Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Пусть этот будет последним, сэр, – сказал бармен.

Рейнхарт выпил и увидел, что человек, вскрывавший устриц, пристально на него смотрит.

– Тумба, – сказал он ласково.

– Так, значит, эти ашанцы нажрутся креветок, а потом выдувают по бутылке виски? – спросил вскрывавший устриц.

– Да, – сказал Рейнхарт. – Чудеснейший народ.

– Да, это похоже на черномордых, – сказал тот, принимаясь за очередную устрицу.

Рейнхарт вскочил, его табурет отлетел к бару, но устоял.

– Черномордых! – закричал он. – Черномордых! Послушайте, я не могу быть клиентом заведения, где к людям иного цвета кожи применяют гнусные эпитеты!

Стало тихо. Бармен и официант подались к нему. Вскрывавший устриц озирался с испугом. Еще кто-то в белом пиджаке сделал шаг к чистеньким туристам.

– Я либерал! – воскликнул Рейнхарт. – Хватит мне тут вешать всякое.

Женщины встали и попятились от своих табуретов, их кавалеры переглянулись и выступили вперед.

– Хм, либерал! – сказал один из них, вытирая бумажной салфеткой рот.

Рейнхарт увидел, что мужчины мелковаты. Он почувствовал смутное разочарование.

– Либерал! – взвизгнул Рейнхарт. – Да! Либерал! Декабрист! В глубине земли, под пластами грязи застывшей, лежит огромный колокол, братья, – на дне морском, где не колышутся волны; это мой колокол, братья, потому что я либерал.

– Сумасшедший, – тихо сказала одна из женщин.

– Ах, либерал? – сказал меньший из двух мужчин.

Оба были очень бледны. Они все время старались встать между Рейнхартом и женщинами. Рейнхарт почувствовал, что кто-то хватает его сзади за пиджак. Вскрыватель устриц двинулся к нему из-за прилавка со своим орудием в руке.

– Вон! – рявкнул кто-то.

– Моему мужу плохо, – заверещала женщина.

– Подлая меньшевичка! – крикнул Рейнхарт через плечо мужчины. – Вы убили Сидни Хиллмена! [33]33
  Сидни Хиллмен (1887–1946) – профсоюзный деятель. Основатель Американской либеральной партии, один из основателей Конгресса производственных профсоюзов. Умер своей смертью.


[Закрыть]

Мужчина в летнем костюме слабо ударил его по лицу; Рейнхарт засмеялся. Кто-то пытался завернуть ему руку.

– Мой костюм! – закричал, вырываясь, Рейнхарт. – Послушайте, мадам, – сказал он, – если упадет бомба, я надеюсь, что она упадет на вашу дрожащую попку! Я надеюсь, что она вмажет вас в кирпичную стену и вы ощенитесь жутким мутантом. Я либерал!

– Задержите, в полицию его, – сказал вскрыватель устриц. – Это же ненормальный!

Седой человечек в костюме официанта ударил Рейнхарта по затылку.

– Без полиции управимся, – сказал он. – Выгнать его – и все.

Рейнхарт, странно обмякший, не в силах повернуть голову, плавно пролетел через дверь и врезался в борт «форда-фэлкона».

– Близко не подходи к этому месту, скотина, – сказал ему старичок.

В два часа Джеральдина проснулась одна: Рейнхарт ушел на радиостанцию. Она встала с кровати, распахнула закопченные жалюзи, и ветер, напоенный запахом цветов и теплым солнечным светом, пахнул ей в лицо.

«Господи», – сказала она про себя с изумлением и отступила в темную глубину комнаты, чтобы закурить сигарету. Столько было в этом ветре неясных обещаний и весеннего колдовства, что сердце ее от неожиданности часто забилось; но через какую-нибудь минуту после пробуждения радость ушла, сменилась недоверием, горькой обидой и, наконец, отчаянием.

– Гадство, – произнесла Джеральдина и погасила сигарету о прожженный край тумбочки.

