Текст книги "Рядом с нами"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

ОДНА СЛЕЗА

Разык Азимович пришел в горком партии за час до начала приема посетителей. Дело у Разыка Азимовича безотлагательное, и, тем не менее, прежде чем заговорить о нем с помощником секретаря горкома, Разык Азимович, согласно правилам деликатного обхождения, осведомился у этого помощника о его здоровье, о здоровье его отца, деда, родных и двоюродных братьев, племянников, сыновей. Говорит Разык Азимович почему-то вкрадчивым полушепотом, словно речь идет не о старческом кашле и детском поносе, а о делах секретных, особой государственной важности.

Поговорив о членах семьи помощника секретаря, Разык Азимович не оставил вниманием и самого секретаря.

– Как здоровье Абдувахида Хасановича, его уважаемого отца, его драгоценных братьев…

Но помощнику уже надоел вкрадчивый полушепот дотошного посетителя, и он в нарушение этикета не дослушал его, оборвал:

– О… неугомонный! Хватит! Довольно! Я занят.

– А как настроение Абдувахида Хасановича? – не унимался посетитель. – Приветлив ли он сегодня? Не раздражен ли чем?

Разык Азимович Тузаков задавал все эти вопросы неспроста. Он так много шкодил в последнее время, этот самый Тузаков, что ему было бы лучше не попадаться теперь секретарю под сердитую руку.

Но бояться шкоде сегодня, оказывается, нечего. Абдувахид Хасанович был с утра и в добром здравии и в хорошем настроении. Это обстоятельство вселяет надежду в сердце Разыка Азимовича. Он улыбается помощнику и так с застывшей на лице улыбкой направляется к двери секретарского кабинета.

– Разрешите войти?

А секретарю горкома достаточно было только услышать подобострастный, медоточивый голос Тузакова, как от хорошего секретарского настроения не осталось и следа. Разык Азимович видит, как хмурится лоб Абдувахида Хасановича, и настораживается. Как видно, недруги доложили уже секретарю о всех его тузаковских проделках.

А секретарь вытаскивает папку с «делом» Разыка Азимовича и начинает строгий, нелицеприятный разговор. Тузакову доверен ответственный пост – заведующего райфо. Этот заведующий должен как будто бы стоять на страже государственных интересов, контролировать, поправлять ошибки других. А Разык Азимович сам занялся очковтирательством. Он хвалил себя в отчетах за работу, которую не делал, писал о достижениях, которых в действительности не было.

Заведующий райфо оказался не только очковтирателем, но и греховодником. Он пытался организовать при своей особе нечто вроде гарема. Разык Азимович сделал даже одной из своих сотрудниц соответствующее предложение и получил в ответ звонкую публичную пощечину.

Секретарь горкома читает материалы о похождениях медоточивого посетителя и, полный негодования, поворачивается в его сторону. Секретарю хочется стукнуть кулаком по столу и выставить этого нечистоплотного гражданина за дверь. Но секретарь не стучит, не выставляет, он смотрит в лицо Тузакову и не узнает его. Вместо широкой, дежурной улыбки на этом лице теперь застыли скорбь и печаль. Тузаков ни от чего не отказывается, ни в чем не оправдывается.

– Да, занимался припиской. Да, получил пощечину.

Разык Азимович смотрит на секретаря взглядом обреченного человека, и из его правого глаза скатывается вниз на пол слеза. Всего одна. Но ее одной хватило, чтобы внести смятение в душу Абдувахида Хасановича. Секретарь горкома бросается к графину с водой. Он поит, успокаивает посетителя. Вместо того, чтобы ругать очковтирателя, секретарь ругает в душе самого себя. Не был ли он слишком груб с этим самым Тузаковым, не сказал ли чего лишнего?

Мужская слеза выбила Абдувахида Хасановича из привычной колеи, обезоружила его. Конечно, оставлять Тузакова в райфо дальше нельзя. Однако ему нужно дать возможность исправиться. Но где? Две недели думал секретарь над этим вопросом и наконец пришел к заключению, что наиболее подходящим местом для исправления дискредитировавшего себя заведующего райфинотделом будет пост директора швейно-трикотажной фабрики.

