Текст книги "Рядом с нами"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

БАБУШКИН ВНУЧЕК

Дом № 13 по Малому Власьевскому жил довольно тихо до той поры, пока бабушка Вани Клочкова не подарила своему внуку пару черногрудых голубков. Ванина мама Софья Александровна была против голубей. Но бабушка сказала:

– Я не оставлю ребенка в день его рождения без подарка.

– Купи ему что-либо другое, – посоветовала дочь.

– Почему другое, если Ванечка хочет голубей?

Так в доме № 13 по Малому Власьевскому появились голуби. К паре черногрудых скоро прибавилась пара лохмоногих, затем пара почтовиков и, наконец, пара трубачей. Держать голубей во дворе было опасно, поэтому Ваня устроил их на жительство прямо в своей квартире, на четвертом этаже. Пернатые жильцы держались на новом месте весьма некорректно: они носились по всей комнате, садились на миски и тарелки, били чайную посуду оставляли "визитные карточки" на шкафах, столах, постелях.

Случилось именно то, чего больше всего опасалась Ванина мама: дела в школе шли все хуже и хуже. Если прежде Ваня хотя бы иногда приносил домой четверки, то теперь отметки не поднимались выше двоек и троек.

Дома начались неурядицы. Мама пробовала воздействовать на совесть и сознание своего сына. Она и плакала и сердилась, но это никак не действовало на Ваню. Он жил теперь в мире голубятников. Школьных товарищей заменили новые друзья – владельцы голубиных стай из соседних домов. Среди них были и подростки и какие-то взрослые небритые дяди.

Дяди гоняли черногрудых и лохмоногих в поднебесье не столько из спортивного интереса, сколько из торгового. Скоро и Ваню Клочкова обуял дух торгашества. Ему тоже захотелось быть хозяином большой голубиной стаи. Но где взять денег на покупку? Ваня не хотел считаться с тем, что приобретение дорогостоящих почтовиков и трубачей явно не по средствам его матери. Софья Александровна Клочкова была машинисткой. Днем она работала в горсобесе, а вечером брала на дом для перепечатки романы у писателей.

Софья Александровна не жалела сил на то, чтобы поднять на ноги своего сына. А сын вместо благодарности буквально терроризировал свою мать.

Мы узнали о неурядицах в семье Клочковых из письма жильцов дома № 13 в редакцию.

"Мальчик обнаглел до того, – писали жильцы, – что вчера на кухне ударил родную мать".

Гнусное поведение четырнадцатилетнего голубевода возмутило всех, кто читал письмо в редакцию. Поднять руку на родную мать! И каждого из нас во всем этом деле волновал один вопрос: каким образом в трудовой советской семье мог вырасти такой шалопай?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, я решил отправиться в гости к Крючковым. К сожалению, ни Софьи Александровны, ни ее старшего сына не оказалось дома, и я мог познакомиться только с бабушкой Екатериной Васильевной и ее младшим внуком – девятилетним Сашенькой. Знакомство произошло несколько необычным образом. Младший Клочков гонял футбол с соседскими мальчишками в коридоре четвертого этажа. Не успел я открыть дверь, как получил удар тряпичным мячом в голову. Шляпа моя очутилась на полу, но никто из мальчишек не бросился, чтобы поднять ее. Я поднял шляпу сам и спросил:

– А ну, ребята, сознавайтесь: кто из вас такой меткий?

– Это Саша, – ответило несколько голосов.

Маленький краснощекий паренек поспешил спрятаться за товарищей.

– Да ты не прячься, а лучше извинись,

– За что?

– Как за что? Ты же попал мячом в голову.

– Так что, она отвалилась, что ли, ваша голова?

Но это сказал не Саша, а его бабушка, выскочившая из комнаты. Бабушка стала между мной и внуком, готовая броситься на обидчика. Но Сашу никто и не собирался обижать. Я улыбнулся и спросил:

– Могу ли я увидеть гражданку Клочкову?

– Софью Александровну? Да вы заходите в комнату. Сонечка скоро придет обедать, – сказала бабушка, меняя воинственный тон на более дружественный.

Как только бабушка вошла в комнату, к ней со всех сторон полетели голуби, а один даже сел на плечо. Картина была умилительная, но бабушка не умилялась. Она с трудом нашла для гостя стул, не запачканный голубями, затем открыла форточку, чтобы выгнать из комнаты тяжелый запах курятника.