Ей предстоял мучительный день. Небо над грязным коньком соседней крыши было безжалостно-синее, как… Небеса.

Надев бумажные брюки, белую блузку и купленный позавчера дешевый черный дождевик, она отправилась в закусочную напротив. Улицу она переходила потупясь и куталась в плащ, словно лил дождь. Должен скоро прийти, думала она, его не продержат там целый день. Сегодня он был ей особенно нужен.

В закусочной она купила журнал, взяла бутерброд с яичницей и кофе. Она заняла место у окна, откуда был виден вход в гостиницу, – но он не возвращался.

Она вспомнила, что в нескольких кварталах от гостиницы видела парк, где были скамейки под магнолиями, и, допив вторую чашку кофе, вышла из закусочной на Версаль-стрит, искать этот парк.

Пройдя два квартала, она увидела парк – между почтамтом на площади Лафайета и первым рядом складов, тянувшихся до причалов Констанс-стрит. В парке стоял бронзовый генерал, и из запекшейся бурой земли между сухими прошлогодними стеблями пробивалась удивительно яркая и сочная свежая травка. Узловатые магнолии у асфальтовой дорожки наполняли воздух запахом своих цветов. На легких железных скамейках с завитушками по двое и по трое сидели старики; обнажая в беззвучном смехе темные зубы, они согласно кивали головами; мятые кошельки под подбородками нависали на желтые уголки крахмальных воскресных воротничков. Было тихо, так тихо, что слышалось шуршание шин на уклоне дороги в полумиле от парка и шум самоходных барж на реке. Детей не было.

Она села на первую скамейку и начала читать в журнале статью о деревенской девушке, которая вышла замуж за вежливого воспитанного пожилого мужчину, оказавшегося жутким маньяком. Беда, подумала Джеральдина, но трудно посочувствовать девушке, если она такая недалекая; к тому же это все было неправдой, она читала о таком сто раз, в разных журналах. Последнее время она пристрастилась читать детективы: на обложках безобразные картинки, и чувство возникает поганое, но все-таки там похоже на то, что бывает в жизни. Она отложила журнал и стала смотреть на измученного старика с толстой косичкой, как у Баффало Билла [34]34
  Баффало Билл (Уильям Коди, 1846–1917) – американский охотник, организатор шоу «Дикий Запад».


[Закрыть], – он возил от урны к урне детскую коляску, нагруженную бутылками из-под содовой. Вид у него такой, подумала Джеральдина, будто для этого требуется много знаний, как будто это важное дело. Когда он проезжал мимо нее, она ему улыбнулась, но он смотрел в сторону, вдаль, показалось ей, в небо за рекой, словно фермер в надежде на дождь. Бутылки в коляске звякали.

Джеральдина засунула руки в карманы плаща и откинулась на спинку скамьи. Ветер опять дохнул ей в лицо, теплый, душистый, в нем не было никакой резкости, невинный, как небо, которое его родило.

Трудно было бы объяснить кому-то, почему тебе противен такой день, подумала она. Потому что день был прекрасный, видит Бог, – о таком только мечтать. Ей вдруг захотелось забиться в самый темный угол самого темного, самого паршивого бара на Декатур-стрит и напиться в лоскуты. Но она не могла вернуться туда, даже для этого. Джеральдина закрыла глаза от неба и ощутила на губах холод той металлической штуки; мягкие звуки вокруг слились в шепот человека, который эту штуку поднес. (Маленькая! Маленькая!..)

Она встрепенулась, открыла глаза. Солнце светило ярко, ветер колыхал траву, застывшая тень старика чернела на газоне. Она встала и быстро пошла из парка к гостинице «Рим». Он должен был вернуться – пятый час, – пора ему вернуться. Уже заснул, наверно, в кресле или тянет виски! В волнении она зашагала быстрее: как она ни сопротивлялась, коварный день снова заразил ее надеждой.

