Текст книги "Рядом с нами"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

Н. П. – 289

Первая книжка стихов – событие в жизни поэта. И пусть в тоненькой книжечке Николая Пояркова не было и сотни страниц, тем не менее каждый, кто знал молодого автора, радовался за него и спешил поздравить его с литературным первенцем.

Друзья и товарищи жали Пояркову руку и желали ему в предстоящем плавании по бурным волнам поэтического моря "доброго пути" и "попутного ветра".

Так в поздравлениях прошла целая неделя, и только когда количество дружеских рукопожатий заметно пошло на убыль, молодой автор вспомнил, что не он один повинен в успехе книжки, и автору стало неловко за свою забывчивость, за то, что он до сих пор не побывал у своего редактора Николая Ивановича и не поблагодарил за помощь, которую тот оказал молодому автору в работе над книжкой.

А помощь была немаленькой. Скажем прямо, стихи Н. Пояркова в первоначальном виде были не бог весть какойсилы. Даже в лучших из них было много ученических строк. Плохие строчки усугублялись неприятным характером автора, который не желал менять в стихах ни одной запятой, ни одного многоточия. Несмотря на сопротивление, редактору все же удалось вымести из стихов поэтический мусор, и тоненькая книжица вышла в свет. Поярков остался доволен книжицей. Он даже сменил гнев на милость и посулил в разговоре с директором издательства поставить своему редактору прижизненный памятник за его мученическую работу с неразумным автором.

– Ну вот и хорошо, – решил директор издательства. – Неразумный автор начинает, кажется, умнеть.

Но – увы! – эти предположения не оправдались. И для того, чтобы работники издательства не строили на сей счет никаких иллюзий, автор сразу же после разговора с директором отправился в типографию и заказал именной блокнот такого содержания:

"Николай Варфоломеевич Поярков.

Поэт".

Именной блокнот предназначался Николаем Варфоломеевичем для переписки с поклонницами. Но так как поклонницы пока не беспокоили молодого автора, свою первую записку он адресовал управдому:

"Плата за воду и свет завышена на 73 коп. Прошу пересчитать. Ответ посылайте: "Главный почтамт, до востребования".

– Почему "до востребования", – удивлялся управдом, – если Н. В. Поярков живет со всеми нами в одном доме?

Но Поярков не хотел жить со всеми.

"Поэты, как и боги, должны быть прописаны только на Олимпе", – думалось Пояркову, и он давал для солидности всем и каждому в качестве своего обратного адреса координаты Главного почтамта: "До востребования, поэту Пояркову".

И дважды на день поэт приходил на почтамт за письмами, и дважды в день ему любезно говорили там:

– Писем на ваше имя еще не поступало.

Поярков ждал не только писем, но и почестей. Ему казалось, что сразу же после выхода в свет его стихов во всех смоленских школах и вузах будут устроены творческие вечера Пояркова. А этих вечеров не было.

Не дождавшись признания своего таланта в областном центре, молодой поэт решил попытать счастья в районном. И вот в местной газете появилась целая страница, посвященная творчеству Пояркова. На этой странице было все, чего только могла пожелать душа поэта: его портрет, биография, хвалебная статья, – все… кроме голоса читателей. Читателям просто-напросто не хватило на этой странице места, ибо все хвалебные статьи по адресу поэта Пояркова были написаны… самим поэтом Поярковым. Что же касается портрета, то и клише с портрета было заказано поэтом еще в областном центре и доставлено лично им в районный на предмет его опубликования.

Несмотря, однако, на все старания поэта, районный центр, как и областной, остался равнодушным как к его творчеству, так и к его личности.

"Нет, с одной книжкой настоящей популярности не добьешься", – подумал Поярков и решил немедленно издать вторую.

– А редактором вы назначьте мне Николая Ивановича, – сказал Николай Варфоломеевич директору издательства.

