Текст книги "Рядом с нами"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Кстати, о принципиальности. Три года назад два молодых человека пошли на сделку с собственной совестью. А родители этих молодых людей, вместо того чтобы быть своим детям настоящими воспитателями и наставниками, предстали перед ними в роли обывателей. Константин Николаевич сначала благословил будущих молодоженов на первый ложный шаг, а потом толкнул на второй и третий. Молодые люди только-только вступали в жизнь, а родители учили их кривить душой. И научили.

Константин Николаевич оказался плохим отцом и тестем. И вот сейчас коммунист Костетский, врач по образованию, ходит и произносит обвинительные речи.

Нет, уважаемый Константин Николаевич, вы зря рядитесь в тогу прокурора и ищите кривую душу в других. Михаил Пиков и Аня уже наказаны. И вам сейчас самое время сесть и подумать о своей собственной честности и принципиальности.

1952 г.

ТЕНОР В ОФСАЙДЕ

Настроение у организаторов концерта было неважным: первая гастроль ансамбля песни и пляски ЦДКЖ – Центрального дома культуры железнодорожников – в городе Буе прошла при полупустом зале. А полупустой зал – это полупустая касса.

– Вы как хотите, – сказал на следующий день артистам директор клуба железнодорожников Туганов, – а я вторую гастроль ансамбля решил отменить. Давайте в целях увеличения кассового сбора устроим сегодня вместо концерта футбольный матч Москва – Буй. От Москвы выступает ЦДК, от Буя – «Локомотив». Жители города читают на афише ЦДК, думают, что это команда мастеров, и валом валят на стадион.

– С чего же зритель повалит валом? – усомнились артисты. – Команда мастеров – ЦДКА, а мы ЦДКЖ.

– Это обстоятельство учтено, – сказал директор, – мы напишем на афишах крупно «ЦДК», а рядом мелко поставим «ж». Пока зритель разберется, что к чему, билеты будут уже распроданы.

– Нет, я против такого матча, – попробовал запротестовать начальник ансамбля Алешин. – Мы и в футбол-то играть не умеем!

– Не верю! – отрезал Туганов и, обратившись к артистам, добавил: – А ну, поднимите руки, которые умеют!

Ни одна рука не поднялась.

– Жалко, – сказал Туганов, – а я бы неплохо заплатил.

Пои этих словах вперед вышел трубач оркестра Ряхов. Трубачу хотелось сказать «нет», а он сказал "да".

– Значит, сможешь?

– Господи, для меня футбол – раз плюнуть! – ответил, не моргнув, бойкий трубач.

– Следующий!

Вперед вышел лирический тенор Казаков, человек с брюшком и одышкой.

– Я играл, по только очень давно, в детстве, – сказал, краснея, тенор.

– Кем играли?

– Ну, этого, как его… – начал вспоминать тенор, – ну, того, который в свои ворота мячи забивает.

– Чудесно! – сказал Туганов. – Центр полузащиты у нас, значит, есть.

Легкий успех тенора Казакова соблазнил баритона Волгина, и баритон тоже поднял руку.

– А где играли вы?

– Я не играл, – сознался баритон, – но я видел, как играют другие.

– Прекрасно! – сказал Туганов и поставил баритона рядом с тенором в защиту.

Вслед за вокалистами подняли руки представители хореографической группы ансамбля.

– А вы что умеете?

– Мы балет. Мы делаем па-де-де и па-де-зефиры.

– Замечательно! – обрадовался Туганов. – Вас как раз пять. Вот вы все впятером и пойдете в нападение.

Пока Туганов укомплектовывал таким образом команду москвичей, сотрудники клуба успели оклеить город афишами. Маленькая буква «ж», как и предполагал директор, сделала свое преступное дело. Буй – город небольшой, однако спортивных болельщиков в Буе, как и во всяком другом нашем городе, имелось предостаточно. А так как посмотреть на игру мастеров футбола хотели не только болельщики, то к пяти часам чуть ли не весь город был у входа на стадион. Кассиры живо распродали весь имевшийся у них запас билетов, а народ все шел и шел.

Было уже самое время начинать матч. Но матч не начинался. Москвичи искали спортивную форму. К семи часам трубач Ряхов принес из города три пары бутсов и несколько маек, и так как ждать больше было нельзя, то москвичи вышли на поле в каком-то диком, неправдоподобном виде. Разномастные трусы и майки дополнялись разномастной обувью. Одни были в бутсах, другие – в полуботинках, третьи – в тапочках.

