Текст книги "Испанский смычок"

Автор книги: Романо-Лакс Андромеда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Чего я ждал? Разве Авива не говорила сама, что должна разобраться со своим прошлым, чтобы вернуться к нормальной жизни? Я знал других женщин, похожих на нее, женщин, подобных моей матери или королеве, которых мужчины или обстоятельства не раз ставили в трудное положение. Чем больше я думал о ней, тем выше возносил ее на пьедестал, до которого даже не такому малорослому человеку, как я, было трудно дотянуться.

Если изредка я из-за Авивы играл хуже, то гораздо чаще – очень хорошо. Однажды перед исполнением «Лебедя» Сен-Санса Аль-Серрас уловил на моем лице выражение муки, не соответствующее этой романтической и широко известной вещи, и шепнул мне: «Думай о ней». Я последовал его совету. Я представил себе, как Авива перед выходом на сцену поправляет прическу, а гримерша в это время застегивает у нее на спине новое, сшитое на заказ платье. (Под настойчивым давлением Аль-Серраса она наконец-то отказалась от дешевой готовой одежды.) Я позволил смычку изобразить этот образ: тонкую талию, обнаженную шею, линию воротника и крошечные пуговки, обтянутые белой тканью. Я подвел широкое вибрато к финальной ноте и дал ей затихнуть так же изящно, как изящно показал серебряное пробуждение лебедя. По залу волнами прокатились нестихающие аплодисменты. Но гораздо больше меня обрадовал одобрительный кивок Аль-Серраса из-за откинутой крышки рояля: «Я знал, что рано или поздно ты научишься играть эту пьесу».

Весной 1930 года Байбер передал нам новые приглашения: выступить на радио с Симфоническим оркестром Би-би-си и принять участие в осеннем фестивале в Париже. Авива напомнила, что к началу учебного года она должна вернуться в Германию. Поэтому нашему трио приходилось отклонять те приглашения, которые не могли подождать до следующего лета. Наше редкое появление на сцене только разжигало интерес к нам. Что это за коллектив, который отказывается от выступлений осенью и зимой, в самый разгар музыкального сезона?

Мадридский журнал поместил на обложке портрет Авивы, сопроводив его подписью: «Загадочная леди музыки». В статье говорилось о внезапном появлении Авивы в мире классической музыки. Предприимчивый репортер раскопал посвященные ей давние заметки, опубликованные в газетах небольших итальянских городов, и упоминание о ней в специальной колонке мюнхенской газеты. Там намекалось, что она выступала перед известным фашистом.

Аль-Серрас купил этот журнал на железнодорожной станции и передал его мне, когда мы уже сидели в салон-вагоне.

– Я схватил его, даже не развернув! Знал бы, скупил бы все экземпляры.

Я протянул журнал Авиве, но она закурила сигарету и отвернулась.

– Наше юное дарование играло для Гитлера, – ерничал Аль-Серрас. Но Авива даже не улыбнулась. Вместо этого она сухо сказала:

– Там ничего не сказано о Гитлере.

– Она права, – сказал я. – Я слышал, что и Муссолини любит скрипку.

На этот раз Авива промолчала.

– Я всего-навсего пошутил, Авива.

– Муссолини? – упорно допытывался Аль-Серрас.

Она опять не проронила ни звука.

– Значит, это правда. Ты выступала с оркестром? – спросил Аль-Серрас.

– Какой оркестр? Это даже не был концерт.

– Да расскажи же, наконец!

– Мне было восемнадцать лет, – сдалась Авива. – Один мой друг организовал прослушивание. Отказ считался бы преступлением. Все вместе заняло полчаса.

Мы так подробно расспрашивали ее об этом эпизоде, потому что почти ничего не знали о том времени накануне нашей встречи, когда она переехала из Италии в Германию.

– У него удивительная голова, – сказал Аль-Серрас. – Похожа на одну из тех гигантских каменных голов тольтеков, что были обнаружены в джунглях.

– Он что, правда неравнодушен к музыке? – спросил я.

Она затянулась и выпустила облако табачного дыма.

– Я только что покинула монастырь. А он искал няню. Няню с музыкальным образованием. Его сын Романо, совсем еще ребенок, очень ласковый, тянулся к музыке, особенно фортепианной. Но это, конечно, был всего лишь предлог. Дуче хотелось иметь собственного учителя игры на скрипке.