Николаю Ивановичу было приятно такое предупредительное отношение к себе со стороны молодого автора, и он тут же принялся за чтение второй книжки Пояркова. Но это чтение не доставило удовольствия редактору. Новых произведений в книжке почти не было. Сборник был составлен из стихов, забракованных в свое время редколлегией "областного альманаха". А эти стихи и в самом деле были очень плохи. В них можно было прочесть такие строчки: "Крупным потом (?) время мчится", "В громе(?) зеленых крон", "Еще вчера ты ладил (?) с черепицей", "Вот ребенок закричал спросонок с оспой привитой – она в пути" (оспа в пути!), "Автомобилям(?) и лошадям под ноги лег гудрон"…

В двадцати семи небольших произведениях было около ста пятидесяти плохих строк. Редактор терпеливо пытался разъяснить поэту, что так писать нельзя, что это безвкусно, неграмотно. Но на поэта не действовали никакие резоны. Поярков уже не только спорил из-за каждой строчки с редактором, – он бегал жаловаться на него во всякие учреждения:

– Караул, помогите!

Молодой автор пытался за демагогическими заявлениями спрятаться от критики. Достаточно было кому-нибудь сделать даже самое невинное замечание по поводу его стихов, как он немедленно зачислял этого человека не только в свои личные недруги, но и в недруги всей советской литературы.

Не желая ссориться с Поярковым, издательство было вынуждено назначить ему вместо Николая Ивановича второго редактора, за ним – третьего, четвертого. Но ни один из них не сумел потрафить молодому поэту. Каждое отвергнутое стихотворение вызывало с его стороны десятки жалоб. Жалоб было так много, что молодой поэт в целях канцелярской рационализации сопровождал каждое свое письмо специальной припиской: при ответе ссылаться на наш исходящий номер. А эти номера Н. Поярков обозначал своими инициалами: Н. П. – 10 или Н. П. – 20.

В прошлом году последняя исходящая бумага вышла за № Н. П. – 289. А если учесть, что в том же году поэт написал всего девять стихотворений, то нетрудно представить себе, какое страшное разочарование постигнет подписчиков будущего полного собрания сочинений Н. Пояркова. На один тоненький томик посредственных стихов почтальон принесет им семьдесят пять томов жалоб и заявлений поэта.

Кому же пишет жалобы поэт? Всем. Н. Поярков ищет заступничества у ответственных работников, знакомых литераторов.

По знакомству можно получить должность завхоза, стать по знакомству поэтом нельзя. Поэт – это прежде всего труженик. Пушкин работал над "Евгением Онегиным" больше восьми лет. Гоголь, Толстой переписывали свои произведения по семь – десять раз. А вот Николай Поярков считает зазорным лишний раз переписать свое произведение. Он диктует стихи на машинку и требует, чтобы они тут же включались в хрестоматии.

– Мне можно, – говорит он. – Я новатор.

Этот «новатор» нумерует не только свои исходящие. Даже самого себя он называет теперь не иначе, как "поэт № 1". "Областной альманах", по его словам, может гордиться только одним земляком – Поярковым.

Самовлюбленность – болезнь возраста. Говорят, композитор Гуно в семнадцать лет заявлял: "Только я". В двадцать лет он смилостивился и сказал: "Я и Моцарт". В двадцать пять лет он стал более объективен и заявил: "Моцарт и я". А в тридцать лет Гуно говорил: "Только Моцарт".

Николаю Пояркову уже под тридцать. Детская болезнь у него, как видно, затянулась и дала неприятные осложнения. В результате взрослый человек продолжает до сего времени ходить в мальчиках и доказывать:

– Я и больше никто другой!

С этой целью Поярков не только наводняет наши учреждения своими бестактными письмами, но и требует вдобавок при ответе ссылаться на его исходящий номер. Что ж, уважим просьбу Николая Варфоломеевича. Пусть эти строки и будут ответом на его последний исходящий: Н. П. – 289.

1951 г.

