Текст книги "Испанский смычок"

Автор книги: Романо-Лакс Андромеда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Многие испанцы, особенно коммунисты, уже томились в концентрационных лагерях. Но пока нацисты не спешили разделаться с врагами Франко. Вот если бы оба диктатора нашли общий язык и Франко согласился принять серьезное участие в войне, тогда ситуация могла резко измениться. К счастью для испанцев, Франко – человек жесткий, упрямый и гордый – в душе оставался изоляционистом. Наступил сентябрь 1940 года, а каудильо и фюрер так и не организовали личную встречу, хотя всем было ясно, что она неизбежна.

– Изложите все это, – призывал меня Фрай. – И помните, что мы должны обращаться не только к сердцам, но и к умам. Мы должны быть убедительными. Не скрою: нам нужны доллары. Чем больше долларов, тем больше виз. И главное. Не забывайте, что все это – ваша личная инициатива.

– В каком смысле?

– В том смысле, – засмеялся он, – что я просто обеспечиваю вас бумагой.

С той же энергией, с какой я все последние годы десятками и сотнями сочинял письма, я принялся за книгу воспоминаний. Я вовсе не намеревался начинать с детства, просто так было проще. Я убеждал себя, что пишу для себя, для разминки, – как начинающий музыкант разучивает гаммы. Потом выкину лишнее и отберу нужное. Но вопреки этим намерениям воспоминания быстро овладели мной.

Пока я корпел над рукописью, Аль-Серрас в Марселе плел свою паутину. Не знаю, сам ли он изобрел хитроумный план или кто-то подбросил ему идею, но он очень торопился. Времени почти не оставалось. В Марселе объявили регистрацию евреев. Жандармы в алфавитном порядке вызывали к себе учителей, фармацевтов, бухгалтеров, а затем отпускали их домой, уверяя, что это «простая формальность». Авива не вписывалась ни в какие классификации: она не была француженкой, не была врагом итальянского режима, не была немкой. Она была просто известной скрипачкой еврейского происхождения, сумевшей сбежать от нацистов.

В октябре Аль-Серрас прислал мне записку, в которой просил встретиться с ним в марсельском кафе «Ле-Круа», чтобы «обсудить творческие замыслы».

Пришла и Авива. Она выглядела лучше, чем на вилле «Эр-Бель». Ярко-красное в огромных белых ромашках платье с приподнятыми плечами удачно скрывало худобу.

– Я смотрю, ты стала модницей, – сказал я, коснувшись ее руки.

– Хусто говорит, нам лучше не выделяться.

– Нам нечего бояться. – Он потрепал желтую гвоздику у себя в петлице. – Мы здесь знаменитости. Я понял, какую ошибку совершил на той прогулке. Дал незнакомцу понять, что Авива – просто некая девица. А надо было сразу объяснить ему, что перед ним – одна из самых знаменитых скрипачек Европы.

– Даже во Франции они запрещают еврейскую музыку, – шепотом сказал я. – Вы об этом подумали?

Аль-Серрас и не думал таиться.

– Вчера вечером исполняли Оффенбаха, – громко возразил он.

Я недоверчиво покачал головой.

– Канкан! – засмеялся он. – Никто не собирается его запрещать. Вчера мы были в «Мулен Гавот». По-моему, его сыграли раз десять. А немецкие офицеры аплодировали.

– Вы с ума сошли? – ужаснулся я. – Там же мог быть тот самый немец.

– А он и был. Извинился перед Авивой. Познакомил нас со своим шефом и угостил шампанским.

– Шампанским… – тихо простонал я.

– Конечно. Сделки принято обмывать шампанским.

– Что еще за сделка?

Наконец-то Аль-Серрас понизил голос:

– Сделка, в результате которой мы, все трое, сможем свободно пересечь Францию и добраться до почти неохраняемого порта на Атлантике, куда заходят небольшие суда. Поедем на поезде. У меня в кармане билеты и визы – наша гарантия от ареста. Уезжаем через три дня.

– С какой целью? – процедил я.

– С единственной имеющей значение целью. – Он снова заговорил громко. – Мы будем заниматься музыкой.

– Какой музыкой? Даже если бы ты организовал мне бенефис для самой Девы Марии! Ты же знаешь, что я больше не выступаю.