– То есть он играет на скрипке?

– Мастерски. Это ни для кого не секрет. Как и то, что каждое утро он читает Данте. Поклонник итальянской культуры. И минут пятнадцать – двадцать играет на скрипке.

– И хорошо играет?

– Нормально. Давайте так. Я вам расскажу кое-что, а потом мы сменим тему. Идет?

Аль-Серрас молчал. Я сердито посмотрел на него.

Она попросила нас представить себе такую сцену. Официальная резиденция вилла Торлония, музыкальная комната с граммофоном, на полках – пластинки с записями Верди и Пуччини. Муссолини задергивает шторы и запирает дверь. Никому не позволено мешать ему в эти священные двадцать минут, когда он отстраняется от власти и отдает себя музыке.

– А как он играл? – спросил Аль-Серрас.

– Понятия не имею.

– В каком смысле?

– Он поставил пластинку. На секунду прижал скрипку к подбородку…

– Удивительно, что он ее не сломал, – съязвил Аль-Серрас. – С таким-то подбородком!

– …как будто играл ту же вещь, что на пластинке, – продолжила она. – А затем отложил скрипку в сторону.

– Ага! – засмеялся Аль-Серрас. – Хитрый ход. Он не умеет играть.

– Да нет, умеет. Мой друг, тот самый, кто организовал прослушивание, тоже скрипач, однажды играл с ним дуэтом. Муссолини играет, когда ему хочется. Но у него требовательная жена, много детей и куча советников. А главное – масса любовниц. Он принимает их в музыкальной комнате.

Аль-Серрас не скрывал удовольствия.

– Что касается меня, – продолжала она, – то я несколько минут поиграла на скрипке, но для себя уже решила, что мне это предложение неинтересно. А защитное оружие, которое я на всякий случай захватила с собой, не понадобилось.

– Какое оружие? – спросил я.

– Острые каблуки. Вы знаете, что я предпочитаю обувь на плоской подошве, но это был особый случай…

– Отважная девочка! – похвалил Аль-Серрас.

– Ты нарочно играла плохо? – догадался я.

– У меня не было ни малейшего желания занять то или иное место при дворе диктатора.

– А в эти полчаса тебя не тошнило от его вида?

– Он – лидер Италии. Я уверена, что у каждого, кто обладает подобной властью, есть свои тайны. Но вы поймите, для меня дуче всегда был дуче.

– Да у этого человека руки по локоть в крови! Он начал с того, что в 1924 году уничтожал своих оппонентов социалистов.

– В 1924 году мне было четырнадцать лет, – сказала Авива. – И это был не самый лучший в моей жизни год.

– Но ты не могла не видеть, что он идет по трупам! – Я уже почти кричал.

– Думаю, в тот год я и сама предпочла бы умереть.

– Друзья, – прервал нас Аль-Серрас, – о чем вы? Вы хоть сами себя слышите? Вы повторяете одно и то же.

– Ты все знаешь, Авива, – гнул я свое. – Не можешь не знать. Ты собиралась выступать с Куртом Вайлем и Бертольтом Брехтом. С теми, кого ненавидят нацисты.

– Нацисты срывают театральные представления. Шумят, угрожают, швыряют на сцену вонючие бомбы и даже ночные горшки. Если они действительно захотят присутствовать на наших выступлениях, я им не откажу. Возможно, мы сделаем их добрее.

– Тебе все равно, перед кем играть?

Аль-Серрас попытался перехватить инициативу.

– Я думаю, – сказал он добродушно, – что вряд ли этот человек монстр. Надо постараться увидеть в нем человеческую сторону. В каждом есть человеческая сторона.

– Ерунда! – возразил я. Чувствовал я себя ужасно. Зачем я затеял этот спор с Авивой?

– Я устала, – сказала она, поднимаясь. – Пойду прилягу.

– И не поела толком, – посетовал Аль-Серрас, хлебной коркой подбирая остатки с ее тарелки. – А что она имела в виду, когда говорила, что в 1924 году хотела бы умереть?

