Текст книги "Испанский смычок"

Автор книги: Романо-Лакс Андромеда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Мы расположились в музыкальной комнате дворца, примыкавшей к апартаментам графа, высокие двери были закрыты, отчего в теплом воздухе витал аромат свежесрезанных цветов.

– Но не в дуэте или ансамбле, – продолжала она. – Но это не его вина, я знаю. Так или иначе, он… фокусничает,другого слова я не подберу.

Я выпрямился в кресле, стараясь не подавать вида, что меня это задело.

– Исабель права, – заговорил граф. – Ты, бесспорно, талантлив, но слишком долго играл один, и как результат – непоследовательный темп, непредсказуемая динамика и даже замкнутость в общении. Все это говорит об одном: у тебя нет навыков ансамблевой игры. Он в задумчивости обхватил подбородок рукой, потирая пальцами отросшую щетину. – Что я действительно должен сделать, так это вернуть его к азам, собственно к виолончели, здесь у него повсюду проблемы. Лучше пока подождать с игрой в ансамбле.

– Но это совсем не то, чего хотела я, – воскликнула Исабель. – Меньше чем через две недели нам с ним играть в королевском салоне. Именно сейчас ему нужно большеупражняться в дуэте. Я не аккомпаниатор по найму, ему надо как можно скорее научиться играть на равных.

Слуга принес горячий шоколад. Я обрадовался перерыву, полагаю, граф тоже: он любил сладости почти так же, как был не в восторге от растущих разногласий с дочерью. Исабель набросилась на слугу: ей не понравилось, как он мешает сбивалкой в серебряной шоколаднице. Было что-то искусственное в ее тираде, но тогда я еще не понимал, что все это – придворный спектакль, и ничего личного. В такие минуты во мне разгоралась страсть: я готов был часами терпеть ее оскорбления, лишь бы лицезреть ее вздымающуюся грудь да сжимающиеся кулачки.

Граф решил вмешаться:

– Она имеет в виду, что игра дуэтом подобна парному танцу – нельзя наступать друг другу на ноги. Ты согласна? – Он сделал паузу, ожидая утвердительного ответа дочери.

Она же пожала плечами и вновь открыла рот, готовая обрушиться на меня.

Но граф опередил ее, заговорив на другую тему:

– Фелю, ты когда-нибудь ездил верхом?

– На муле, – быстро ответил я. – Я ездил на муле.

Она аж застонала.

– На муле, – повторил задумчиво граф. – Нет, не то, мул с седоком вряд ли ступает грациозно. – И добавил: – Я не поэт, но пытаюсь объяснить тебе, что такое единение. Это когда два голоса начинают звучать как один, но не вдруг, а постепенно, в динамике. Понимаешь?

– Думаю, да.

Воцарилось гнетущее молчание, вошел слуга, чтобы забрать чашки. Я с грустью смотрел на Исабель. С тоненькими усиками над губой, оставленными шоколадом, она была прекрасна. Перехватив мой взгляд, она провела рукой по лицу и улыбнулась – улыбнулась! Я был и счастлив, и потрясен.

– Я научу Фелю, – вдруг заявила она. – Отдайте мне его на недельку, и обещаю, наш дуэт зазвучит по-другому.

– Если это поможет. И доставит тебе удовольствие, – проговорил граф.

– Доставит. Но попрошу не вмешиваться. Никто не должен беспокоить нас. Для художника важно принимать решения самостоятельно.

Граф склонил голову набок, его невидящие глаза смотрели на меня с таким выражением, которое в былые времена, когда он мог видеть, означало бы озадаченность. Но он усмехнулся:

– Ты не собираешься подвергать его пыткам, надеюсь?

– Ну что ты, папа.

Услышав, что ее интонации смягчились, он с облегчением выдохнул и похлопал рукой по карману жилета.

– Чуть не забыл еще про одно дополнение к королевскому концерту. Бывший мой ученик будет в Мадриде и желает присоединиться к нам и послушать вашу игру.