СВОЙСТВО СЕРДЦА

Произошло недоразумение. Разметчик сборочного цеха Иван Петрович Сырокваша собирался на юг, в санаторий «Светлана», а путевка ему оказалась выписанной в «Чистые ключи». Правда, в профиле этих санаториев не было почти никакой разницы, тем не менее Иван Петрович бросил путевку на стол и сказал:

– Не поеду!

– Почему? – удивленно спросил председатель завкома.

– Не тот санаторий.

– Да в нем все, как в том: ванное отделение, электролечебные кабинеты, врачи…

Но на Ивана Петровича не действовали никакие резоны.

– Нет – и больше ничего!

– Если ты насчет кухни опасаешься, – сказал предзавкома, – то это зря. Повар в "Чистых ключах" лучше, в «Светлане». Он такие борщи и бифштексы готовит, что ты, Иван Петрович, по меньшей мере пять кило в весе прибавишь.

– Спасибо, не нуждаюсь.

Повар и в самом деле был здесь ни при чем. Упрямился Иван Петрович вовсе не из-за борща и бифштексов, а из-за своего зятя. Пятнадцать лет этот самый зять был хорошим отцом и супругом, а на шестнадцатый его точно подменили. Завел он себе каких-то забубенных дружков-приятелей и стал обижать жену и детей. Ивану Петровичу уже давно хотелось съездить в Казань и поругать зятя за его поведение. Хотеть – хотелось, а вот решиться на поездку он не мог. Неудобно. Это и в самом деле не такое простое дело – явиться за тридевять земель в дом к взрослому человеку и начать читать ему нотации и наставления. И вдруг подвернулся удобный случай. Иван Петрович узнает из письма дочери, что ее муж едет в сентябре на юг, в "Светлану".

– Вот и хорошо, – решил Сырокваша, – я тоже поеду туда. Полечусь, похожу с зятем на ванны. Не может быть, чтобы за месяц у нас с ним не нашлось повода откровенно, по-мужски поговорить друг с другом.

И вот, когда все уже, казалось, было на мази, Ивану Петровичу выписали путевку не в тот санаторий. Ему бы взять да рассказать председателю завкома, почему именно "не в тот", и все, глядишь, обошлось бы по-хорошему, а он не рассказал, постеснялся. Все-таки как-никак семейные неприятности. И что предзавкома ни делал, как он ни уговаривал Ивана Петровича ехать в "Чистые ключи", у того на все доводы был только один ответ:

– Или в «Светлану», или никуда.

– И не езжай, – сказал с досады предзавкома и добавил: – Ох, уж эти мне ревматики! Болезни у них на пятак, зато капризов, как у хорошей барыни.

– Это кто же здесь барыня? – раскрасневшись, спросил Иван Петрович.

Предзавкома был человек в общем неплохой, но резкий на язык. Ему бы успокоить Сыроквашу, а он нет, сам вспылил, обидел старика и вынудил его отправиться с жалобой в обком союза. Но попасть к председателю обкома в этот вечер Ивану Петровичу не удалось.

– Александр Александрович проводит заседание президиума, – сказала Сырокваше синеглазая Шурочка. – Оставьте номер вашего телефона, я сообщу завтра, когда вам надо будет прийти на прием.

Иван Петрович недовольно помял в руках кепку. Он, по совести, не очень верил в это самое завтра, но скепсис оказался необоснованным. Назавтра утром в квартире Сырокваши раздался телефонный звонок, и Шурочка мило сказала хозяину телефона:

– Иван Петрович, доброе утро. Вы хотели встретиться с Александром Александровичем? Он очень рад и ждет вас во вторник в два пятнадцать. Это время вас устраивает?

– Да, да, устраивает, – поспешил сказать Сырокваша, хотя два пятнадцать никак его не устраивало. Но звонок от имени председателя на квартиру так растрогал старика, что он решил даже перемениться во вторник сменой.

Три дня, от субботы до вторника, Сырокваша находился под впечатлением телефонного разговора, а во вторник утром в его квартире раздался новый звонок. У аппарата была Шурочка.

– Иван Петрович, – сказала она, – Александр Александрович просил напомнить, что сегодня в два пятнадцать он ждет вас у себя.

