Текст книги "Рядом с нами"

Автор книги: Семен Нариньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

ПЕТЯ – ПЯТАЧОК

Петя был не таким плохим ребенком. Если бы Петькины родители серьезнее относились к его воспитанию, то он мог бы быть вполне приличным сыном. Но Петины папа и мама вспоминали о своих родительских обязанностях только тогда, когда их вызывали в школу: «Ваш сын опять не приготовил уроков» – или в домоуправление: «Заплатите штраф за разбитое стекло».

На вызовы всегда ходила мать Ольга Павловна. Причем Петя знал наперед, чем закончится ее посещение. Сначала мать будет кричать на домоуправшу и поплачет в домоуправлении. Потом будет кричать на Петю и поплачет вместе с ним, и, наконец, она дождется прихода отца, покричит и поплачет при нем.

Петин отец Василий Васильевич всякий раз устало выслушивал мать, немного сопел, наконец, стегал Петю ремнем и уходил в двадцать шестую квартиру к бухгалтеру Минкину играть в преферанс.

Так было в прошлом месяце, позапрошлом, так было всегда – скучно, однообразно; поэтому ни материнские слезы, ни отцовский ремень не производили на Петю благотворного действия. Петя по-прежнему не готовил уроков, умывался не чаще двух раз в неделю, терроризировал соседских кошек.

И вдруг произошло событие, которое не на шутку взволновало родительское сердце Василия Васильевича. Петя разбил витрину в молочном магазине. Завмаг задержал малолетнего хулигана, пригласил милицию, и с Василия Васильевича потребовали семьсот пятьдесят рублей за вставку нового стекла. Пока штрафы ограничивались тридцатками, Василий Васильевич мог отделываться сопением и ремнем. Но семьсот пятьдесят рублей – это было слишком! И отец решил взяться за воспитание сына. В этот вечер Василий Васильевич не пошел к Минкиным на преферанс. Он остался дома вдвоем с Петей. Сначала Василий Васильевич потянулся было к ремню, но… остановился. Он взглянул на задорный вихор сынишки и подумал: "А что, если поставить перевоспитание этого сорванца на какие-то договорные начала? Заинтересовать его самого благородными поступками?"

Василию Васильевичу так понравилась эта идея, что он тут же обратился к сыну с такой речью:

– Ну, вот что, голубчик: мне надоело с тобой нянчиться! Хороших слов ты не понимаешь, поэтому я вынужден применить к тебе особые меры воздействия. Хочешь иметь карманные деньги, есть мороженое, покупать себе конфеты, семечки – будь хорошим. Сегодня я составлю прейскурант, и с завтрашнего дня ты начнешь жить по нему. За тройку я буду платить двугривенный, за четверку – полтинник, за пятерку – рубль. Вычистишь утром зубы – с меня гривенник, не вычистишь – с тебя.

Василий Васильевич сдержал слово. К утру он составил подробный прейскурант цен, в котором была точно обозначена стоимость всех хороших и плохих поступков ученика третьего класса Петра Кузнецова.

Так началась новая жизнь Пети. Нужно сказать, к чести Пети, что сначала он воспринял договор с отцом как какую-то новую игру в пятачки. Ему было интересно следить за собой, запоминать все хорошее, что он сделал за день, а вечером писать отцу:

отчет

Петра Кузнецова за 20 мая

Встал в семь ………10 коп.

Умылся…………5»

Сказал после завтрака спасибо маме……….15»

Уступил в трамвае место инвалиду ……….20»

Дал нищему 10 копеек……15»

Получил четверку по русскому. . 50»

Прочел 20 страниц Робинзона Крузо ………10»

Итого получить: 1 руб. 25 коп.

Василий Васильевич в расчете с сыном был скрупулезно точен. Каждый вечер после преферанса он просматривал отчет и, сделав две – три небольшие поправки, отправлял его к Ольге Павловне для оплаты. А поправки эти были такого порядка: к пункту, где говорилось «Уступил в трамвае место инвалиду», Василий Васильевич делал приписку «Указать свидетелей» или «Оплату за „Робинзона Крузо“ произвести по прочтении всей книги из расчета полкопейки страница».

Петя менялся на глазах: его хвалили в школе; домоуправша, встречаясь с Ольгой Павловной, восторженно восклицала:

– Золотой мальчик! Не сглазить бы только!

А "золотой мальчик" начал уже входить во вкус финансовых операций. Договор становился для него уже не трои, а сделкой. Хорошие дела подразделялись у него на выгодные и невыгодные. Дать нищему гривенник было выгодно, ибо за это можно было получить пятиалтынный. Уступить в трамвае место инвалиду следовало только в присутствии знакомых свидетелей, во всех остальных случаях место можно было не уступать, так как это не оплачивалось.