Исабель, минутой раньше излучавшая уверенность, вдруг побледнела:

– Что за ученик?

– Если у вас могут быть секреты, – засмеялся граф, – то отчего бы им не быть и у меня. Оставайтесь и поломайте головы над этой загадкой.

Но мы оба хорошо знали имя самого известного ученика графа, того, о ком говорили повсеместно все эти годы, того самого, что топтал Листа. Аль-Серрас.

На следующий день я вошел в личную музыкальную комнату графа. Не успели мы обменяться приветствиями, я услышал, как Исабель защелкнула замок. Я немедленно подтащил свой стул к роялю и стал натягивать смычок.

– Нет, – сказала она и показала на парчовый диван в другом конце комнаты. – Садись. Мы совсем не знаем друг друга. Расскажи о своей деревне. О семье.

Я насторожился, но, начав говорить, вскоре поведал ей все: о жизни в Барселоне с Альберто и матерью, о прогулках по берегу моря, откуда до нашего дома рукой подать, и как давно это было, о странной разнице между людьми, одни знали и любили меня, но считали, что в моей игре на виолончели нет ничего особенного, другие, совсем мне чужие, похоже, возлагали на меня большие надежды, – правда, какие, я и сам не знал. Я сказал ей, что до сих пор не уверен, кем стану и что со мной будет.

Она, в свою очередь, была откровенна со мной:

– Я никогда не боялась быть худшей пианисткой в мире или лучшей. Я боюсь серости.

– Да, – протянул я, давая ей понять, что продолжаю слушать.

– В наши дни каждая женщина в мире играет. Недавно я услышала от одного из самых завидных холостяков Мадрида, что он думает жениться на первой встречной, которая заявит, что никогда не прикасалась к фортепиано.

Мы оба рассмеялись, и она ласково положила свою руку на мою. Я вжимал свою как можно плотнее в атласную поверхность дивана, только бы она не почувствовала ее дрожание. Я еще никогда не оставался наедине с женщиной, да еще за закрытой дверью. Я опустил другую руку поверх ее, так мы просидели не шелохнувшись несколько минут, и все же я заставил себя встать.

– Ты мне нравишься, и сама мысль, что я могу поставить тебя в неудобное положение, ненавистна мне, – сказал я.

– Тебя волнует моя репутация? – спросила Исабель с особым интересом.

– Я имею в виду плохое исполнение. Перед королевой-матерью. На нашем концерте.

– О! – Ее плечи поникли. Совладав с собой, она продолжила: – Ты, вероятно, считаешь себя счастливчиком, раз оказался здесь. В действительности же королевский двор всегда нуждается в свежей крови. Мои родители довольны своей рутинной жизнью, но молодому человеку здесь делать нечего, – робко улыбнулась она. – Я вижу, как ты на меня смотришь. Наверное, считаешь, что я выгляжу не слишком молодо.

Я поборол желание вскочить:

– Да нет. Я нахожу вас очень красивой. Особенно с этой прической.

Ей, безусловно, было приятно это слышать. Мои слова доставили ей удовольствие. Вскинув плечи, она пересекла комнату, направляясь к фортепиано: ее локоны раскачивались. Она села и сыграла первые такты пьесы, над которой мы вместе работали, – «Фантазия» Шумана для виолончели и фортепиано. Это была романтическая пьеса, сверхромантичная, считал я, требующая массы сложных движений рук, хотя в ней было несколько изумительных пассажей, в которых партия фортепиано отходила на второй план, следуя за виолончелью.

В середине такта Исабель остановилась и повернулась ко мне:

– Шуман был на десять лет старше Клары, когда они поженились против воли отца. Я считаю, что разница в возрасте не имеет особого значения, а ты?

Моя голова все еще была занята музыкой. Я ответил:

– Не знаю. Полагаю, что проблема не столь остра, когда мужчина старше. Но представить женщину средних лет рядом с молодым человеком – довольно странно.

