Текст книги "Испанский смычок"
Автор книги: Романо-Лакс Андромеда
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)
Это как нельзя лучше отвечало их – нашему – замыслу.
Крайслер снова ушел, и мы вернулись к обсуждению плана. Утром отправляемся на станцию, осмотрим доставленный рояль и под присмотром гестаповца проведем репетицию. Затем я объявлю, что моя подагра разыгралась не на шутку и я не могу играть. Аль-Серрас с Авивой внесут в программу изменения. После концерта они зайдут в отель, затем покинут его, якобы направляясь ужинать, а на самом деле – поспешат к дамбе. Когда стемнеет, включатся маяки-близнецы. Это и будет сигнал. Беглецы обогнут дамбу, спустятся вниз по античным ступеням к бухте и сядут в стоящую на якоре рыбачью лодку.
А я? Я с ними не пойду. Они горячо зазывали меня бежать с ними, но я наотрез отказался. Я останусь и подыграю им. Когда Крайслер заметит отсутствие Аль-Серраса и Авивы, я разделю с ним его тревогу и признаюсь, что слышал, как мои друзья собирались на пляж, чтобы поплавать при луне. Чуть позже какой-нибудь жандарм найдет на покрытых морскими водорослями прибрежных камнях брошенную одежду – мужские штаны и рубашку и женское платье. Тел утонувших отыскать не удастся. К полудню Гитлер будет на пути на восток, а Франко – на юг, и каждый местный жандарм с облегчением вздохнет, избавившись от агентов разведки двух стран. То, что утонули два артиста, вряд ли вызовет серьезную тревогу. Я пробуду здесь еще день, поброжу по кафе и ресторанам, пообщаюсь, если потребуется, с второстепенными официальными лицами, а 24 октября сяду в соответствии с билетом на поезд.
А вдруг Крайслер заподозрит неладное и потребует расследования? Ну и пусть себе расследуют. У меня было такое настроение, что меня это не волновало.
Мы с Аль-Серрасом жили в одном номере, Крайслер этажом ниже, по соседству с Авивой. Среди ночи меня разбудил шум. Звон бокалов, хлопанье двери. Я снова заснул, но спал недолго и пробудился оттого, что меня тряс Аль-Серрас.
– Она передумала, – прошептал он.
Чертыхнувшись про себя, я сел и включил бра.
– Выключи сейчас же!
– Если она расхотела выходить за тебя, то я не удивлен.
Он присел на край кровати, и пружины жалобно пискнули.
– Или это ты расхотел на ней жениться?
– Ничего я не расхотел. Кто-то же должен это сделать.
– Должен?
– Фелю, ты давно мог сделать ей предложение. И она бы его приняла. Но тебе не нужна нормальная жизнь. Даже если это спасет ее от гибели.
Я уставился в темноту: меня душил гнев. Я знал, что уже потерял Авиву. Как он смел дразнить меня жалкой искрой надежды?
– Она у себя в номере. В ужасном состоянии. Боюсь, она все испортит. И погубит нас всех.
– Она сильнее, чем ты думаешь.
– Она прогнала меня. Мне нужна твоя помощь.
– Ты говорил, что эта поездка будет последним одолжением, о котором ты меня просишь. Я рискую больше, чем вы оба вместе взятые.
– Но Авива… Гестапо…
– А как насчет Франко? – Я возвысил голос. – Не сомневаюсь, что он будет счастлив добавить меня к числу своих трофеев.
– Ишь ты, оказывается, и у тебя есть нервы, – хмыкнул он. – Она знает, что я немножко… фантазер.
– Лгун.
– Я склонен принимать желаемое за действительное, – поправил он меня. – Но не ты. Ты – образец нравственности. Тебе она поверит.
– Во что она должна поверить?
– В то, что может начать новую жизнь. Помоги ей расправиться с прошлым.
Наутро я проснулся до рассвета и пошел к Крайслеру. Из-за двери его номера слышались звуки льющейся воды и его голос, высокий и чистый. Он пел во время бритья. Я постучался и, когда он открыл мне, сказал:
– Я сегодня не играю.
– Руки? – Он втащил меня к себе и закрыл дверь.
– Нет, – сказал я.