Ольга Павловна с опаской стала наблюдать за тем, как менялся характер ее сына. Как-то она послала его проведать бабушку. В тот же вечер Петя написал в отчете: "Был у бабушки – 30 коп. Купил для нее в аптеке камфару – 20 коп. Итого получить 50 коп.". Пете так понравилось торговать своими добродетелями, что он стал подумывать о более широких финансовых операциях. Как-то он приобрел несколько пачек папирос и распродал их поштучно. На этом деле ему удалось заработать пятьдесят копеек. Затем он стал перепродавать не только папиросы, но и театральные билеты, ученические тетради. В школу Петя уже ходил по привычке, для проформы, а настоящая жизнь у него начиналась после обеда, у дверей кино «Аврора». Здесь у Пети объявились новые друзья, с которыми он завязал и новые договорные отношения.

И вот снова на горизонте появилась милиция, и снова Василию Васильевичу пришлось оторваться от преферанса. На этот раз дело оказалось куда сложнее. Петя обвинялся уже не в озорных поступках, а в перепродаже краденых папирос. Правда, крал не он сам, а его новые друзья, но факт остается фактом: спекулировал он. На сберкнижке Петра Кузнецова оказалось 500 рублей.

– Ваш сын утверждает, – сказал начальник отделения, – что все эти деньги он получил от вас, по этому вот прейскуранту.

Василий Васильевич густо покраснел.

– Да, я давал ему деньги, – тихо сказал он, – но не так много. Моих здесь не больше двухсот рублей,

– Нехорошо! – сказал начальник. – Началось дело с копеек, а кончается уголовным кодексом.

– Неужели будете судить?

– Не его, он еще несовершеннолетний, а вас будем, И этот прейскурант приложим к делу.

Василий Васильевич шел домой молча. Рядом семенил Петя.

– Ты не бойся суда, папа, – обнадеживающе сказал сын. – Больше трехсот рублей штрафу на тебя не наложат. А я эти деньги быстро заработаю. «Беломор» я от участкового все-таки упрятал.

И Петя самодовольно показал на ранец. Василий Васильевич от удивления даже остановился:

– Так они же краденые!

– Ну и что ж? – как ни в чем не бывало ответил Петя. – Продать-то этот товар все равно можно.

Василию Васильевичу было и тяжело и совестно. Рядом с ним стоял чужой ребенок. Холодный, циничный, с повадками заправского барышника. Василий Васильевич брезгливо вырвал из рук Пети ранец, чтобы растоптать его вместе с крадеными папиросами.

Но дело было не в папиросах. И даже не в пятачках и гривенниках. Все зло состояло в том, что Василий Васильевич забыл о священном долге родителя и придумал все эти пятачки и гривенники только для того, чтобы снять с себя заботы отца и воспитателя.

1948 г.

НЕ В ТЕ ДВЕРИ

Рассеянность – это особый вид нервного недуга. Иван Иванович Веньковатый, секретарь одного комсомольского обкома, искренне полагает, что не всякому человеку может быть дозволено болеть этим самым недугом. Если говорить об ученых, то, с точки зрения Ивана Ивановича, такая болезнь к лицу только профессорам или академикам, что же касается комсомольских работников, то они, по мнению Веньковатого, должны болеть своими собственными болезнями – гриппом, желтухой, малокровием, – но ни в коем случае не рассеянностью.

И случилось, как назло, что в аппарате, подведомственном Ивану Ивановичу Веньковатому, оказался некий товарищ Былинкин, грубо нарушивший табель о рангах и заболеваниях. Каждый день у Кирилла Былинкина происходили какие-нибудь самые невероятные происшествия. И почти в каждом таком происшествии обязательно участвовал рыжий, потрепанный портфель пионерского инструктора. Этот портфель знал почти весь город. И где ко не оставлял его по своей рассеянности Кирилл Былинкин! В кино, на стадионе, в бане, в столовой, на пляже.

Иногда на Былинкина нисходило просветление. В такие он аккуратно разносил по сводкам все цифры, которые ему поручалось собрать в райкомах, не путал первого секретаря с зав. финхозсектором и называл каждого работника обкома его собственным именем и отчеством. Однако большей частью пионерский инструктор жил в каком-то сомнамбулическом состоянии и говорил о самом себе в третьем лице. Он звонил в такие дни из обкома на свою собственную квартиру и просил соседей вызвать к телефону Кирилла Былинкина.