Исабель вновь повернулась к фортепиано. И через плечо бросила реплику: «Будь Клара еще моложе, это не помешало бы ей говорить, что Шуман напоминает ей ребенка».

Мы продолжили играть, но через несколько минут Исабель резко встала, оттолкнула банкетку и принялась ходить за моей спиной, я слышал ритмичное spiccato– постукивание твердых подошв ее маленьких башмачков по паркетному полу.

Когда мы только начали, из-за волнения я все не мог согреться, и сейчас мои пальцы еще оставались непослушными. Я попробовал играть гаммы, ожидая, когда Исабель вернется к фортепиано. Она подошла сзади, я спиной чувствовал это. После двух гамм я остановился.

– Нет-нет, продолжай, – произнесла она, и я уловил тепло ее тела. Она молчала, но мне казалось, что я чувствую ее дыхание. Закрыв глаза, я снова заиграл.

– У тебя получается не отвлекаться, – сказала она.

Я немного жестковато провел смычком по струне, но быстро нашел нужную интонацию. Когда все в порядке, я не замечаю ничего, что происходит вокруг.

– И правда, – услышал я и, даже не оглядываясь, легко представил себе вздернувшиеся уголки ее губ. – Ничто не беспокоит.

– Когда мне нравится то, что я играю. Сейчас же я просто упражняюсь гаммами.

– А ты сыграй, что любишь.

– Хорошо. – И я начал короткую, бодрую жигу из Первой сюиты Баха для виолончели без сопровождения.

– Интересный выбор, но снова соло. А ты не хуже меня знаешь, что есть вещи, которые лучше звучат с аккомпанементом, – сказала она. И я почувствовал, как моих плеч коснулись кончики ее пальцев.

Хорошо, что я выбрал быструю пьесу. Мои спинные мышцы, и без того бывшие в напряжении во время коротких ударов смычком, пока я играл жигу, сковало еще больше, когда руки Исабель двинулись с моих плеч вниз по спине. Дойдя до нижнего ребра, они поползли к животу.

Я взвизгнул и вскочил на ноги:

– Это плохая идея! – Стараясь говорить спокойнее, я продолжил: – Ты права, мы действительно должны играть дуэтом. Лучше завтра. Мы сможем наверстать упущенное время. – Я устремился к двери, держа виолончель перед собой, стараясь прикрыть тот физический эффект, который произвели ее прикосновения.

– Это не потерянное время, Фелю, – сказала она.

Но я был уже за дверью.

Полуденные занятия с графом у него дома да неделя, проведенная наедине с его дочерью, были не единственным, что входило в программу моего обучения в Мадриде. Мои благодетели, те, что финансировали мое пребывание в столице, граф Гусман и королева-мать, считали, что придворный музыкант обязан погрузиться в то, что составляет славу Испании: искусство, архитектуру, историю, – и непременно знать, чем занимается действующее правительство. Мать, которую беспокоили недостатки моего «немузыкального» образования, осталась бы довольна.

Почти каждое утро после занятий на виолончели меня отправляли на всяческие экскурсии, осмотры и лекции. В кортесы – чтобы послушать парламентские дебаты, в национальную библиотеку – чтобы больше узнать о знаменитостях и важных событиях. Я побывал в мавзолее короля Альфонсо XII, отца нынешнего короля, который правил всего десять лет. В Арабском зале Музея армии я увидел меч Боабдила, последнего исламского правителя Гранады, сдавшего свою цитадель врагу в 1492 году. Здесь много чего можно было узнать, особенно о правителях и войнах. Думаю, Энрике Мадрид бы понравился. Что касается меня, я не уверен.