– Нет, Марии там не будет. – Он внимательно посмотрел на свои ногти, затем прикрыл ладонью рот и прошептал: – Только Гитлер и Франко. И куча корреспондентов с обеих сторон.

Что я мог сказать? Авива коснулась моей руки, но я этого даже не почувствовал. Она подвинула мне стакан с водой, затем обмакнула в воду салфетку и приложила ее мне ко лбу.

– Ты не имел права давать согласие за меня, – выдавил я из себя в конце концов.

Аль-Серрас посмотрел на Авиву, потом повернулся ко мне и, поморщившись, произнес:

– Однако я его дал.

Аль-Серрас не желал слушать никаких возражений. Когда я вернулся на виллу «Эр-Бель», меня уже ждала записка. В ней говорилось: «Я никогда не попрошу тебя ни о каком другом одолжении. После этого я навсегда исчезну из твоей жизни». Вот было бы счастье, подумал я. Беда в том, что я ему не верил.

Очевидно, он встретился с Фраем в отеле «Спландид», потому что вечером Фрай пришел ко мне и, к моему великому удивлению, целиком и полностью одобрил план. Мой партнер поступает, как он выразился, смело, находчиво и мудро. Есть лишь одно неприятное обстоятельство: «Эта затея наверняка испортит вам репутацию».

– Мне плевать на репутацию.

– Тогда почему вы против?

Вопрос этот лишил меня сна на всю ночь.

На следующий день Фрай снова пришел, чтобы поделиться некоторыми подробностями, которые стали ему известны от одного из лучших его источников – человека, работавшего в британском посольстве.

Аль-Серрас ничего не выдумал и ничего не преувеличил. Концерт должен был стать центральным событием в ходе встречи на французской железнодорожной станции Андай, близ испанской границы, Франко и Гитлера. Это была первая личная встреча двух диктаторов. И все-таки я продолжал пребывать в недоумении. Ни я, ни Аль-Серрас не относились к числу фаворитов Франко. Почему нацистские власти сочли наши кандидатуры лучшими для музыкального сопровождения испано-германской встречи на высшем уровне?

– Гитлер и Франко будут стараться досадить друг другу, – предположил Фрай. – Франко не удалось заставить вас выступать перед ним и его правительством. Но если это удастся нацистам, то Гитлер продемонстрирует, насколько велик его контроль над Испанией. Это желание показать «культурный товар» лицом. Если рассматривать мероприятие как пропагандистскую акцию, то отпечатки пальцев Геббельса видны невооруженным глазом.

– А не вызовет ли мое появление гнев Франко?

– Возможно. Но Гитлер уже не один год ищет поддержки Франко. Я думаю, он готов пойти даже на устрашение.

За день до отъезда у меня побывал еще один посетитель. Авива приехала на черном велосипеде, позаимствованном у хозяйки публичного дома. Мы сидели во дворе, под грушами. Несколько плодов упали с дерева и сочными пятнами светились на фоне некошеной травы. Выдался не по сезону теплый осенний день, вокруг нас сновали осы. И мы сидели не шевелясь, чтобы не потревожить их.

– Я должна сказать тебе две вещи, – сказала Авива. – Во-первых, я понимаю, почему ты не хочешь участвовать в концерте. – Она тяжело сглотнула. – Я преклоняюсь перед твоей принципиальностью, Фелю. И всегда преклонялась.

Вряд ли он знала, что хвалит меня за стойкость, которой я в себе не чувствовал.

– Если ты сейчас откажешься играть, это вызовет подозрение. Поэтому мы хотим, чтобы ты поехал с нами. Они верят, что у тебя артрит. Проедемся до Андая, а там ты в последнюю минуту скажешь, что не можешь выступать по состоянию здоровья. Мы с Аль-Серрасом сыграем, а после концерта…

Я сидел спокойно, размышляя, что делать: не в Андае, а здесь и сейчас, в этом саду, пока она сидит рядом. Если я протяну руку…

– Таким образом, – добавила она, – не будет никакого ущерба твоей репутации.

Опять это слово. Но меня меньше всего волновала моя репутация. Я не хотел быть уважаемым. Я хотел быть любимым.