– Как нет дома? – с удивлением спрашивал он соседей и долго после этого разговора ломал голову над тем, где бы мог потеряться этот самый товарищ Былинкин.

И вот в один прекрасный день Кирилл Былинкин потерялся самым серьезным образом. Он сел, как всегда, в восемь тридцать в трамвай, чтобы ехать в обком, и не доехал до него. Былинкин по рассеянности сделал всего одну ошибку в это утро: он сошел на остановку раньше, чем это следовало бы сделать. А затем, как всегда, дойдя до углового дома, он поднялся по трем щербатым ступенькам какого-то подъезда, миновал темный коридор и очутился в большой, заставленной столами комнате. Третий стол от двери был свободен. Былинкин сел за него и три дня проработал за этим столом, не замечая, что сей стол находится не в обкоме комсомола, а на три квартала ближе – в облземотделе.

Только на одну минуту в его душе шевельнулось сомнение, где, собственно, он. Вокруг все новые лица.

"По-видимому, Иван Иванович снова обновил инструкторские кадры", – решил Былинкин и на этом успокоился.

Комната для инструкторов облземотдела, так же, как и комната инструкторов обкома комсомола, очень сильно смахивала на зал ожидания большого вокзала. Шум, толчея, суматоха. Один, заткнув уши, пытается сосредоточиться над составлением какой-то докладной записки, второй в это время, осоловев от собственного крика, проводит очередной обзвон всех районов области.

– Дубровка, Дубровка, как у вас на сегодняшний день с вывозкой семян?

Былинкин быстро включился в этот суматошный конвейер. Он поднял трубку второго телефона, чтобы обзвонить те районы, с которыми не успел соединиться вчера, чтобы узнать у них все, что касается борьбы пионеров с сусликами.

Иван Иванович Веньковатый составил по этому случаю специальную таблицу, которую во что бы то ни стало следовало заполнить цифрами. Кирилл Былинкин должен был для этого узнать не только, сколько было убито на вчерашний день сусликов в каждом районе области, но и каким способом убито: сколько залито водой, оглушено палками, поймано капканами. Какой процент убитые суслики составляли по отношению к оставшимся в живых. И сколько живых сусликов должно было остаться еще на долю каждой школы, пионерской дружины, детской площадки и летнего оздоровительного лагеря.

В двенадцать часов в облземотдел прибыло местное начальство.

Сводка по сусликам произвела на начальника облземотдела такое большое впечатление, что он решил поговорить с ее автором.

– Вас просит зайти Василий Васильевич, – сказала секретарша.

– Почему Василий Васильевич? – удивился Былинкин. – А где же Иван Иванович?

– Вспомнили про вчерашний день, – сказала секретарша. – Иван Иванович снят "за необеспечение и бюрократизм".

"Быстро спекся Иван Иванович", – подумал Былинкин. Но так как за время его работы в обкоме менялся уже третий секретарь, то Былинкин только привычно вздохнул и пошел представляться новому начальству.

И нужно сказать, что Василий Васильевич произвел на Былинкина значительно лучшее впечатление, чем Иван Иванович. Во-первых, он предложил пионерскому инструктору сесть, чего никогда не догадывался сделать Веньковатый, и, во-вторых, Василий Васильевич не кричал, а Иван Иванович как раз любил злоупотреблять басовыми нотами в своих беседах с рядовыми работниками обкома комсомола.

– Любопытная работа! – сказал Василий Васильевич, показывая на сводку. – Где вы взяли такие подробные сведения о сусликах?

– В райкомах комсомола.

– Вот не ожидал, – сказал начальник облземотдела. – Не думал я, что можно заставить комсомольцев заниматься такой скучной статистикой. Вы узнайте завтра в райкомах, не считают ли там, кроме сусликов, также и пернатых вредителей. Было бы очень любопытно установить, сколько воробьев и галок приходится в нашей области на каждый засеянный гектар ржи, пшеницы, ячменя и проса.

Кирилл Былинкин был так натренирован на сборе всякие нелепых сведений, что совсем не удивился полученному заданию и со свойственным ему прилежанием двое суток обзванивал райкомы комсомола, заставляя их брать на поштучный учет каждого воробушка.

Пока Кирилл Былинкин считал пернатых вредителей для Василия Васильевича, зав. пионерским отделом обкома доложил специальным рапортом по начальству о таинственном исчезновении своего инструктора.

Иван Иванович прочел рапорт и начертал на нем нижеследующую резолюцию:

"Инструктор обкома не иголка. Немедленно разыскать и доложить".

Отыскать следы Кирилла Былинкина было действительно нетрудно, поэтому в тот же вечер зав. пионерским отделом явился к Ивану Ивановичу с личным докладом.