Барселона представлялась мне городом, устремленным в будущее. Мадрид же – пыльный, непривлекательный, совсем не похожий на столицу – напротив, казался воплощением истории. Женщины водворяли на головы невообразимые шиньоны, их одежда изобиловала кружевами, и нередко можно было видеть мужчин в старомодных пелеринах. В Мадриде не найти такого места, что своей откровенностью и легкостью сравнилось бы с барселонским бульваром Рамблас. Разумеется, здесь были общественные места, такие, например, как парк Ретиро, где можно взять напрокат лодку и плавать на ней по соседству с утками. Граф и его жена предостерегали меня, советуя держаться подальше от тех мест, где собираются представители низших классов. Когда мы проезжали в карете опасные, с их точки зрения, кварталы, они говорили: вот здесь однажды произошло убийство – молодых людей зарезали, а в этом месте никогда не встретишь женщин, а вот этот мост облюбовали самоубийцы – река под ним мелководная, и частенько в воде можно увидеть тела погибших.

В Барселоне, где взрывы и мертвые тела, прибивавшиеся к берегу, не такая уж редкость, жители не выглядели такими напуганными, как мадридцы. В столице, где чувствовалась королевская власть, люди понимали, что им есть что терять. Страх загнал людей в угол: вечеринки только закрытые, жизни учились не на улицах, а в музеях, драмы разыгрывались в частных гостиных. Даже в кафе, столь популярных в Мадриде, не кипела жизнь, как в Барселоне.

Больше всего я любил те дни, когда меня отправляли в Прадо, огромный художественный музей со столетней историей. Здесь, в одиночестве, я созерцал творения Веласкеса, Эль Греко и Гойи. Но и тут не обошлось без сюжетов, посвященных батальным сценам, например, была картина Гойи, рассказывающая о казни защитников Мадрида наполеоновскими войсками. Из музея я всегда торопился во дворец, стараясь сохранить в памяти увиденное, чтобы обсудить работы испанских мастеров со своим наставником.

– Как тебе король и королева? – допытывался он у меня за обедом в тот день, когда я впервые увидел самую знаменитую картину в Прадо – «Менины» Веласкеса. Перед глазами возник край холста, изображенный вдоль левой стороны картины: зрителю предлагалось взглянуть на сцену из дворцовой жизни как бы со стороны, чтобы понять – перед ним нечто более реальное, чем традиционно приукрашенный придворный портрет. В центре, в облаке из глубокой тени, светловолосая инфанта Маргарита в окружении двух подружек, двух карликов и собаки. Король и королева, которые позировали Веласкесу для этой картины, показаны только на затуманенном заднем плане, в отражении зеркала. Более акцентирован, нежели королевская чета, мужчина слева, созерцающий лицевую часть холста, невидимую зрителю.

– Фигуры короля и королевы совсем небольшие по размеру и расплывчатые.

– А Веласкес?

– А где он там?

– Тот самый художник. Мужчина слева, находящийся рядом с детьми.

– Он изобразил себя на картине? И крупнее, чем короля?

– Да, это так, – засмеялся граф. – И что ты об этом скажешь? Сам художник более заметный персонаж, чем его герои. А ты как считаешь, это правильно?

Еще наблюдая за Исабель и графиней, я понял, что граф любит, чтобы ему отвечали точно. Я всегда был упрямым, но сейчас начал учиться притворяться, в особенности когда речь шла о чем угодно, только не о виолончели.

– Не думаю, что это правильно. Живописец, музыкант, любой художник не должен выпячивать себя в своих работах, от этого веет излишней самоуверенностью. Не следует нарушать целостность того, что рисуешь или играешь. Артист всего-навсего слуга.

Граф кивнул, но ничего не сказал в ответ на мою тираду.

– В любом случае, я уверен, король был рассержен.

– Какой король?

– Тот, что на картине.

– И как же его зовут?

– Это не Карлос. Филипп… Третий?

– Почти угадал. Филипп Четвертый. Но это не обязательно помнить. А вот имя Веласкеса – обязательно.

– Конечно. Он же знаменитый.

– Более знаменитый, чем король? Только потому, что нарисовал себя на этой картине?

– Нет. Он известен своими работами, в разных местах и многим людям. Не то что король или королева.

