Текст книги "Рядом с нами"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

ЧЕЛОВЕК «В КУРСЕ»

Высоко в небе живет владыка вселенной – солнце. Но ни высота, ни могущественная сила жарких лучей не сделала солнце чванливым или недоступным. Любому из нас предоставлено право личного общения с самым могущественным из светил. Для этого нужно только дождаться утра, выглянуть в окошко – и ваше свидание с солнцем можно считать состоявшимся.

Но есть на свете владыка… Он даже не совсем еще владыка, а только молодой человек по фамилии Квасов, но, тем не менее…

На днях мы получили письмо, в котором несколько комсомольцев скорбными фразами живописуют деятельность товарища Квасова. Письмо комсомольцев нас сильно опечалило, ибо все мы знали Костю Квасова как скромного парня. Кое-кто из читателей, может быть, даже помнит фотографию, напечатанную семь лет назад на третьей странице "Комсомольской правды". Костя Квасов был изображен на этой фотографии с двумя ложками в руках в общей группе участников шумового оркестра. Кепка Кости лихо сидела на затылке, лицо светилось задором и молодостью, обещая всем нам в будущем только доброе и хорошее.

Именно тогда, семь лет назад, Костя был намечен горкомом комсомола к выдвижению. Он и стоил этого. На заводе его знали как хорошего производственника, а в городе он пользовался непререкаемой славой лучшего нападающего футбольной команды. Эта слава грела не только самого Костю, но и всех его ближайших родственников. Когда мать Кости заходила в продуктовый магазин, люди расступались, пропуская ее без очереди к прилавку. А если кто-нибудь ненароком пробовал протестовать, на него шикали и продавцы и покупатели.

– Ты что шумишь? – зловещим шепотом говорил первый из близстоящих болельщиков. – Это же мать нашего правого края.

Тогда, семь лет назад, правый крайний по рекомендации горкома был избран секретарем комсомольской организации. Первое время Костя успешно совмещал эту почетную обязанность и с работой в цехе и с футбольным календарем. Он был молод, энергичен, и его хватало на то, чтобы быть вместе с молодежью и на работе и после нее. Не знаю, так ли это в действительности, но клубный сторож утверждает, что именно в те годы и заводской клуб и заводской стадион жили настоящей, полнокровной жизнью. Тогда был организован знаменитый шумовой оркестр, в котором комсорг аккомпанировал певцам на ложках и организовал на заводе волейбольное соревнование. В этой спортивной баталии участвовало свыше шестидесяти цеховых, поселковых и просто никому не известных, «диких» команд. Кстати, одну из таких команд возглавлял ректор завода, вторую – парторг.

Молодежь была очень довольна своим комсоргом, полагая в простоте душевной, что именно так должен был жить и работать их молодой избранник.

Все шло как будто хорошо, да вот беда! Нашего комсорга подвели ложки. Те самые, которые были изображены на третьей странице молодежной газеты. Для секретаря горкома ВЛКСМ товарища Вельможкина эти ложки были свидетельством морального падения комсомольского активиста. И вот секретарь, прихватив с собой инструктора, отравился на завод для серьезной беседы с комсоргом.

– Позор! – сказал Вельможкин, размахивая газетным листом.

– На весь Союз! – добавил инструктор.

– В других городах комсорги играют на скрипках… – сказал Вельможкин.

– А мы на чайном сервизе… – добавил инструктор.

– Так я же на скрипке не умею! – простодушно заявил Костя.

– Он еще оправдывается! – сказал секретарь.

– Квасова надо ударить по рукам, – добавил инструктор. – Наш город занял первое место по области в сборе металлического лома, а нас толкают назад к шумовому оркестру.

– Бить не надо, – вмешался секретарь. – Квасов просто не в курсе. Я предлагаю сначала ввести товарища Квасова в курс, а потом уже бить.

Так как других предложений не поступало, то товарищ Вельможкин остался на несколько дней на заводе, чтобы ввести Квасова "в курс". Первое, что сделал Вельможкин, – это добыл для комсорга ставку освобожденного работника.

