Текст книги "Испанский смычок"

Автор книги: Романо-Лакс Андромеда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Я услышал, как он снова застонал. Пожалуйста, взмолился я, ударь его. Ударь. Закричи. Просто оттолкни. Но Авива не издавала ни звука.

Я нерешительно поскребся в дверь. Громко прочистил глотку: никакой реакции. Затем услышал короткий женский взвизг.

Уже не думая ни о чем, я повернул дверную ручку и ввалился в каюту – дверь была не заперта. Авива, неловко съежившись, сидела на краю кровати в зеленой накидке, а Аль-Серрас стоял перед ней на коленях и держал ее за руку. Они на секунду повернулись ко мне, но тут же опять уставились друг на друга. Только тут я заметил, что Аль-Серрас что-то сжимает в руке.

– Авива, – позвал я.

Она вздрогнула и посмотрела на меня, но не вскочила на ноги и не залилась благодарными слезами.

– Не шевелись, – приказал Аль-Серрас. И повернул половинку лимона, которая была прижата к ее локтю. Он присел на корточки. – Может быть, лучше попробовать молоком. Я вспоминаю, что моя мать пользовалась молоком. Фелю, ты что, никогда лимона не видел? И закрой дверь.

– Он не успокоится, пока не поймет, в чем дело. – Авива выдернула руку, схваченную Аль-Серрасом. – Посмотрите. Кожа не белая, она красная.

– Это лучше, чем черная, – засмеялся Аль-Серрас. – Теперь мы знаем, почему она не хочет надевать платье без рукавов. У нее руки девчонки-сорванца. Темные и жесткие, как дерево. Все детство лазала по деревьям.

– По стенам. Мы взбирались на стены монастыря, я же говорила.

Я закрыл дверь и прислонился к ней, чувствуя слабость в коленях.

– Он дразнит меня, Фелю. – Видно было, что ей неудобно называть меня по имени, но она пересилила себя. – Я ненавижу свои руки. Они волосатые ниже локтей. Как у маленькой обезьянки, сказал мне однажды учитель. Мне даже не верится, что я сейчас обсуждаю с вами свои руки. Я никогда еще не надевала платья без рукавов. – Сейчас она смеялась, показывала свой красный локоть и смеялась. – И вот еще. – Она показала на небольшой золотой крестик на шее. Та самая племянница, что одолжила ей платье, настояла на том, чтобы Авива взяла у нее и драгоценности. – Я не хотела обидеть ее, но я не могу это носить. Как я буду выглядеть рядом с вами?

Она снова засмеялась, но поперхнулась смехом, словно проглотила рыбью косточку. Очевидно, я выглядел таким растерянным, что она протянула ко мне руку и спросила:

– Мистер Деларго, вам не плохо?

Концерт прошел с большим успехом. К сожалению, уже на следующий день мы прибыли в порт. На непослушных ногах, привыкших к морской качке, мы спустились по трапу. Зашли в кафе на набережной, оттягивая расставание. Аль-Серрас пытался найти междугородный телефон. Темный туман скрывал от нас воду. Авива и я сидели, вдыхая влажный воздух, пропахший рыбой и гарью.

Накануне вечером, после концерта, ее окружили восхищенные пассажиры, расспрашивая о ее дальнейших планах. Капитан намекнул, что она направляется в Германию, и она неохотно это подтвердила. Благодарные зрители наперебой совали ей деньги, превозносили ее талант и повторяли, что мечтают помочь ее дальнейшей карьере.

Сейчас, за кофе, я пытался выведать у нее детали.

– Я сотрудничаю с герром Вайлем, – неохотно отвечала она. – Он предложил мне работу, и мне придется принять его предложение.

– Что-нибудь особенное?

– Да нет. Но работа начнется только через шесть месяцев, перед началом учебного года. Я буду давать концерты в школах в рамках национальной программы музыкального образования.

Некоторое время мы молчали. Потом я не выдержал:

– Не понимаю вас. Вас ждала великолепная карьера в Нью-Йорке, но вы покинули этот город. Почему?

– Это длинная история. – Она прижала ладонь к щеке.

– А я все равно жду Хусто.