За квартал от «Рима» верхом на мотоцикле сидел полицейский и наблюдал за ее приближением. Она медленно прошла мимо него к бордюру; его маска насекомого – белый шлем, черные очки – поворачивались ей вслед. Джеральдина улыбнулась ему, с настороженной приветливостью глядя на розовое лицо под черными очками. Ишь ты, какая скотина, безмолвно сказала она ему; шея в полтора обхвата, морда как окорок. Свет на перекрестке горел красный, она ждала, полицейский наблюдал за ней.

– Приятно в такой день проехаться на мотоцикле, – сказала ему Джеральдина, озабоченно щурясь на пустую улицу.

– Погожий денек, – отозвался он. – Вы здесь живете?

– Совсем не здесь, – сказала Джеральдина. – Зашла посмотреть, где тут прогулочный катер.

– Его нет, – сказал полицейский.

– Нет, да? Ну, дали зеленый свет, пойду, пожалуй, переоденусь для церкви.

Уже шагая по другой стороне, Джеральдина услышала, как он пнул педаль стартера, и пулеметом затрещал двигатель; она нарочно прошла мимо входа в «Рим», думая, что все-таки не стоит кокетничать с этой публикой. Не знаешь, где окажешься при следующей встрече с ними. Она услышала, что мотоцикл догоняет ее, и шла медленно, пока полицейский с ней не поравнялся и не придержал тарахтящую машину.

– Слушай, что случилось с твоим лицом? – спросил он, двигаясь рядом.

Она встретила его безглазый взгляд и увидела, как высунулся язык и плотоядно облизал толстые розовые губы.

Скотина, подумала она. Когда он свернул за угол, она бегом возвратилась к гостинице. Помешкала у двери, не решаясь открыть и прислушиваясь, потом поправила волосы, вставила ключ и вошла. Его не было.

– Гадство, – сказала она. В разочаровании она опустилась на кровать, свесив руки. – Ох, гадство.

В окно лился солнечный свет; доносились звуки с реки, чириканье воробьев.

Она подошла к стенному шкафу: вещи его были на месте – и чемодан, и утюг. Черт возьми, какой ему смысл так удирать? А может, он не сбежал?

Джеральдина снова села на кровать, с гримасой откинулась на подушки, зажав ладонями уши. Зачем ему так удирать – она этого не могла понять. И что он за человек, этот Рейнхарт? Егоона не могла понять. Иногда представляла его себе хорошо: слышала его голос, произносивший какие-то слова, видела за каким-то занятием, – например, как он ковыряет в ухе. Но когда пробуешь сложить его во что-то целое – не получается. Как будто он ею выдуман. Она долго лежала на кровати, пытаясь понять, что с ней происходит, понять этого Рейнхарта и все остальное.

«Опять ищешь, к кому бы прилепиться, – сказала она себе, – дура. Держишься за него, а даже не знаешь, кто он такой».

«Но ведь надо же за кого-то держаться, – подумала она. – А не будешь – тебя смоет к чертовой матери, унесет на край света, и станешь пылью, опилками, будут плевать на тебя, вытирать об тебя ноги».

– Черт возьми, Рейнхарт, – проговорила она в пустой комнате, – меня ведь затопчут, дружок.

Она лежала на кровати и все думала о том, как ее смоет и понесет, пока за окном и в комнате не стемнело. Когда она поднялась, над соседней крышей уже висели звезды – Большая Медведица, Полярная, – и, глядя на них, она почему-то вспомнила человека с медным кастетом и как он ее назвал; она даже знала, почему вспомнила – из-за отца. Стоило ей подумать об этом человеке, как тут же вспомнился отец. Господи, как нехорошо, подумала она, почему это они вспоминаются вместе? Она подошла к окну, высунулась и вдыхала ночной воздух, пока медный привкус во рту и голос человека с кастетом не превратились в отца; она посмотрела на звезды, и он возник перед нею: худой, в морщинах, хотя он помнился ей не старым; крепкий его дух, в котором она с годами признала запах виски и пива – шахтерского ерша; щетина на щеках; голос, рассказывающий о звездах. Ей казалось, что однажды вечером она стояла с ним и смотрела на звезды. Но она не была в этом уверена. («Маленькая, – назвал ее человек с кастетом. – Маленькая».) Она смотрела на небо, пока не задрожали ноги от первого рыдания, вырвавшегося изнутри, – и мозг ее как будто покатился на роликах, все быстрее, быстрее, сходя с дорожки. Тут она поняла, что это будет значить для нее – сломаться, поплыть по течению: конец всему, конец заботам, как если бы у Вуди был пистолет в тот вечер в Порт-Артуре.