После концерта в Лиссабоне мы втроем отправились в ночной клуб. Мы устали за день, к тому же назавтра нам нужно было уезжать, но нас пригласил местный меценат, и мы посчитали невежливым отказаться. Под быструю джазовую музыку Авива танцевала сначала с патроном, сеньором Мединой, затем с Аль-Серрасом. Медина топтался поблизости, готовый снова закружить ее в танце.

Но она решила сделать перерыв и присела рядом со мной. Щеки у нее разрумянились, лицо блестело.

– Спорю, ты ненавидишь эту музыку! – перекрикивая шум зала, сказала она.

– Вовсе нет, с чего ты взяла?

– А почему ты не танцуешь?

– Я научился танцевать вальс, – рассмеялся я, – но это мой предел. Все, что быстрее вальса, навсегда лишит меня возможности ходить.

– Что-что?

– Не важно, – улыбнулся я.

Она придвинулась ближе:

– Болит?

– Что? – переспросил я, хотя прекрасно расслышал вопрос.

Она наклонилась ко мне еще ближе, коснувшись волосами моей щеки:

– Бедро. Сильно болит?

– Иногда болит, – ответил я.

Авива, в отличие от Аль-Серраса, всегда относилась к моему физическому недостатку с вниманием. Она следила, чтобы мы вовремя отправлялись на концерт, избавляя меня от необходимости бежать, не давала мне таскать тяжести. При этом она никогда не заговаривала со мной на эту тему. Но сейчас спросила:

– А к врачу ты ходил?

Мой деланный смех с трудом пробился сквозь гвалт ночного клуба:

– Это родовая травма. Ни один врач не поможет.

Она коснулась рукой моей щеки:

– Зачем ты сам себя наказываешь?

Я замер, не смея шевельнуться. На нее я не смотрел – а вдруг то, что я принял за сочувствие, на деле не более чем любопытство?

– Ты не должен мириться с болью. – Она так и не отняла руку от моего лица.

Она молчала, и тогда я потянулся, взял ее руку и долго держал в своей.

Она что-то прошептала. Мне показалось или она в самом деле сказала: «Пойдем со мной»? Но я не двинулся с места. Я боялся упустить настоящий момент ради того, в котором не был уверен. Мои глаза скользили по столу, считая пустые бокалы. Сердце бешено колотилось.

– Я ведь во второй раз не предложу, – сказала она.

В этот миг музыка смолкла. Вернулся Аль-Серрас и плюхнулся на свой стул. Следом за ним подошел запыхавшийся Медина.

– Что я могу сделать для вас? – спросил наш португальский хозяин.

Авива выдернула свою руку из моей и выпрямилась:

– Закажите выпивку.

– Стыдись, – стукнул меня по спине Аль-Серрас. – Мучить такую замечательную девушку жаждой.

– Интересно, – сказал доктор Гиндл. – Но не необычно.

Это было через две недели в Швейцарии. Я смеялся над Аль-Серрасом, который красил волосы, чтобы произвести впечатление на Авиву. Но теперь я и сам занялся тем же. Я решил последовать ее совету.

Возможно, надеялся я, когда-нибудь я смогу с ней станцевать.

– Она почти не болит, – рассказывал я доктору. – Правда, иногда…

– Будет болеть, – прервал он меня. – Вы сказали, вам тридцать семь? К сорока годам артрит имеет тенденцию усугубляться. Носите тяжести в левой руке? Боль при этом усиливается? Позднее вам может понадобиться трость.

До этого я улыбался, пытаясь замаскировать дискомфорт, который ощущал при манипуляциях доктора с моей ногой.

– Дисплазия, – сказал он, в последний раз крутанув мое бедро, что вызвало острую боль в паху. – Головка бедренной кости выходит за пределы впадины на тазовой кости. Хорошо, теперь вы можете сесть.

Я медленно опустился на стул.

– Патологические роды? Заднее предлежание? – сыпал вопросами доктор. Видя недоумение на моем лице, он поспешил объяснить: – Вы родились не головой, а тазом вперед?

Я кивнул.

– Так обычно и бывает. Сразу после родов можно было бы исправить этот дефект. – Он положил мне руку на колено: – Вашим родителям не предлагали прооперировать вас в детстве?

Я отрицательно покачал головой.

– Вам нужна специальная обувь. И гимнастика.