– Могу я задать вам вопрос?

– Окажите мне честь.

– Возможно, это вопрос, который вам постоянно задают.

– Я не возражаю.

– Почему вы выбрали виолончель?

Я молчал, потирая щеку.

– У вас нет готового ответа?

– Я полагаю, что есть. Если бы я попытался завоевать вашу симпатию, то сказал бы, что в детстве я отличался слабым здоровьем и мне нужен был инструмент, на котором можно играть сидя.

– А что, это неправда?

– Это правда, но это и есть готовый ответ. Если бы я захотел пококетничать, а я этого не собираюсь делать, то сказал бы, что выбрал виолончель, потому что силуэтом она похожа на женщину.

– Но и это готовый ответ.

– Да.

– Если не хотите, не говорите. Ничего страшного.

– Вам я скажу. – Я прочистил горло и отодвинул чашку в сторону. – Виолончель обладает самым человеческим голосом из всех инструментов. Так однажды сказал мне сэр Эдуард Элгар. Виолончель напоминает мне о пении моей матери, о скромности моего отца. Но больше всего я хочу вам сказать…

Между тесно сдвинутыми столиками протискивался какой-то мужчина, и Авива нетерпеливо постукивала ложкой, ожидая, пока незнакомец пройдет. Вдруг она произнесла:

– Вы гораздо более разговорчивый, когда вашего партнера нет рядом.

– У него привычка говорить за нас обоих. К тому же он не был моим партнером почти восемь лет.

– Он очаровательный.

Я подавил в себе приступ раздражения и продолжил:

– Больше всего я хочу сказать вам… – Я понизил голос. – Я не знаю, почему я играю на виолончели. Я сам себе приводил разные причины, но не знаю, выдуманные они или подлинные. Иногда я раздумываю, как это происходит: сначала мы чувствуем, а потом объясняем почему, или наоборот: сначала изобретаем причины, а потом испытываем соответствующие им чувства.

Авива не поднимала глаз от чашки:

– Но вы ведь и политикой занимаетесь? Значит, на публике вы должны выглядеть так, как будто точно знаете, почему делаете то, что делаете.

Я прижал пальцы к виску:

– Да, вы правы. Я способен производить такое впечатление. – И тут я рассмеялся. – Что-то я потерял нить мысли. На самом деле хотелось поговорить о вас.

Она заерзала на стуле.

– Знаете, чем вы сразу привлекли мое внимание? Мне показалось, что вы точно знаете, почему играете именно на скрипке.

Она слегка наклонила голову, благодаря за комплимент.

– Мне часто приходилось сталкиваться с талантливыми людьми, преисполненными честолюбия. Но я впервые сталкиваюсь с талантом без профессиональных амбиций. Я вас не обижаю?

– Нет.

– Я ответил на ваш вопрос?

– Отчасти.

– А вы ответите на мой?

– Который? – Она подняла на меня глаза.

– Почему я играю или почему я уехала из Нью-Йорка?

– Может, мне повезет и один ответ объяснит и то и другое.

– Вряд ли. Во всяком случае, не сегодня. – Она вглядывалась в туман, в котором пряталось все, кроме размытых белых огней вставших на якорь кораблей. – Почему так долго нет Хусто?

– О, стоит ему встретить знакомого, как он остановится поболтать. Когда он в хорошем настроении, ему может понадобиться целый вечер, чтобы пересечь городскую площадь.

– Откуда ему быть в хорошем настроении? Похоже, он потерял все свои деньги, как и все американцы.

– Он в хорошем настроении, потому что мы встретили вас.

– Я хотела с ним попрощаться. Поблагодарить вас обоих и сказать до свидания.

– А перед этим?

Она глубоко вздохнула, отставила в сторону чашку и положила руки на колени.

– Наверное, легче рассказать такую историю человеку, которого я больше не увижу…

Как я узнал из ее рассказа, она родилась в 1910 году в семье музыкантов в итальянской горной деревне, что на реке Аджиге недалеко от Больцано, ближе к месту рождения Генделя, Моцарта и Баха, чем к Риму. До Инсбрука можно было добраться, проехав на поезде сотню километров, еще через сотню на север и северо-восток лежали Мюнхен и Зальцбург, хотя ни в одном из этих городов она в детстве не была. Ее семья была небогатой, но после смерти родителей – отец погиб на войне, а через несколько лет мать умерла от туберкулеза – стало совсем плохо. В отличие от большинства других детей, которых она знала, она была единственным ребенком. До тринадцати лет она жила с бабушкой.