– Подожди, – сказал я.

Она странно, с улыбкой, посмотрела на меня. А я наблюдал за осой, вот уже несколько минут лениво ползавшей по ее волосам.

– У тебя на голове…

Она нетерпеливо отмахнулась:

– Это было во-первых. То, что во-вторых, мне сказать труднее. Не знаю, как ты к этому отнесешься.

Оса уселась на темно-коричневый завиток над ухом и не улетала, хотя Авива качала головой из стороны в сторону. Она выглядела скорее озабоченной, чем испуганной. Она с трудом подбирала нужные слова и не хотела, чтобы ее прерывали.

– Мы с Хусто… – Она сильно хлопнула себя рукой по шее.

– Ты на меня… – потянулся я к ней.

– …решили пожениться.

– …рассердишься.

Наши голоса прозвучали одновременно, и до меня не сразу дошел смысл ее слов.

Она закрыла глаза:

– Слишком поздно.

Целую минуту я сидел молча, потрясенный услышанным, пока она не поднялась. Не обращая внимания на воспаленное пятно на горле, она кинула:

– Мне пора. Хозяйка предупредила, что берет штраф за просрочку.

Я смотрел, как она оборачивает юбку вокруг колен и перекидывает ногу через перекладину велосипедной рамы. – Просто помни, – напоследок сказала она, – никто не может заставить тебя делать то, чего ты делать не желаешь. Ты всегда был самостоятельным.

Неужели? Похоже, она верила в это, как Аль-Серрас верил, что я должен во всем слушать его советов. Но какое это имело значение, если я только что потерял Авиву? Почему я должен заботиться о том, что она или кто-то другой думают обо мне? Что весь мир думает обо мне?

Но это было единственное, что мне оставалось.

К тому времени я уже описал приблизительно половину своей жизни. Поездка в Андай прервала эту работу. Фрай обещал в мое отсутствие передать рукопись секретному курьеру.

Пытаясь изгнать Авиву из своего полного печали сердца, я продолжал размышлять о своей жизни. О том, какой выбор делал или не делал, о том, какие границы ставил себе и другим. Мне во многом везло. Судьба щедро одарила меня возможностями. Я получал немало иных даров. Но одного взгляда на сапфир, украшающий смычок, мне было достаточно, чтобы понять, что слишком часто эти подарки лишали меня покоя. С усердием, напомнившим мне о времени ученичества у Альберто, когда я упражнялся, пока спину не сводило болью, я продолжал писать.

В полдень ко мне на виллу «Эр-Бель» зашел Фрай. Я сообщил ему, что выданная мне бумага закончилась. «Надеюсь, вы писали с обеих сторон листа?» Я удивился его вопросу, но виду не подал и вернулся к работе, последовав его совету. Теперь я писал на обороте уже готовых страниц, и писал быстрее, чем обычно, – это было скерцо в исполнении пера.

В доме один за другим гасли огни. На виллу спускалась непроглядная сельская ночь. Но мне не спалось. Бессонницу вызывали вовсе не мысли о предстоящей поездке в Андай. Меня беспокоило другое: сумел ли я в рукописи объяснить свои поступки?

Не важно, буду я играть или нет. Концерт в Андае уже ничего не изменит. Если со мной что-то случится, останется эта рукопись. Однако, перечитывая написанное, я не чувствовал удовлетворения. Почему я порвал с Альберто? Почему, выступив вместе с другими против монархии, не вернул королеве ее подарок? Действительно ли я разрушил карьеру того юного виолончелиста, Рокамуры? Что я сделал для своей семьи? Что я сделал для искусства? Для любви?

Наверное, я совершил в жизни слишком много ошибок. Ощущение собственного несовершенства сделалось таким непереносимым, что я заплакал. В памяти всплыл хор из Второй симфонии Малера, которой я однажды дирижировал в Саламанке: «Приготовься жить!»

Я не чувствовал себя готовым ни жить, ни умереть.

Утерев глаза, я перевернул листок, чтобы продолжить на обратной стороне, но она оказалась заполненной. У меня не осталось ни одной чистой страницы. Я походил по комнате и неожиданно обнаружил себя стоящим возле спальни Фрая. Прежде чем я сообразил, что делаю, я уже колотил в его дверь.