– И я так думаю, – наконец промолвил граф. – Было время, когда искусство служило только монархам или церкви: серьезную музыку играли для них, картины создавались о них. Даже Веласкесу было трудно представить иное. Но эта эпоха прошла. Я могу вообразить себе время, когда короля не будет совсем, а живописец, или писатель, или виолончелист, – здесь он подмигнул мне, – станут такими же всесильными, как короли.

Это прозвучало так, будто граф вот-вот произнесет признание в приверженности к республиканцам или антимонархистам. Я оглядел комнату, дабы убедиться, не подслушивает ли кто.

– Но вы же утверждали, будто музыкант не может быть независимым.

Граф засмеялся:

– Правда. Именно это я и имел в виду. Даже тот, у кого есть власть, не свободен, иногда даже больше, чем кто-либо другой. Всегда, когда мы нуждаемся в поддержке и признании, мы зависимы. В любом случае, – продолжал он, – художнику важно определить свое отношение к тому, что он делает, сколько личного он должен вложить в свое детище, пытается ли Он оказать влияние на тот мир, который изображает, насколько вольно его интерпретирует. И это не так просто. Думаю, что ты, Фелю, неплохо чувствуешь прошлое. Ты классик, но с современными манерами.

Мне понравилось, как граф мог все соотнести с музыкой и при этом дал мне почувствовать, что испанские шедевры содержат личное послание мне. Я наслаждался его словами и предпочел, чтобы наш разговор об искусстве закончился на этом самом месте, до того, как я окончательно запутаюсь. Но тут он спросил меня еще о двух портретах Махи, герцогини Альбы.

В музее я узнал, что Гойя рисовал герцогиню дважды, в одной и той же откровенной позе, провокационно откинувшейся – на одной картине одетой, на другой – обнаженной. Когда граф задал мне этот вопрос, мне не составило труда вспомнить последнюю картину, особенно смущавшие меня детали: свечение белоснежного тела и маленькие пальчики на ногах, подобная апельсину округлость ее груди. Я описывал картину в течение нескольких минут, и тут до меня дошло, что граф не просто устроил мне урок. Он использовал меня в качестве своих глаз, как замену того, что потерял сам. Я не был против, но заметил, что во мне крепнет необходимость, так сказать, соответствовать, при моих придворных обязанностях это становилось для меня все более привычным.

– Ходят слухи, что они были близки, – сказал граф. Наш разговор явно доставлял ему удовольствие. – Обнаженная, она надела кольцо, говорящее «Гойя». Вот так художник ввел себя в картину.

Он сделал паузу, и я с запозданием понял, чего он ждет, – что я рассмеюсь. Не дождавшись, он сказал:

– Прости, это всего лишь игра слов.

– Урок от Гойи? – спросил я для того, чтобы сменить тему.

– Там сотни таких уроков. А будешь там снова, то обрати внимание, как плохо прописано лицо обнаженной Махи. Плоское и желтое. Гораздо менее реалистичное, чем лицо Махи одетой. Это не вызов женщинам, Фелю, а, возможно, предупреждение мужчинам. Даже художника, судя по всему, подводит зрение, если женщина раздета. Запомни это.

– Хорошо, я обещаю, – пробормотал я, радуясь, что наконец-то можно вернуться к грамматике.

После обеда у нас с Исабель было второе занятие. Она открыла дверь салона, одетая в то же самое простое белое платье, что было на ней в первую нашу встречу, но на этот раз оно было перетянуто ярким красным поясом. У меня перехватило дыхание.

– Ты думал обо мне? – спросила она.

Я подумал о тех часах, что провел без сна этой ночью: в голове проносились картины прошедшего дня, я жалел о своей застенчивости.

– Ты выглядишь как Маха! – прошептал я.

– Как кто?

– Как герцогиня Альба.

Исабель лукаво улыбнулась. Подходя к дивану, она сказала:

– Знаю, отец посылал тебя в Прадо. Так ты говоришь о картине, где герцогиня с маленькой белой собачкой?