– Вы простите меня, – сказала она, – но мне сейчас нужно сесть за уроки. Скоро в школу, а я еще даже не принималась за арифметику.

– Разве вы учитесь?

– Да это я не за себя, за Сашеньку. Видите, ребенок заигрался мячиком, а задачки не решены.

Задачки были, как видно, нетрудные, и бабушка быстро с ними справилась. Она аккуратно вытерла перо и уложила в ранец книжки и тетрадки.

– И часто вам приходится таким образом выручать внука?

– Да бывает, – нехотя ответила бабушка и, открыв дверь в коридор, крикнула: – Сашенька, кушать!

Но Сашенька оставил это приглашение без внимания. Бабушка накрыла на стол, налила в тарелку суп, а в коридоре все еще продолжали гонять футбол. Только после пятого приглашения Сашенька появился наконец в комнате. Он сел за стол и сразу же спросил:

– А где печенье?

– Суп надо кушать с хлебом.

– А я не хочу с хлебом! – сказал Сашенька и швырнул ложку на стол. – Ты лучше не зли меня, а то я возьму и заболею крапивницей.

– Что ты, кошечка! – испуганно сказала бабушка. – Разве мне жалко? – И она поставила перед внуком тарелку с печеньем.

– А что это за крапивница? – спросил я.

– Когда ребенка нервируют, – ответил Сашенька, – у него на теле выскакивают такие маленькие прыщики.

– А у тебя уже была крапивница?

– Что вы! – испуганно сказала бабушка и бросилась целовать внука, точно он мог покрыться прыщами только от одного моего вопроса.

А внук, хитро улыбнувшись, выскользнул из бабушкиных объятий и, положив несъеденные печенья в карман, пошел к вешалке.

– Сашенька, надень калоши! – крикнула бабушка,

Сашенька вернулся. Он небрежно посмотрел под ноги и сказал:

– Вот ты кричишь, а сама калош не приготовила,

– Я сейчас, Сашенька. – И бабушка заметалась по комнате.

Она подбежала к вешалке, потом заглянула в шкаф. Здоровый девятилетний парнишка спокойно стоял посредине комнаты, заложив руки в карманы пальто, а старая, шестидесятилетняя женщина лазала на четвереньках под кроватями и доставала оттуда для него калоши. Я не мог больше спокойно смотреть на такую картину. Мне хотелось наговорить всяких неприятных вещей бабушке. Но я сдержался, решив не злоупотреблять правом гостя, и пошел к двери.

– До свидания!

– Да вы подождали бы, – сказала бабушка, с трудом поднимаясь на ноги. – Софья Александровна скоро придет.

– Благодарю! К Софье Александровне я зайду после.

Да, собственно, могла ли Софья Александровна сказать мне больше того, чему свидетелем был я сам?

1946 г.

ЧЕЛОВЕК ИЗ «ОРЛИНОЙ ЛОЖИ»

Имя Ивана Гавриловича Табакова пользовалось широкой известностью не только у нас в стране, но и за границей.

О научных заслугах Табакова не раз писалось в общей и специальной прессе. Эта сторона жизнедеятельности академика широко известна, и не о ней будет сегодня речь. Я хочу рассказать об одном эпизоде из частной жизни Ивана Гавриловича, поведать об одной слабости уважаемого ученого, которая доставила немало треволнений нашему другу доктору Осокину.

А заключалась эта слабость в том, что Иван Гаврилович Табаков был страстным болельщиком футбола. И каким еще болельщиком!

Само собой разумеется, что Иван Гаврилович тщательно скрывал как от друзей академиков, так и от работников возглавляемого им института свою привязанность к футболу. И это страшно его огорчало. Порой маститому ученому хотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями, излить, как говорится, душу болельщика на чьей-нибудь понимающей груди. Но на чьей? Ведь не пойдет же он к президенту Всесоюзной академии наук говорить о преимуществах длинного паса при игре на мокром грунте, не станет же Иван Гаврилович спорить со своими коллегами по химическому институту о задачах центра нападения в свете футбольной системы дубль-ве? А быть болельщиком и не спорить – это почти невозможно. И бедному Ивану Гавриловичу приходилось отводить душу на стадионе. Здесь у старика, где-то неподалеку от последнего ряда северной трибуны, было свое облюбованное место, прозванное мальчишками из-за близости к облакам "орлиной ложей".

