских собраний. А так как общественные организации института при всем желании не могли приноровить жизнь института к театральной афише, то Инна считала себя вправе пренебрегать служебными и комсомольскими обязанностями.

В результате она выбыла сначала из литкружка, потом из вечерней школы. Да и в копировальном отделе Инна едва держалась. Директор института несколько раз собирался уволить нерадивую работницу, да все жалел ее, надеясь, что Инна возьмется за ум. Но эти надежды не оправдывались. Инна на работе только присутствовала, с трудом высиживая от сих до сих, а настоящая ее жизнь начиналась у театрального подъезда.

– Она не одна такая, – говорит секретарь комсомольского комитета Аня Фотеева. – Там у них целая секта одержимых. Я ходила к этим девушкам, чтобы поговорить с ними по-хорошему, а они не стали слушать меня, решили, что я за Лоэнгрина Лоэнгриновича.

– За кого?

– Так они именуют артиста, который поет в очередь с Мантуаном Мантуановичем партию герцога. Вы разве не знаете? В театральном подъезде несколько сект. Одна утверждает, что самую высокую ноту среди теноров берет Мантуан Мантуанович, другая заявляет, что Лоэнгрин Лоэнгринович, а третья с пеной у рта доказывает, что лучший тенор – Берендей Берендеевич. Секты воюют между собой, интригуют, аплодируют одному артисту, шикают другому,

Комсомольцы института установили, что члены этих сект дежурят не только в театральном подъезде. Они выставляют свои пикеты и у подъездов домов, где живут артисты, около кафе, где те бывают.

– Зачем?

– Девочки следят за каждым шагом Мантуана Мантуановича и Лоэнгрина Лоэнгриновича, чтобы увековечить их в своих дневниках, – говорит Аня Фотеева.

"Одержимые" докучают не только артистам, они не обходят своим вниманием и членов их семей.

– Мы решили развести Мантуана Мантуановича с женой, – заявляет Инна. – Это был неудачный брак. Она его совсем не понимает.

– Да с чего вы это взяли?

– Так сказала нам лифтерша.

Инну и ее подруг вызвали в комсомольский комитет, предупредили. Но девушка и на этот раз не сделала для себя нужных выводов. Наоборот, в своем дневнике Инна с гордостью записала: "Пострадала за Мантуана Мантуановича. Получила по комсомольской линии строгий выговор с предупреждением",

В октябре Инна две недели не показывалась на работе. Прогуляла. Как выяснилось позже, она ездила в Ленинград. Вернувшись назад, Инна прямо с вокзала побежала в институт с повинной.

– Анастасия Васильевна, голубушка, в Ленинграде поставили «Риголетто». Это было так соблазнительно…

Чаша терпения работников института переполнилась. Инну сняли с работы и исключили из комсомола. Все было как будто бы правильно. И вдруг у Инны совершенно неожиданно объявились заступники. В редакцию явилась делегация завсегдатаев театрального подъезда с жалобой на комсомольский комитет института.

– Скажите, – спросили они, – можно ли наказывать комсомолку только за то, что она любит искусство?

– Нет, нельзя.

– А Инну наказали. Комитет обвинил ее в том, что она оторвалась от организации и не была на трех собраниях. Но ведь у Инны на это были объективные причины: в первый раз в театре шла «Травиата», во второй – «Риголетто», а в третий – "Фауст".

– А какой объективной причиной можно оправдать двухнедельный прогул?

– Инна была не одна. Все поклонницы Мантуана Мантуановича ездили в Ленинград, чтобы преподнести ему на гастролях цветы.

– Кто, кто ездил?

– Вы зря улыбаетесь. У Шаляпина тоже были поклонницы. Это идет с давних времен.

Правильно, в давние времена существовали и поклонники и поклонницы. В эту категорию театральных кликуш входили истеричные гимназистки, богатые бездельники и всякие прочие представители так называемой «золотой» молодежи. Но ведь сейчас другое время. Теперь и артисты не те и молодежь не та.