Именно в это время появился учитель музыки, первым открывший ее талант. Он убедил Нонну, ее бабушку, разрешить ему привлечь Авиву к небольшим сольным концертам в Вероне и Брешиа, а позднее в Бергамо. Авива даже сейчас не называла имени этого учителя, но не потому, что ненавидела его, совсем напротив. Он любил историю музыки, рассказывал ей обо всех итальянских виртуозах, брал ее с собой в поездки даже тогда, когда они не концертировали. Иногда, если после концерта они возвращались в город поздно, она ночевала у него; он ставил ее к стене своей небольшой комнаты и отмечал мелом, насколько она выросла. Особенно он следил, как вытягиваются ее тонкие пальцы – каждые новые полсантиметра позволяли использовать при игре новые позиции.

Ей исполнилось четырнадцать лет, когда он взял ее в Болонью – показать одному семейству, которое высказало стремление оказать ей помощь. Они выехали до рассвета в повозке, запряженной лошадьми. Пока они тряслись в темноте, Авива засыпала его вопросами:

– Если они мне купят скрипку, она будет моя или их?

– Их, но тебе будет позволено играть на ней. Так что это не имеет значения.

– Помните Паганини? Он взял взаймы скрипку для концерта и так полюбил ее, что отказывался отдавать.

– Паганини мог позволить себе такие вещи, – сказал он без всякой строгости.

Она знала, что учителю нравится, когда она вспоминает маэстро, виртуозные каприччио которого были его любимыми произведениями. Он боготворил не только музыку Паганини, но и его самого. У учителя была старинная табакерка из Вены с хмурым лицом Паганини на крышке под толстым слоем лака.

– Они отправят меня в консерваторию?

Он потрепал ее по подбородку, ничего не ответив, и ей пришло в голову, что он без особой радости говорит о ее возможном отъезде за пределы его покровительства.

– Можно еще один вопрос?

Он притворно зевнул. По правде говоря, он совсем не выглядел уставшим. Его рука крепко сжала ее колено.

– Давай, спрашивай.

– Они не против, что я не христианка?

– Мы это не обсуждали.

– А если они об этом узнают?

Но вопрос религиозных убеждений вообще никогда не возникал. В тот день она играла ужасно. Синьор Маджоне согласился дать ей взаймы скрипку получше и пригласил встретиться еще раз через полгода, когда он приедет в Болонью по делам. Возможно, сказал он с надеждой, она к этому времени повзрослеет.

И она повзрослела. Да так, что вообще не смогла играть для него.

Но все это было еще впереди. А пока учитель остановился в Парме возле кладбища. Она знала, что он является членом нескольких ассоциаций и принимает активное участие в гражданских и церковных делах, поэтому предположила, что у него здесь какие-то встречи. А может, на этом кладбище похоронена его семья.

Утро все еще напоминало ночь: бледная луна висела низко на горизонте, всклокоченная трава была жесткой от заморозка. Кладбищенская калитка была заперта, но учитель вынул из кармана жилета собственный ключ, полученный в знак признательности за благотворительность. Они прошли среди намогильных памятников. Он молчал. Она искала его фамилию среди надгробных надписей. Но он знал, куда идти, и не нуждался в ее помощи.

Они подошли к небольшой почерневшей деревянной калитке – из отделанного атласом кармана был торжественно извлечен еще один ключ. За калиткой находился большой мраморный мавзолей. Четыре каменных ступени вели к четырем колоннам, пьедесталу и бюсту худощавого мужчины. Николо Паганини.

– Сам дьявол, – выдохнула она и наклонилась прочитать надписи на пьедестале. Затем повернулась к учителю, чтобы поблагодарить его, и собралась спуститься по ступеням вниз, но он перегородил ей дорогу. – У вас здесь похоронен кто-то из родных? – Она обвела рукой ряды скромных надгробий по соседству.