– Бумаги, – сказал я.

Он протирал заспанные глаза:

– Завтра.

– Завтра я уезжаю, рано утром. Я должен закончить рукопись.

– Ступайте спать.

– Я не собираюсь спать. Мне нужна бумага.

– Бумаги больше нет.

– Мне нужна бумага! – заорал я.

Он медленно повернулся и исчез в темноте спальни. Прошла минута, две минуты, три. Я слышал, как он чем-то шуршит. Но вот раздалось шарканье ног, и он появился на пороге с пачкой бумаги в руках. С полузакрытыми со сна глазами он протянул ее мне и пробормотал:

– Это все, что у меня есть. Не перепутайте порядок страниц. Пишите на оборотной стороне, потом кто-нибудь сделает копию. Отправим с тем же курьером. Утром, перед отъездом, передайте рукопись Имогене. – Он уже почти закрыл дверь, но, словно вспомнив о чем-то, просунул в нее голову: – Он назвал их «Все, что я знаю». Берегите их.

Вернувшись к себе, я положил под свет настольной лампы первую страницу. Это была музыкальная рукопись: миниатюры для фортепиано Аль-Серраса. На некоторых страницах стояли даты, охватывающие многие годы. Не сумев помочь Аль-Серрасу покинуть Францию, Фрай, очевидно, согласился тайно вывезти его сочинения.

Я протер горящие глаза мозолистым кончиком пальца и попытался сосредоточиться на нотной записи. Один угол листа был надорван; в другом краснело винное пятно, четкое и круглое, как печать в паспорте. Дата – 1921 год. Я поднес листок к носу, надеясь уловить запах дешевой риохи, а вместе с ним, возможно, и другие ароматы: розмарина с красных склонов Альгамбры, йода Средиземноморского побережья… Но от листка пахло сыростью. Приглядевшись, я обнаружил на краях листка пурпурные пятна плесени.

Я молча читал первые такты. Пьеса для фортепиано начиналась ударной последовательностью: за шестнадцатой нотой следовала восьмая с точкой. И еще одна. И еще. И еще. Это биение его сердца, понял я. Я слышу биение его сердца…

Как я мог это забыть, недоумевал я.

В каждом такте был его след. Музыка жила в нем, они были неразрывно связаны. Больше тридцати лет я встречался с этим человеком, знал о нем все – что он ел, сменил ли рубашку, болят ли у него ноги, снились ли ему кошмары или, напротив, сладкие эротические сны. Я видел его насквозь. Считал его политическим оппортунистом самого худшего толка. Но знал ли я его по-настоящему?

И вот теперь он собирается жениться на Авиве, чтобы исчезнуть вместе с ней. Куда они направятся после Нью-Йорка? В Лос-Анджелес? В Мексику? В Бразилию?

Он назвал собрание фортепианных пьес «Все, что я знаю». Он и был всем, что он знал.

Наступило утро. Иешуа прогревал мотор автомобиля, собираясь отвезти меня на станцию. Я собрал все бумаги. Я не мог оставить их здесь. Моя история была не закончена, а я не знал, вернусь ли сюда из Андая. У меня не было выбора. И я забрал с собой все: все листы, вобравшие в себя жизни двух человек.

ЧАСТЬ VII. Куба, 1977. Андай, 1940

Глава 24

– И что было дальше? – спросил журналист после того, как я заново наполнил его бокал. Он просил виски, но иностранные напитки было трудно достать на Кубе, по крайней мере при моих средствах. Вместо этого я угощал его ромом.

– Поезд, контрольно-пропускные пункты, охраняемая станция в Андае… Потом выяснилось, что у нас нет концертных костюмов. В сопровождении немецких офицеров мы отправились к портному. Представьте себе испуг этого несчастного, когда к нему ворвались четыре гестаповца, срочно требуя два смокинга! Рядом стояла его жена, ни жива ни мертва, бедная женщина! Отглаженные смокинги вскоре доставили, но они нам не подошли: предназначавшийся Аль-Серрасу оказался ему мал, а мне мой – велик. К тому же все это время у меня не было возможности писать.

– Вы возили рукописи с собой?