Он сразу расслабился. Извинился, что не одет, натянул черную форму, застегнул ремень и прикрепил к нему длинный нож в кожаных ножнах.
– Это не подагра, – продолжал я. – Я не играю из принципа.
Его лицо стало мертвенно-бледным.
– Полагаю, я должен вам объяснить. После прихода к власти Франко я покинул страну и отказался играть на виолончели. Согласие на участие в этом концерте было ошибкой. Я не могу выступать для него. И не буду.
Пауза, последовавшая за этим, длилась вечность. Я молча смотрел на Крайслера, его покрасневшую от торопливого бритья шею, остатки мыльной пены возле ушей. Он был на голову выше меня, так что мне приходилось вытягивать шею, чтобы встретиться с его взглядом. На стуле лежала его фуражка с эмблемой в виде черепа.
– Очень важно верить своему лидеру, – наконец произнес он. – Аль-Серрас – оппортунист. Но вы – другое дело. И ваша нелюбовь к каудильо… – Он покачал головой. Затем вдруг задрал подбородок и, к моему изумлению, запел: «Oh believe!»
Я не мог не узнать слова.
Это была финальная часть Второй симфонии Малера. Произведения еврейского композитора, запрещенного на оккупированной Германией территории. Я подхватил:
Потом мы оба замолчали и какое-то время стояли не двигаясь. Сквозь тонкие оконные шторы пробивался первый утренний свет.
Нас вывел из замешательства чудовищный грохот. Пол под ногами дрожал, на стенах качались картины.
Это с востока прибыл конвой: бронированные автомобили, военные грузовики, мотоциклы.
– Усиленная охрана, – понимающе кивнул Крайслер.
Больше он ничего не сказал. Мы присоединились к Аль-Серрасу и Авиве. Завтрак прошел в угрюмом молчании. Ровно в десять нас выпустили из отеля, усадили в черный «мерседес» и повезли на станцию, где Аль-Серрас, осмотрев доставленный накануне из соседнего замка рояль, подтвердил, что инструмент настроен. Все, что мы видели днем раньше, не шло ни в какое сравнение с открывшейся нашим глазам картиной. Город кишел военными. Жителям, кроме тех, кто удостоился приглашения на концерт, приказали сидеть дома, заперев окна и двери.
Мы вернулись в отель и расположились в холле под портретом Людовика XIV. Над входом реял стяг с нацистской свастикой.
Франко должен был прибыть на поезде с юга в два часа. В десять минут второго нас доставили на станцию. Платформа была украшена флагами Германии и Испании. Сотня складных стульев ждала зрителей. На дальнем пути стоял железнодорожный вагон, но никаких признаков жизни в нем мы не заметили. Крайслер проводил нас в небольшую комнату ожидания. – Снаружи будет поставлена охрана, – сказал он. – Для вашей безопасности.
Когда мы остались втроем, Аль-Серрас прошептал:
– Ты сказал ему?
– Да, сказал.
– Я не думала, что они нагонят столько народу, – судорожно вздохнула Авива. – Вдоль дамбы поставят посты.
– Следить будут за станцией, – попытался успокоить ее Аль-Серрас. – Все внимание будет приковано к поезду. И каждому захочется на него взглянуть, хотя бы мельком. Они будут в возбуждении.
– Но нас не выпустят отсюда! Они нам даже в гостиницу вернуться не разрешат!
– Крайслер обещал, что отпустит вас на ужин, – напомнил я.
– Это было вчера! Может, он и сам не знал, что тут будет твориться.
В дверь постучали. На пороге стояли Крайслер и с ним еще один офицер в черной форме, постарше, с сединой в темных волосах.
– Это у вас проблемы со здоровьем? – обратился ко мне пожилой.
Вместо меня ответил Аль-Серрас:
– У него приступ артрита. Он не может играть на виолончели.
– Хорошо, – сказал пожилой. – Я дам вам дирижерскую палочку. Когда фюрер и генералиссимус выйдут на платформу, вы будете дирижировать городским оркестром.
– Но я же не знаю репертуара, – возразил я. – Что они будут играть. Дворжака? Мендельсона?
– Это не разрешается.
– А что разрешается? Неужели вы позволите испанцу дирижировать исполнением Вагнера?
– Нет.
– Понятно, что вы хотите, чтобы мы играли испанскую музыку. Но оркестранты могут не знать Гранадоса или Турина.