На этом сложное искусство введения "в курс" мололодого активиста не закончилось. Молодому активисту нужно было еще создать «условия». Опытный Вельможкин быстро справился и с этим делом. Он добыл стол, телефон, графин и пепельницу для окурков. Затем сложными манипуляциями Вельможкин выселил из здания конторы управляющего делами завода и повесил на его дверях новую табличку: "К. П. Квасов, секретарь комитета ВЛКСМ".

– Ну вот и все, – сказал Вельможкин. – Стол и телефон у тебя есть, теперь ты можешь спокойно руководить молодежью.

Трудно было Косте на первых порах осваивать новые условия работы. Раньше хоть и не был он "в курсе", однако все для него было ясно. Молодежь в цехе, и он вместе с ней. А теперь между ними стол, три этажа и бюро пропусков.

Правда, теперь у Квасова телефон. Нет-нет да и позвонит товарищ Вельможкин:

– Ну как, заворачиваешь?

– Заворачиваю.

– Правильно! Давай, заворачивай!

А что заворачивать, и неизвестно.

Но не напрасно товарищ Вельможкин хлопотал о телефоне. Телефон, как известно, сам по себе существовать не может. При нем обязательно должен быть технический аппарат. У Вельможкина при телефоне был специальный помощник. Добыл и Квасов себе помощника. Посадил рядом с собой златовласую Дусю. Дуся оказалась разбитным человеком; она добыла для себя стол, пишущую машинку и быстро установила контакт со всеми горкомовскими девушками. А эти девушки были на редкость любопытными особами: одной хотелось знать все, что касалось железных стружек и обрезков, вторая беспрестанно требовала цифр о сборе куриного помета, третья не могла уснуть, не собрав свежих сведений о всех полученных школьниками за день двойках и тройках.

Косте уже некогда было скучать. С утра он закидывал удочки в цеховые и поселковые конторы, выуживая оттуда всякую цифровую «плотичку». Днем он садился с Дусей за разборку «улова». Вдвоем они отсортировывали железные обрезки от медных и чугунных, уточняли данные о помете и выводили среднешкольные единицы и двойки, выделяя, какое количество из двоек приходилось на долю членов ВЛКСМ и какое на долю несоюзной молодежи.

Для чего требовались все эти сведения горкомовским девушкам, Костя не знал. Да это для него было теперь и не важно. Важно было то, что Костя, по публичному свидетельству Вельможкина, серьезно входил "в курс".

Пора романтических увлечений прошла. Костя понял, что создавать шумовые оркестры и волейбольные команды совсем не обязательно. Важнее сообщить в горком "среднесуточный охват молодежи культурными мероприятиями". И он сообщал: охвачено 832 человека, из них первым киносеансом 30 процентов, вторым 40 процентов, третьим 30 процентов.

Через полгода Косте надоело бегать за цифрами, и он переложил эту работу на трех членов бюро. Один должен был собирать сведения по железному лому, второй – по киносеансам, а третий – по двойкам и тройкам. Лиха беда – начало. Еще через год Костя перестал уже именоваться Костей и сделался Константином Петровичем. Он жил теперь в одном доме с директором завода, и ему по инерции подавали даже из гаража машину для поездок в горком или на стадион.

В футбол Константин Петрович, конечно, уже не играл. Теперь он только присутствовал на особо ответственных матчах сезона. Для Кости ставился специальный стул в директорской ложе, и он одиноко переживал все перипетии игры. Правда, иногда и ему хотелось вскочить вместе со всеми другими болельщиками и кричать в порыве азарта:

– Давай, Вася, бей!

Но Константин Петрович сдерживался, чтобы не уронить авторитета, и только покровительственно бросал вниз кому-нибудь из знакомых:

– Молодец, Васька, лихо влепил гол под перекладину!

А если этот знакомый, обрадованный секретарским вниманием, подходил после матча к Квасову, чтобы поговорить о каком-нибудь деле, Константин Петрович снисходительно слушал его у открытой дверцы машины и говорил, давая одновременно шоферу знак трогаться:

– За этим, дружок, ты приходи ко мне в комитет. Я о серьезном на трамвайной подножке не разговариваю.

Но попасть в комитет на прием к Квасову было весьма нелегким делом. Константин Петрович отказывал в свидании не только комсомольцам. Он не всегда выписывал пропуск даже родной матери.