Так наступил второй этап в жизни и деятельности Разыка Азимовича, и продолжался этот этап примерно около года. Однако старые антиобщественные черты характера вместо того, чтобы исчезнуть, обросли за это время новыми, не менее отвратительными. Очковтиратель стал грубияном, фанфароном. Он ни с кем не желал считаться. Ни с людьми, ни с общественными организациями. Для Тузакова на фабрике был только один авторитет – сам Тузаков. Ему ничего не стоило накричать на рабочего, оборвать его на собрании, выставить инженера из кабинета. Мало разбираясь в тонкостях швейного и трикотажного производства, он вмешивался в технологический процесс, менял размеры, раскрои. Брак рос не по дням, а по часам. Детские платьица, костюмчики были таких фасонов и расцветок, что их никто не покупал. Казалось бы, что хитрого в докторском халате, однако и их Тузаков выпускал в таком виде, что медики отказались появляться в них на глаза больным.

Директора пробовали поправить. На фабрику была направлена специальная комиссия. А вахтеры не пропустили членов комиссии в цехи:

– Так приказал Тузаков.

Над головой Разыка Азимовича сгустились тучи, И снова ему пришлось идти в горком, снова менять свой малоприятный бас на медоточивый полушепот. И он пошел. И он сменил. Вежливо поклонился уборщице, поздоровался за руку с курьером. Глядя на приветливое лицо Тузакова, трудно было даже предположить, что этот милый, обходительный человек отругал неприличным словом женщину, оскорбил ни за что, ни про что старого мастера. Но то было вчера, на фабрике. А сегодня Тузаков тише воды, ниже травы. Он идет по коридорам горкома, и для каждого встречного у него есть приветливое слово.

– Как здоровье? Ваше? Вашего драгоценного отца? Старшего сына?

Так с широкой, приветливой улыбкой на лице он снова входит в кабинет секретаря.

– Ну, теперь Разыку Тузакову несдобровать, не вывернуться, – говорит кто-то из сидящих в приемной…

И он в самом деле не вывернулся бы. Но… искусство сценического перевоплощения было доведено у Тузакова до такого совершенства, что ему мог бы позавидовать любой деятель искусства. Тузакова ругают, называют бюрократом, грубияном, невеждой, а он стоит и только обреченно хлопает своими длинными, пушистыми ресницами. На этот раз Тузаков даже не льет слез. Он ждет, пока секретарь выговорится, успокоится. Затем выдерживает паузу и, бросив трагическим полушепотом три слова, уходит.

– Жена, дети, простите.

Бракодел и очковтиратель и в самом деле отец большого семейства. У него не то пятеро, не то шестеро ребят. Ну, как такого не пожалеть! И вот занесенная было рука опустилась.

Разыку Азимовичу на сей раз была подобрана для исправления должность директора базовой столовой № 28. Эта столовая должна была снабжать горячими обедами и завтраками городских школьников. Отец большого семейства, кому, как не ему, и было поручить такую почетную, благородную задачу. Но, как выяснилось позже, отец большого семейства не любил детей. Ни своих, ни чужих. В результате работа школьных буфетов оказалась сорванной. Продукты, предназначавшиеся для детей, раскрадывались, гноились на складе.

Отдел торговли решил снять негодного директора с работы, а бюро горкома партии специальным решением добавило: не только снять его, по и послать на низовую работу.

После этого заседания бюро прошло всего два дня, и в приемной секретаря снова, как ни в чем не бывало, появился Тузаков.

– Как настроение Абдувахида Хасановича? Приветлив ли он сегодня? Не раздражен ли чем?

В какой роли предстал на этот раз перед секретарем мастер сценического перевоплощения, мы не знаем, только вместо низовой работы Разык Тузаков снова очутился на посту директора.

– Я заявил протест против такого назначения, – сказал прокурор, – но с моим мнением не посчитались.

Разыка Тузакова хорошо знают в городе. Он работал здесь в самых различных организациях. Был финансистом, кулинаром, швейником. Стоял во главе лесных, мукомольных, снабженческих организаций. Он раз десять тонул и столько же раз снова всплывал на поверхность. В городе его так и зовут – «Ванька-встанька». Местные газеты посвятили деятельности Тузакова немало выступлений – статей, корреспонденции, фельетонов. По материалам этих фельетонов можно было бы написать поучительный роман о никчемном директоре. Фельетоны печатаются, а никчемный директор продолжает оставаться директором. "Раз-де мужчина плачет, значит, есть надежда, что мужчина исправится".