– Спасибо, я помню, – сказал Сырокваша. А сам подумал: "Да, этот Александр Александрович не чета нашему предзавкома. Вежливый, обходительный. С таким председателем можно быть откровенным. Такому расскажешь про зятя, не постесняешься".

В радужном, приподнятом настроении собирался Иван Петрович на свидание с председателем обкома союза. В час дня, побритый, принаряженный, вышел он из дому, как вдруг телефонный звонок неожиданно вернул его с лестницы. У аппарата была Шурочка.

– Иван Петрович, – сказала она. – Александр Александрович просит извинить его. Сегодня он вас принять не сможет. В два пятнадцать ему надо быть на смотре хоровых и танцевальных кружков.

Что и говорить, извещение было не из приятных. И хотя старый разметчик ничего не имел против самодеятельного искусства и совсем не собирался противопоставлять свою скромную персону певцам и танцорам, тем не менее в его радужном настроении произошел какой-то спад, и он забыл даже спросить, на какой день переносится его свидание с председателем обкома.

Но то, что забыл Иван Петрович, хорошо помнил Александр Александрович.

В час ночи в квартире Сырокваши раздался резкий звонок. Люди жили в этой квартире тихие. Днем они работали, ночью спали, посему неурочный трезвон переполошил весь дом. Из каждой двери в коридор выскакивали полуодетые, взбудораженные люди:

– Что случилось? Где горит?

Но это был не пожар. Это звонила Шурочка.

– Иван Петрович, – сказала она, – вы хотели встретиться с Александром Александровичем? Он очень рад и ждет вас в пятницу в два пятнадцать. Это время вас устраивает?

Ночной звонок вызвал в сердце старого Сырокваши раскаяние.

"Вот ты лежишь и спишь, – говорил он себе, – а в это время где-то бодрствует человек, который думает о тебе, желает тебе хорошее".

Это раскаяние увеличилось еще больше в пятницу утром, когда в телефонной трубке снова раздался Шурочкин голос:

– Александр Александрович просил напомнить, что сегодня в два пятнадцать он ждет вас у себя.

К часу дня Иван Петрович был готов к свиданию. Он вышел из квартиры с теплым, хорошим чувством к Александру Александровичу; и он бы донес это чувство до кабинета председателя, если бы новый звонок по телефону не возвратил его с лестницы. И вновь, как и в прошлый раз, у аппарата была Шурочка:

– Александр Александрович просит извинить его. Сегодня он вас принять не сможет. В два часа ему надо быть в ВЦСПС.

После этого звонка Ивану Петровичу уже не хотелось больше встречаться с Александром Александровичем. Да и зачем? Он бы не смог теперь быть откровенным с ним, не смог бы рассказать ему ни про свою дочь, ни про своего зятя. А идти с жалобой на председателя завкома тоже не было никакой надобности. После ссоры с Сыроквашей предзавкома быстро отошел, и хотя дело было хлопотливым, он не поленился, сходил в курортное управление, затем в Центральный комитет союза и переписал Ивану Петровичу путевку из "Чистых ключей" в "Светлану".

В пятницу вечером Сырокваша уехал на юг, а в час ночи в его квартире раздался очередной звонок. И хотя к телефону подошел не Иван Петрович, а его сосед, Шурочка ласково задала свой привычный вопрос:

– Вы хотели встретиться с Александром Александровичем? Он очень рад и ждет вас во вторник.

Сосед Сырокваши был человек молодой, веселый, любопытный. Соседу было интересно узнать, чем могут окончиться все эти телефонные перезвоны, и он не стал отказываться от свидания с председателем. Но нового, по-видимому, ничего не предвиделось. Со вторника свидание было перенесено на пятницу, с пятницы на вторник.

Иван Петрович заканчивал уже на юге курс лечения, он давно помирился с зятем и скоро должен вернуться назад, а в его квартире по-прежнему дважды в неделю звонит телефон и веселый молодой сосед спрашивает у Шурочки, как у своей старой знакомой:

– Как дела? Что сказал Александр Александрович?