– Я быстро устаю.

– Вначале мышцы устают, а затем становятся крепче. Вы родом из деревни? Наверняка в юности вас заставляли бегать, носить тяжести, работать ногой? Мышцам нужна тренировка, иначе они атрофируются.

Я отвернулся в другую сторону, и он добавил:

– Надеюсь, это не мешает вам играть.

Я оставил пиджак в другом углу комнаты и теперь ковылял к нему, стараясь не обращать внимания на вспыхнувшую боль.

– Против боли, – окликнул он меня, – можно попробовать вот это. – И он протянул мне небольшой коричневый пузырек, который извлек из своего саквояжа.

Я прочитал этикетку:

– А это не слишком сильное средство?

– Зато действенное.

– Не уверен, что нуждаюсь в обезболивающем. Бедро не так уж меня и беспокоит.

– Лекарство действует в течение четырех – шести часов. Некоторые пациенты принимают его на ночь, чтобы заснуть. В этом ничего нет постыдного.

Я подумал о любимых мною людях, которые смирились с моей болезнью и сдались ей без сопротивления, испортив мне всю дальнейшую жизнь. Авива сказала, что я не обязан терпеть боль. Мне хотелось ей верить.

Двадцатый день рождения Авивы в конце весны по времени совпал с концертом в Милане. Мы купили ей набор багажных сумок, чтобы она наконец выбросила свой плетеный саквояж, больше похожий на коробку для завтрака. После концерта, в ресторане, мы подняли тост за ее здоровье, а Хусто преподнес ей пару тонких кожаных перчаток – коварное дополнение к нашему общему подарку, о котором он мне ничего не сказал.

Поздно вечером, когда Авива и Аль-Серрас разошлись по своим комнатам в отеле, я отправился в бордель. Получив все требуемые услуги, я доплатил своей полногрудой партнерше, чтобы она еще некоторое время потерпела мое присутствие. Она, зевая, штопала носки, а я сбивчиво делился с ней своими соображениями о разнице в возрасте и перспективах женитьбы.

– Двадцать – это не слишком молодая, – высказала она свое мнение.

– Да, но она скоро уезжает. А когда вернется, ей будет двадцать один. – Я не мог вслух произносить имя Авивы в этом непотребном месте.

– Ну, если она уедет так надолго, то наверняка выйдет замуж.

– Нет. Она – музыкант. Артистка.

– Это я артистка, – сказала женщина. – И я замужем.

Должно быть, я слишком испуганно посмотрел на дверь, потому что она засмеялась:

– Он встретил тебя у входа. Взял у тебя деньги.

– Кроме того, – сказал я, разыскивая в смятой постели свои штаны, – ей нелегко будет найти мужа. Есть некоторые осложняющие факторы.

– Была замужем?

– Нет.

– Подмоченная репутация? Не католичка?

Я уставился на нее:

– И то и другое. Откуда ты это знаешь?

Она хмыкнула:

– А какие другие проблемы могут быть у красивой молодой женщины в Испании?

– Она не испанка. И собирается в Германию.

– Тогда у нее проблем не будет. – Она взбила подушку у себя за спиной и снова занялась штопкой.

– Почему?

– В свои лучшие дни я провела одно лето в Берлине. Работала в варьете. Оно называлось кабаре. У нас там всякие были: незамужние матери, цыганки, еврейки, даже американский негр. Боже, какой был красавчик: весь сверкал, как баклажан. Там люди на все смотрят широко. Не то что здесь. Сама не знаю, зачем я оттуда уехала. – Она хмуро посмотрела на дверь, потом на меня. – Она там быстро прозреет. – По-моему, она с трудом сдержалась, чтобы не добавить: «Дура!»

Прикроватная лампа, прикрытая красным шарфом с кисточками, наполняла комнату розовым светом. Женщина неожиданно сдернула шарф, и мне в глаза ударил слепящий свет. Царственно возлежа на кровати, она покосилась на меня, будто только что увидела:

– Ты похож на чиновника. Или на водопроводчика. У тебя концы пальцев в каких-то пятнах. Это от этой, как ее?

– Резьбы.

– Ага.