Мы имели обыкновение сидеть этажом ниже академика, на местах, именуемых по числу членов нашей компании "приютом одиннадцати". В число одиннадцати входили разные люди. Все мы познакомились друг с другом здесь же, на стадионе, несколько лет назад, и все под влиянием общей страсти болельщиков стали постоянными посетителями футбольных соревнований. Академик Табаков к нашей компании не принадлежал. Да мы, собственно, и не знали, что он академик.

Иван Гаврилович болел в одиночку на верхотуре, стараясь утаить от нашей компании свои спортивные переживания. А переживания эти принимали порой весьма бурные формы. В острые моменты футбольной игры старик забывал обо всем на свете и прежде всего о своем почтенном возрасте. Он вскакивал вместе с мальчишками со скамьи и кричал на весь стадион:

– Тама!

"Тама" олицетворяла собой производную форму от слова «там». Правда, в русском языке слово «там» не имеет производных форм, но у болельщиков, как известно, своя грамматика. И когда мяч от хорошего удара входил, как гвоздь, в ворота противника, весь стадион восхищенно кричал вслед за мальчишками:

– Тама!

Иван Гаврилович ходил почти на все интересные состязания. А так как прошлым летом почти каждая встреча была интересной, то наш академик оказался в несколько затруднительном положении. Он не знал, как объяснить химикам свои регулярные отлучки из института. Но тут Ивану Гавриловичу на помощь пришел шофер Вася. Футбольная слабость ученого была на руку этому молодому человеку, ибо сам Вася был не меньшим болельщиком, чем Табаков. Правда, Вася считал многие увлечения Ивана Гавриловича ошибочными. Он, например, не признавал системы дубль-ве. Его фаворитами были футболисты «Мотора», в то время как Иван Гаврилович отдавал предпочтение "Звезде".

Однако эти разногласия не мешали Василию в острые моменты игры кричать вместе с мальчишками "Тама!", восхищаться в тон с академиком хорошо разыгранными комбинациями и классными ударами по воротам. Но самое главное, шофер Вася придумал способ, как освободить академика с пяти до семи вечера от всякой опеки химиков, для того чтобы спокойно сидеть с ним в это время на футболе. Сделал это Вася довольно просто: он распустил слух, что Иван Гаврилович с пяти до семи ездит в поликлинику греть свою ревматическую ногу целебными лучами горного солнца. В институте поверили. Да почему, собственно, и не поверить, если академик действительно куда-то регулярно уезжал? Так время с пяти до семи стало неприкосновенным. В пять часов секретарша Табакова вызывала Василия из гаража:

– Иван Гаврилович едет в поликлинику.

Нужно сказать, что стадион оказался неплохой поликлиникой. От регулярного пребывания на воздухе Иван Гаврилович подзагорел, поздоровел и выглядел лет на пятнадцать моложе. И все-таки… Ревматизм дал о себе знать. Наступила осень, пошли дожди, и у Ивана Гавриловича возобновились болезненные приступы. Во время одного из таких приступов его отправили в клиническую больницу. Главным врачом этой больницы был доктор Осокин, наш друг и приятель из "приюта одиннадцати".

Посмотрел доктор на больного и немного растерялся. Кто, собственно, перед ним? Ученый Табаков или болельщик из "орлиной ложи"? Та же борода, тот же взгляд, те же движения.

"Очевидно, двойник", – решил доктор.

Две недели Иван Гаврилович провел в больнице. На стадионе в это время шли последние игры на первенство. Все вы помните этот бурный прошлогодний финиш, когда до самой последней игры нельзя было определить возможного победителя. Каждая встреча путала очки, перекраивала таблицы. На стадионе велись горячие дискуссии, там кипела жизнь, а несчастный Табаков вынужден был лежать в больнице. Старик капризничал, бушевал, но никто не мог понять, в чем дело. К нему в эти дни ходили родные, ученики, товарищи, но никого из них, по совести, он не ждал с таким нетерпением, никому из них он не радовался так, как своему шоферу. Вася являлся в больницу последним посетителем, сразу же после очередной игры. Он заходил в палату, закрывал дверь и подробно выкладывал Ивану Гавриловичу все последние новости. И хотя шансы «Мотора» и «Звезды» на победу были до самой последней игры совершенно равными, Вася самым бесцеремонным образом выставлял вперед своего фаворита, рисуя положение «Звезды» в самых мрачных красках.