И Шурочка, не чувствуя в заданном вопросе иронии, милым, приветливым голосом отвечает:

Ночью: Александр Александрович рад с вами встретиться…

Утром: Александр Александрович просил напомнить вам…

Днем: Александр Александрович просил извинить его, но сегодня он не сможет встретиться с вами.

Сосед слушает и подсмеивается над незадачливым помощником Александра Александровича, а этому помощнику хочется только одного: чтобы Александр Александрович выглядел в глазах членов профсоюза чутким, отзывчивым человеком.

Бедная Шурочка по молодости лет не учитывает того обстоятельства, что чуткость не профессия, а свойство человеческого сердца и если такового свойства нет в председательском сердце, то его уже ничем нельзя симулировать: ни телефонными звонками, ни ласковыми пожеланиями "доброго утра" от имени этого самого председателя.

1950 г.

ДАМА С НАРЦИССОМ

Рано утром по мраморной парадной лестнице во Дворец пионеров поднялся первый посетитель. Он долго стоял перед кабинетом директора, прежде чем решился наконец постучать в дверь.

– Войдите.

Дверь робко приоткрылась, и в образовавшейся щели показался веснушчатый нос и два горящих глаза.

– Смелее, смелее!

Дверь открылась шире, и перед Александрой Ивановной предстал двенадцатилетний вихрастый мальчик.

– Здравствуйте!

– Здравствуй! Рассказывай, зачем пришел.

Мальчик сделал еще один шаг вперед, затем остановился и стал нервно крутить на своем пальтишке пуговицу. Крутил он ее и перекрутил. Пуговица вырвалась с насиженного места, как из рогатки, и, шлепнувшись об руку директора, упала на пол. Затем пуговица сделала большой круг по комнате и закатилась под диван.

Мальчик смутился и покраснел.

"Ну, все, – решил он, шаря рукой под диваном. – Теперь меня уже не примут в драматический кружок. Факт, будь бы я на месте Александры Ивановны, разве бы я принял такого? Эх, ты! – сказал он самому себе, казнясь и сокрушаясь. – Тебе бы не во Дворец пионеров, а в детский сад".

Но Александра Ивановна вопреки всем ожиданиям даже не рассердилась. Наоборот, как только мальчик выполз из-под дивана с злополучной пуговицей в руках, она очень тепло улыбнулась ему. Мальчик тоже улыбнулся, приободрился, заговорил и быстро забыл о своем неприятном приключении.

Так Нарик Крыльцов стал членом драматического коллектива ростовского Дворца пионеров. Он участвовал в детских спектаклях, инсценировках. Все было как будто хорошо. Да вот беда: мама Нарика оказалась не в меру восторженной особой. Первые выступления Нарика так вскружили голову Татьяне Константиновне, что она стала везде и всюду хвастать его успехами.

– Мой сын – прирожденный трагик, – говорила она. – В сказке про бабу-ягу он создал волнующий образ лягушки-квакушки. В его игре было столько жизненной правды и переживаний, что в следующем спектакле моему мальчику обязательно дадут роль героя-премьера.

Но мамины расчеты не оправдались. В следующем спектакле ее мальчику поручили не роль героя-премьера, а более скромную роль: козы-дерезы. Сейчас мы можем раскрыть секрет режиссера и сказать, что под шкурой козы-дерезы предполагалось выступление не одного, а двух мальчиков. Один должен был изображать передние ноги козы, другой – задние. Обоим мальчикам роль пришлась по душе. Они весело скакали по сцене, стучали копытцами, брыкались. А Татьяна Константиновна заупрямилась.

– Нас обманывают, – сказала она сыну. – Задние ноги совсем не твое амплуа. При твоих способностях ты должен играть только переднюю пару ног.

– Мамочка, задние интереснее, – взмолился сын. – Сзади же есть хвостик.

– Нет, нет, даже не спорь, – отрезала мама и, подхватив сумку и шляпку, стремительно направилась во Дворец пионеров.