– Сердечный, добрый человек – наш секретарь, вот в чем беда, – говорят жители города.

Добрый. Но ведь эта доброта за чужой счет. За счет дела, которое проваливает Тузаков. За счет людей, которым он грубит, за счет детей, которых он лишает горячих завтраков.

Написал я этот фельетон и подумал: а не постигнет ли и его злая участь всех предыдущих фельетонов о Разыке Тузакове? А может, нет! Может, на этот раз никчемному директору будет предоставлена возможность излечиться от антиобщественных черт своего характера не на ответственной, а на какой-нибудь скромной низовой работе, как это и предусматривается решением городского комитета партии.

1957 г.

ШИВОРОТ-НАВЫВОРОТ

Недоразумение началось с шутки. На третьем часу репетиции студенческого самодеятельного коллектива Владимир Ленский устал и вместо того, чтобы спеть: «Куда, куда вы удалились…», – спел:

 
Вот умру я, умру я,
Похоронят меня…
 

Изменение, внесенное Ленским в текст оперы, было встречено веселым хохотом. Дирижер постучал по пюпитру и сказал студентке, исполнявшей роль Ольги:

– Пока Ленский отдыхает, давайте повторим арию из первой картины.

Ольга вышла вперед, откашлялась, но вместо того, чтобы приступить к пению, стала держать речь.

– А что, – сказала она, – если нам вместо настоящей оперы подготовить к капустнику шуточную?

– А это как понимать?

– Давайте петь шиворот-навыворот, как пел сейчас Ленский.

Случилось так, что предложение Ольги, которую, как известно, даже Пушкин считал существом легкомысленным и ветреным, было встречено всеобщим одобрением. Обновление текста и музыки "Евгения Онегина" шло таким интенсивным образом, что через две недели состоялся показ спектакля.

Зрительный зал полон. Раздаются звуки знакомой музыки. Поднимается занавес, а на сцене творится нечто непонятное. Ларина поет почему-то не свою арию, а арию Сильвы:

 
Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?
Татьяна просит няню:
Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?
А няня в ответ поет:
Мы на лодочке катались,
Золотистый, золотой…
 

Перетасовки арий в опере были очень неожиданны. Зрители смеялись над одной нелепостью, над второй. А нелепостям не было конца. И когда наконец в последней картине Онегин вместо своего знаменитого ариозо спел Татьяне:

 
Так будьте здоровы,
Живите богато… —
 

чувство самой настоящей неловкости охватило многих из присутствующих. Люди не понимали, для чего было подготовлено такое представление.

– Как для чего?! – оправдывались участники спектакля. – Для смеха, чтобы повеселиться. Это же капустник.

Такое оправдание мало кого удовлетворило. Профессор Васильев был сконфужен больше других. Ему, директору института, хотелось сейчас же собрать у себя в кабинете студентов и объяснить всю бестактность перекройки "Евгения Онегина" "смеха ради".

Предполагаемый разговор в этот вечер, однако, не состоялся. В последнюю минуту профессор пожалел студентов. "Зачем-де портить им капустник?" И разговор был перенесен с субботы на понедельник. Потом на пятницу, снова на понедельник…

Так прошел месяц, второй. Неудача со студенческим капустником начала уже забываться, как вдруг в комитете комсомола раздался неожиданный телефонный звонок. Секретаря комитета просили немедленно явиться в горком комсомола, и не одного, а вместе с постановщиком оперы.

– Запоздалый гром, – сказал секретарь комитета.

А постановщик добавил:

– Теперь начнется проработка.

И членам комитета стало жаль участников капустника.

"Ну, хорошо, – думали они, – сделали ребята ошибку – допустили бестактность и к Татьяне Лариной и к сестре ее Ольге, так ведь это не злостная ошибка, а случайная. Стоит ли через два месяца после происшествия подвергать ребят проработке?"

Участники капустника отправились в городской комитет одной большой компанией. Вместе грешили, вместе и отвечать. Пришли и остановились перед дверью заведующего сектором культуры. Войти внутрь неловко. Еще бы, самое Ларину не пожалели. Старуху заставили петь легкомысленные куплеты. Но тенора и баритоны робели зря. Заведующий сектором Гоша Лисицын оказался молодым радушным человеком. Он вышел из-за своего стола и, широко улыбаясь, двинулся навстречу гостям.