– Я прятал их в футляре для виолончели. Мне не хотелось показывать их Аль-Серрасу. Он-то думал, что его сочинения у Фрая.

– Вы не боялись, что кто-то их увидит?

– А чего бояться? Ведь мы были музыканты. Естественно, что мы возили с собой инструменты и ноты. Конечно, был риск, что кто-то сунет нос в бумаги и обнаружит записи на обратной стороне… Я ведь писал очень откровенно. Не только о том, что думаю о Гитлере. О наших стычках с гестапо… Даже намекал на дальнейшие планы Аль-Серраса и Авивы.

– Она боялась?

– Она думала о побеге.

– Ее могли схватить.

– Конечно. Они с Аль-Серрасом планировали сесть в шлюпку и добраться до Бискайского залива, где их должно было ждать рыболовецкое судно. Но боялась она не этого. Она боялась покидать Европу. Она ведь уже предпринимала такую попытку, в 1929 году. Но не смогла остаться в Нью-Йорке из-за тревоги за сына. Теперь все стало еще хуже. Она говорила с людьми, вырвавшимися из нацистских лагерей. И была в курсе подробностей, которые стали нам известны только после освобождения. Она дошла до того, что готова была добровольно сдаться властям, чтобы самой попасть в лагерь – в Биркенау или Освенцим, потому что верила, что найдет его там. Ей объясняли, что заключенные лагерей редко живут в них больше шести недель, а дети даже меньше, но она никого не хотела слушать. Из талантливых музыкантов формировали лагерные оркестры, которые исполняли не только похоронные марши, но и развлекательную музыку для охраны и начальства. Одаренный ребенок мог находиться в лагере годами, как певчая птица в клетке. А она не сомневалась, что ее сын – вундеркинд.

В поезде по пути к Андаю, положив голову мне на плечо, она рассказывала, как ее сын любил забираться под рояль: «Он прислонялся щекой к дереву, чтобы слышать вибрацию струн». Она говорила об этом с такой уверенностью, что мне стоило труда возразить ей. Я старался говорить как можно мягче: «Ты никогда этого не видела, Авива. Ты ведь никогда не видела своего сына. Понимаешь?»

Помню, она цитировала Брехта, утверждавшего, что к еврейским беженцам все относятся с подозрением, даже родственники, даже друзья. У нее был особый подход к тем, кто потерял близких. Это делало ее непредсказуемой, опасной для тех, кто решался связать с ней судьбу.

– Что же было дальше?

Я перевел дыхание и пошуршал листками. Я не зачитывал отрывков, но водил пальцем по строчкам – это придавало мне уверенности.

– Так что же? – повторил Вильгельм.

– Дальше я ничего не написал, я же вам говорил.

Он был терпеливым человеком. Особенно если учесть, как долго я водил его за нос. Я узнал о его существовании в 1957 году, когда он начал работать над биографией Аль-Серраса. Но лишь пять лет спустя, когда вышла его книга под названием «Пропавший вундеркинд», я оценил его талант. Биографические данные, приведенные под фотографией на клапане суперобложки, несмотря на краткость, сообщали немало: Вильгельм Эрлихт прибыл в Нью-Йорк в семилетнем возрасте с приемными родителями. До тридцати он выступал как пианист, затем, заинтересовавшись историей и собственным прошлым, занялся писательством. В тексте намекалось, что автором двигало желание больше узнать о своих корнях.

И вот Вильгельм стоял передо мной, нетерпеливо комкая полы синего пиджака.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Не беспокойтесь о последовательности. Просто расскажите мне, что случилось в Андае.

– Все пошло не так, – как можно спокойнее ответил я. – Эта затея Аль-Серраса оказалась не такой удачной, как предыдущие. Например, как идея запасти бензин в бутылях…

Он ждал.

– Вильгельм, я сделал нечто ужасное.

Я замолчал. Он сел на стул, опершись локтями о колени. Отвороты брюк задрались, открывая взору поношенные мокасины, совсем не сочетавшиеся с черными шелковыми носками. В его манере одеваться было что-то от человека богемы, вынужденного мириться с навязанными обществом условностями. Он весь обратился в слух.

– Я не доверяю своим воспоминаниям, – сказал я.