Директор клуба Туганов – а он изображал в этом матче судью – попросил публику не осуждать гостей за их внешний вид.

– Москвичи отправили свою форму в Буй багажом, – сказал он, – а багаж задержался в пути.

– А вратарь у них тоже отправлен багажом? – спросил с трибуны чей-то звонкий насмешливый голос.

Туганов оглянулся. В команде москвичей действительно не было вратаря. Его впопыхах попросту забыли назначить. Что делать? Уйти с поля? Но тут на помощь пришел аккордеонист ансамбля Белогазов. Он выскочил на поле в чем был, не переодевшись, и весело крикнул:

– Можете начинать! Хомич на месте!

– Какой Хомич? – всполошились на трибуне. – Он же играет в другой команде!

Для того, чтобы замять неприятный вопрос, Туганов поспешил начать матч.

И вот наконец раздался долгожданный свисток. Пас налево, пас направо, и мяч, к всеобщему ликованию, мчится мимо балетной пятерки, мимо лирического тенора и баритона к воротам Москвы. Жители Буя в волнении поднимаются с мест, ожидая, как вратарь команды москвичей в акробатическом прыжке перехватит мертвый мяч. Но акробатического прыжка у самозванного Хомича не получилось. Он только беспомощно дрыгнул ногами и плюхнулся наземь, как куль с песком.

Гол в воротах чемпиона страны! И когда?! Через тридцать секунд после начала матча! Восторгам жителей города не было конца!

– Это случайность, – пробовали угомонить чересчур восторженных болельщиков местные скептики.

Но, увы, это не было случайностью.

Не успела балетная пятерка вторично начать игру, мяч, снова оказавшись у игроков «Локомотива», промчался мимо злосчастного центра в ворота. Аккордеонист снова упал кулем, и снова зря.

Прошла еще одна минута – и еще один мяч оказался в московских воротах. На этот раз восторженно аплодировали своим только дети. На шестом мяче замолчали даже дети.

Когда аккордеонист пропустил пятнадцатый мяч, судья посмотрел на часы, и, хотя время матча еще не истекло, он дал свисток на окончание. Испытывать дольше терпение зрителей было уже не совсем безопасно.

Одиннадцать обманщиков в разномастных майках уходили с поля во главе с обманщиком-судьей при гробовом молчании публики.

Чувствуя свою вину, горе-футболисты предусмотрительно закрыли головы руками. Но в них не кидали камнями. Их просто презирали, презирали за то, что они пытались в наше время возродить нравы пресловутого Остапа Бендера.

1949 г.

ДУШЕЧКА

Евгению Викторовичу Вуколову (назовем художника этим именем) поручили большую работу – сооружение памятника. И первой, кого Евгений Викторович включил о свой творческий коллектив, была С. С. Козеинова.

– А она кто? Скульптор?

– Нет, – сказал Вуколов.

– Архитектор?

– Тоже нет!

– Тогда, очевидно, инженер?

– Да нет, Козеинова – моя жена, и я хочу назначить ее своим ближайшим помощником.

– Ближайший помощник скульптора должен уметь лепить.

– Да, конечно, – согласился Вуколов, и, хотя его жена лепить не умела, Евгений Викторович все же включил ее в бригаду.

– Я записал ее в список для видимости, – оправдывался потом Вуколов перед товарищами.

Но Козеинова не желала числиться в бригаде только для видимости. Когда памятник был воздвигнут, она потребовала, чтобы ее записали и во второй список – на получение премии.

– Зачем зря писать? Тебе премии не дадут, – сказал муж.

– А ты похлопочи, добейся!

И Вуколов ходил из одной инстанции в другую и хлопотал:

– Представьте Козеинову к награде.

– За что? За какие заслуги? – спрашивали Вуколова.

– Она помогала мне добрыми советами.

– Так вы возьмите и преподнесите ей за это коробку конфет или флакон духов.

Коробка конфет, однако, никак не устраивала жену скульптора.

– Ничего, – сказала она, – в следующий раз мы будем умнее.

– Как, неужели я должен и впредь называть твое имя в числе своих ближайших помощников? – испуганно спросил муж.

– Непременно. Причем мое имя будет теперь писаться рядом с твоим. Не "Вуколов при участии Козеиновой", а через дефис: «Вуколов-Козеинова». Так подписывали свои произведения Римский-Корсаков, Салтыков-Щедрин, Мамин-Сибиряк…

– Мамин был один. Он сам писал, сам и подписывал.

– Ну, нас тоже не двое, – сказала Козеинова и пояснила: – Ты же сам часто говоришь про меня: "Знакомьтесь: моя половина".