– Здесь, – улыбнулся он, – моя духовная семья.

Она заложила руки за спину и, покачиваясь на каблуках, обозревала кладбище. Краем глаза она следила за ним, отсчитывая секунды. Может, он хочет помолиться? Но он продолжал смотреть на нее, на пуговицы ее пальто. Затем он сел на верхнюю ступеньку, достал из кармана складной нож и яблоко. Она наблюдала, как он длинными, цельными полосками снимает с него кожуру.

– Почему не написано, что он умер в Италии? – повернулась она к постаменту.

– Потому что он умер не здесь. Ты видишь, что стоит не одна дата?

Она кивнула.

– В Ницце, умирая, он отказался от последнего причастия, поэтому церковь не дала разрешения на похороны и не разрешила местным церквам бить в колокола. Поэтому его тело оставалось незахороненным в течение пяти лет. Тебе не надоело? – Он протянул ей очищенное яблоко и положил руку на плечо. – Могу я тебе кое-что сказать? Я видел… э-э… некую часть его тела, оставшуюся непогребенной. Она хранится в сосуде с формальдегидом у одного человека в Берлине. Она сильно усохла, но за столь долгое время это понятно. Хотя, глядя на нее, трудно поверить в его репутацию среди женщин… – Он понизил голос, словно бы сожалея, что его рассказ обретает подобный поворот. Если он рассчитывал успокоить ее своей лекцией, то это ему не удалось. Или он замышлял совсем другое?

Да, она почему-то сразу поняла – еще когда учитель описывал проволочки с погребением, последующую эксгумацию тела и перенос останков, а затем повторные похороны, которые он вместе с группой других почитателей гения оплатил из своего кармана, – она сразу поняла, что он привел ее сюда, чтобы соблазнить.

Детали не имели значения, и она постаралась забыть их, насколько возможно. Мрамор был скользким и холодным. Ступеньки – узкими. Она семь или восемь раз сильно ударилась головой о постамент, и к тому времени, когда они достигли Болоньи, голова у нее невыносимо болела. В повозке он протянул ей свой носовой платок, и она посмотрела на него с недоумением, пока он не показал ей на юбку. Затем он вспомнил, что забыл запереть калитку.

Когда он вернулся, она лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей. Она чувствовала на себе его взгляд. Поднималось солнце, разгоняя утреннюю дымку, но она не шевельнулась даже тогда, когда у нее свело плечо и шею, даже тогда, когда он положил ее руку себе на колени.

Повторных попыток он не предпринимал. На протяжении следующих нескольких месяцев он снова стал таким, каким был прежде: внимательным наставником, простившим ей неудачное выступление у Маджоне, всегда готовым поправить отеческой рукой слишком напряженное плечо или неправильное положение запястья. Затем он перестал к ней прикасаться, даже смотреть на нее избегал. Понадобился еще месяц, чтобы Авива поняла, что происходит, а через месяц поняла это и Нонна.

Учитель забрал у нее скрипку Маджоне.

Спустя две недели, вернувшись, он велел ей собрать вещи. Он привез ее в женский монастырь далеко в горах, рядом с австрийской границей. Он объяснил, что ей позволено жить здесь вместе с другими падшими женщинами. Она заплакала, но он напомнил, что музыка способна процветать в самых неожиданных местах, например в Консерваторио делла Пьета – венецианском приюте, где рыжеволосый священник-композитор Антонио Вивальди создал из девочек-подкидышей великолепный хор и оркестр.

– А здесь есть оркестр? – спросила она, глядя на потрескавшиеся стены, окружавшие каменистый двор без единого дерева.

– Нет.

Перед отъездом он шепнул ей: «Если будет мальчик, назови его Николо». Это был единственный раз, когда он дал понять, что знает о ее положении.

Она плюнула на землю между ними.

Вдали раздался звук сирены.

– С тех пор я ненавижу Паганини. Когда бы я ни слышала его высокомерные каприччио, я каждый раз думаю о том, как он пытается сунуть свои безжалостные пальцы туда, где им не место, – надеюсь, вы простите меня за этот образ.