И вот наконец наступил день встречи этих двух команд. Иван Гаврилович решил во что бы то ни стало выписаться в это утро из больницы. Доктор Осокин осмотрел его. Левая нога была еще в отеках. Осокин вздохнул и многозначительно развел руками.

– У меня срочное дело, – сказал академик.

– Придется отложить на неделю.

Табаков пытался настаивать, он просил, доказывал, требовал, но ничего из этого не вышло.

А время шло. Чем ближе подступал час встречи, тем сильнее нервничал академик. В половине пятого Иван Гаврилович вторично вызвал к себе в палату главного врача. Но его не оказалось в больнице. Да это и понятно: с пяти до семи доктор Осокин ездил в ту же «поликлинику», адрес которой был хорошо известен самому Табакову.

Тридцать пять минут пятого к Ивану Гавриловичу внезапно явился Вася. Он дождался, пока сестра вышла из палаты, и с сердцем сказал, показывая в окно:

– Какая погода, Иван Гаврилович! При такой погоде «Мотор» забьет «Звезде» не меньше семи мячей.

Эта фраза оказалась роковой. Чаша терпения Табакова переполнилась, и больной решился на побег. Он тайно послал Василия за одеждой и без двух минут пять был уже на стадионе.

Ровно в пять началась игра.

Пока на зеленом поле стадиона разыгрывалась футбольная баталия, в клинике поднялся переполох. Из института пришло несколько химиков навестить больного, а больного в палате не оказалось. Химики – к дежурной сестре. Сестра – в слезы.

В общем сумбур поднялся страшный. Врачи начинают искать Ивана Гавриловича Табакова, а Табаков в это время преспокойно сидит в "орлиной ложе" и млеет от самого неподдельного восторга. Игра на сей раз была столь захватывающей, что мы не заметили, как подслеповатое осеннее солнце спряталось за тучи и полил дождь. Шесть раз в этот день менялась погода. Дождь, солнце, ветер, снова дождь, снова солнце, и наконец, в середине второго тайма пошел снег. Но ни снег, ни дождь не могли остановить игру. Ни один человек не покинул трибун. Зрители накрывались газетами, делились зонтиками. Владельцы плащей устраивали импровизированные шатры и прятали под каждым из них по пять – семь человек.

Погода была явно противопоказана ревматикам. Как чувствовал себя под дождем и снегом Табаков, неизвестно. Мы в "приюте одиннадцати" вспомнили о существовании Ивана Гавриловича только перед концом второго тайма.

В это время на поле создалась весьма острая ситуация. Счет, несмотря на горячие старания обеих команд, упорно продолжал оставаться ничейным. Красивые комбинации, возникавшие в центре поля, бесцветно гасли у ворот, не достигнув цели. И вдруг за две минуты до последнего свистка судьи правый крайний «Звезды» прорвался вперед. Он вынес мяч к самому углу поля и, неожиданно вывернувшись, передал его через головы игроков «Мотора» в ноги своему центру нападения. Центр оказался один на одни с вратарем. Весь стадион замер от напряжения. Центр ударил. Он метил в «девятку», то есть в левый верхний и самый ехидный угол ворот, но мяч вместо «девятки» попал в штангу и отлетел в ноги правому полусреднему. Снова удар, и снова мяч стукается о штангу. На трибунах творится что-то неописуемое.

Но вот мяч снова попадает правому крайнему «Звезды». Вместо того чтобы вести его к воротам, правый крайний бежит к лицевой линии «Мотора». Защита устремляется за ним. Зрители не понимают тактики правого крайнего "Звезды".

– Уж не изменил ли он своим?

Нет. Правый крайний поступил совершенно правильно. Он оттянул защиту «Мотора» на себя, очистил штрафное поле и неожиданно послал мяч в ноги левому полусреднему. Точный удар – и в "орлиной ложе" раздался ликующий голос Табакова:

– Тама!

На этот раз мяч был там, в сетке.

Радостный клич из "орлиной ложи" напомнил Осокину о его врачебных обязанностях, и он побежал наверх. Сомнений больше не было никаких. Старик из "орлиной ложи" и ученый был одним и тем же лицом.