Охранник почесал бровь.
– Равель! «Болеро»! Француз, а название вполне испанское.
– Господи! Только не любительское исполнение Равеля, – прошептал Аль-Серрас.
– Нельзя выступать без репетиции.
– Порепетируете, пока есть время. Там ведь в основном ударные? – уточнил офицер и удалился.
Как только дверь закрылась, Крайслер спокойно сказал:
– Он пошел переговорить с оркестрантами. И они ему объяснят, что у них нет нот «Болеро».
Дверь снова открылась. Вошел еще один человек – небольшого роста, с темными волосами и глубоко посаженными карими глазами. Он немного прихрамывал. Я сразу узнал его – видел его снимок в газете: это был Геббельс.
Крайслер отдал ему честь и, вытянувшись, встал у стены. Геббельс опустился в кресло и обратился ко мне:
– Мы крайне разочарованы, что не услышим вашего выступления. Будь здесь Геринг, мы бы порылись у него в сумке и наверняка нашли бы какой-нибудь препарат, чтобы привести ваши руки в норму. Хотя я не уверен, что это помогло бы.
Он изобразил улыбку, и кожа натянулась у него на скулах и подбородке.
– Маэстро Дельгадо, – продолжил Геббельс. – Вы оказались не готовы к чрезвычайно серьезному испытанию. Но мы найдем возможность отметить ваше присутствие среди нас. Вас ищут фотографы. Гитлер также хотел бы вас увидеть. – Он оглядел комнату. – Вы и сами понимаете, что нас не интересует дуэт. И эта дама… – Он кивнул в сторону Авивы. – Я знаю, что в вашем трио была женщина, скрипачка, которая некоторое время жила в Берлине. Но это было много лет назад, до войны…
Мы молчали.
– Некоторые мои люди делают ошибки. Слышат итальянский акцент и думают, что перед ними католик.
Впрочем, не будем портить день подозрениями. У нас будет о чем с вами поговорить после того, как торжества закончатся. Я планирую посвятить некоторое время вам троим.
Снаружи, на станции, оркестр заиграл «Хорста Бесселя» – нацистский гимн.
– Ну вот, – добавил Геббельс, – и никакого «Болеро». Мои извинения.
Он ушел. Минут через двадцать вернулся Крайслер. Оркестр продолжал играть.
– Что-то неладно, – сказал наш надзиратель. – Каудильо так и не появился. Объявили, что он может существенно опоздать.
– Опоздать… – повторил Аль-Серрас. – Вполне логично.
– Фюрер на платформе, там же горожане, официальные лица. – Крайслер был взволнован. – Мы пытаемся создать впечатление, что ничего не произошло. Музыка будет играть, пока не прибудет генералиссимус Франко. Вас скоро пригласят.
Он снова ушел. Авива начала расхаживать по комнате. Ее лицо казалось спокойным, на шее расцветали красные пятна.
– Наш план не сработает. Они нас подозревают. Теперь с нас глаз не спустят.
– Черт побери, Фелю! – неожиданно сказал Аль-Серрас. – Ты должен выступить! Геббельс и компания будут так довольны, что выпустят нас из этой коробки. Начнут тебя фотографировать, поднимать тосты в твою честь и не заметят, как мы с Авивой исчезнем.
– Вы собираетесь бежать средь бела дня? – поразился я.
– Не думаю, что у нас будет другой шанс, – прошептала Авива.
Они смотрели на меня. Никто из нас не оценил по достоинству значения этого дня. Никто не думал о том, что буквально в двух шагах от нас стоит на платформе человек в форме и улыбается фальшивой улыбкой, давая понять, что разоблачил намерения испанцев нанести умышленное оскорбление немцам. Фрай был прав: эта встреча была задумана так, чтобы спровоцировать взаимное недовольство обеих сторон.
Они ждали, что я отвечу. Я повторил то, что говорил Аль-Серрасу в Марселе. Авива слегка качнула головой, когда я подтвердил свою позицию. Аль-Серрас шумно дышал. Но я не собирался сдаваться. Это был мой выбор. Или моя ошибка.
Снова вошел Крайслер:
– Четырнадцать сорок. Ваш вождь слишком запаздывает. Ситуация изменилась.