– Нет, о той, где она лежит на узкой кровати, опершись на подушки.

– Вот так? – Она подогнула ноги под себя и откинулась.

– С руками, заложенными за голову.

Ее улыбка стала еще шире, и она спрятала руки под прическу. Ворот платья раскрылся, и я смог различить выпуклость ее груди.

– Маха прелестна? – спросила она.

– У нее… маленькие ножки.

– Тебе понравилось, Фелю?

– Не то чтобы… – промямлил я.

Исабель неожиданно встала, сверкнула довольной улыбкой и направилась к фортепиано:

– Ну что, готов?

Мы играли целый час. Страсть к музыке вдохновляла мою душу, лучи невидимого света слепили мне глаза, и в тот момент я поймал себя на мысли, что мой взгляд сфокусирован на Исабель, я откровенно рассматривал ее тело – вздернутый подбородок, упругость плеч, изгиб спины. Меня никогда особенно не волновала реакция других людей, даже если выражение моего лица имело все признаки подобострастия лабрадора-ретривера, ожидающего награду.

Мы закончили играть, Исабель вернулась на диван и приняла позу Махи, указывая мне на пол. Я посмотрел под ноги, полагая, что она что-то обронила. Она повторила свой жест, но уже настойчивее, пока я не понял и не опустился на колено перед ней. Протянув левую руку к ее груди, помедлил, пока она, выгнув спину, не придвинулась ко мне, приглашая провести пальцем по просторному вырезу платья.

– Они грубые, – сказала она, закрыв глаза.

Я ответил недоуменным ворчанием.

– Твои пальцы.

– Да, мозоли, – пробормотал я, пытаясь дышать спокойно. – От прикосновения к струнам.

Она рассмеялась, уловив в моем голосе животное нетерпение. Это на мгновение привело меня в чувство. Она же не унималась, подняла блестящее белое платье выше колен, и я придвинулся ближе.

– И это ты считаешь компенсацией потерянного времени? – спросила она.

– И это ты называешь частными уроками? – ответил я, пытаясь повторить ее уверенные интонации.

Я был благодарен за все, что она знала, и за все, что она позволяла. Мы молчали несколько минут, пока ее дыхание не стало таким же прерывистым, как мое.

– Другой рукой, – простонала она.

– Что? – не понял я, потянувшись к ее рукам.

– Да не моей. Твоей, – сказала она нетерпеливо. – Своей правой рукой.

Она тяжело дышала, изгибалась, а я, повинуясь ее пальцам, направлявшим мои, осмелился под слоями шелка и хлопковой ткани дотянуться до мест, о существовании которых прежде даже не смел думать.

Она, не переставая стонать, подсказывала мне, что делать, но я ничего не соображал, не хотел соображать, пока в какой-то момент, переходя на музыкальный итальянский, она просто не прокричала фразу, которую я не мог не понять: «Adagio!»То есть медленно.

Наконец она задрожала и стиснула крепко колени, сжав на секунду мою руку. Я подумал, что сделал ей больно или вообще что-то не то, но мечтательное выражение ее глаз вселило в меня уверенность. Она потащила меня на диван, и тут я оказался на ней.

Все было окончено, толком не успев начаться. Мое удовольствие длилось всего несколько секунд, пока его не смыло потоком смущения. Я начал соскальзывать с нее, застегивая брюки, но она притянула меня обратно.

– Как и во всем, в этом деле важна практика, – сказала она.

– Но это должно продолжаться дольше.

– Стремительность хороша однажды, но сейчас время для более медленной части. Как в сонате.

– Так это часть наших музыкальных занятий?

– А что говорил мой отец?

– О, пожалуйста, не говори о своем отце, – простонал я и попытался прикрыть ее обнаженную грудь, которая и в самом деле походила на грудь герцогини Альбы, разве что была мягче. Исабель решительно пресекла мои попытки одеть ее.

– Не просто сотрудничество, а два голоса, сливающиеся в один. Вот что он говорил. Именно этому я намерена научить тебя.