Я смотрю на подружек Инны и не понимаю. Все они неплохие девушки. Чертежницы, студентки, конторские работники. Кое-кто среди них состоит даже в комсомоле. Вокруг этих девушек тысячи интересных дел, а они целыми сутками торчат в театральном подъезде только за тем, чтобы лишний раз поаплодировать Мантуану Мантуановичу.

– Это болезнь возраста, – сказала самая старшая из подруг Инны, когда все другие девушки, попрощавшись, вышли из комнаты. – Я сама была нисколько не лучше Инны. Не ходила в школу, позже убегала с работы в оперу. У меня в коллекции есть даже калоша с монограммой "М. М.". А вот прошло три года, я стала умнеть. Теперь я хожу в театр как нормальный зритель. Подождите, придет время, Инна тоже излечится от своих увлечений.

Ждать три года… Не много ли? Может быть, лечение можно провести и в более короткие сроки. В самом деле, а что если комсомольскому комитету Большого театра взять и собрать всех завсегдатаев театрального подъезда и объяснить им, что коллекционирование фотографий и калош никакого отношения к искусству не имеет, что это самая настоящая блажь, достойная истеричных гимназисток, а не советских девушек. А докладчиком на это собеседование следовало бы пригласить такого авторитетного в театре человека, как Мантуан Мантуанович. Кто-кто, а ведь он испытывает больше всего неудобств от чрезмерного «обожания» со стороны секты "одержимых".

1951 г.

ДРУГ ДО ПЕРВОЙ БЕДЫ

О том, что «подписка» собирается жениться на «рознице», догадывались все работники медунецкой конторы связи. Да и как было не догадаться, если переживания жениха легко читались по его глазам!

Весь год эти глаза светились радостью и счастьем, и каждый делал вывод: роман инспектора сектора подписки с агентом отдела розницы развивается вполне нормально. Так оно и было в действительности. Он и она ходили в клуб на танцы, катались на лодке по Енисею, сидели по три сеанса подряд в кино. Наконец он решился и сделал предложение. И в этот торжественный момент она заколебалась. Пока лукавая «розница» думала и прикидывала, стоит ли ей связывать свою жизнь с сектором газетно-журнальной подписки, инспектор этого сектора ходил сам не свой. И все работники медунецкой конторы старались успокоить и подбодрить инспектора, ибо все любили его: ребята за то, что он был хорошим товарищем, а девушки потому, что этот хороший товарищ выбрал себе невесту не где-то на стороне, а в своей родной конторе.

Но вот прошла злополучная неделя, и по тому, как расцвел и заулыбался сектор подписки, всем стало ясно, что отдел розницы смилостивился и сказал "да".

Связисты – народ дружный, компанейский. Для того, чтобы на первых порах не вводить молодоженов в большие расходы, комсомольский комитет решил отметить бракосочетание в складчину. Операционный зал, где обычно шел разбор корреспонденции, в один из воскресных дней превратился в свадебный зал. Шесть канцелярских столов составили один большой, обеденный, вокруг которого уютно уселись представители всех секторов и отделов медунецкой конторы связи: почты, телеграфа, телефона и «Союзпечати». Гости ели, пили, кричали «горько», желали молодым дружбы и счастья.

И жизнь молодоженов была на первых порах дружной. Михаила и Веру, как и прежде, видели вместе: в кино, на реке, в гостях. Все шло как нельзя лучше, и вдруг весной этого года в семье новобрачных случилось несчастье. Молодой муж, катаясь на коньках, провалился в полынью и заболел воспалением легких. Доктор хотел отправить Михаила в больницу, но Вера воспротивилась:

– Я сама выхожу его.