Я не стал ее разубеждать. Но ее слова врезались мне в память. Я не собирался использовать в собственных целях прошлое Авивы. И ни на что не рассчитывал. Что меня больше всего привлекало в Авиве, так это ее решительность и четкое осознание поставленной перед собой цели. И сейчас эта цель уводила ее от нас с Аль-Серрасом.

Через несколько дней мы провожали ее на железнодорожную станцию. Вайль ждал ее в начале мая на репетициях небольшой детской оперы. Она обещала вернуться в Испанию в школьные каникулы, то есть на следующее лето.

Мы стояли на платформе в ожидании поезда, и тут Аль-Серрас спросил ее:

– Он тебе нравится?

Черт бы побрал Аль-Серраса за его покровительственный тон. И благослови его Господь за вовремя проявленное любопытство. Меня и самого мучил тот же вопрос. Вайль вызывал во мне опасения: всего тридцать лет, знаменит, явно талантливый человек и к тому же еврей.

– Господин Вайль? – Авива скривила лицо. – Он женат на Лотте Ленья, прекрасной актрисе! Мне нравится его концерт для скрипки и все его театральные пьесы. Но он сам? С головой похожей на бильярдный шар? С этими очками? И с манерой плеваться, если музыкант пропустит несколько нот? Извините – нет.

Это означало, что у меня есть шанс.

Но секундой позже уверенности у меня поубавилось, потому что Аль-Серрас сказал:

– Знаешь, а хотел бы я послушать эту школьную оперу. Пожалуй, я приеду на пару дней, если ты не против.

Я повернулся к Авиве в надежде прочитать на ее лице признаки недовольства. Но она рылась у себя в сумочке, игнорируя его реплику.

– Мы провели вместе полгода, – рискнул заговорить я. – Расставание может оказаться полезным для всех нас, для нашего искусства. Сердца в разлуке начинают чувствовать острее…

– А тебя никто ехать не заставляет, – отбрил меня Аль-Серрас.

К платформе с грохотом и пыхтеньем подошел поезд. Пассажиры ринулись к вагонам.

– У нас багаж в отеле, – напомнил я Аль-Серрасу.

– Не бойся, прямо сейчас не уеду! – Но я видел, что идея ему понравилась. И тут он засмеялся: – А почему бы и нет? Зубную щетку куплю на месте. Этот композитор, ее дружок, одолжит мне ночную сорочку. А если я везде буду ходить в его одежде, может, мне достанется и толика его успеха.

Авива тоже засмеялась, обрадованная неожиданным авантюризмом Аль-Серраса. Она холодно пожала мне руку и кивнула Аль-Серрасу:

– Жду тебя в вагоне.

Аль-Серрас направился к билетной кассе, кинув мне через плечо:

– Скажи в отеле, чтобы сохранили мои вещи. Дня три или четыре. А еще лучше – попроси их переслать мой багаж в Испанию.

– Я тебе не носильщик, – сказал я ему в спину, но он был занят переговорами с кассиром. – И не сопровождающее лицо. Мне не составит труда отправиться вместе с тобой только для того, чтобы уберечь тебя от беды.

Он получил билет, поблагодарил кассира и повернулся ко мне:

– Уберечь меня от беды? А что, я не против!

Глава 19

– О, это стоит отметить! – воскликнула Авива, когда увидела меня в поезде. Она порылась в своей бездонной сумке и вытащила оттуда фляжку. Она послала Аль-Серраса в вагон-ресторан за тремя чайными чашками, а я пока что наслаждался ее обществом. По возвращении Аль-Серраса она щедро наполнила чашки янтарной жидкостью и, подняв свою, провозгласила: – За первый безумный поступок Фелю!

Меня поразила ироничность ее тона, это рушило то чудесное состояние, в котором я пребывал при виде ее восторга по поводу моего появления в поезде. Мою задумчивость прервал Аль-Серрас:

– Если ты не против, я это прикончу.

Не без усилия я последовал его примеру и опорожнил чашку, и жжение в горле постепенно сменилось приятной теплотой.

– Между прочим, это не первый мой безумный поступок, – похлопал я себя по груди.

Мои слова вызвали у Авивы смех. Она подлила еще в наши чашки и произнесла тост в мой адрес:

– За второй безумный поступок Фелю!

Аль-Серрас поставил пустую чашку и отвернулся от меня, я в это время быстренько опустошил свой «бокал».