– Скажите Марфе Григорьевне, – говорил Квасов Дусе, – пусть зайдет в следующий раз: сегодня я занят.

Дусе не нужно было повторять приказание дважды. Она хорошо изучила нрав товарища Квасова и действовала автоматически. Рядовых комсомольцев она направляла для разговоров к членам бюро, активистов – к заместителю секретаря, а если звонил Вельможкин, то не стеснялась даже говорить самому Вельможкину:

– У Константина Петровича совещание; как только он освободится, я вас сейчас же соединю с ним.

За три года ученик Вельможкина так прочно вошел "в курс", так безнадежно очерствел, что вряд ли кто из нас признал бы в нем сейчас того самого доброго паренька, который так многообещающе улыбался читателям с фотографии, напечатанной в газете. Да что фотография! Марфа Григорьевна, и та перестала верить, что когда-то была матерью правого края. Бедной женщине начало казаться уже, что ее сын родился с телефонной трубкой в руках и первой фразой, которую ребенок сказал матери, была: "Зайдите в следующий раз. Сегодня я занят".

В декабре прошлого года Вельможкин был переброшен на работу в городской коммунхоз, и на его место в горкоме сел Квасов. Когда на следующий день заводские комсомольцы пришли в горком, то они увидели в приемной секретаря знакомую фигуру златовласой Дуси.

– Что, занят? – безнадежно спросили комсомольцы,

– Да, – привычно ответила Дуся. – Вам придется обратиться к инструктору.

Но комсомольцы не обратились на сей раз к инструктору. Они взяли и прислали письмо в редакцию.

"Высоко в небе, – писали комсомольцы, – живет владыка вселенной – солнце. Живет скромно, просто…"

Дорогие комсомольцы, вы хотели смутить Квасова таким сравнением. Увы! Константин Петрович давно уже разучился смущаться. Солнце! А что для него солнце? Разве солнце в курсе? Вот если бы ему, Квасову, поручили ввести это самое солнце в курс, он бы навел там порядок. Поставил бы стол, телефон, посадил бы в приемной Дусю…

Нет, не надо пускать Дусю на солнце. Пусть солнце останется самим собой и светит нам всем как умеет. Уж если наводить порядок, то давайте начнем с Квасова.

1945 г.

УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВЫХ

Новогодний костюмированный бал был в самом разгаре. Самодеятельный оркестр из трех музыкантов, усевшись для солидности в четыре ряда, томным аккордом закончил очередной вальс. Калькулятор планового отдела Удовиченко, добросовестно изображавший на вечере роль великосветского распорядителя танцев, быстро вбежал на сцену и, оглядев зал, сказал с французским прононсом:

– Полька! Кавалеры, а друа, дамы, а гош! Маэстро, – кивнул он в сторону оркестра, – прошу!

И когда зал закружился под звуки баяна, трубы и мандолины, Вася Удовиченко обратил внимание на предосудительное поведение Григория Хмары, одетого в костюм Тараса Бульбы. Григорий стоял в мало освещенном углу зала и о чем-то интимно беседовал с Джульеттой.

– Пардон, камрады! – крикнул Вася, подбегая к воркующей паре. – Вы искажаете классическое наследство. Джульетта должна флиртовать не с Тарасом, а с Ромео.

Но ни «дочь» Вильяма Шекспира, ни «сын» Николая Васильевича Гоголя не обратили внимания на это замечание. Распорядитель танцев для ясности перешел с французского на украинский.

– Гриць! – сказал он Бульбе. – Ты чув, шо я казав?

– Чув, та не зразумив, – ответил Бульба. И для того, чтобы окончательно внести ясность в этот вопрос, он обратился к Джульетте: – Может, вы хотите, Настенька, пройтись с этим самым Ромео?

– Та хай ему буде лихо! И шо вин за хлопец? Ни сказать, ни танцевать…

– Как знаете, камрады, – пролепетал растерявшийся распорядитель и ускакал к оркестру.