– Какая половина? Семейная! Вот ежели бы ты была скульптором!

– Так научи меня.

– Учеба потребует многих лет.

– А ты возьми и придумай для жены какие-нибудь ускоренные курсы.

И Евгений Викторович придумал. Это были даже не ускоренные, а какие-то скорострельные курсы. Сначала С. С. Козеинова вылепила человеческое ухо – большое и неправдоподобное, размером с хорошее блюдо. Затем она создала из глины глаз, который был похож на второе блюдо из того же сумасшедшего сервиза. Потом появился на свет нос и, наконец, губа.

– Ну вот, с учебой и все. Теперь мне следует испробовать свои силы на поясном портрете с натуры, – сказала Козеинова.

Муж пробовал урезонить супругу: какой, мол, еще там поясной портрет, когда вылепленное тобою блюдо-ухо никак не отличить от блюда-носа. А жена ни в какую: хочу лепить натуру, и только.

В эти дни сам Вуколов должен был начать работу над скульптурным портретом знатного хлопкороба. Этот портрет предназначался для Всесоюзной художественной выставки. Однако натиск жены был такой силы, что Евгений Викторович не выдержал и сказал:

– Хорошо, давай лепить вместе.

Так в течение месяца в мастерской Вуколова были закончены два портрета. То, что слепилось у Козеиновой, было, конечно, не скульптурой, а самой заурядной любительской работой. В изокружках такие работы лепятся для практики десятками и потом без сожаления отправляются в сарай или на чердак. Козеинова высказалась против чердака. Она решила попытать счастья на художественной выставке.

– Мы пошлем мою работу вместо твоей, – заявила она мужу.

Муж от удивления развел руками.

– Со мной делай, что хочешь, – сказал он жене, – но пожалей хлопкороба.

Но С. С. Козеиновой было не до жалости. Она уже видела свое имя в выставочном каталоге, причем без дефиса, а в единоличном виде: "Автор – С. С. Козеинова".

"А чем черт не шутит, – думалось ей, – может, моя работка и проскочит".

Но работка не проскочила. Жюри забраковало бюст хлопкороба за антихудожественное исполнение. Решение жюри, однако, не отрезвило Козеинову, и она послала своего супруга в выставочный комитет:

– Иди, бей челом председателю, доказывай, что твоя жена – самобытное дарование! Ты лауреат, член Академии художеств, тебе они поверят.

И он пошел и бил челом.

Члены выставочного комитета встретили приход Вуколова улыбкой, а председатель, дабы не обижать академика, взял и сделал его жене поблажку:

– Ладно, включите ее работу в каталог и поставьте куда-нибудь подальше в угол.

Но Козеинова не пожелала подвизаться в искусстве на положении углового жильца. Ее тянуло на авансцену. К этому скоро представился подходящий случай. Академику Вуколову поручили возглавить бригаду скульпторов и начать работу по созданию монументального рельефа, посвященного героическому советскому народу. Это была большая и сложная работа размером в девяносто квадратных метров. Козеинова предъявила мужу ультиматум:

– Включай и меня в бригаду!

– Кем, помощником?

– Нет, теперь уже соавтором!

Вуколов и на этот раз назвал в числе авторов рельефа наряду с опытными, известными мастерами и имя своей супруги. Как знать, если бы эта супруга вела себя поскромнее, может быть, и теперь ее мнимое участие в работе бригады прошло бы незамеченным. Но, увы, дальний угол художественной выставки вскружил голову Козеиновой. Она возомнила себя зрелым скульптором и стала вмешиваться в работу руководителя бригады. Любому предложению мужа жена выдвигала свое, противоположное. Обстановка в мастерской приняла такой характер, что муж в конце концов не выдержал, хлопнул дверью и уехал в Киев.

– Или ты или я!

– Хорошо, – ответила, не растерявшись, жена. – Уезжай, я сама возглавлю бригаду.

Неудавшийся мастер скульптуры оказался непревзойденным мастером интриги. Козеинова сумела сбить с толку нескольких членов бригады, и те принялись под ее руководством перекраивать композицию рельефа. И перекроили. Руководитель бригады возвращается домой и видит: многолетний труд испорчен. Чаша терпения переполнилась, и взбешенный супруг выставил свою сумасбродную половину из мастерской:

– Довольно, хватит!

"Половина" бросилась за помощью в художественно-экспертный совет, потом в Академию художеств.

– Вуколов портит мою композицию!