– Привет оперным реформаторам! Так это вы, значит, поставили "Евгения Онегина" в новой редакции?

"Реформаторы" переглянулись, покраснели, и кто-то из них сказал:

– Да, мы. Но мы больше не будем.

– Почему? – удивился Лисицын. – Горком просит вас в порядке подготовки к городскому фестивалю выступить со своим представлением в Доме культуры.

– А вы видели наше представление?

– Лично не видел, но мне рекомендовал его знакомый прораб из Жилпромстроя, а он человек со вкусом.

Но случилось так, что человек со вкусом тоже не видел представления.

– Мне хвалила его Агния Ивановна, артистка горэстрады.

А так как Агния Ивановна воздавала похвалы тоже с чьих-то чужих слов, то неудавшаяся «шутка» оказалась включенной в программу молодежного вечера явно по недоразумению. Студентам следовало отказаться от выступления в Доме культуры. А студенты не отказались.

– Неудачное представление! А так ли оно неудачно? – стали говорить тенора и баритоны. – Может, это кажется только профессору Васильеву.

И вот наступает день молодежного вечера. Зрительный зал полон. Действие только-только началось, а зрители уже в полном недоумении. Зрители видят на сцена знакомую семью Лариных и не узнают ее. Приезд Ленского и Онегина выглядел так:

Ольга: Чу! Подъезжает кто-то…

Ленский: Мы приехали сюда!

Ах, здрасьте.

Онегин: Добрый вечер, господа!

Ах, здрасьте.

Представление в Доме культуры продолжалось тридцать минут. И что только за это время не успели пережить несчастные персонажи оперы! Их заставляли петь не свои арии и не своими голосами. Танцевать фокстроты.

Водитель автобуса Полков, автор письма в нашу редакцию, не дождался конца представления и пошел к работникам Дома культуры, чтобы узнать, неужели им нравится то, что они показывают зрителям. А работники ругают Гошу Лисицына:

– Мы надеялись на его вкус, а он даже не видел того, что включил в программу.

– Я советовался с прорабом из Жилпромстроя, – сокрушенно говорит Гоша Лисицын. – Может, слышали, зовут его Григорий Александрович…

Если бы заведующий сектором культуры пришел за музыкальным советом не в Жилпромстрой, а к какому-нибудь из преподавателей того же института, то никакой ошибки не произошло бы. Преподаватель рассказал бы, как в действительности студенты ведут подготовку к республиканскому фестивалю молодежи. Педагогический институт готовит концерт из оперных отрывков. В том числе и из "Евгения Онегина". Причем настоящего, а не трансформированного. И поют в этом «Онегине» те же студенты, которых он, Лисицын, поставил сейчас в ложное положение перед зрителями.

– Но настоящий «Онегин» вряд ли заинтересовал бы Гошу Лисицына. И знаете, почему? – спрашивает автор письма в редакцию. – Настоящий «Онегин» – это "не фестивально".

"Не фестивально" – это новый термин из лексикона Григория Александровича и Агнии Ивановны.

Два года назад в Педагогическом институте был организован струнный квартет. В репертуаре квартета – Бородин, Чайковский, Шостакович. А Гоша Лисицын морщится. Он предложил включить в состав квартета два саксофона и барабан.

– Будете играть танцы. Танго, мамбо, блюзы.

– Зачем?

– Это "фестивально".

Мы не против нового термина, нужно только договориться о правильном понимании этого слова. «Фестивально» прежде всего должно значить – ярко, красочно, содержательно, хорошо и, конечно, со вкусом. Много оркестров будет играть на республиканском фестивале: симфонические, народные, духовые, джазовые. Десятки песен будет петь молодежь, сотни танцев танцевать, и все это с огоньком, весело. Но давайте предупредим Гошу Лисицына. Весело – это вовсе не значит «шиворот-навыворот», как пытаются убедить его недалекие советчики.

1957 г.

СЕДЬМАЯ «ПОБЕДА»

Для того, чтобы пересесть с транспорта общественного пользования в свою собственную машину, требуется немногое – желание и деньги. Желание стать автовладельцем у Бориса Ивановича Дороднова было давно, а деньги на покупку он собрал только два года назад. Собрал и сразу же отправился в магазин «Автомобиль». А там за огромной зеркальной витриной выстроились, поблескивая лаком, «Москвичи», «Победы», «Волги», семиместные лимузины. Борис Иванович осмотрелся, приценился и сказал продавцу:

– Я хочу купить машину.