Она отвернулась от окна с ощущением, что ее затягивает под волну времени и неподвластных ее воле событий, волна громоздится над ней, чтобы ее раздавить, – лавина зазубренных, зубчатых дней и ночей, с острыми шипами, которые пахнут медью и кровью, несущая в себе отца, и Эл-Джея, и потные руки извращенцев, и голоса из темноты, и мутный свет, и тошнотворный ужас при звуках ее имени, кулаки у рта, хлопки по заду, обжигающую хватку на руке над локтем, и выворачивание рук, и поцелуи, пахнущие рвотой… Господи, думала она, привалившись к ставне, они меня затопчут, дружок.

Она вспомнила с облегчением, что скоро пора на работу, зажгла свет, умылась, причесалась и застелила кровать. Потом вынула из стенного шкафа веник и совок и стала медленно и тщательно выметать из углов, собирать окурки, затирать пятна от пролитого виски около кровати. Потом надела плащ и пошла по пустой улице к автобусной остановке на углу Канал-стрит.

Всю ночь она заставляла себя думать только о работе, пока ряды бутылей с жидким мылом, залитые гнетущим светом флюоресцентных ламп, чуть не загипнотизировали ее. В перерыве работницы обсуждали свои разводы и бывших мужей; Джеральдина не принимала участия в разговоре. Она взяла два сэндвича вместо одного: с тех пор как она вышла из дому, во рту у нее не было ни крошки.

После конца смены, в раздевалке, она понадеялась, что Рейнхарт встретит ее у остановки автобуса, но, когда она пришла туда, там было пусто, и сама она ощущала такую опустошенность и усталость, что даже не огорчилась. Она сидела на скамейке, слушая музыку, которая доносилась из кафе по ту сторону шоссе номер девяносто; потом подъехал автобус и повез ее, нагоняя сон, по Елисейским Полям, мимо темных домов, к Канал-стрит.

Чтобы заснуть наверняка, она купила две литровые бутылки пива в баре на Сент-Чарльз-авеню и поднялась к себе. Она открыла дверь, поставила пиво, но, пробыв в комнате минуты две, снова разнервничалась. Тогда она взяла бутылки и пошла по коридору к деревянной галерее, которая вела в комнату Филомены.

На галерее было совершенно темно, так темно, что даже нельзя было различить контуры соседних домов, заслонявших небо. Осторожно ступая и держась за шаткие столбики перил, она двигалась к свету, который пробивался из-под двери Филомены. Внизу, в черноте двора, вторя друг другу, орали кошки; их вопли всегда напоминали Джеральдине крик младенцев. Скоро рассветет, наверно, – они всегда начинают перед рассветом.

– Филомена, где ты там?

Она услышала, как Филомена отодвигает комод, которым на ночь припирала дверь. Наконец дверь открылась, Филомена стояла в проеме, вглядываясь в темноту сквозь призрачные стекла очков:

– Джеральдина?

– Да. Я тут пива принесла, хочешь? Хотела сегодня купить у тебя билетик, но не встретила, когда пришла.

Филомена отступила в комнату, Джеральдина вошла за ней и помогла придвинуть комод к двери.

– Ты только послушай кошек, – улыбаясь, сказала Филомена, пока они возились с комодом. – Слышишь? Они совсем как мы.