И хотя обе эти авторитетные организации пытались доказать Козеиновой, что ее муж не портит, а исправляет ею же исковерканную работу, она продолжала спорить и жаловаться. Козеинова пришла и к нам:

– Вуколов не имеет права игнорировать мои творческие предложения. Искусство – моя жизнь.

– С каких пор?

Из ответа выясняется, что когда-то давно Козеиновой нравилось не искусство, а экономика, и она поступила даже в Институт народного хозяйства. Но экономистом она не стала. Первый муж Козеиновой был начальником строительства, и жена решила быть похожей на него. Но настоящим строителем она тоже не стала. Почему? По чьей вине?

– Я вышла замуж во второй раз, за Вуколова, и увлеклась скульптурой.

Я слушаю Козеинову, и передо мной возникает образ чеховской «Душечки», но, господи, в каком искаженном виде! Если та «Душечка», не имея собственных достоинств, умилялась и перенимала привычки своих спутников по жизненному пути: сначала содержателя увеселительного сада «Тиволи» Кукина, потом управляющего лесным складом Пустовалова и, наконец, полкового ветеринарного врача Смирнина, – то эта не желает жить отраженным светом. Она хочет выходить на шумные вызовы публики сама и раскланиваться, стоя рядом с мужем. И не только рядом. Чтобы пролезть вперед, Козеинова действует уже локтями.

"За последние полгода, – пишет в своем письме Вуколов, – девять организаций занимались разбором ее заявлений. Я перестал уже лепить, я пишу сейчас только объяснительные записки".

Евгений Викторович сидит в редакции и с горечью рассказывает о происшедшем.

– Страшно, – говорит он, – когда мыльный пузырь, невежда начинает мнить себя гением!

Правильно, страшно. А кто виноват в этом? Разве не сам Евгений Викторович все последние годы усиленно продвигал невежду на выставки, включал ее в творческие бригады? Член Союза художников поступался совестью художника, он кривил душой, забыв, что этого в искусстве делать нельзя, даже ради самого близкого человека, даже ради "Душечки"!

1954 г.

ЗАКОН АДАТА

С утра между супругами разгорелся спор. Джамилляхон, жена Раджаба Садыкова, предложила зажарить к обеду барашка.

– Ой, нет! – сказал муж. – Это не то блюдо. На одного человека барашка много, а на двоих мало.

На душе Раджаба Алиевича было так светло и радостно, что позволь ему, и он, не задумываясь, зажарил бы в этот день целого быка и пригласил бы в гости по крайней мере всю улицу. Но жена категорически высказалась против улицы.

– Мы пригласим двух – трех близких родственников, и не больше! – сказала она.

– Душа моя, как это двух – трех? – взмолился муж. – Вспомни, по какому случаю мы устраиваем праздничный обед.

А случай и в самом деле был исключительный. Шутка ли! Супруги Садыковы нашли свою дочь Артыку. А потеряли они ее очень давно и при следующих обстоятельствах. Маме и папе не хотелось возиться с новорожденной, и они отвезли ее чуть ли не в полугодовалом возрасте к бабушке в кишлак. А бабушка внезапно заболела и умерла. Соседи приютили у себя младенца временно, до приезда родителей. А о родителях ни слуху, ни духу. Родители не едут и не пишут. И тогда работники кишлачного Совета передали маленькую Артыку на воспитание в детский дом. Прошло двенадцать лет. Девочка подросла, стала ходить в школу, а родители и не вспоминали о ней.

Но если родители не думали о девочке, то девочка жила и мечтала о встрече с ними. Артыка писала письма в различные города и учреждения: "Помогите мае найти моего папу и маму…" И одно такое письмо достигло цели. Следы родителей Артыки обнаружились в соседнем районе. Вызвали Садыкова в милицию и спросили:

– У вас есть дочь Артыка?

– Неужели моя девочка жива? Где она?

– А разве вы ее искали?

– Нет, – тихо сказал Раджаб Садыков и неожиданно заплакал.

Трудно даже сказать, что произошло с отцом Артыки. Двенадцать лет судьба родной дочери была ему совершенно безразлична. И вдруг сегодня Раджаба Алиевича что-то проняло. И соседи поверили отцовским слезам.

– Ну, был грех в молодости, – говорили они. – Забыли Садыковы о своей девочке. Слава богу, что теперь папа с мамой опомнились, раскаялись.

И люди, простив родителям их жестокосердие, приходили к дому Раджаба Алиевича, чтобы поздравить его самого и его жену Джамилляхон с двойной находкой. И в самом деле, двенадцать лет назад у Садыковых пропала не только дочь. У них тогда пропала и совесть. И вот теперь родительская совесть, кажется, отыскалась.