– Моего сына затирают, – взволнованно сказала она, входя в кабинет директора.

– Не может быть, – ответила Александра Ивановна. – В наших кружках ко всем детям относятся одинаково.

– К моему сыну нельзя относиться, как ко всем. У него крупное сценическое дарование.

Тихой и мирной работе драматического коллектива пришел конец. Татьяна Константиновна стала появляться на репетициях, вмешиваться в распределение ролей, спорить с режиссером.

Александра Ивановна попробовала успокоить ее, но не тут-то было.

– Как, вы тоже интригуете против моего мальчика?

И вот в горком комсомола летит уже жалоба не только на режиссера, но и на директора.

– Помогите! Завистники не дают ходу юному дарованию.

Татьяна Константиновна Крыльцова беспокоила работников горкома совершенно напрасно. Ее сын ничем особенным не выделялся среди своих сверстников. Это был самый обыкновенный двенадцатилетний мальчик. Больше того, школьные педагоги относили этого мальчика к числу худших, а не лучших своих учеников. Особенно плохо занимался Нарик арифметикой. Вместо того, чтобы призвать его к порядку, мама всячески пыталась оправдать сына:

– У моего мальчика наследственная неприязнь к таблице умножения. Вы разве не знаете? У всех Крыльцовых всегда были нелады с математикой.

Пользуясь постоянным заступничеством, Нарик учился все хуже и хуже, и дело дошло наконец до того, что педагогический совет решил оставить его на второй год.

– Ни в коем случае! – сказала мама. – Мой мальчик самолюбив, он не переживет этого.

И вот в различных учреждениях Ростова снова замелькала знакомая шляпка Татьяны Константиновны.

– Помогите!

И маме помогли. Ее сын был переведен в следующий класс. Но в следующем сын учился не лучше, чем в предыдущем. Он не желал признавать не только таблицы умножения, но и дробей, уравнений. Мальчик убегал с уроков в кино, на берег Дона. Ему ставили двойки, а мама за каждую двойку учиняла школе скандал.

– Ставьте "пять".

– На каком основании?

– Мой сын готовит себя к артистической деятельности, и ему математика не понадобится.

Но у педагогов была на этот счет своя точка зрения. Мама спорила, ругалась, наконец забирала своего сына из школы и устраивала его в соседней.

– Здесь совсем другие педагоги, – говорила она. – Они добрые, отзывчивые.

Новой школой Татьяна Константиновна восторгалась обыкновенно лишь до конца первой четверти. И как только в табеле у Нарика появлялась двойка, чудные и чуткие педагоги немедленно превращались Татьяной Константиновной в злостных завистников.

За годы своего ученичества Нарик Крыльцов сидел за партами чуть ли не всех мужских школ города, и во всех этих школах нет сейчас ни одного педагога, с которым бы не поссорилась Татьяна Константиновна. Она не только ссорилась, – она на каждого писала жалобу в вышестоящую инстанцию. Мама Нарика не щадила никого: учителей, директоров школ, работников гороно, горсовета, секретарей партийных, комсомольских организаций. Многие ее жалобы шли сразу в несколько адресов: Москва, Верховная прокуратура СССР и тут же три копии – министру просвещения РСФСР, председателю Ростовского облисполкома, секретарю Ростовского обкома комсомола.

В нашей стране очень чутко относятся к жалобам трудящихся. И каждая организация, куда обращалась Крыльцова, пыталась помочь ей. Да и как не помочь, когда вас слезно просит об этом мать!

Одно из таких заявлений попало и к нам в редакцию, и вот я еду в Ростов-на-Дону, в школу № 39. Заведующая учебной частью Евгения Андреевна Шелепина выслушивает меня и хватается за голову.

– Как хотите, а я больше не могу! – говорит она.