– Вы знаете, где пропадал Кирилл Былинкин эти три дня? – спросил зав. – Он работал в облземотделе.

– По какому случаю?

– По рассеянности. Шел в дверь, попал в другую.

– Ну, знаете ли… – вскипев, сказал Иван Иванович. – Этой самой рассеянности пора ударить по рукам. Обком не Академия наук, и нашим инструкторам нечего тянуться за профессорскими болезнями!

Вслед за этим Веньковатый произнес речь, краткое содержание которой мы попытались изложить в начале этого повествования.

Кирилл Былинкин получил на этот раз по рукам. Его ударили за то, что три дня назад забрел он в сомнамбулическом состоянии не в те двери. И ударили зря. Дело, конечно, было не в дверях.

Беда состояла в том, что, пробыв три дня в чужом учреждении, пионерский инструктор не почувствовал никакой разницы ни в обстановке, ни в содержании работы двух таких различных организаций, как обком комсомола и областной земельный отдел. К сожалению, этому прискорбному обстоятельству Иван Иванович Веньковатый не придал должного значения.

1948 г.

РЯДОМ С НАМИ

У мальчика был сильный характер. Он жил, пытаясь не вспоминать о той тяжелой обиде, которая была нанесена ему несколько лет назад. За последние два года Вова сделал даже большие успехи в учебе. Он оканчивал ремесленное училище и параллельно сдавал в вечерней школе экзамены за седьмой класс. Все как будто бы было хорошо, и директору училища стало даже казаться, что рана в сердце мальчика окончательно зажила и зарубцевалась.

Но рана не зажила. Мальчик скрывал свою боль, как мог, и, если бы не болезнь, мы, по всей видимости, так никогда и не узнали бы эту печальную историю.

А болезнь прогрессировала. Каждый день к вечеру температура у Вовы поднималась. Его ломило, немного лихорадило, и когда жена директора, приютившая у себя в доме мальчика, приходила в комнату, чтобы пожелать ему перед сном спокойной ночи, лоб Вовы и его грудь были обыкновенно мокрыми от пота. Добрая женщина меняла мальчику рубашку и сидела у его постели до тех пор, пока он не засыпал.

Мальчику были приятны любовь и внимание, проявляемые к нему этой женщиной. Он ценил ее заботливость, ежевечерне ждал ее прихода, и, тем не менее, где-то в душе у него зрела горькая обида.

"Почему обо мне печалится, – думал он, – почему рядом со мной по ночам сидит не родная мать, а вот этот добрый, милый, но все же чужой человек?"

И вот в одну из таких тяжелых ночей, когда в доме все уже спали, Вова встал с кровати, сел за стол и написал нам небольшое письмо.

"Дорогая редакция! К вам обращается с большой просьбой ученик житомирского ремесленного училища. Помогите мне найти мою маму – Тамару Михайловну Никитину – и моего папу – Якова Александровича Фертмана. Они бросили меня много лет назад, и с тех пор я жил только в детских домах и общежитиях. Дорогие товарищи, если бы вы только знали, как тяжело жить сиротой и знать, что у тебя есть живые и здоровые родители, которые не проявляют к тебе ни ласки, ни внимания!

Я прошу вас, если возможно, найдите мою маму и моего папу, они живут где-то в Москве, рядом с вами, и скажите, что у них есть сын, незаметно для них выросший, что он сейчас заболел туберкулезом и что ему тяжело от того, что он не знает, как выглядит его отец и какой цвет волос у его матери.

Вова Фертман".

Рядом с нами! Но где именно? Вова дал слишком мало данных для того, чтобы в большом столичном городе отыскать его родителей, и, тем не менее, мы взялись за поиски.

– Не может быть, – говорили мы, – чтобы родители не испытывали такой же тоски по своему ребенку, какую испытывал ребенок по родителям.

Был грех в молодости. Тогда и отец и мать поступили подло, подбросив родного сына в чужой дом. Так неужто до сих пор их не гложет раскаяние, не мучит совесть? А может, они ищут сейчас и не могут найти своего ребенка?

Мы пошли в адресный стол, навели справки в милиции, и добрые люди помогли нам установить местопребывание военного папы. Яков Александрович работал в конторе автогрузового транспорта. Это был человек занятой, деловой. Так, между дел он выкроил десять минут для того, чтобы поговорить с нами о своем сыне.

– Вы сообщили мне по телефону про письмо, – сказал он. – Мог бы я познакомиться с его содержанием?

– Пожалуйста.