Садыковы шумно, на виду у всего местечка готовились к встрече с Артыкой. Они жарили и парили к торжественному обеду всякие праздничные блюда, спорили, кого пригласить в гости. Только ли родных и близких или, быть может, еще и кого-нибудь из начальства. Например, заведующего почтой, секретаря райисполкома,

– Бросьте вы думать о заведующих! – не выдержав, сказали соседи. – Отправляйтесь скорей за дочкой. Она, поди, и не знает еще, что вы берете ее домой.

– Да, да! – конфузливо улыбнувшись, сказал Садыков и побежал звонить в соседний район.

Этот звонок переполошил детский дом. Уже через минуту всем и каждому здесь было известно, что Артыка Садыкова нашла своих родителей. И каждый бежал к Артыке, чтобы обнять ее, поцеловать, порадоваться вместе с ней ее счастью. И когда первая волна поздравлений схлынула, директор детского дома Татьяна Ивановна сказала:

– Ну, а теперь, девочки, давайте готовиться к проводам Артыки. Завтра за ней приедет папа.

Трогательно прошел этот последний день Артыки в детском доме. Каждому хотелось оставить у девочки о себе какую-нибудь память. Учителя и воспитатели шили ей новое праздничное платье. Подружки и товарищи приносили ей в комнату всякие нехитрые подарки: кто книжку, кто открытку, а кто альбом. И хотя девочке было приятно такое внимание окружающих, мысли ее в этот день были не в детском доме, а в доме, где она должна была жить со своими родителями.

Родители! Артыка долго сидит у окна, пытаясь представить себе, как могут выглядеть они, ее родители.

Проходит час, другой, а перед глазами никакого живого образа. Да и откуда было взяться этому образу, если ни отец, ни мать не оставили девочке на память даже фотографической карточки?

– А что, если мой отец покажется сейчас на улице! – тревожилась девочка. – Ведь я же его, пожалуй, и не узнаю.

Но Артыка обманулась в своем предположении. Не успел на следующий день Раджаб Садыков показаться в воротах, как Артыка тут же выскочила ему навстречу:

– Папа!

Раджаб Садыков прижал дочь к груди, и его глаза снова увлажнились. Когда первая минута свидания прошла и Раджаб Алиевич успокоился, девочки пригласили его к столу: детский дом давал в связи с отъездом Артыки прощальный завтрак. Но вот подходит к концу и этот завтрак. Раджаб Алиевич прощается с Татьяной Ивановной и, обняв дочь, выходит с ней из детского дома на улицу. И все обитатели этого дома, глядя вслед Артыке, говорят:

– Какая она счастливая!

Но счастье Артыки продолжалось недолго. Через два дня Раджаб Алиевич неожиданно появился в детском доме. Он подвел Артыку к Татьяне Ивановне и сказал:

– Заберите ее обратно.

– Почему? Что случилось?

– Я думал, моя дочь приедет в родительский дом со смирением, а она привезла с собой две пачки книг.

– А это разве плохо?

– Для русской девочки, может быть, и хорошо, а для узбекской не очень, – сказал Садыков и добавил: – Я хотел сжечь эти книги, а Артыка не позволила. "Это, – говорит, – учебники".

Учебники тебе больше не понадобятся, – объясняю я ей. – У нас большое хозяйство: куры, бараны, корова. А она ни в какую: хочу учиться, и только.

Даже смешно, – говорит Садыков после небольшой паузы. – Артыке не сегодня-завтра выходить замуж, а у нее на уме не муж, а таблица умножения.

– Какой муж? – с возмущением спрашивает Татьяна Ивановна. – Вашей дочери всего тринадцать лет!

– Русской девочке в этом возрасте, может, и рано выходить замуж, – отвечает Садыков, – а узбекской самое время!

Татьяна Ивановна смотрит на отца Артыки и ничего не понимает…

"Хорошо, – думает она. – Предположим, что Раджаб Садыков сошел с ума, но куда же смотрит его жена Джамилляхон?"

Но в том-то и беда, что пережитки адата оказались в семье Садыковых крепче родительских чувств. И ведь что удивительно: Садыковы выдают себя за передовых людей. И Раджабу Алиевичу, работнику райисполкома, и его жене Джамилляхон Мирзокадыровне, нарсудье, часто приходится выступать с публичными докладами о новом быте и новой, советской морали, а вот у себя дома эти «радетели» нового оказались рабами самых отсталых пережитков.

1954 г.