Я сделал последний глоток остывшего кофе.

– Вы молчите, – промолвила она.

– Ужасная история.

– Она вас шокировала.

– Думаю, что да.

– Вы не верите в мою искренность? – Она откинулась на спинку стула.

– Нет, я верю. – Я помолчал и глубоко вздохнул. – Эта история напоминает мне о том, что случилось с одним очень дорогим мне человеком. О том, чего я никогда не смогу забыть.

Она пристально смотрела на меня:

– Я и не утверждаю, что в этом случае было что-то исключительное. Я о нем почти не вспоминаю. И вообще давно забыла бы, если-бы не…

Она замолчала, глядя через мое плечо. Аль-Серрас стоял в дальнем углу кафе, возле барной стойки, и махал нам рукой.

– Наверное, сделать ничего нельзя?

– В большинстве случаев нет. В моем – можно.

Казалось, она ждет моего следующего вопроса.

А может, она просто размышляла, стоит ли продолжать откровенничать.

– Могу ли я чем-нибудь вам помочь?

– Нет, – сказала она решительно. Даже не оборачиваясь, по слегка изменившемуся выражению ее лица, напряженным плечам и неестественной улыбке я понял, что к нам идет Аль-Серрас. – Мне нужно кое о чем позаботиться. Может быть, прямо сейчас, может быть, через год. Именно поэтому я не могла остаться в Америке. Извините, что я не полностью ответила на ваши вопросы.

Он подошел и опустил руку мне на плечо, шмякнув об стол чашку кофе с такой силой, что на столешнице образовалась небольшая лужица. Нас обдало запахом лаванды. Его громкий голос почти заглушил последние слова Авивы.

– Ну и дела! – проревел он. – По информации моего брокера, у меня не осталось ни цента! – Он сжал руку Авивы: – Хорошо, что у тебя осталось пятьдесят долларов, которые та дама дала тебе на пароходе.

Авива вежливо кивнула и перешла с немецкого языка на английский, которым владела чуть хуже:

– Это лучше, чем ничего.

– Тогда все в порядке, – радостно улыбнулся Аль-Серрас. – Все бедные.

Я не был бедным, и работы у меня было больше, чем я мог сделать. Как раз перед поездкой в Америку студия грамзаписи Reixos предложила мне записать четвертую пластинку. Они нашли мне аккомпаниатора, но он меня не устраивал. Я не хотел, чтобы в записи мое исполнение звучало вдвое хуже, чем на концертах.

– У меня родилась идея, – сказал я Аль-Серрасу. – Как ты относишься к граммзаписи?

Не могу сказать, что мной руководило желание протянуть ему руку помощи, окончательно загладив последствия ссоры после концерта в Бургосе. Об этом я в ту минуту вообще не думал. Я думал совсем о другом: о том, как легко нам было вместе эту последнюю неделю, о том, как слаженно мы играли. И еще об одном.

– Авива могла бы принять участие в записи, – добавил я. – У нас хорошее трио.

– Разве это зависит от вас? – недоверчиво спросила Авива. – Разве решение принимает не компания грамзаписи?

– Да они только обрадуются.

– Еще больше обрадуется Байбер, – хмыкнул Аль-Серрас. – Мне придется поставить его в известность.

– Наверное, – не стал спорить я. – Но у меня сейчас собственный менеджер.

– А у меня, – объяснил Аль-Серрас, обращаясь к Авиве, – пожизненный контракт.

– Мне надо срочно связаться со своим секретарем, – сказал я.

– Ах, у тебя собственный секретарь? – взвыл Аль-Серрас. – Который не отвечает на письма! Отлично устроился! Недоступность – лучший ключ к долгой славе.

– При чем тут слава? – обиделся я. – Я работаю не ради славы!

– Ну, ясное дело!

Авива с недоумением переводила взгляд с него на меня и обратно. Действительно, мы уже говорили на повышенных тонах, обмениваясь все более ехидными репликами. Другое дело, что их содержание не имело для нас большого значения – мы просто с ходу включились в привычную игру. Авива, мелькнуло у меня, ничего не знает об образе жизни музыкантов. Ей предстоит немало открытий. Я сам поразился, насколько эта мысль меня согрела. За ней маячили радостные события предстоящего года: запись на студии, затем короткое турне по Испании, затем, возможно, еще одно – по Европе…

Но тут Авива засмеялась, поднялась из-за стола и начала пробираться между чемоданами и кофрами.