Короче, все на этом вечере шло нормально. Время подходило к двенадцати. Комсорг Проценко готовился уже подняться на сцену, чтобы поздравить молодежь с Новым годом, как вдруг по клубу зловеще пронеслось:

– Чикушка!

Это слово прозвучало, как выстрел на симфоническом концерте. Музыканты прекратили игру, не закончив вальса, и баянист стал предусмотрительно укладывать свой инструмент в ящик. Испуганная Джульетта с надеждой оглянулась на Тараса, но того и след простыл. Он исчез, даже не простившись.

А Чикушка уже действовал. Сначала он влез на хоры и мило обсыпал головы литературных героев квашеной капустой. Затем пустил живого мышонка в муфту Анны Карениной и устроил короткое замыкание, сунув гвоздь в электрический штепсель.

Часы били двенадцать. Но комсорг не поднялся на сцену с поздравлением, и членам комитета пришлось впотьмах выбираться из клуба.

– Надо идти за помощью!

Начальник милиции встретил комсорга, как старого, доброго знакомого.

– Небось, опять на Чикушку жаловаться пришел?

– Опять! Вечер сорвал. Капустой кидался. Пробки электрические пережег.

– Ножом никого не ударил?

– Нет!

– Плохо! – мрачно заметил начальник милиции. – Не могу я его за капусту под суд отдать.

– Житья от него нет! – чуть не плача, сказал комсорг. – Девушки в общежитие ходить боятся. Он из-за угла водой их окатывает на морозе.

– Строптивый паренек! Ты его вовлеки в какой-нибудь кружок, – посоветовал начальник, – у него кровь и свернется.

– Куда вовлечь?

– Да хотя бы в духовой оркестр. Пусть человек музыкой занимается.

– Уже вовлекал! – сокрушенно сказал комсорг. – Он у нас барабан пропил.

– Поймали с поличным?

– Нет.

– Тогда могу только сочувствовать. Вот когда поймаете его за руку, приходи – помогу.

Нам не известно, знал ли Чикушка про те переговоры, которые велись между начальником милиции и комсоргом деревообделочного комбината, только чувствовал себя он совершенно спокойно. И хотя действовал Чикушка без ножа, однако весь поселок жил в страхе.

Правда, кровь в этом молодом человеке играла не все триста шестьдесят пять дней в году. Месяц, иногда полтора он вел себя вполне прилично. Вытирал нос собственным рукавом, а не беретом какой-нибудь тихой девушки. Но вот на него находило какое-то затмение, и молодежь с семи часов вечера пряталась по общежитиям, закрывая двери на три запора:

– Чикушка идет!

И вдруг Чикушка переродился. Стал тихим, скромным пареньком. Что же оказало такое благотворное влияние на хулигана? Кружок кройки и шитья или шесть месяцев тюремного заключения? Ни то и ни другое. Решающее слово в этом деле сказал Миша Кротов, сцепщик близлежащей станции. Миша увлекся Настенькой, той самой девушкой, которая была покинута в трудную минуту Тарасом Бульбой. Причем увлекся так сильно, что трижды в неделю, то есть каждый свободный от дежурства вечер, не ленился отмеривать по пяти километров от железнодорожной станции до поселка, чтобы провести час – другой со своей любимой.

И вот в один из таких вечеров, когда Миша о чем-то тихо шептался с Настенькой в коридоре общежития, был поднят сигнал бедствия:

– Чикушка идет!

– Прячься! – испуганно сказала Настенька.

Миша Кротов в ответ только махнул рукой:

– Обойдется и так.

Не успел он закончить фразы, как в комнату ввалился Чикушка, окруженный тройкой восторженных мальчишек. Он хозяйским взглядом оглядел комнату и сказал:

– Грязно у вас в коридоре.

И, сдернув с чьей-то койки белую накидку, стал вытирать свои сапоги. Настенька взвизгнула и забилась в угол.

– Положи на место накидку! – неожиданно сказал Кротов.

Чикушка сплюнул сквозь зубы, даже не подняв головы. Тогда сцепщик взял Чикушку за ворот, приподнял, повернул в воздухе лицом к себе, сказал: "Сморчок!" – и легко перекинул через всю комнату к двери. Затем сцепщик не поленился, поднял Чикушку еще раз, пронес его через коридор мимо затаивших дыхание девушек и осторожно спустил с лестницы.