– Наверное, – сказала Джеральдина.

Комната была маленькая, с наклонной стеной над кроватью. Пахло затхлостью, на квадратике линолеума под раковиной валялись стаканчики из-под жаркого и пакетики от чипсов.

– Знаешь, он не дал мне сегодня билетов, так что нечего тебе продать. Вчера я пошла к нему, а его нет. Наверное, банк закрылся, и он пошел выяснять.

– Ясно, – сказала Джеральдина. – А у меня тут пиво, если хочешь.

– Угу. – Филомена вынула из раковины открывалку, сковырнула крышку и стала пить, слизывая пену с беленьких усиков. – Надеюсь, мне не будет от него мерещиться, – сказала она. – А куда девался твой приятель?

– Не знаю, – сказала Джеральдина. – Со вчерашнего утра не видела.

– Ну? А он не сказал, куда собирается?

– Он пошел наниматься на радиостанцию. Уже сутки прошли, а его все нет.

– Такой может работать на радио. Я как-то ночью остановилась у твоей двери, послушала его. Хорошо язык подвешен.

– Да, – сказала Джеральдина, – говорит он здорово.

– А у него что, были твои деньги?

– Да нет, – сказала Джеральдина, – нет, по-моему. Да хоть бы и были…

Филомена поднесла свою бутылку к свету и поболтала, с удовлетворением разглядывая пену.

– Он, наверно, вернется, если сможет, – сказала она Джеральдине. – Я как увидела его, сразу почувствовала – вот подходящий парень для Джеральдины. Но потом мне показалось, как будто у него что-то наклевывалось в тот день, но сорвалось.

– Послушай-ка… – сказала Джеральдина.

– Знаешь, как странно бывает, – продолжала Филомена, передавая ей бутылку, – ты, может, сболтнула что-нибудь и разозлила его, а сама даже не заметила. У меня всегда так выходит с мужчинами. Бывало, уйдет – и все.

– Не знаю, – сказала Джеральдина. – Не знаю. Не думала я, что он так уйдет. Не знаю, что я думала.

– А, черт, – тихо сказала Филомена.

– Что такое? Опять мерещится?

– Мне показалось… но не знаю. Оглянись назад. Видишь что-то странное, вроде вихря?

Джеральдина обернулась и посмотрела на красный комодик, придвинутый к двери:

– Нет. По-моему, ничего такого.

– Ну, хорошо, – сказала Филомена. – И я не вижу. А подумала я про одного своего когдатошнего друга, он мне напомнил твоего. Индеец.

– Знала я одного с индейской кровью, – сказала Джеральдина. – Вуди его звали.

– Да, так этот индейский парень, он думал, что он такой, какой мне нужен. Он напоминает мне твоего приятеля, только он был гораздо интереснее… Ух, сложен был, как грузовик, и волосы масляные, прилизанные. Не помню, где с ним познакомилась. А потом не видать его и не видать, и как-то вечером пила я дома здесь пиво и уснула… свет не горел, я проснулась, а он стоит, нагнувшись надо мной, и говорит: «Филомена, ты меня больше не увидишь, потому что уезжаю обратно в Сиу-Сити». Сам он оттуда был, из Сиу-Сити.

Джеральдина хмыкнула.

– Там много индейцев. Но я так думаю, на самом деле его здесь не было той ночью, потому что дверь я приперла комодом, как сейчас.

– Хм. А потом ты его видела? – спросила Джеральдина.

– Да, видела потом, но только когда пила пиво.

– Хм. А что еще ты видишь?

– Ну, чаще вижу мужчин, Джеральдина. Мужчин и всякое.

– Мужчин и всякое, – повторила Джеральдина. – А к врачу ты не ходила, проверить голову? Тебе никто не говорил, почему тебе мерещится?

– Один раз, – сказала Филомена, – я гуляла возле Тьюлейна [35]35
  Университет Тьюлейна в Новом Орлеане.