– Дайте мне минутку подумать, – попросила она. – Охраняйте крепость, а я пойду умоюсь.

– Не крепость, а форт, – автоматически поправил я по-английски. – И не умоюсь, а приведу себя в порядок. Но вы не торопитесь. Мы подождем.

Когда она удалилась за пределы слышимости, Аль-Серрас весело посмотрел на меня:

– Учти, ты крупно рискуешь. Турне с новым партнером – это одно, но запись… Так сразу? Потом ты так легко от нее не отделаешься.

– С каких это пор я отделываюсь от людей?

Он дернул головой и, с осторожностью подбирая слова, произнес:

– Мы ее мало знаем.

Вообще-то я теперь знал о ней больше, чем он. Но поделиться с ним своим знанием не мог, не рискуя потерять свое единственное преимущество. Если бы он чуть лучше говорил по-немецки или знал итальянский, все могло сложиться по-другому. Но не сложилось – на мое счастье.

– Ну хорошо, выразимся иначе, – снова заговорил он. – Ты должен понимать, что есть более легкие пути приударить за девушкой.

– О чем ты? – засмеялся я. – Меня не это интересует.

– А что?

– Музыка, что же еще. Наше трио звучало изумительно. И ты не можешь со мной не согласиться – на все сто процентов. У нее есть именно то, что мы искали десять лет назад, мечтая о третьем партнере: свежесть, энергия, восприимчивость, опыт, податливость…

– Значит, ты делаешь это ради музыки? – задумчиво проговорил он. – Скажи, а есть на свете хоть что-то кроме музыки, что по-настоящему волнует тебя?

Разумеется, есть, мог бы ответить я ему, но меня остановил его мрачный вид. Я знал, что он не забыл печально памятного концерта в Бургосе и все еще возлагал на меня вину за крушение его композиторской карьеры. Но он меня простил. Он не хотел думать о прошлом – гораздо больше его привлекало будущее.

– У меня в Германии осталась куча нот, – пожаловалась Авива, когда одним осенним днем мы сидели на террасе кафе в Сеговии.

Мы задержались в городе всего на день, чтобы уже назавтра отправиться в Мадрид, где нас ждали в студии грамзаписи. Было решено, что мы исполним Трио для фортепиано Дворжака. Репетиции продлились почти весь ноябрь. Мы уже получили несколько предложений о выступлениях на публике, но понимали, что для концертов нам нужен более насыщенный репертуар.

– Я знаю здесь один хороший нотный магазин, – сказал Аль-Серрас. – А ты, – он обратился к Авиве, – можешь пока побродить вон там… – Он указал на магазин дамской одежды на противоположной стороне улицы. – И не жмись. Я готов одолжить тебе сколько нужно. Рассчитаемся, когда Reixos заплатит.

– Он хочет сказать, – вмешался я, – что я одолжить тебе не готов.

– Мы с Фелю, – продолжил Аль-Серрас, – сходим посмотрим партитуры. Вечером встретимся.

Она хмуро посмотрела на него.

Он впихнул ей в руку деньги:

– Не экономь.

Но не успели мы, развернув карту города, выпить по второй чашке кофе, как из магазина вышла Авива с двумя большими пакетами в руках и быстрым шагом направилась к нам через улицу.

– Готово, – сказала она и рухнула на стул. – Да, насчет Трио Брамса в до миноре… Я ведь его раньше не играла. Надо будет порепетировать.

Аль-Серрас уставился на пакеты, которые она затолкала под стол.

– Как насчет декабрьского концерта в Леоне? Возьмем еще что-нибудь из Дворжака? Или есть другие идеи?

– Есть… – начал я, но замолчал.

Аль-Серрас демонстративно лез под стол. Подцепив мизинцами ручки пакетов, он выволок их на свет.

– Ты их хоть примерила? Или просто ткнула пальцем в витрину?