– В детстве у меня была собака, – сказал Аль-Серрас. – Тощая дворняжка. Почти лысая. Ребра у нее выдавались настолько, что, если провести деревянной ложкой по бокам, получится звук, как будто скребешь по стиральной доске. Ходячий музыкальный инструмент. Мы ее очень любили.

Авива рылась в своей сумочке, совершенно его не слушая.

Аль-Серрас посмотрел на меня:

– Пес никогда не съедал все, что ему клали в миску, но стоило кому-нибудь подойти к ней и встряхнуть, – он вдруг игриво схватил меня за руку, – он также встряхивал головой и начинал рычать. И тут же набрасывался на еду. Можно подумать, аппетит у него появлялся, только когда он считал нас голодными.

– Как не стыдно дразнить добрую собачку. – Авива направилась к выходу, раскачиваясь в такт движению поезда.

Мы молча смотрели, как она борется с щеколдой на двери купе, к тому же каблук ее туфли застрял в порожке. Наконец ей удалось высвободить его, она обрела равновесие и вышла в коридор, удаляясь в направлении дамского туалета.

Аль-Серрас протянул руку и захлопнул дверь купе. Он подался вперед и выразительно уставился на меня:

– Глупая собачонка не знала, что хочет есть, пока ей в голову не приходила мысль, что голодный – это ты.

– Да, я слышал.

– Такой маленький, он был счастлив, что мы взяли его к себе. Знаешь, у него практически отсутствовал инстинкт самосохранения. Мы обязаны были научить его бороться.

Фляжку Авива оставила на сиденье, я потряс ее и с облегчением обнаружил, что она пуста.

– Ты намекаешь, что рассказал мне эту симпатичную историю в назидание? Смею тебя заверить, я не меньше твоего заинтересован в благополучии нашего друга. Для человека, которому не терпится поскорее приступить к новой работе в Берлине, ее явно беспокоит что-то большее.

Аль-Серрас закрыл глаза, нахмурив брови, но продолжил начатую мной тему:

– Да, новая работа всегда заставляет нервничать.

Мы смотрели в окно купе, ожидая возвращения Авивы. Немного погодя я обратился к нему:

– Кто-то ждет ее в Германии. Кто-то, кроме Вайля и людей, занятых школьной оперой.

– Да? – Наконец-то я привлек его внимание.

– Должна быть какая-то основательная причина для ее возвращения из Америки, причина, которую она нам до конца не раскрыла.

– До конца?

– О чем-то она не хочет говорить.

– Возможно, ты и прав, – проговорил он медленно.

– Дождемся, что какой-нибудь бульварный журнал расскажет нам о ее секретах.

– Да, да, ты прав.

– А почему бы тебе не спросить ее? Ты же ничего не боишься.

– Доверяет-то она тебе, Фелю.

Я собрался было протестовать, но он не дал мне сказать:

– Она обожает меня. Но, мой дорогой мозговитый партнер, доверяет она тебе. Потому, прежде чем мы снова ее потеряем, постарайся разузнать о ней побольше. Что она все-таки скрывает?

За последние десять лет я бывал в Берлине не один раз. Великая война уже канула в историю, а город все еще выглядел опустошенным. Послевоенное восстановление означало увеличение числа дымовых труб и каких-то бесформенных многоквартирных домов, металлических оград и тянущихся цепочками заборов. Блеклые здания с плоскими крышами должны были, очевидно, побудить жителей к созданию чего-то более современного. Когда я назвал город безобразным, Авива не согласилась со мной. Она сказала, что нашла его похорошевшим и даже современным.

– Непонятно, что с ним будет? – не то спросил, не то ответил сам себе я, глядя из окна на серые окраины города.

Авива сказала, что остановится у некой фрау Цемлер, которая занималась проектом школьной оперы, мы с Аль-Серрасом поселились в небольшой гостинице в Баварском квартале. Договорились увидеться на следующий день в театре, где у Авивы была назначена встреча с Вайлем, Брехтом и молодыми исполнителями.