[Закрыть], искала себе парня и увидела молодого симпатичного – он стоял перед прудом с утками. Я подошла, хотела подружиться. А он, бедняга, перепугался, и что ты думаешь? Пошел и пожаловался на меня полицейскому. Студент, наверное.

– Ты его хватала, что ли? – спросила Джеральдина.

– Что ты. – Филомена открыла вторую бутылку пива. – Что ты. Полицейский забрал меня. Мы поехали в Благотворительную больницу, меня посмотрел доктор, но ничего мне не сказал. Меня послали делать рентген груди, а я надела пальто и домой. И с тех пор докторов не видела.

– Почему, думаешь, тебе мерещится?

– Сама не знаю, Джеральдина.

– А без очков ты их видишь?

– Без очков я вижу их, как все остальное вижу без очков.

– Черт, – сказала Джеральдина. – Надо тебе провериться.

– Мой босс то же самое говорит. Думаю, боится за мою работу. Но деньги я всегда приношу правильно и честно, так что он не очень требует.

– Думаю, можно попасть в большую беду, когда так подкатываешься к людям. Тебе еще сильно повезло. Больше, чем мне, ей-богу.

– Я не так плоха, как меня малюют, – сказала Филомена. – Но попадались и очень плохие. Иногда такие сумасшедшие, что только держись. Ну, совсем сумасшедшие.

– Что они делали?

– А, черт, я даже не помню. Когда вижу, что они такие, я на них внимания не обращаю.

– Ты в большую беду можешь попасть, я думаю.

– От этого никуда не денешься, – ответила Филомена. – Всегда какая-нибудь неприятность. Ты извини за любопытство, но ведь лицо тебе какой-то мужик испортил. Правда?

Джеральдина поставила свое пиво у изголовья кровати и потупила взгляд.

– Правда, – сказала она.

– Ну вот. Я когда дома жила, думала другой раз, что любовь, ее Бог сюда послал, как тростниковый сироп – можешь пойти в заросли и сосать, если собой хороша, или еще что. Но теперь мы с тобой знаем, что это не так. Когда я думала, что ничего не смыслю, меня ни один парень не то что не поцеловал – не дохнул на меня, а дохнул бы, я бы, знаешь, кончила бы, честное слово. Но теперь я знаю, что всё не так, и ты знаешь – от этого одни беды.

Джеральдина встала:

– Филомена, каждый ведет себя так, как знает, но ты что делаешь: ты подходишь к людям на улице и просишь, чтобы тебя выебли, – и пусть мне кто скажет, что это не то же самое, что вежливые знакомства между мужчинами и женщинами… даже в баре, черт возьми.

– По-моему, как я себя веду, так же и другие женщины, разницы мало, – сказала Филомена. – Нам всем хочется соблазнять.

– Только не говори мне, что так ты что-нибудь узнаешь про любовь.

– А я тебе говорю, милая. И не рассказывай, что у тебя по-другому. – Она снова приложилась к бутылке и вытерла губы рукавом синей рабочей рубашки. – Я тебе объясняю как есть.

– Я думаю, о чем ты говоришь – это называется сексом.

– То же самое, – твердо сказала Филомена.

Джеральдина допила пиво и отодвинула от двери комод; уже рассвело, небо было затянуто тяжелыми серыми тучами. Голуби трепыхались и кружили в вихрях пронзительно-холодного ветра, вырывавшегося из проулков. Через вентиляционное отверстие Джеральдина увидела грузовики с металлическими кузовами, выстроившиеся у складов на причале, а за ними – быструю коричневую реку, тускло позолоченную там и сям бледными отражениями неба. На улицах уже шумели потоки машин; куранты на башнях восточной части города зазвонили «Скалу веков».

– Слышишь? – сказала Филомена. – Опять пошло-поехало. Выйду, что ли, прогуляюсь.

– Пойду спать, – сказала Джеральдина.

Она вышла на галерею, пьяненькая; ее познабливало и подташнивало. Она обернулась к комнате:

– Слушай, Филомена.