И она поначалу очень заботливо ухаживала за мужем. Но болезнь затягивалась, и Веру понемногу начинала одолевать скука. Подруги после работы отправлялись в клуб, а ей нужно было спешить домой:

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Нет, не таким представляла себе Вера семейное счастье. И если молодая супруга не роптала еще вслух на свою судьбу, то только потому, что надеялась на скорое выздоровление мужа. Но болезнь у Михаила оказалась не только затяжной, но и коварной. Воспаление легких перешло в плеврит, а плеврит в скоротечную чахотку. Роль сиделки стала тяготить Веру.

– Тут, чего доброго, еще и сама заболеешь!

Муж таял на глазах. Он исхудал, пожелтел, а Вера жалела не мужа – она бегала по нескольку раз в день к зеркалу смотреть на свои пышущие здоровьем щеки.

И вот как-то перед рассветом, когда больной после тяжело проведенной ночи погрузился в тихий, спокойный сон, Вера, крадучись, собралась и ушла в дом своих родителей. Больной проснулся, а квартира пуста.

– Вера!

В ответ молчание.

Михаил нисколько не сомневался, что Вера с минуты на минуту появится в комнате. Все утро больной не сводил глаз с дверей, а жены нет и нет…

– Неужели она ушла уже на работу?

В двенадцать часов в конторе связи устраивался обеденный перерыв, и Вера прибегала домой, чтобы покормить мужа. Наконец часы пробили двенадцать, но вместо Веры пришла ее мать Евдокия Матвеевна.

– А где Вера?.. Да вы отвечайте, не молчите!

Евдокии Матвеевне не хотелось говорить зятю неправду. Но как сказать ему правду? Чем объяснить бегство дочери? И она ответила:

– У Веры грипп, но самый легкий. Завтра ей станет лучше.

Евдокия Матвеевна надеялась, что к завтрашнему дню дочь образумится и возвратится домой, а дочь заявила:

– Не пойду. Я уже три месяца не была на танцах.

Медунец – небольшой поселок. Слух о поведении Веры быстро распространился среди ее знакомых, и многие из них перестали здороваться с ней. Вера краснела, смущалась. Она понимала, что поступает нехорошо, и тем не менее в дом больного не ходила.

Но как ни мал был Медунец, в нем не было недостатка в добрых, отзывчивых людях. В дом больного забегали работники почты, телеграфа, «Союзпечати». Друзья сидели у постели больного, развлекая его, помогали Евдокии Матвеевне в ее хлопотах по кухне. И каждому Михаил задавал один и тот же вопрос:

– Что с Верой?

И каждый из друзей, чтобы успокоить больного, говорил:

– Так, пустяки. Небольшое осложнение после гриппа.

Верин грипп затягивался, и Михаил в конце концов догадался об истинных причинах этого заболевания. Разочарование в любимом человеке принесло больному новые страдания.

Друзья пытались поднять дух больного, но из их стараний ничего не получалось. Михаилу становилось все хуже и хуже. Тогда члены комсомольского комитета отправили в Министерство здравоохранения срочную телеграмму: "Наш товарищ тяжело болен. Помогите".

И из Москвы в далекий Медунец был прислан новый, быстродействующий противотуберкулезный препарат, который оказал весьма благотворное влияние на больного. Скоротечный процесс в легких приостановился, и Михаил Кондрашков начал поправляться. А тут областной комитет профсоюза прислал в контору связи санаторную путевку, и комсомольцы отправили своего товарища на лечение в Крым.

Прошло три месяца. И вот в последних числах октября работники сектора подписки и отдела розницы снова пришли на станцию, чтобы встретить больного товарища. И велико же было их удивление, когда этот больной предстал перед ними. Они смотрели на Михаила, как на какое-то чудо. Советская медицина и впрямь сотворила чудо. Из вагона навстречу друзьям вышел прежний Михаил, здоровый, сильный, ну, прямо хоть сейчас включай его в волейбольную команду.

Вместе с друзьями пришла на станцию и Вера. Она стояла в стороне от других и ждала, когда Михаил вырвется из кольца друзей и подбежит к ней. А Михаил подбежал не к ней, а к Евдокии Матвеевне, подхватил ее под руку и пошел к выходу, даже не оглянувшись на жену.