Евгении Андреевне можно было посочувствовать. Я был семнадцатым человеком, который явился в школу с расследованием по жалобе Татьяны Константиновны. И вот мне, как и шестнадцати предыдущим представителям, показывают все контрольные работы ученика Крыльцова. Я иду во все другие школы, где учился Крыльцов, и убеждаюсь, что претензии Татьяны Константиновны необоснованны. К точно таким же выводам пришли до меня и шестнадцать моих предшественников, которые занимались разбором жалоб Крыльцовой. И что же? Все они поплатились за это – на каждого Татьяна Константиновна успела настрочить встречное заявление.

Мама Нарика занималась самым настоящим вымогательством и немало преуспела в этом деле. За все последние годы Нарик Крыльцов ни разу не смог получить по алгебре, геометрии, физике больше двойки. Он не выдержал ни одного переходного экзамена по этим предметам, и, тем не менее, его ежегодно переводили из класса в класс.

– Мой сын при его выдающихся способностях всегда сумеет наверстать упущенное, – обещала мама в своих заявлениях.

Но упущенное не наверстывалось. Наоборот, Нарик Крыльцов терял все хорошее, что у него было. Трагический актер, как думала мама, из ее сына не получился. Года три он занимался в детском драматическом коллективе, а потом бросил. Хорошо, пусть у мальчика не было крупного сценического дарования, но ведь у него была честь, совесть. Семь лет назад после каждого скандала, учиненного Татьяной Константиновной, мальчик в слезах прибегал в кабинет директора Дворца пионеров извиняться за поведение своей мамы.

Сейчас Нарику уже не двенадцать, а девятнадцать лет, мама зовет его полным именем – Нарцисс. Бывший Нарик – это высокий нагловатый молодой человек, который уже давно разучился краснеть. Вместо того чтобы писать контрольные работы по алгебре, Нарцисс пишет жалобы на своих учителей. Он заявил в гороно, что учитель С. поставил ему двойку из мести. Нарциссу дали переэкзаменовку. Он опять срезался и опять написал жалобу. Ему дали вторую переэкзаменовку, и он вторично срезался. Тогда мама потребовала от министра просвещения РСФСР, чтобы ее сын был переведен в десятый класс без переэкзаменовок.

"Моему мальчику по состоянию его здоровья противопоказано подвергаться испытаниям по математике", – писала она в своем заявлении.

Из министерства в Ростов приехал инспектор Шутов. Инспектор установил, что Нарик совершенно здоров, и отказал маме в ее домогательствах.

– Ах, так! Ну, вы еще пожалеете! – сказала Татьяна Константиновна и бросилась вон, сильно хлопнув дверью.

Через минуту я увидел эту женщину в соседней комнате. Она уже соединилась по междугородному телефону с Москвой.

– Вы видели, в каком виде он разговаривал со мной? – спросила она. – Пьяный, заикается. Позор! И это инспектор.

– Вы зря распространяете сплетни. Шутов совершенно трезв.

– Не заступайтесь! Я уже сообщила министерству, что инспектор был пьян, и пусть он теперь оправдывается как знает.

Но теперь должен был оправдываться не только инспектор Шутов, теперь начали хвататься за головы педагоги еще одной ростовской школы, № " 47, которые отказались вместе с инспектором принять в десятый класс сына Татьяны Константиновны без экзаменов. Мать и сын в четыре руки строчат сейчас заявления на ни в чем не повинных людей, обвиняя их во всех смертных грехах.

– Пусть они теперь оправдываются как знают.

– Странная женщина – эта дама с Нарциссом, – сказал про Крыльцову заведующий гороно. – Два института окончила: юридический и экономический. Ей бы делом заняться, а у нее в голове одни козни. Ну как ее утихомирить? Посоветуйте.

– Привлеките ее к суду. Это же самая настоящая клеветница.

– Верно, клеветница, и все же жалко ее. Как-никак, а ведь она мать.

Задушить все живое и доброе в своем ребенке – это не материнская, а какая-то обезьянья любовь. Нет, зря в Ростове жалеют Крыльцову. Эту женщину надо было призвать к ответу еще несколько лет назад, тогда бы и сын ее вырос другим человеком.

1950 г.