Филомена, тихо напевая, постукивала ногтями по своей ортопедической шине.

– Филомена, ты правда думаешь, что поняла чего-то, чего я не понимаю?

– Конечно, – сказала Филомена, – потому что у меня больше времени об этом думать.

– Спокойной ночи, Филомена.

– Спокойной ночи, дорогая. Заходи еще.

Джеральдина вернулась в свою комнату, еще раз посмотрела на вещи Рейнхарта в стенном шкафу и легла в постель.

Разбудил ее звук, на линолеум падал сноп света, которого не было, когда она ложилась. Повернув голову на подушке, она увидела, что фрамуга открыта, а разбудил ее скрип закрываемой двери. Она приподнялась на локте и увидела на фоне жалюзи силуэт мужчины, – пока она садилась, он пересек комнату.

– Рейнхарт? – сказала она. – Кто? Кто это?

Она спустила ноги на пол и прижала руку к горлу, собираясь броситься к двери.

Мужчина дышал тяжело; послышался свистящий вздох, и загробный голос сипло пропел:

– «Они – дети ночи…»

Джеральдина крадучись скользнула вдоль кровати и протянула руку к висевшему на стуле плащу.

– «Они – дети ночи… – повторил голос. – Неземные их голоса».

Она сорвала дождевик, бросилась к двери, распахнула ее и замерла на пороге, загородившись плащом. Створка жалюзи откинулась, и серый свет упал на Рейнхарта, который садился на стул у окна. Он милостиво посмотрел на Джеральдину:

– Останься.

Джеральдина вернулась в комнату, швырнула на пол скомканный плащ и захлопнула дверь.

– Ты, – сказала она. – Охламон безмозглый.

– Почему безмозглый? – спросил Рейнхарт. – И по какой причине охламон?

– Иди ты к черту, дружок, – сказала Джеральдина, возвращаясь к кровати. – Понял? Забирай свой дурацкий утюг и отправляйся.

Рейнхарт толчком распахнул вторую створку и, высунувшись из окна, хмуро оглядел двор:

– Мне пришлось задержаться. Извини.

– Да задерживайся хоть на всю жизнь. Мне плевать, где ты проводишь время, я только не хочу, чтобы тут орали и ломали дверь, когда я стараюсь заснуть. – Она залезла под одеяло и укрылась до глаз. – Где тебя носило?

– Меня носило под землей, туда и сюда, – сказал Рейнхарт, – и мотало по ней взад и вперед.

Он подошел к кровати и, вытащив из брючных карманов несколько скомканных долларовых бумажек, уронил их на Джеральдину.

Джеральдина повернула голову и посмотрела на них.

– Какая красота, – сказала она. – Тут, наверно, семь, а то и восемь долларов. В жизни не видела таких денег.

– Если бы ты видела, сколько денег было у меня в кармане сегодня утром, – сказал Рейнхарт, садясь на кровать, – или какое это было утро, ты бы обомлела. Меня взяли на работу.

– Неужели? – Джеральдина посмотрела на него безучастно.

– Взяли. – Он лег рядом с ней на покрывало, она не подвинулась. Он выдернул из-под ее головы край подушки. – Меня взяла БСША – голос Всемогущего Господа в этой глухомани. Я должен призывать правоверных к молитве. Когда я уходил, дядя положил мне в руку сто долларов.

– Не понимаю, на что ты умудрился истратить сто долларов за одну ночь.

– Чем дальше, тем труднее произвести на тебя впечатление. У меня будет еще сто долларов. Через неделю.

– Тебе дают сто долларов в неделю?

– Каждый понедельник вечером.

– Слишком много, – садясь, сказала Джеральдина. – Не то что денег слишком много, а просто… платят слишком много.

– Да, – сказал Рейнхарт. Он повернулся, дохнув ей в лицо перегаром, толкнул плечом на подушку. – Куча денег. – Он зевнул и поцеловал ее в висок.