– Рассказывайте.

– Я не доверяю словам. Как можно доверять словам, когда ничего не стоит извратить их смысл? Вот вам пример. Мое имя. Мать хотела назвать меня Фелис. По-испански это означает «счастливый»…

– Я знаю, что оно означает по-испански, – перебил он меня. – Затем сборщик налогов, ваш брат, ваша тетя – оно было изменено на Фелю – ваша сестра в подвале, ваша мама, спускающаяся по лестнице. Эту историю я уже знаю.

Я откинулся назад и прижал рукопись к груди, прикрыв локтем обратную сторону последней страницы.

– Извините, Вильгельм.

– Если вы так чувствительны к именам, – громко сказал он, – перестаньте называть меня именем, которым я не пользуюсь. В моих водительских правах написано «Уильям». Друзья зовут меня Уил.

– Виноват. Извините.

– Ваше детство, ваша ранняя карьера – я слушал об этом часами. Но это был не просто профессиональный интерес. Если вы вините себя в том, что с ней случилось, то расскажите мне, как было дело. Если вы намекаете, что вы убили Аль-Серраса или донесли на него куда следует, то скажите об этом прямо. Вы же не скрывали, что он разрушил вашу жизнь.

– Да, он разрушилмою жизнь. Но с моей собственной помощью.

Он пересек комнату, наполнил наши бокалы и быстро вернулся обратно, не обращая внимания на цепочку капель, протянувшуюся за ним на деревянном полу. Он сунул стакан мне в руку.

– Так вот, значит, каким способом вы раздобываете свои истории? – подколол его я. – Вытрясаете их из людей силой?

– Конечно нет.

Какое-то время мы молча тянули ром. Затем я снова заговорил:

– Вы верите своей книге. Я понимаю, что вами движет любопытство. Но моя роль во всей этой истории была слишком ничтожна.

– А разве я про вас писал? Я просто сказал, что у него были враги среди музыкантов и артистов.

– Он умер не тогда. На следующий год он работал над завершением одноактного «Дон Кихота»…

– Партитура найдена после войны и опубликована посмертно. По ней была поставлена опера, получившая плохую критику. Лишнее доказательство того, что даже умерший композитор не всегда пользуется успехом.

– Посмертно, говорите? А вот я не уверен.

– Не исключено, что к октябрю 1940 года он закончил сочинение, – предположил Уильям. – Оно попало к вам в руки, и вы отослали его куда надо. Либо Вериан Фрай отправил, как обещал, с курьером.

– А о чем эта опера, вам известно?

– Апологетика фашизма. Франко в образе Дон Кихота. Непонятый герой.

– Франко в образе Дон Кихота? – Я постарался, чтобы в моем голосе прозвучало искреннее изумление. – Да что вы, Уильям! Дон Кихот Аль-Серраса был женщиной.

– А почему Франко не мог переодеться женщиной? Это образ, придуманный Пикассо.

– Нет, нет. Если бы речь шла о метафоре, то следовало бы понимать образ Дон Кихота как символ Испанской республики. Но его Дон Кихот имеет вполне реального прототипа. Женщину. Единственную женщину, которая занимала мысли Аль-Серраса в тот год.

– Авива была мечтательницей, – добавил я. – Она верила в невозможное. В то, что вы живы и спасетесь.

Он ничем не выдал охватившего его чувства:

– Итак, критики ошибались, приписав ему профашистские убеждения?

– Разумеется, ошибались.

– А его британский покровитель?

– Он был в шоке.

– Я не призываю вас опровергать ошибки критиков.

– И не собираюсь.

– Сигарету? – спросил Уильям спустя некоторое время.

– Нет, спасибо.

– Я вас утомил?

– Немного.

Он закурил.

– Давайте вернемся к Андаю. Сначала самое простое. Расскажите, как выглядел город, когда вы в первый раз увидели его.

Прелестным. Уютным. Не то что грязный промышленный Марсель. Андай напомнил мне Кампо-Секо: чистый воздух, пахнущий морем.

Еще из окна поезда вашему взору открываются красные черепичные крыши. Белые стены тесно стоящих домов. Узкие улицы, поворачивающие под неожиданным углом, но очень опрятные. Деревянные балконы и ярко-зеленые ставни. Герань в горшках. Стрельчатые окна, отделанные серым камнем.