От обиды Вера прослезилась. Она возлагала на эту встречу много надежд. Вера думала, что муж со станции отправится домой. Там за пирогами она повинилась бы ему в своих грехах, а он простил бы и обнял ее и в их семье снова воцарились бы мир и счастье. Но эти надежды не оправдались. Михаил переехал жить к товарищам в общежитие. Вера ждала его день, два, а он не приходил. Тогда она попробовала вызвать его для разговора на улицу, а он пропустил ее приглашение мимо ушей. Она послала ему письмо. Это письмо возвратилось к ней нераспечатанным.

Но Вера вовсе не собиралась расставаться с Михаилом. Да и с какой стати! Сейчас он не кашлял, был ладен, статен, красив. И Вера отправилась в райком комсомола с тем, чтобы комсомол помог своим авторитетом возвратить ей любовь и уважение мужа.

"Вас просит об этом жена", – писала она в своем заявлении.

Жена – это прежде всего друг. А друзья сохраняют верность не только в радости, но и в беде.

В райкоме комсомола примерно так и ответили Вере на ее заявление. Этот ответ не понравился Вере, и она пожаловалась на райком в обком.

"Мой муж, – писала Вера, – ушел из дому в общежитие, а наш райком, вместо того чтобы поговорить со всей строгостью с ним, стал читать мораль мне. Меня обвиняют в эгоизме и черствости, но какая же эта была черствость, если больной ни одной минуты не оставался без присмотра?! Вместо меня за ним все время ухаживала моя родная мать. Да, сознаюсь, я допустила ошибку, проявив в дни болезни мужа некоторую осторожность. Но дает ли эта небольшая ошибка право мужу так долго проявлять свой характер и не разговаривать с женой? Или, может быть, я чего-то не понимаю, тогда объясните: в чем же моя вина?"

1951 г.

ИЗ СЕМЕЙНОЙ ХРОНИКИ

Лет пятнадцать – двадцать назад в выставочном зале на Кузнецком мосту дебютировал молодой способный художник. Он представил небольшую картину, на которой был изображен колхозный сад в момент окопки деревьев. Несмотря на простой и бесхитростный сюжет, картина останавливала на себе внимание каждого, кто видел ее. Здесь все говорило о весне. И солнце, и небо, и черные ломти только что вскопанной земли.

Но особую прелесть весеннему пейзажу придавала молодая смущающаяся колхозница с милой родинкой на щеке, которая стояла у яблони с садовыми ножницами в руках. Все знали, что прообразом этой колхозницы художнику послужила его жена Машенька и все поздравляли и художника и его жену с успехом.

Успех окрылил художника, и он, не теряя времени, сразу же принялся за новую картину. И хотя новая картина изображала не колхозный сад, а железнодорожный полустанок, автор снова нарисовал на первом плане свою супругу. На сей раз Машенька держала в руках уже не ножницы, а большой гаечный ключ. Правда, образ супруги художника не очень сильно вязался с образом паровозного кочегара. Но у этого кочегара была на щеке такая милая родинка, а из глаз струилось столько лучистой молодости, что зрители решили простить автору его прегрешения перед образом кочегара.

– Ваша Машенька вроде беспроигрышной облигации, – сказал молодому художнику служитель выставочного зала. – При такой натуре художнику и делать нечего, только сиди и стриги купоны.

Молодой художник так, собственно, и делал. К каждой выставке он готовил новые работы, но новым в них было только внешнее оформление, а в центре картины, как и прежде, изображалась супруга художника, в руках у которой был то скальпель хирурга, то скребок сталевара, а то и ранец школьницы.