Авива достала из одного пакета белую коробку, в которой лежало красное платье. Она на секунду приложила платье к себе и тут же убрала назад.

– Два других, – сказала она, – в том же стиле, только другого цвета.

Аль-Серрас выжидательно уставился на меня. Поскольку слов у меня не находилось, он буркнул:

– Они тебе впору? Переделка не понадобится?

– Там пояс с дырками, – отмахнулась она.

– А длина?

– По полу не волочатся. – Авива развернула к себе карту города. – Ну, где тут этот твой нотный магазин?

Что толку было объяснять Аль-Серрасу, что Авива – не Готье в женском обличье. Он и сам начинал это понимать.

Но, по крайней мере, он перестал смотреть на нее как на красивую куклу. Зато стал обращать больше внимания на собственную внешность. Первое, что бросилось мне в глаза: он начал подкрашивать волосы, скрывая пробивавшуюся седину. Выглядело это забавно, но я не смеялся. Аль-Серрас действительно как будто помолодел и физически окреп. Он лучше ел, меньше жаловался на боли в желудке и рано уходил к себе с блокнотом в руках. Уединившись, он снова сочинял музыку.

Выходя на сцену, Авива меньше всего заботилась о том, чтобы произвести на публику благоприятное впечатление. Она была почти на десять сантиметров выше меня и избегала носить обувь на высоких каблуках. Если они играли дуэтом с Аль-Серрасом, она вставала у рояля, широко расставив ноги, будто собираясь толкать тяжелую тележку по вспаханному полю. Когда мы исполняли трио, она обычно сидела, но в такой позе, которая исключала всякое кокетство: ноги уперты в пол, спина выпрямлена, голова чуть наклонена вперед. Она производила впечатление птицы, в любую минуту готовой сорваться с места и устремиться в полет.

Она как будто не позволяла себе поверить, что она с нами надолго. Каждый очередной концерт, даже самый трудный, она воспринимала как этап на пути к чему-то большему. Разумеется, вслух она об этом никогда не заговаривала. Вместе с тем она испытывала острую потребность нравиться – если не зрителям, то хотя бы нам с Аль-Серрасом.

Большинство скрипачей, которых я слышал, демонстрировали особую виртуозность и вдохновение при исполнении тонких, высоко звучащих нот, когда скрипка поет в звуковом диапазоне, недоступном ни альту, ни виолончели. Авива брала высокие ноты мощно и решительно, что производило потрясающий эффект. Но весь блеск своего мастерства она показывала при исполнении нот нижнего регистра. Она наклоняла голову, закрывала глаза и буквально погружалась в музыку, сливаясь в единое целое со своим смычком. Хрупкая девушка с худощавым лицом и тонкими руками, она вся дышала неизвестно откуда взявшейся силой. Наблюдая за тем, как она играет, я поражался ее целеустремленности. Она словно преодолевала толщу холодной плотной воды, двигаясь вперед с сосредоточенным неистовством пловца, точно знающего, куда ему плыть.

Она вполне могла бы давать скрипичные концерты или исполнять сольные партии с оркестром. Но, с удовольствием посещая выступления скрипачей-солистов, сама она никогда не изъявляла желания последовать их примеру.

Однажды, во время нашего первого зимнего турне в Толедо, я пригласил Авиву на концерт Сибелиуса.

– А Хусто пойдет?

– Я достал всего два билета на соседние места, – не краснея, соврал я.

Она разочарованно вздохнула.

– Ты же его знаешь, – быстро добавил я. – Это концерт для оркестра, без главной партии для пианиста. Кроме того, разве он усидит спокойно, если сам не играет?

Авива слушала музыку, закрыв глаза и положив руки на колени. Солист исполнял виртуозные, звучанием напоминавшие флейту пассажи так мягко, что их было едва слышно на фоне оркестра. Своей игрой он словно обволакивал зал туманом, буквально гипнотизируя слушателей.

Я украдкой покосился на профиль Авивы и, осмелившись, придвинулся к ней чуть ближе. Наши плечи соприкоснулись, и я робко потянулся к ее руке. Но она не ответила на мое пожатие.