– Ой, Мишенька, – сказала испуганно Настя. – Теперь тебе будет лихо: ударит он тебя ножом из-за угла!

Но Чикушка не стал браться за нож. Он знал: за это судят. Чикушка побежал в милицию с жалобой на обидчика. Через час Миша Кротов был доставлен участковым в кабинет начальника.

– Это ваша работа? – спросил начальник, косясь на разбитый нос Чикушки.

– Извиняюсь. Трошки задел по потылице.

– А за что?

– За хулиганство.

– Зачем же драться? – укоризненно сказал начальник милиции. – Вы бы объяснили гражданину неэтичность его поступка, он исправился бы.

– Ха!.. – сказал удивленный сцепщик. – Он девчат тиранит, а я ему "Отче наш" читать буду?

Начальнику милиции понравился этот плечистый, добродушный парень. Ему понравилось и то, как он отделал Чикушку, но… нельзя же потакать рукоприкладству! В общем, для порядка сцепщик был оштрафован на 25 рублей за нарушение одного из пунктов обязательного постановления облисполкома.

– Ну как, внес он деньги? – спросил я комсорга, который рассказал мне всю эту историю.

– Я заплатил за него, – ответил комсорг. – Двадцать пять целковых за учебу – это, честное слово, не так много. Зато теперь на поселке дышать легче. – И, заметив на себе недоумевающий взгляд, комсорг словно в оправдание добавил: – Я, конечно, понимаю: тихих хулиганов надо вовлекать, чтобы они "росли над собой", буйных – судить. Но есть среди них и такие, которых следует взять за грудки и тряхнуть по-мужски. Да так тряхнуть, чтобы у них веснушки горохом на землю посыпались. Но это, конечно, между нами, не для печати, – сказал комсорг и распрощался.

1945 г.

МОТЯ-МАДЛЕН

Мы живем в одной квартире, через стенку, поэтому я могу сказать о ней больше, чем другие. Долгие годы Мотя вела жизнь заурядной советской девушки, и никто из соседей не мог бы уличить ее ни в плохих, ни в хороших поступках. Квартирную плату она вносила исправно, после двенадцати часов ночи песен не пела, чужих писем не читала.

И вдруг с нашей Мотей произошла странная метаморфоза.

– Я теперь не Мотя, – сказала она. – У меня теперь красивое заграничное имя Мадлен.

– Это от гриппа, – сказал кто-то из соседей. – Одним он дает осложнение на ноги, другим – на печень, а Мотеньке ударил прямо в голову.

Увлечение заграницей не ограничилось, однако, только переменой имени. Осложнение оказалось серьезнее. Бывшая Мотя перестала убирать у себя в комнате. От крошек и прочего мусора у нее завелись мыши. Причем их было столько, что они нагло стали бегать по всей квартире. Соседи заявили протест, а Мадлен удивленно подняла выщипанные брови и сказала:

– Мыши – это к счастью. Вы разве не верите в приметы? Странно! В Европе все верят. Это очень модно. Клавка купила даже двух белых крыс.

Трудно сказать, во что бы превратилась наша квартира от этого соревнования с Клавкой, да спасибо мышам: они прогрызли новую пару шелковых чулок у Моти и сразу излечили ее от суеверия.

– Негодные! – кричала она по адресу мышей. – Разве они не видели, что это настоящие парижские?..

Поплакав над чулками, Мотя устроила субботник в своей комнате и поселила в ней злую сибирскую кошку. Мы думали, увлечение заграничным на этом окончится. Но нет! Мотина болезнь продолжала прогрессировать… Мотя продала кровать и соорудила себе альков. Четыре кирпича вместо ножек, пружинный матрац сверху, выкрашенная в розовое простыня под потолок – балдахином. Затем ока снесла на рынок кастрюли.

– За границей не едят супов, – сказала она. – За границей едят только сэндвичи.

И она действительно перешла на сухомятку. Мотя-Мадлен вела какой-то мученический образ жизни. Она мало ела. Копила деньги. Зачем? Для того, чтобы купить пару туфель, тех, «настоящих». А «настоящие» имели совершенно непотребный вид. За четыре разноцветных ремешка, пришитых в подметке, Мадлен заплатила шестьсот рублей. По сто пятьдесят рублей за ремешок.