Шли годы. Машенька превратилась сначала в Манечку, а затем в Марию Михайловну. Из ее глаз уже не лучилась спасительная благодать молодости, а милая родинка на щеке стала похожа на бородавку. Художнику мерещились новые образы, но он уже не мог рисовать по-новому. Да если бы он и захотел, то Мария Михайловна не позволила бы ему сделать это. «Старуха» так привыкла к золотому багету рам и вернисажам, что даже тогда, когда ей по сюжету и не пристало лезть на первый план в картине, она устраивала мужу истерики и требовала, чтобы он по-прежнему рисовал ее впереди всех других со школьным ранцем в руках.

– Неправда, – скажет читатель, – такого случая не было.

В живописи не было. А в других областях искусства?

Одного талантливого музыканта назначили главным дирижером театра. И первое, что он сделал, приняв бразды правления, взял и зачислил свою супругу, весьма посредственную танцовщицу, прима-балериной.

У директора завода прав не меньше, чем у дирижера, но ни один директор никогда не назначит свою жену, пусть даже прекрасного специалиста, главным инженером завода. Да что директор завода! Любой управдом постыдится использовать власть для того, чтобы назначить свою жену дворником или швейцаром. В соседний дом – да, пусть идет, а в свой – неудобно.

Слово «кумовство» если и сохранилось у нас где в обиходе, то по преимуществу в некоторых театральных кругах.

У жены художественного руководителя одного из оперных театров лирическое сопрано. И этот руководитель вот уже который год подряд не ставит на своей сцене «Кармен», потому что у героини оперы меццо-сопрано.

Такие нравы имеют место, к сожалению, не только в театре.

Некоторое время назад режиссер Н. говорил на одном совещании о своем будущем фильме. После того как был прочитан сценарий, режиссер стал рассказывать, кого он собирается пригласить для участия в кинокартине. Режиссер читал список действующих лиц, а на экране один за другим проходили претенденты на ту или иную роль. Собравшимся было приятно, что режиссер так строг в подборе исполнителен, что он не делает скидок никому – ни заслуженным, ни народным, А режиссер Н. и впрямь был строг, он заснял на пленку по нескольку кандидатов на каждую роль и попросил у собравшихся совета:

– Подскажите, на ком остановить выбор.

И ему охотно стали подавать советы. Все шло на этом просмотре как нельзя лучше. Отбор артистов на мужские роли подходил уже к концу, и собравшиеся ждали, когда режиссер назовет имя героини фильма. Каждому интересно было узнать, кто же из актрис претендует на эту роль.

Но, увы, законный интерес собравшихся так и не был удовлетворен. В зале неожиданно вспыхнул свет, и режиссер сказал:

– Ну вот и все.

– Все? – удивленно спросили из зала. – А кто же будет играть героиню?

– То есть как кто? Вы разве не знаете?

И тут все вспомнили, что героиней своих фильмов режиссер выбирает одну актрису – свою супругу. Он к сценарий так подгоняет, чтобы супруга была светилом, вокруг которого движутся актеры-спутники.

Так хороший, талантливый режиссер, у которого хватает и вкуса и нужной строгости при подборе артистов на все роли фильма, утрачивает всякое чувство объективности когда дело касается героини картины.

– У каждого искусства свои традиции, – попробовал заступиться за режиссера один из его помощников.

Ложь! Ни у одного вида искусства нет и никогда не было таких традиций. В самом деле, представьте себе только на мгновение, как нелепо выглядели бы залы Третьяковской галереи, если бы такие дикие традиции существовали когда-нибудь в действительности. Тогда вместо "Боярыни Морозовой" мы бы увидели на картине супругу художника. Супруга другого художника писала бы вкупе с запорожскими казаками письмо турецкому султану, а супруга третьего резвилась бы вместо традиционных мишек в "Сосновом бору".

Конечно, жена кинорежиссера может быть хорошей, талантливой актрисой. Что ж, прекрасно! Пути-дороги для талантливых людей в нашей стране никому не заказаны. Пусть она снимается, но только не в ущерб искусству, не в ущемление талантливой актерской молодежи.

1951 г.