– Больной Табаков, – крикнул доктор, – кто вам разрешил покинуть клинику?

Но мысли больного, очевидно, были так далеки в это время от клинической больницы, что он попросту даже не понял вопроса. Табаков обнял доктора и побежал, как юноша, вместе с ним вниз по лестнице.

А навстречу им спешили… Кто бы вы думали? Дежурная сестра, химики… Кто посоветовал им искать пропавшего больного на стадионе, не знаю (скорее всего товарищи шофера Василия по гаражу), только в самом конце второго тайма Иван Гаврилович попал наконец в объятия своих разволновавшихся сотрудников.

– Какой гол! – кричал Табаков. – Какой гол, коллеги!

Ученые химики смотрели на восторженное лицо академика и ничего не могли понять.

– Иван Гаврилович, – сказал наконец один из них, – а как же ваша нога?

Академик взглянул удивленно на вопрошающего.

Нога была в полном порядке. Трудно сказать, что оказало такое целебное влияние на ревматизм: дождь, снег или футбольные переживания. Доктор Осокин уверяет нас, что они у себя, в медицинском мире, до сих пор не могут ответить на это. Ответят ли когда-нибудь доктора на поставленный вопрос или же нет, для существа дела совершенно безразлично. Только с этого дня у академика Табакова больше никогда не возобновлялись ревматические припадки.

1946 г.

ГЛАЗУНЬЯ С КЛЯКСАМИ

Мы познакомились в прошлом году в маленьком зале Театрального института. Я был среди зрителей, она – на сцене. Вера Ворожейкина играла роль горничной Сюзанны в каком-то старинном французском водевиле. И хотя спектакль был разыгран в порядке учебного занятии, мне стало жалко Веру. Жалко потому, что этой молодой, красивой девушке после трех лет занятий в институте пришлось выйти на сцену, чтобы произнести только одну фразу:

– Мадам, карета у подъезда.

Я сказал об этом кому-то из преподавателей. Мне ответили, что в следующем спектакле Ворожейкиной дадут более солидную роль, и на этом, собственно, и закончилось мое знакомство с Верой. В Театральном институте я больше не был и не видел Сюзанну в новой, более солидной роли.

И вот на днях редакционный лифт поднял на наш этаж какое-то облако из пудры и шелка.

– К вам можно?

– Пожалуйста.

Мне никогда прежде не приходилось видеть яичницы с тремя плавающими чернильными кляксами в центре. Я протер глаза. Но омлет – сюрприз сумасшедшего повара – не исчезал. Две черные кляксы внимательно смотрели на меня, а третья, малиновая, сказала:

– Не узнаете?

Я еще раз внимательно посмотрел на неправдоподобную комбинацию из кармина, туши и яичного порошка и беспомощно развел руками:

– Простите, не помню.

– Меня никто не помнит, никто не знает! – сокрушенно произнесла девушка. – Я Сюзи из французского водевиля.

– Сюзи? Странно! – Я сравнил хорошенькую молодую студентку на сиене Театрального института с теми тремя кляксами, которые плавали сейчас в серо-желтом тумане перед моими глазами, и горько улыбнулся.

Ах, эти театральные парикмахеры, как они обманывают наши надежды! И мне почему-то вспомнился "Тупейный художник" Лескова, великий маг и чародей, превращавший фурий при посредстве румян и белил в театральных ангелов.

– Что вы, что вы! – всплеснула руками Вера Ворожейкина. – Я выступаю на сцене без всякого грима.

– Значит, это вы потом…

– Ну конечно.

Мне снова, как и год назад, стало жаль Сюзанну:

– Ну зачем вы это делаете? Яичный порошок только уродует вас.

– Почему яичный? – обиделась Ворожейкина. – Цвет глазуньи давно вышел из моды. Вы разве не знаете? Сейчас весь мир красит волосы слабым раствором стрептоцида.

Я действительно не знал, каким колером красит сейчас мир свои волосы, и поэтому замолчал.

– А ведь я уже окончила институт, – неожиданно сказала Вера.

– Поздравляю.

– Нет, нет, не поздравляйте! Это так ужасно!

– Почему?

– Я хотела поступить в МХАТ, сыграть Анну Каренину. Это мечта моей жизни.

– Ну и как?