– Он не мой вождь, – пробормотал Аль-Серрас.
– Все изменилось! – закричал Крайслер и ударил кулаком по стене.
Мы вздрогнули.
– Доктор Геббельс просит вас сделать следующее. Маэстро Аль-Серрас выходит первым и играет на фортепиано. Аплодисменты, фотографы. Затем он медленно покидает платформу. Выходит маэстро Авива со скрипкой. Она играет, уходит. Наконец появляется маэстро Деларго и пожимает руки присутствующим. Аплодисменты, фотографы. Спешить не следует. Как только прибудет генералиссимус Франко, с музыкальной программой будет покончено. Вы встретитесь с доктором Геббельсом, и каждый сможет отправиться домой.
– Домой? – не поверила Авива.
– В отель. Под охраной. Некоторое время никому не будет позволено выходить на улицу.
Каморка без окон, в которой мы находились, была служебным кабинетом: стол, пишущая машинка, три стула. Плакаты на стене – виноградники в Бордо, пляж в Сан-Себастьяне, римский мост в итальянской сельской местности, белые ветряные мельницы Кастильи.
– Я не выйду, – проговорила Авива.
Мы были одни. Крайслер дал нам последнюю возможность побыть одним. Затем из громкоговорителя донеслось имя Аль-Серраса, и он ушел на платформу. Даже сквозь закрытую дверь мы слышали, как он играл: сначала романтическую пьесу Агустина Барриоса Мангоре, полную непринужденных аккордов, прерываемых резкими, как удар молнии, звуками, напоминавшими звон гитарной струны.
– Надеюсь, они оценят то, что слышат, – сказал я. – Он играет великолепно.
– Я не смогу, – шепотом повторила Авива.
Вторая пьеса была такой же мелодичной и виртуозной. В ней явно слышались южные мотивы, но впервые за десятки лет я не смог определить автора. От нее веяло жаркими ночами и испанскими женщинами, стоящими на балконе с цветами в волосах.
– Он оправдывает их затраты, – сказал я.
– О боже. – Авива неожиданно схватилась за живот. – Он забыл. Оставил в гостиничном номере.
– Что?
– Деньги, для капитана судна. Он хочет отсюда идти прямо к шлюпкам, но у него нет денег. Отель слишком далеко, и кругом охрана.
Инстинктивно я полез в пальто за бумажником.
– Нет, – сказала она. – У него там много денег. Восемьсот долларов.
– Где он их взял?
– У Фрая. Продал ему свои сочинения. Фрай сказал, что готов ссудить ему эти деньги, но Хусто настоял на том, чтобы он их купил. И добился от Фрая обещания, что они будут опубликованы в Америке. Его не волнует авторское право или гонорар, он просто хочет, чтобы его сочинения были опубликованы, независимо от того, что случится.
Я не мог признаться ей в том, что сделал.
Сказал только, чтобы она не беспокоилась о деньгах. Я дам ей кое-что, чтобы нанять лодку. Нечто маленькое, чтобы легко было спрятать в кулаке. Нечто такое, что стоит гораздо больше восьмисот долларов. Мне больше не требовалось добиваться благосклонности королевы Эны. Я переживу этот день. Аль-Серрас играл для Гитлера, а я нет. И не буду. Пусть меня фотографируют с ним на платформе. Я буду без виолончели, без дирижерской палочки – просто заложник. Моя репутация останется незапятнанной.
Я вставил ноготь большого пальца в колодку смычка, нажал, и драгоценный камень выпал мне в ладонь – голубой, сверкающий, но такой маленький. Почему-то мне казалось, что он больше. Неужели он что-то весит?
– Меня могут обыскать, – сказала она.
– Не бойся, не обыщут. – Я уложил смычок назад в футляр.
– Может, мне его проглотить?
– Не надо. Еще поранишься. Просто спрячь куда-нибудь.
– Я не могу.
– Держи крепче, не урони.
Ее плечи опустились:
– Фелю, я не могу бросить его!
И тогда я сказал ей про сына. Приходилось действовать быстро. И говорить все как есть. Я не обладал талантом Аль-Серраса изобретать увертки.
– Откуда ты знаешь? – Она заплакала. – Это Фрай? Он тебе сказал?