За городом расстилается широкий песчаный пляж. Вдоль него выстроились отели, обращенные фасадами к Бискайскому заливу.

Центр города расположен на восточном берегу реки Бидасоа, впадающей в Бискайский залив. Старый форт, покрытые ржавчиной пушки, вросшие в древние баскские волноломы из серого камня, сквозь трещины которого пробиваются крохотные дикие фиалки. Когда наступает пора, речка разливается, образуя своего рода водный карман – естественную гавань. На ее голубой, искрящейся под солнцем поверхности покачиваются на якорях рыбачьи лодки и парусники с болтающимися рядом спасательными шлюпками.

Граница между Францией и Испанией проходит посередине реки, меж лодок; на другом берегу виден город Ондаррибия, похожий на зеркальное отображение Андая. Когда в Ондаррибии бьют башенные часы, их бой слышен в Андае. Выходя на своих суденышках из бухты Андая, баскские рыбаки приветствуют таких же баскских рыбаков, только вышедших из Ондаррибии. На закате маяк на французской стороне перемигивается с маяком на испанской. За тем и другим городом начинаются зеленые холмы.

В первый день, не считая встречи с местным шефом гестапо и хлопот по поводу костюмов для завтрашнего концерта, мы в основном просто глазели по сторонам, пытаясь понять, где заканчивается одна страна и начинается другая, а главное – как охраняется граница.

Я должен уточнить одну деталь. Я уже упоминал, что нас сопровождал офицер гестапо. Он был прикреплен к нам с самого отъезда из Марселя. Молодой парень, года двадцать три – двадцать четыре. Как его звали, не скажу. Зная вашу дотошность, не сомневаюсь, что вы захотите его разыскать. Мне неизвестно, жив он или нет, есть ли у него дети, но мне бы не хотелось, чтобы их донимали расспросами. Наши пути сошлись всего на эту неделю – к несчастью для него и для нас. Я буду звать его Крайслер, это звучит похоже на его настоящее имя.

Рекомендовал Крайслера тот самый офицер на мотоцикле, с которым мы столкнулись на вилле «Эр-Бель». Крайслер был знакомым его дочери.

– А вы собираетесь жениться на ней, когда все закончится? – спросил его Аль-Серрас.

У молодого немца вспыхнули уши.

– СС не понуждает нас жениться, – отрезал он. – Только зачинать детей. Для распространения арийской расы.

Аль-Серрас закатил глаза:

– Ну, ребята, повезло вам. Имеете все удовольствия.

Крайслер был коротко стриженным блондином с открытой, нежной, как у ребенка, шеей. Я спросил его, не играл ли он в детстве на фортепиано. Нет, помотал он головой, но он пел в хоре. До войны он был полицейским в Штутгарте. Ему нравилась Франция. Всегда хотелось побывать в Испании. Он на одном дыхании мог перечислить известных ему музыкантов: Альбенис, Гранадос, Кассадо, Казальс…

Не успел тронуться поезд, как он попросил у нас автографы. Авива решила, что он издевается, и отказала. Но в Тулузе он вышел из вагона и принес ей букет цветов. На следующей остановке позаботился о бутербродах: с ветчиной для нас с Аль-Серрасом и с говядиной для Авивы, хотя она ни разу не обмолвилась о своих пищевых предпочтениях. Нам стало ясно: он знал, кто она такая. Но относился он к нам почтительно и даже пару раз оставлял нас без присмотра, минут на пятнадцать.

Аль-Серрас даже слегка пожурил его за мягкость, и Крайслер неожиданно заговорил официальным тоном:

– Мне дано два указания. Первое: заботиться о здоровье вот этого человека. – Он показал на меня и открыл большой кожаный саквояж, в котором стояла очередная корзинка черешни. – Второе: следить за вами ради вашего благополучия, охранять вас от воров и других злоумышленников. Мой шеф очень интересуется музыкальными инструментами и особенно смычком маэстро Дельгадо.

– Значит, в остальном нам позволено влипать в любые неприятности? – поддразнил его Аль-Серрас.