Яков Александрович прочел письмо, смутился и, непроизвольно погладив карман пиджака, спросил:

– Сколько?

– Что сколько?

– Сколько стоит путевка в туберкулезный санаторий?

Отец не видел сына четырнадцать лет и не спросил, как он выглядит, как живет, учится, как протекает его болезнь. У отца нашелся только один вопрос: сколько? Отец хотел откупиться путевкой, чтобы иметь право не вспоминать о сыне еще четырнадцать лет.

– Дело не только в путевке. Мальчик сильно болен и хочет увидеться с вами.

– Он где, в Житомире? Нет, у меня не будет времени, чтобы поехать туда.

– Может, у вашей жены найдется время навестить сына?

– Вы хотите сказать, у моей бывшей жены? Не знаю. Мы с ней не встречаемся.

– А вы не знаете, где она живет?

– Знаю.

Яков Александрович назвал адрес, иронически улыбнулся и добавил:

– Ваш визит вряд ли доставит Тамаре Михайловне большую радость. Эта женщина никогда не думала о сыне и жила только для себя и в свое удовольствие.

И, уже прощаясь с нами, Яков Александрович неожиданно сказал:

– А путевку в санаторий для Вовы, по-моему, удобнее всего было бы приобрести Министерству трудовых резервов. Их ученик заболел, пусть они и заботятся о лечении.

– Но ведь вы же отец этого ученика!

– Отец! А разве мать здесь ни при чем? Кстати, раз вы уже встретитесь с Тамарой Михайловной, то передайте ей, что я согласен приобрести путевку на половинных началах. Пятьдесят процентов платит она, а пятьдесят – я.

Было неловко слушать этого солидного, хорошо обеспеченного человека. Впервые за четырнадцать лет он должен был истратить на сына несколько сотен рублей, и вместо того чтобы сделать это с достоинством, он начал торговаться у постели больного ребенка, как на рынке. Яков Александрович, по-видимому, понял, что переборщил, и решил исправиться:

– Вы ничего не передавайте Тамаре Михайловне о путевке. Я сам позвоню ей и договорюсь о процентах. Муж у нее сейчас с деньгами, пусть платит.

Я не видел нового мужа Тамары Михайловны, но то, что я слышал о нем, характеризует его так же скверно, как и его супругу. Владимир Михайлович Никитин уже давно наложил на всех близких строгое-престрогое табу:

– В моем доме запрещается вспоминать имя Вовки!

И вот мать Вовы, женщина образованная и независимая, с легким сердцем подчинилась этому деспотическому запрещению. Она не вспоминала имени сына, не писала ему писем. Даже больше. Несколько лет назад совсем еще маленький Вовка совершил тяжелое, многодневное путешествие на крышах товарных вагонов, чтобы увидеть свою маму. И он разыскал ее в Москве, но Тамара Михайловна отказалась тогда принять сына и отправила его назад, в детдом.

Вот и теперь, встретившись с нами, Тамара Михайловна торопится поскорей закончить неприятный для нее разговор.

– Мы уже договорились с Яковом Александровичем обо всем по телефону, – говорит она. – Путевка в туберкулезный санаторий Вовке будет куплена, так и напишите ему.

– А разве вам не хочется навестить больного сына?

Тамара Михайловна прямо смотрит мне в глаза и спокойно отвечает:

– Нет! Вова еще молод. Он поправится. У него впереди своя жизнь, а у меня своя. Зачем же ее портить? А насчет путевки не беспокойтесь. Завтра она будет у вас в редакции,

Но завтра путевки в редакции не было. Не было ее и послезавтра. Трижды мы были в доме Никитиных, чтобы напомнить Вовиной маме о ее обещании, и, оказывается, зря.

– Тамары Михайловны не будет в городе до осени, – сказал нам дворник. – Она отдыхает на даче.

И опять случилось так, как это случалось в жизни Вовы в течение последних четырнадцати лет. При живых, здоровых и хорошо обеспеченных родителях о судьбе мальчика вновь пришлось побеспокоиться Советскому государству. И вот на днях мы получили еще одно письмо от Вовы. Мальчик благодарит Министерство трудовых резервов за путевку в санаторий и снова спрашивает о своем.

"Вы, наверное, были дома у моего папы, – пишет он. – Скажите, как он выглядит? Говорят, я очень похож на него".

Ну что ж, ответим на этот вопрос прямо:

– Дорогой Вова! Твой отец, к большому нашему сожалению, выглядит весьма отвратительно. Он недостоин твоей любви и твоих страданий. Расти, милый мальчик, поправляйся, здоровей и старайся не быть похожим ни на своего отца, ни на свою мать.

1948 г.