Мы услышали, как объявили ее имя. В дверь постучал Крайслер. Я сказал, что хочу пойти вместе с ней, послушать ее игру. Замечательно, одобрил он. Аль-Серрас тоже намерен слушать ее из помещения за оркестром. Крайслер пошел с нами, прихватив мою виолончель и футляр со смычком.
На платформе Аль-Серраса не было. За последним рядом складных стульев виднелась открытая дверь. Вдали синела гавань с парусными лодками на волнах, с точностью метронома покачивающими мачтами из стороны в сторону. Охраны там не было. Она передвинулась ближе к музыкальной арене, образовав кордон вокруг Гитлера, стоявшего в дверях вагона. Вторая линия охраны расположилась вдоль железнодорожных путей, ожидая появления поезда Франко.
Авива прошла к свободному пространству между путями и временной сценой. Она безнадежно посмотрела на рояль, возле которого никого не было. Затем расставила ноги, профилем повернувшись к фюреру. Скрипка свисала с ее левой руки и казалась невероятно тяжелой. Я вдруг вспомнил, что в детстве, когда играл на этом инструменте, всегда огорчался, до чего трудно прижимать его к подбородку.
Текли секунды. У меня судорогой свело живот. Геббельс наклонился к человеку в форме и что-то прошептал ему на ухо. Я слышал каждый удар своего сердца, каждый звук за пределами станции.
Затем в шумовой фон ворвался новый, постепенно нарастающий звук. Это был поезд, прибывающий с юго-запада.
Охранники на южном конце платформы, щурясь от солнца, вглядывались в железнодорожные пути. Но Гитлер и Геббельс по-прежнему не сводили глаз с Авивы.
На миг у меня мелькнула надежда, что все обойдется. Едва поезд подойдет к станции, обдав всех присутствующих пыльным облаком и клубами пара, как о ней забудут. Воспользовавшись всеобщим замешательством, связанным с прибытием Франко, она может добежать до дамбы и по ступенькам спуститься к воде.
Но поезд приближался слишком медленно. Мы слышали стук колес, скрежет тормозов. Но самого его еще не было видно.
– Начинай! – громко крикнул кто-то из немцев. И все обернулись на крик.
Глаза Гитлера пылали яростью.
Грубая команда лишила Авиву остатков решимости. Колени у нее подогнулись, и она упала, ударившись о камень платформы. Скрипка вылетела из рук, перевернулась и рухнула в двух метрах от нее. Авиву окружили люди в форме.
Нет, я вовсе не считаю, что в моем решении подойти к окружившим ее людям, помочь ей подняться и отвести ее за сцену было что-то героическое.
Не зря Энрике иногда сравнивал меня со своим приятелем Пакито, который, несмотря на малый рост, стремился доказать всему миру, что и он чего-то стоит. Он вмешивался в события, чтобы никто не усомнился: он не пешка и не раб обстоятельств. Во мне была та же черта. Я уже понял, что переговоры Гитлера с Франко не закончатся добром. В тот день вообще не было места ничему доброму.
Низко наклонившись к ремню виолончели, я одними губами шепнул ей:
– Когда я начну, уходи. Они тебя не увидят.
До сих пор в роли мастера сюрпризов выступал у нас Аль-Серрас. Но в тот день я его переплюнул. Я удивил их всех. Геббельса, воздевшего кустистые брови и сжавшего тонкие губы… Трех фотографов: одного француза, одного незнакомого немца и Генриха Гофмана – личного фотографа Гитлера. Даже Гитлера, который вышел из вагонного тамбура и спустился на платформу, жестом потребовав себе стул. Для меня стула не нашлось. Я поискал глазами Крайслера. Он забился в дальний угол, охваченный смятением и тревогой.
Я подошел к роялю, развернул стоявший перед ним табурет, достал из футляра виолончель и быстро ее настроил.
Раздался скрежет тормозов приближающегося поезда, но на этот раз никто даже не повернулся в его сторону. Гитлер сидел на стуле, посреди оставшихся стоять людей, замерший от предвкушения. Я достал смычок, ощутив его новый вес. Провел им по струнам и заиграл Первую сюиту Баха для виолончели.