На следующее утро мы появились там довольно поздно, репетиция уже вовсю шла. В первом ряду сидел мужчина в круглых очках в металлической оправе и галстуке в горошек, должно быть Вайль. Он давал указания дюжине собравшихся на сцене юных артисток, большинство из которых были одеты в шорты или юбки выше колен и одинаковые белые школьные блузки: инструменты на коленях, тонкие ноги раскачиваются, беспокойные пальцы почесывают голову или крутят косички.

Через три кресла от него сидела Авива, изучала партитуру, указывая что-то в ней Бертольту Брехту, которого невозможно было не узнать по его нескладному кожаному пиджаку.

Авива была первой скрипкой и концертмейстером, и я понял, почему Вайль выбрал ее для этого. Она была такой же талантливой, как любой другой молодой скрипач, но без претензий на роль солиста. Она будет вдохновлять других музыкантов и задавать высокие стандарты, не становясь при этом примадонной. Она была всего на несколько лет старше самого молодого музыканта из оркестра, но могла уже рассуждать обо всем с Брехтом, Вайлем и фрау Цемлер, дамой в коричневом костюме, отвечающей за питание молодых музыкантов и надзор за группой, начиная от оркестровки и кончая вопросами дисциплины.

Авива видела, как мы вошли в зал, и подняла руку, показывая на нас Вайлю, тот повернулся и коротко кивнул нам. Брехт в знак приветствия коснулся пальцами не прикрытого шляпой лба, успев при этом еле заметно почесать его в том месте, где он переходил в короткую стрижку. Их обоих всегда нервировали непрошеные гости, присутствовавшие на репетициях. Дело в том, что на премьере их последней совместной работы – оперы «Возвышение и падение города Махагони» – коричневорубашечники учинили беспорядки, а в прошлом месяце члены нацистской партии на премьере во Франкфуртской опере подняли такой шум, что с трудом было слышно исполнителей на сцене. Нацисты называли все работы Вайля «дегенеративными», но пока еще ничего не предприняли в отношении «Человека, который всегда всегда говорил „да“».

Я занял место позади них. Аль-Серрас энергично подошел к сцене и вернулся с партитурой и программкой.

В программке говорилось, что в основу оперы «Человек, который всегда говорил „да“» положена пьеса четырнадцатого века «Танико» традиционного японского театра но. По версии Брехта, группа студентов предпринимает рискованное путешествие в горы для встречи с почитаемым ими учителем. Один из младших учеников просит взять его с собой в надежде найти там лекарство для своей больной матери. Преподаватель, сопровождающий группу, уступает, но не предупреждает мальчика о древнем обычае тех мест: любой, кто не справится с трудностями, сулящими группе неудачу, будет принесен в жертву.

Аль-Серрас фыркнул:

– Я правильно прочитал? – И показал мне строчку в программке.

Я перевел с немецкого на испанский:

– Да, «брошенный в долине». И пожалуйста, потише.

Он шептал, но получалось все равно громко:

– А где же костюмы? Надеюсь, они уже подготовили шикарные японские костюмы.

– Я что-то не вижу ни одного.

– Как минимум грим. Как называются эти… с белыми лицами, гейши? Они придали бы пикантности.

– Да тише ты.

– Извини.

С одной стороны сцены у стены стояло несколько второпях сделанных табличек с надписями. На одной значилось просто: «Гора».

Он снова громко прошептал:

– Эти берлинцы такие формалисты.

– Думаю, они еще придумают неплохие декорации.

– Я тоже надеюсь. Уберите костюмы и декорации из большинства опер, и останутся только стоны.

– Неудивительно, что у тебя так туго движется твой «Дон Кихот», – ответил я ему шепотом. – Ты даже не любишь оперу.

Я уткнулся в программку, продолжая ее изучать.

Ученики поднимались в горы. Мальчик выбился из сил. Опера, длящаяся чуть более получаса, заканчивалась тем, что мальчик, подчиняясь древнему обычаю, приносил себя в жертву ради общего дела. Он и есть тот человек, говорящий «да», и зрителям-школьникам, после того как занавес опустится, предложат обсудить увиденное и найти ответ на вопрос: а должен ли он был отвечать «да»?

Аль-Серрас следил за моим пальцем, пока я не дошел до конца описания. Он снова фыркнул, на этот раз так громко, что Брехт обернулся и сердито посмотрел на нас.