На этот раз рассмеялся я, но ее лицо оставалось серьезным.

– Если ты не будешь знать, когда подождать, а когда поторопиться, как другому доставить удовольствие, ты не станешь ни хорошим любовником, ни хорошим музыкантом.

– Так ты заботишься обо мне, Исабель?

Она закатила глаза:

– Разве этим я не помогаю тебе?

Не важно, что я пытался проявить чувство любви, она оставалась обезоруживающе беспечной. В конце концов я просто сказал:

– Можем мы снова исполнить крещендо, но более медленно на этот раз? – Это были именно те слова, которые вызвали у нее улыбку и заставили ее раздвинуть ноги.

– Я что-то не слышал музыки, доносящейся из салона, – сказал граф Гусман на следующий день за обедом. – Моя дочь никак не прекратит торговаться?

Я с трудом проглотил кусок и сказал:

– Уже не торгуется.

В этот момент Исабель громко произнесла:

– Побольше, пожалуйста, – и жестом попросила мать передать ей блюдо с рисом.

– У тебя появился аппетит, – тепло сказала графиня.

– Правда? – спросила Исабель, зачерпывая большую ложку риса и выкладывая его себе на тарелку.

В полдень мы уже оба были на диване: одежда Исабель в совершеннейшем беспорядке, моя же, за исключением черных носков, валялась где-то в ногах, – как вдруг высокие двери салона отворились. Мы мгновенно выпрямились, и Исабель прокричала:

– Мы просто болтаем на диване, папа, но готовы играть.

Он медленно развернулся в нашу сторону – никаких признаков подозрения в его окруженных тенями глазах.

– Ты нарушаешь свое обещание, – проворчала Исабель. – Но ты можешь остаться, если хочешь послушать.

Она устремилась через комнату к фортепиано, уступив на диване место отцу. Я все еще ощущал ее запах, поток сложных женских ароматов, который, я надеялся, не достигнет его ноздрей. Я потянулся за своими штанами, но понял, что наделаю много ненужного шума, если позволю себе надеть их. Я поднял глаза, Исабель смотрела на меня и жестами показывала, что я должен занять свое место.

Граф – своего рода третья вершина нашего музыкального треугольника – не стал садиться на диван и расположился в нескольких шагах от нас, заложив руки за спину. По мере исполнения первой части нашей концертной пьесы я начал успокаиваться и все не переставал удивляться тому, как это мне удалось выпутаться из поистине непростой ситуации. Краешком глаза я наблюдал за графом, тот сначала склонил голову, потом поднял палец, опустил его, поднял снова и сказал:

– Хорошая работа. Отлично. Но я слышу какое-то жужжание, там, возле виолончели.

Мы перестали играть.

– Нет-нет, – сказал граф, – продолжайте. Только не останавливайтесь.

Теперь уже и я слышал расплывчатый, вибрирующий звук.

Граф приблизился к нам на шаг.

– Это, должно быть, пуговица, – проговорил он, а я продолжал играть. Не было ничего необычного в том, что пуговица пиджака или рубашки касалась дерева задней стенки виолончели.

Граф в нетерпении подошел еще ближе:

– Фелю, поправь одежду.

С меня катил пот. Поправлять было нечего. На мне вообще не было ни рубашки, ни штанов. И даже белья.

– Мы пропустим повтор, – сказала Исабель, когда мы приблизились к финалу пьесы.

– Нет, – решительно произнес граф тоном приказа, его сильно раздражал посторонний звук. Возможно, его слух был острее, чем у нас. А может, его отцовский инстинкт обнаружил что-то неладное.

Он уже стоял у меня за спиной, немного склонившийся, готовый приблизить глаза к тому месту, где у меня должна была быть рубашка, локоть моей правой руки, управлявшей смычком, мог задеть его.

– Мы уже почти закончили, – сказала Исабель, оглядываясь через плечо и пропуская повтор.