– Зато какой каблук! – восхищалась Мотя. – Самый модный: восемь сантиметров высотой.

– Как же вы будете ходить?

– Ниже теперь никто не носит. Это провинциально. Клавка с ума сойдет, когда узнает. У нее каблук на целый сантиметр меньше.

Погнавшись за заграничным, наша соседка стала ежедневно подбирать у соседей очистки от лука. Затем как-то вечером очистки были сварены, приправлены какими-то специальными снадобьями, и Мадлен всю ночь продержала голову в лохани с этим варевом. Наутро ее трудно было узнать. От пышных локонов не осталось и следа. Волосы торчали во все стороны велосипедными спицами. Из светло-пепельных они стали цвета турецкого перца с солью.

– Разве плохо? – спросила Мотя, увидев на себе недоумевающий взгляд соседей.

– Зачем?

– Блондинки теперь не в моде. Клавка покрасилась хной и стала лиловой. А у меня перекись. Хна ее не берет. Спасибо кузену Гарри. Он принес мне специальный рецепт для покраски.

Мадлен называла теперь кузенами всех тех молодых лоботрясов, завсегдатаев коктейль-холла, которые приходили к ней в гости в пальто с широкими накладными плечами. И кузены учили ее. Учили не только собирать луковые очистки, но и разговаривать с духами. А делалось это так: кузены гасили свет, садились за круглый стол и обращались с какими-нибудь глупыми вопросами к одному из усопших писателей или полководцев.

– А вы разве не верите в духов? – спросила на днях Мадлен моего соседа и добавила: – Это только доказывает вашу отсталость. В Европе все верят.

– Ерунда!

– Ха-ха! Вы говорите «ерунда», а я сама вчера разговаривала с Мопассаном.

– С кем, с кем?

– Ну с тем, который Гью и де. Мне хотелось узнать, какие платья носят сейчас в Париже, длинные или короткие.

– И что же вам ответил Гью и де?

– Нагрубил! Сказал: "Идите к дьяволу и не мешайте мне писать "Мадам Баварию"!"

– "Бавария" – это название пивного завода, а роман именуется "Мадам Бовари". Это, во-первых. А во-вторых, Мопассану незачем писать роман, который давно написан Флобером.

– Нет и нет! Вы путаете! Я сама с ним разговаривала.

– Зря вы беспокоили писателя. Вам было бы лучше вызвать дух своего отца.

– Зачем?

– Чтобы он выпорол вас вместе с вашими кузенами.

– Нет, отца вызывать мы не будем! – отрезала Мадлен. – Мы разговариваем только с заграничными духами.

Всю последнюю неделю Мотя-Мадлен ходила явно в растрепанных чувствах. Как выяснилось потом, во всем была виновата Клава. В пику Моте она повесила перед своим альковом распятие. Мотя не могла, конечно, оставить этого удара без ответа. Она долго искала на рынке что-либо посолиднее и наконец приобрела раму от образа. Вчера я был приглашен к Моте посмотреть, как выглядит теперь се альков. Каково же было мое удивление, когда я увидел в тесной золоченой рамке, над лампадой, раскрашенный портрет автора "Пошехонской старины".

– Это же Салтыков-Щедрин!

– А зачем у него борода? – невозмутимо спросила Мадлен и затем, помедлив, добавила: – Все равно, пусть висит. Я за него тридцать рублей заплатила.

И Салтыков-Щедрин остался висеть в неположенном ему месте, заняв в ризнице чужую, позолоченную жилплощадь. Ризница? Разве Мотя-Мадлен стала верить в бога? Да нет!

– Это просто модно, – говорит она. – Вы разве не знаете? В Европе у всех леди распятие.

Так вот и живет Мотя в нашем доме чужим, посторонним человеком. Ее никто не принимает всерьез. Даже кошка, которую она хочет приучить к сэндвичам и которая, несмотря ни на что, бегает к соседям, чтобы полакомиться чем-нибудь более существенным.

1949 г.