Трое ребят взошли на сцену, таблички у них на шеях гласили: «Мальчик», «Мать», «Учитель». Аль-Серрас захихикал.

Неожиданно рядом с нами появилась Авива. Она протянула руку к Аль-Серрасу, мягко обхватила ладонью его шею и озорно улыбнулась:

– Потише, пожалуйста. Мы репетируем.

Улыбка, предназначавшаяся мне, была менее теплой и немного напряженной.

– Пожалуйста, не давай оценок, пока не увидишь и не услышишь все. Пообещай.

– Конечно обещаю. – Я хмуро посмотрел на Аль-Серраса. Ведь это он смеялся, не я. Ну почему она всегда так и ждет, что я буду строг с ней?

Для школьного ансамбля музыканты играли хорошо, и оркестровка не давала повода для насмешек. Я мало что знал о творчестве Вайля, и эта работа мне показалась довольно скромной, но запоминающейся: немецкая интерпретация лирического ориентализма. Я не нашел в ней ничего банального, ничего излишне растянутого или вульгарного.

Аль-Серрас тоже находился под впечатлением. Краешком глаза я видел, как он покачивал головой, сначала легонько, а потом все более энергично, возбужденный плохо скрываемым желанием покритиковать. Я наблюдал, как он ломал голову над текстом: «Важно точно знать, когда говорить „да“. Многие произносят „да“, но это не согласие. Других вообще не спрашивают, а третьи согласны с тем, что неверно. Поэтому важно понимать, когда по-настоящему согласен».

Он пробормотал мне:

– Это речь или это загадка? Но это не песня, я в этом уверен.

После того как ребята закончили работу, которая прерывалась довольно длительными паузами для получения указаний от Вайля, он пригласил их занять места на краю сцены, а сам закурил сигару, предложенную Брехтом.

– Ваше мнение, пожалуйста?

Молчание.

Вайль засмеялся. Запрокинув голову, он оглядывал юных артистов сквозь нижние половины очков:

– Не стесняйтесь. Говорите громко и отчетливо.

При этих словах Аль-Серрас подался вперед и стал покачиваться на самом краю стула. Я положил руку ему на колено и прошептал:

– Это не тебе.

Молчание нарушил один из школьников. Я узнал в нем того, кто играл на саксофоне-альте.

– Эта история, сэр. Это ужасно, – сказал он недовольным, прерывающимся голосом.

Другой, тонкий юный голос добавил:

– Кровавая.

Брехт улыбался, попыхивая толстой сигарой, а Вайль удовлетворенно кивал головой, делая пометки в блокноте, лежавшем на коленях.

Кларнетист прокашлялся и подал голос со сцены:

– Мальчику не надо было расставаться с жизнью таким образом, правда. Я так думаю, если вас интересует мое мнение.

Вайль поднял на него глаза. Брехт выдохнул и прикрыл глаза от сигарного дыма. Воцарилось неловкое молчание, пока не заговорил Брехт:

– Хорошо, очень хорошо. Эта нравоучительная история совсем не является пропагандой. Думаю, такая реакция не у тебя одного. Очень немногие из зрителей могут неверно понять авторский замысел и посчитать поступок всегда говорящего «да» героическим. Прекрасно. Благодарю тебя.

Исполнявший роль учителя юный баритон поднял руку:

– Господин Брехт, пожалуйста, могу я добавить? Самопожертвование необходимо, особенно в наши трудные времена.

– Ты так считаешь? – спросил Брехт.

– Да, считаю.

– И под самопожертвованием ты понимаешь оправданную жертвенность? Ты думаешь, что мальчик был вправе отобрать у себя жизнь просто потому, что он считал себя обузой для всех?

– Да, я так думаю. Кроме того, это же древний обычай.

Вайль что-то записывал в блокноте.

Аль-Серрас прошептал мне:

– Я слышал, что в Берлине можно все, но не знал, что это означает. Они берут драматическую историю и превращают ее в идиотскую.

Кларнетист, два хориста и девушки, игравшие одна на фисгармонии, другая на лютне, поддержали парня. Единодушие по этой позиции нарастало: даже один из скрипачей изменил надписи на своей табличке «Кровожадный» и присоединился к тем, кто расценил поступок главного героя высокоморальным и заслуживающим преклонения.