Это было какое-то сумасшествие: ничто не касалось виолончели, а жужжание продолжалось. Мы перешли к пассажу, в котором Исабель исполняла несколько аккордов, а я отдыхал.

– Должно быть, что-то с самой виолончелью, – сказал я, быстро наклонившись вперед, держа руку на кобылке. И тут я вспомнил о подвязках, поддерживавших мои носки, единственное, что было на мне. Я наклонился ниже, подобрал небольшую металлическую застежку, что крепила левую подвязку, и, расстегнув ее, отбросил подальше от виолончели. Жужжание прекратилось.

– Это, – быстро сказал я, – просто ослабший тюнер на кобылке. Извините. – И я присоединился к Исабель, пропустив всего один такт.

Граф почти не делал замечаний, только улыбался и, пожелав нам удачной работы, удалился. Исабель испытывала головокружительный восторг оттого, что нам удалось избежать опасности разоблачения и от комичности в данном контексте моей наготы. Это завело ее еще больше, ей не терпелось воспользоваться шансом снова оказаться на нашем диване.

Я же не слишком ликовал. Похоже, мы вышли сухими из воды, но я не мог отделаться от ощущения, что граф все знал– и не важно, зрячий он или нет, – но он видел меня насквозь. Яподозревал, что Исабель просто играла со мной, и эта игра будет недолгой, и понимал, что, потакая одному своему желанию, приношу в жертву другое: как можно дольше учиться у ее отца.

Наши любовные свидания действительно сделали меня более осведомленным и более уступчивым музыкантом. Я научился повиноваться Исабель и покорять ее, отталкивать и прижимать к себе. Я знал, когда следовало спешить, а когда задерживаться, как распознавать удовольствие по движению ее лица, пальцев, в общем, как удовлетворять ее.

После одной из «сессий» на диване я поднял голову с ее груди и сказал:

– Ты была права относительно этой методики обучения, и я обещаю никогда не быть эгоистом во время исполнения музыки.

Она засмеялась, тяжело дыша под весом моего тела.

– Не терзай себя угрызениями совести. Есть вещи, которые не просто понять, не говоря уж о том, чтобы обучить им других.

– А кто учил тебя? – спросил я и тут же пожалел об этом, но слово не воробей, вылетит, не поймаешь.

– Учил меня?

– Я имел в виду игру в дуэте. Больше ничего.

– Не беспокойся, Фелю, – сказала она, выпрямившись и поправляя локоны, рассыпавшиеся по плечам. – Я не стыдлива. Это был один из учеников отца. Он учил меня и тому и другому. Его самый знаменитый ученик…

– Не говори мне. Мне кажется, я уже слышал об этом знаменитом ученике больше чем достаточно.

– Он убедил меня, что девственница не может глубоко понимать музыку. Он оказал мне услугу, а я оказала ее тебе.

– Услугу?

– Несомненно.

Я уже стоял, одеваясь.

– Жалею, что спросил.

– Не расстраивайся ты так. Ты думал, что у меня никогда не было другого мужчины, не так ли?

– Не то. – Я балансировал на одной ноге, пытаясь втиснуть вторую в башмак, не потрудившись даже развязать шнурки. – Но мне не нравится, когда меня с кем-то сравнивают. Не понимаю, как можно заниматься этим только для тренировки.

– А что плохого в упражнениях?

– Думаю, что все зависит от числа людей, с которыми ты упражняешься.

– На что это ты намекаешь?

Я схватил футляры для виолончели и смычка.

– Если все, что между нами было, только для того, чтобы я смог сыграть с тобой дуэтом, то мне страшно представить, как ты готовишься к симфонии.

Прежде чем она ответила, я выскочил из музыкальной комнаты и закрыл дверь. Я услышал короткий звук удара летящего в дверь предмета и ее приглушенный ответ:

– Какой ты еще ребенок, Фелю!

Что-то уже более тяжелое шмякнулось о дверь, заставив ее задрожать.

– И хуже всего то, что ты все еще солист!