– Пожалуйста. Если вы выбрали семиместный лимузин, то платите деньги в кассу, и мы сейчас же, как говорится, завернем, завяжем и выдадим вам покупочку.

– Семиместный? Ой, что вы! Зачем мне такая роскошь?

– А если не семиместный, то вам тогда придется встать в очередь.

А очередь была долгой. И это несмотря на то, что в последние годы магазин продавал в пять раз больше машин, чем прежде.

Борис Иванович не знал, что ему делать: ругаться или радоваться. Автомобиль – это не хлеб, не предмет первой необходимости. И если только в одной Москве свыше двухсот тысяч человек желает стать автовладельцами, то это хорошо. Значит, у широкого круга людей растут достатки. А что круг этот был и в самом деле широк, свидетельствовал он сам, Дороднов, рядовой токарь завода "Станкоконструкция".

"Придется поступить на курсы любителей, – подумал Дороднов. – Пока буду учиться, очередь и приблизится".

Борис Иванович поступил на курсы, через полгода окончил их. Но без практики учеба быстро забылась. Через год Борису Ивановичу пришлось поступать уже на курсы переподготовки, а его очередь все была где-то за горами. Токарь стал нервничать, ссориться с продавцами. И тут как-то при очередной размолвке его вдруг отзывает в сторонку какой-то незнакомец и шепчет:

– Для вас имеется машина.

Незнакомец выводит Бориса Ивановича из дверей магазина. И что же оказывается? Вдоль всего Спартаковского переулка и дальше, сначала по Первому, а потом и по Третьему Переведенским переулкам, стоят машины. Те самые, которые только вчера, позавчера красовались в магазине «Автомобиль». "Москвичи", «Победы», "Волги". И около каждой машины владелец. И каждый подзывает, каждый шепчет:

– Давай по рукам.

А цены на эти машины страшные. Борис Иванович. как услышал их, так и ахнул. Каждая в два – три раза выше государственной. А владельцы машин стоят и посмеиваются: не хочешь переплачивать, – стой в очереди.

Борис Иванович возмутился и решил вместе с другим автолюбителем, инженером того же завода Осиновым, спросить через газету «Правда» работников административных органов, почему они так нерешительно борются с автоспекулянтами. Наша редакция довела этот вопрос до сведения Прокуратуры СССР.

Прошел месяц, и вдруг вместо ответа авторы письма получают повестку с вызовом на допрос к следователю ОБХСС Бауманского районного отделения милиции Субботину. Причем вызов этот сопровождался угрозой: "В случае неявки вы будете подвергнуты приводу…"

– Почему допрос, почему привод? – возмутились авторы письма.

А вот, оказывается, почему. Прокурору следственного управления Прокуратуры СССР Митроновой не захотелось самой разбираться и отвечать авторам на сложный вопрос, и она предложила сделать это следователю районного ОБХСС. А следователь не стал проводить разницу между рабкорами и обвиняемыми и заменил разговор по существу письма непозволительным допросом.

– Ваши рабкоры не указали конкретных фактов, – оправдывался потом Субботин. – Вот ежели бы они назвали имена, фамилии.

Но дело было не в фамилии. Фамилии спекулянтов Субботин мог легко узнать, спустившись из своего кабинета в Бауманский или в один из Переведенских переулков. Но в том-то и беда, что органы милиции и прокуратуры вообще приняли за последнее время по отношению к автоспекулянтам линию полного непротивленчества. За примерами ходить недалеко

В нашу редакцию пришло еще одно письмо от автолюбителя. Но уже не из Москвы, а из Тбилиси. На этот раз об автоспекулянтах писал рабкор Кузнецов. Причем писал, указывая конкретные фамилии – Мирашвили и Тютюнова. Мы направили это письмо в Тбилиси. И вот вчера получили наконец ответ из трех пунктов. В первом пункте заместитель начальника городского ОБХСС пишет, что рабкор Кузнецов при его опросе ничего предосудительного о Г. И. Мирашвили и Г. А. Тютюнове сказать не мог. Во втором пункте Схиртладзе констатирует, что действительно за последние несколько лет Г. И. Мирашвили продал четыре машины и имеет пятую. А Г. А. Тютюнов продал шесть машин и имеет седьмую. И, наконец, в третьем, последнем пункте делается неожиданное резюме: факт спекуляции автомашинами со стороны Мирашвили и Тютюнова не подтверждается.