– Не берут. Ливанов, Яншин… Мелкие интриги. Боятся конкуренции.

– Какая же конкуренция? Ни Ливанов, ни Яншин никогда не выступали в женских ролях.

– Все равно. Они направляют меня в Саратовский театр.

– Кто? Ливанов?

– Нет, дирекция института. Вы только подумайте: в Саратов! "В деревню, в глушь", – как говорил Вронский.

– Во-первых, не Вронский, а Фамусов; во-вторых, Саратов – давно уже не глушь; в-третьих, если мне не изменяет память, сам Ливанов в свое время начинал работать на провинциальной сцене.

– Нет, не уговаривайте! Из Москвы я все равно никуда не поеду. В прошлом году вы приняли во мне такое теплое участие! Вы должны помочь мне и сейчас устроиться на работу.

– Куда? В МХАТ? – спросил я.

– Не обязательно. Устройте хотя бы в свою редакцию.

– Кем? У нас же в штате нет должности Анны Карениной.

– Мне не важно, кем. Мне важно, где. В Москве! Возьмите машинисткой.

– А вы разве умеете печатать?

– Господи, назначьте меня такой машинисткой, которая не должна уметь печатать.

– А нам такие не требуются.

– Возьмите кем-нибудь, хотя бы уборщицей. Работать в редакции – мечта моей жизни.

– Серьезно?

– Серьезно.

– Это идея. Нам как раз нужна уборщица, только не в Москве, а в саратовском отделении. Условия нетрудные. Вы должны будете ежедневно мыть полы в двух комнатах и коридоре, аккуратно стирать пыль с трех подоконников…

– В саратовском отделении?

– В саратовском.

– А я так надеялась на вас! Думала: вот у меня есть знакомый заведующий, он поможет мне остаться в Москве…

– А я вовсе и не заведующий.

– Странно! Теперь же все чем-нибудь заведуют.

– Как видите, не все.

– Но, может быть, у вас есть знакомый заведующий?

– К сожалению, нет.

Вера Ворожейкина встала и попрощалась. Редакционный лифт снова принял в свое лоно облако из пудры и шелка, и все в нашей комнате вздохнули легче и спокойней.

И вдруг через неделю звонок по телефону напомнил нам о существовании глазуньи с кляксами. Говорили из больницы имени Склифосовского:

– Вы знаете Веру Ворожейкину?

Я сразу почувствовал себя в чем-то виноватым. Может, я говорил с этой девушкой слишком сурово и невольно толкнул ее на крайний, необдуманный шаг? Может…

– А что, ей очень плохо? – осторожно спросил я.

– Нет, – сказали из больницы. – Мы просто хотим взять ее на работу.

– Ах, вон в чем дело! – сказал я с облегчением и тут же, забыв о недавних угрызениях совести, спросил: – А какую, собственно, должность вы можете предложить ей? У вас же больница.

– Любую. У Ворожейкиной высшее образование.

– Правильно. Высшее театральное. А вам, по-моему, следовало бы подбирать работников с высшим или хотя бы со средним, но медицинским.

– Так вы что, не рекомендуете брать ее? – удивленно спросила трубка.

– Нет!

– Жалко! Она говорит, что работа в "Скорой помощи" – мечта ее жизни. Может, взять ее все-таки хотя бы переписчицей?

– Берите, только не в московский, а в саратовский филиал "Скорой помощи".

Но саратовский филиал не устроил Ворожейкину, и еще через неделю нам позвонили с Казанского вокзала.

– Вы знаете Веру Ворожейкину?

– Знаю. Кем берете?

– Секретаршей. Она говорит, что железная дорога – мечта всей…

– Знаю и про мечту…

– Значит, рекомендуете?

– Да, только не на Московский узел, а на Саратовский.

Еще через неделю позвонили из какого-то орса, потом из пуговичной артели.

В общем в ходатаях не было недостатка. И так как ответить всем по телефону не было никакой возможности, то мы решили обратиться к ним при посредстве печатного слова.

Знаем, и к вам придет глазунья с тремя кляксами. Знаем, и у вас есть сердце, которое скажет: жалко… мечта… высшее образование…

Жалейте, не возражаем, только на работу устраивайте не в Москве, а в Саратове. И не потому, что "это деревня, глушь", а потому, что Саратов – тоже прекрасный советский город.

1945 г.