В антракте какой-то мужчина, стоявший позади нас, громко негодовал на скрипача, утверждая, что тот слишком слаб, чтобы играть с оркестром. «У меня было ощущение, что звук отключили, – жаловался он своей спутнице. – Вроде и смычок на струне, но ничего не слышно».

И он пустился в рассуждения об акустике, ценах на билеты и телосложении солиста. И тут Авива неожиданно повернулась к нему:

– Откуда вам знать, может быть, его меньше всего волновало, слышите вы его или нет. Может, он играл последние ноты для себя…

– Да что вы говорите? – нахмурился мужчина. – Исполнение никуда не годится. У меня дома есть пластинка…

– Тогда идите домой и слушайте ее, – сказала Авива и увела меня в бар, где сама заплатила за две рюмки водки, одну из которых протянула мне. Я лишь пригубил свою, когда прозвучал звонок, означавший конец антракта, и Авива, забрав у меня рюмку, опустошила ее одним глотком.

– Извини, – вздрогнул я. – Я задумался.

– Надеюсь, не об этом критике-любителе.

Нет, я думал не о нем. У меня из головы не шли ее слова о том, что солист, возможно, играл для себя. Авива сама часто, казалось, играет для себя. При этом она так выкладывалась во время выступления, что к его окончанию выглядела полностью опустошенной. Разительный контраст с Аль-Серрасом! Тот перед каждым концертом был угрюм и сосредоточен, зато, когда все было позади, становился словоохотливым и жаждал общения. Авива, напротив, выходила на сцену спокойной, но, доиграв программу, словно полностью выдыхалась и торопилась исчезнуть за кулисами. В этой ее торопливости не было ни доли рисовки, но на публику она производила вполне предсказуемое впечатление: та принималась бешено аплодировать, кричать «бис» и вызывать Авиву снова и снова.

Кроме собственно выступлений, первое наше турне запомнилось мне рядом эпизодов. Как-то я застал Аль-Серраса стоящим на коленях за кулисами. Нет, он не делал Авиве предложение (это была моя первая мысль, которая меня неприятно обожгла), он просто что-то обронил. Я чуть не налетел на него, когда выходил со сцены, и, лишь приглядевшись, обнаружил у него на ладони запонку с фальшивым бриллиантом. Меня не удивляло, когда, разговаривая с женщиной, он привстает на цыпочки – чтобы заглянуть в декольте, – но чтобы он вставал на колени! А тут я уже дважды за последние полгода наблюдал его в этой позе.

Он никогда не видел в Авиве предмет романтического почитания. Вообще-то он ко всем женщинам относился одинаково галантно: открывал перед ними дверцу автомобиля, уступал лучший столик в кафе. Но только Авива удостаивалась его искренней заботы. Он, например, мог нежным жестом убрать ей волосы со лба. Как-то раз, когда они стояли рядом на железнодорожной платформе, он большим пальцем слегка провел ей за ухом, стирая пятнышко грязи. Авива продолжала смотреть вдаль, даже не обратив внимания на его фамильярность. Возможно, он испытывал к ней братские чувства, которыми – единственный у родителей и избалованный в детстве ребенок – откровенно наслаждался. Впрочем, откуда мне было знать? Пока между ними ничего не было, но это не значило, что ничего не будет и впредь. Возможно, я проживал время, взятое у жизни взаймы.

Иногда мысли о том, что мы будем делать после концерта, отвлекали меня, и я играл хуже, чем мог. Может быть, возьмем напрокат автомобиль и поедем за город? Или пойдем в шикарный ресторан? Я надену отличный костюм, усядусь на удобный стул, стану выше ростом, буду излучать веселье и, как знать, может быть, сумею наконец затмить Аль-Серраса. Впрочем, когда наступал долгожданный вечер, все мои планы терпели неудачу. Авива с зачарованным видом внимала Аль-Серрасу, да и не только она. Даже официант, приносящий нам шампанское от поклонников, смотрел на него с обожанием, а меня не замечал. Я сидел насупившись, сунув руки в карманы пиджака, а в памяти всплывали картины раннего детства, когда мальчишкой я берег выданный мне шоколад, отказываясь к нему прикасаться.