– О нет, это было бы плохо для всех нас.

Нас отвели в гостиницу, предоставленную властями Андая, и мы попросили у Крайслера разрешения осмотреть город. Он не возражал. Мы прогулялись по центру, прошли к старинной дамбе и бухте, затем вернулись к станции и попытались выяснить, куда ведут железнодорожные пути. Они поднимались на мост, перекинутый через реку, русло которой в этом месте сужалось. Чуть дальше виднелся второй такой же мост. По нему проходила автодорога. У подножия моста располагался французский контрольно-пропускной пункт. На мосту мелькали зелено-коричневые фигурки.

Судя по всему, наш интерес к воде и мостам не привлек к себе внимания. Правда, владелец магазинчика, в который мы заглянули, не удержался от комментария: «Вы, наверное, какие-нибудь знаменитости. Вон как вас охраняют!»

Жители города понятия не имели о том, каких важных шишек ждут здесь на следующий день. Они знали лишь, что на железнодорожной платформе состоится концерт. Участников городского оркестра предупредили, что они должны будут исполнить несколько патриотических произведений. Но по какому поводу выступление и почему оно организуется на платформе, а не в церкви или парке, они не знали. Или делали вид, что не знают.

Встреча Гитлера и Франко была запланирована на вторую половину дня. Место встречи – личный вагон фюрера. Узнай о ней французское Сопротивление, оно одной бомбой могло бы избавить мир сразу от двух диктаторов. Тем временем день сменился вечером. Площадь перед вокзалом запрудили мотоциклы и автомобили. Соседнее кафе оккупировали жандармы, перед долгим дежурством накачивавшиеся двойными эспрессо. Движение поездов было в целях безопасности остановлено. Официально объявили, что обе ветки, и северная и южная, «закрыты на ремонтные работы».

По возвращении в отель Аль-Серрас шепнул Крайслеру:

– Что-то маэстро Деларго все время трет руки. Обычно он делает так перед приступом подагры.

Это встревожило нашего гестаповца. Он тут же позвонил портье и спросил, где можно достать черешню.

– Может, не стоило ему есть на обед креветки? – делано сокрушался Аль-Серрас.

– Он ел креветки? – поразился Крайслер. Лицо у него позеленело.

– Мы пытались его остановить, – виновато бормотал Аль-Серрас. – Но разве за ним уследишь?

Аль-Серрас выступал в своем репертуаре. Я не сразу понял, какую цель преследует эта дурацкая шутка. Догадался лишь тогда, когда Крайслер сорвался и убежал куда-то – как выяснилось, добывать для меня «лекарство». За вечер мне пришлось употребить три банки черешневого компота. С тех пор в рот не беру черешню.

Каждая очередная банка дарила нам около получаса свободы от нашего надзирателя. Мы сидели в номере Авивы. Я смотрел в окно, а они изучали карту, нарисованную на спичечном коробке, и штудировали карманный разговорник.

–  Каисхо, —произнес Аль-Серрас.

–  Каиско, – повторила Авива.

– Не «к»,а «х». Каисхо.Дальше. Сэр модус.

–  Сэр модус.

–  Нола эсатен да хори эскарас?

– Хусто, мне этого в жизни не запомнить!

– Ты должна уметь называть по-баскски хотя бы самые простые вещи.

– Да мы пробудем с ними всего пару дней! Пока не переберемся на португальское судно. Я могу вообще не разговаривать, – сказала Авива. – Только слушать.

– Хорошо. Но хотя бы одно слово ты должна выучить. Контус!

– Что оно значит?

– Берегись!

Когда Крайслер вернулся с третьей или четвертой банкой компота, Аль-Серрас вдруг сказал ему, что они с Авивой собираются пожениться.

– После концерта? – спросил Крайслер.

– Да, сразу.

– О, так вы сейчас в предвкушении медового месяца?

Авивы зарделась румянцем.

– Не позволите ли вы нам провести ночь в городе? – спросил Аль-Серрас.

Крайслер искренне огорчился:

– Уже слишком поздно. Все закрыто. Лучше завтра. Сразу после концерта. – Он улыбнулся. – После концерта сможете устроить себе романтический ужин вдвоем. Я раздобуду шампанское.