Я играл, спасая женщину, сознавая, что, возможно, уже опоздал. Но эти мысли мелькали у меня в сознании только на первых тактах. Затем, пока длились все шесть частей, я играл для себя. Я играл так, как будто не было всех этих долгих лет, не было Герники, Ануаля, Мадрида и Барселоны. Я не видел человека, сошедшего с поезда, который в конце концов появился в окружении трех охранников, наверняка пораженный, что его не встречают фанфарами, а фюрер сидит к нему спиной. Я продолжал играть. Я был не здесь. Я жил словами, написанными евреем и повторенными нацистом: «Перестань дрожать, приготовься жить!»Я умирал и воскресал на этой железнодорожной платформе, вновь умирал и снова воскресал.
Годы спустя люди будут допытываться, что заставило меня в тот день, 23 октября 1940 года, играть перед диктаторами. У меня появится множество обвинителей и очернителей; когда я обращусь за разрешением на въезд в США, мне откажут. Приютит меня Куба, где вскоре к власти тоже придет диктатор, но к этому времени я научусь избегать всеобщего внимания. Десятью годами позже я дам один концерт, но записываться больше не буду. Большинство людей меня простили. Я сам себя не простил. И никому не мог открыть правду.
Но в тот момент все это не имело никакого значения. Я снова превратился в мальчишку, поглощенного музыкой, которого Аль-Серрас однажды увидел в пыльном городе, а потом внушал себе, что тот ему привиделся, приведенный в отчаяние его недостижимой чистотой.
Тишину разорвал гром аплодисментов. Я поставил виолончель, и она чуть прокатилась вперед. Смычок без сапфира я все еще держал в правой руке. Я нагнулся и подобрал портфель с музыкальной рукописью. В ушах звучали людские голоса. Подняв глаза, я увидел Франко. Зловеще сжав полные губы, он исподлобья смотрел на Гитлера, запоздало протягивавшего ему руку. Замелькали вспышки фотокамер.
Я вышел со станции. Никто не пытался меня остановить. Только какой-то высокий немец в форме следовал за мной. Справа группа военных сгрудилась вокруг лежащего на тротуаре тела. Офицер, шедший за мной, – это был Крайслер – окинул меня угрюмым взглядом.
Мужчины окликнули его по-немецки. Он что-то крикнул им, быстро подошел ко мне и взял за локоть. На мгновение я почувствовал облегчение, пока не посмотрел ему в глаза.
– Я думал, что вы вместе. – Он говорил по-французски. – Я сделал все, чтобы спасти вас и вашу музыку. Но вы доказали мне, что музыка – это просто политика. Она ничто.
Обступившие тело военные чуть расступились. Двое из них были без фуражек, с формы капала вода. Мой разум отказывался видеть, отказывался признавать очевидное. Они ведь шли совсем с другой стороны – не от дамбы, не от гавани, а от моста.
Ее мокрые волосы облепили голову, юбка прилипла к бедрам. Вокруг икр обвились водоросли. Одна нога была в туфле, другая – босой.
– Спрыгнула с моста, – объяснил один из офицеров. – Они ее вытащили.
Промокший офицер что-то объяснял Крайслеру по-немецки. Я подошел к Авиве и опустился на колени, ища на ее лице хоть какой-нибудь признак жизни.
– Встаньте, – сказал Крайслер.
Я сумел быстро подняться. Я вспомнил, как он покупал ей цветы в Тулузе, как Авива улыбалась, принимая букет. Я все еще надеялся, что он сотворит чудо и спасет ее.
Один из мужчин наклонился к телу, чтобы убрать волосы с лица.
– Нет! – закричал Крайслер. – Не пачкайтесь. Это грязная еврейка. – Он расстегнул боковой карман. – Говорят, перед тем как прыгнуть, она что-то проглотила. Евреи всегда так делают: крадут что-нибудь перед тем, как бежать. – Он обнажил свой нож. – Золотые зубы, бриллианты. Чего мы только не находим.
И подобно рыбаку, склоняющемуся над уловом, он, мурлыкая что-то себе под нос, вскрыл мертвое тело. Я отвернулся.
Я молил про себя, чтобы он оставил себе то, что найдет, но он сунул липкий сапфир в мою дрожащую ладонь.
И по-французски, чтобы я понял, объяснил остальным:
– Пусть идет. Он безопасен. Это не человек, а привидение.