Три года назад Министерство торговли СССР разработало правила, по которым человек мог купить себе второй «Москвич» только через три года после покупки первого, а вторую «Победу» – только через пять лет. Но этот порядок часто нарушался. Владимир Григорьевич Бузаев, к примеру, умудрился с 1952 года купить и перепродать шесть машин. Седьмую машину ему уже не продали. Бузаев купил ее тогда на имя отца и сейчас спокойно ездит на ней по Москве. Анатолий Алексеевич Королев купил и перепродал пять машин. Когда он пришел за шестой, ему указали на правила Министерства торговли. Королев стал тогда покупать машины на имя жены, Елены Георгиевны. В доме Королева, скромного автомеханика, был создан роскошный гараж. Сначала в этом гараже стояли два «Москвича», а потом две «Победы» и, наконец, два семиместных лимузина. Один – жены, другой – мужа, и оба, конечно, только до очередного покупателя. Кто же эти загадочные богатые покупатели?

Несколько лет назад, возвращаясь из командировки в Москву, я встретил у шоссе, под Орлом, цыганский табор. В этом таборе все было, как в стародавние времена: в центре горел костер, над костром висел котелок, а на заглавном месте сидел седобородый старейшина. Вот только позади старейшины вместо телег стояли автомашины. Это был табор на семи «Победах». Я спросил старейшину, зачем он сменял лошадей на лошадиные силы. И старейшина ответил:

– Чтобы ездить быстрее.

Сто километров в час требовались предприимчивому старейшине не для транспортировки цыганских песен, а для более прозаических дел. На Черном море появились косяки ставридки, и табор спешил на промысел. Конечно, не ловить, а купить и перепродать. А перепродажа шла в Курске, Орле, Туле. Табор на семи «Победах» делал второй рейс за неделю. А каждый рейс – две тонны рыбы.

Предприимчивые люди возят на «Победах» не только ставридку, но и первые вишни из Владимира в Москву, первый виноград из Тбилиси в Иваново, первые персики из Еревана в Сочи, первые яблоки из Гомеля в Киев, первый урюк из Ташкента в Фергану. Возят все, что дает прибыль: гусей – к рождеству, яйца – к пасхе. Там, где спят государственные заготовители, обязательно действуют частники на личных автомашинах. Этих частников наш народ нарек презрительными кличками. В среднеазиатских республиках их называют калымщиками, в Москве – халтурщиками, в Ленинграде – леваками, на Украине – барахольщиками, в Армении – папахами…

И вся эта нечистая компания без труда и вне всякой очереди приобретает себе машины в Спартаковском или в Переведенских переулках. Московская городская госавтоинспекция решила как-то положить конец грязным махинациям и ввела ограничения для перекупщиков.

– Сначала отъезди пять лет на одной «Победе», тогда мы разрешим тебе поставить на учет вторую.

А Главное управление милиции по совету работников бывшего Министерства юстиции СССР выступило против этих ограничений. И знаете, по какой причине? Они-де ущемляют права трудящихся.

И вот результаты. Н. Н. Еголин купил и перепродал четыре машины, ему регистрируют пятую. Ю. М. Черновский продал пять машин. Ему зарегистрировали шестую.

Министерство торговли открыло в свое время специальный комиссионный магазин.

– Хочешь купить новую машину, продай старую через комиссионный магазин, и не втридорога, а по нормальной цене.

И этот магазин тоже был закрыт, и все по той же причине: он, мол, ущемляет права трудящихся.

Каких трудящихся? Тех, которые гоняют «Победы» за мандаринами и ставридкой? Или тех, которые уже перепродали семь машин и сейчас стоят в очереди на восьмую?

Мы заканчиваем этот фельетон с вопроса, который задал в своем письме в редакцию токарь завода «Станкоконструкция» В. И. Дороднов. А именно: когда же наконец органы надзора и торговли перестанут печься о правах автоспекулянтов и вспомнят о правах автолюбителей? Только на этот раз мы ждем ответа от заинтересованных организаций не через следователя районного отделения милиции, а непосредственно в редакцию.

1957 г.