– Подожди минутку, – сказала Джеральдина отодвигаясь. – У нас сегодня разная смена. – Она села и улыбнулась ему. – Кем ты там будешь? Диктором?

– Ну да. И музыку буду передавать.

– Какую музыку? – спросила она, придерживая его руку. – Классическую?

– Боже упаси. – Он повернулся и расслабил узел галстука. – Ритм-энд-блюз. Рок-н-ролл.

– А я могу заказать тебе музыку?

– Подруга, ты можешь составить всю программу. Ты петь умеешь? Я запишу тебя и буду передавать твои песни два часа подряд. Ну как?

– Кончай трепаться, – сказала Джеральдина.

– Трепаться, говоришь, а ведь это сущая правда. Ты не только можешь заказывать музыку, ты можешь быть моими глазами среди люмпенов. Будешь держать руку на пульсе масс и подсказывать мне, под какую музыку они начинают притопывать под столом большими грязными ногами. Можешь стать моим связным.

– Эй, погоди минуту, – сказала Джеральдина. – Где тебя носило весь день и всю ночь?

– Видишь ли, – сказал Рейнхарт, – я что-то там засомневался в их порядках и решил немного поразмыслить. И немного выпить.

– Всю ночь пропьянствовал!

– Я пил не всю ночь, – возразил Рейнхарт, – а только часть ночи. Кроме того, я снял нам угол и сходил в кино. Я смотрел «Дракулу». Бела Лугоши [36]36
  Бела Лугоши (1882–1956) – американский актер венгерского происхождения, исполнитель роли Дракулы в фильме Тода Браунинга (1931).


[Закрыть]. – Он закрыл глаза и снова пропел: – «Они – дети ночи…»

– Это я слышала, – сказала Джеральдина. – «Неземные их голоса». Ты правда снял комнату? Где?

– Во Французском квартале. На Сент-Филип-стрит.

Джеральдина вылезла из постели и, улыбаясь, встала перед ним:

– Прямо не верится. А меня возьмешь с собой?

– А почему нет?

– Рейн, милый, черт возьми. – Она провела рукой по его волосам и подняла с полу плащ. – Я бы сказала, что ты правильно поступил.

– Мадам, – ответил Рейнхарт, вставая с постели, – люди, которые меня знают, говорят – что они говорят? – что наш Рейнхарт всегда поступает правильно. Хочешь сейчас посмотреть квартиру?

– А? Не знаю, я не спала и вообще.

– Там поспишь.

– А, черт, давай. Сейчас, только барахло соберу. – Джеральдина открыла шкаф и стала вынимать свои вещи – их было не очень много. – Слушай, а мебель в комнате есть?

– Была, когда я уходил оттуда.

Она засунула в сетку белье и блузки.

– А посуда есть?

– Ей-богу, не знаю, – сказал Рейнхарт, рассматривая свой утюг. – А как обычно – дают посуду?

– Если не дадут, – сказала Джеральдина, – я пойду и куплю целую гору. Можно пойти в центовку. Только денег дай.

– Сколько народу ты собираешься кормить? Все мои деньги уйдут у нас на выпивку. И еще я думал, что не мешало бы нам как-нибудь вечером пойти пообедать. – Он вытащил свой чемодан и стоял с ним, дожидаясь, когда она соберется. – Мне просто не приходило в голову, что, если я тебя возьму, мне придется есть твою стряпню.

– Готовить я умею, – сказала Джеральдина. – Ладно, тогда на посуду пойдет то, что осталось от моей получки. Как встану, сразу побегу в магазин.

Они вышли в коридор. Джеральдина задержалась в дверях и еще раз окинула взглядом комнату.

– Я всего раз в жизни покупала посуду и заводила хозяйство – до нынешнего дня. – Она обернулась к Рейнхарту: он стоял, прислонившись к перилам, и смотрел на нее с едва заметной улыбкой. – Дай бог, чтобы на этот раз мне повезло больше.

– Дай бог, – тихо сказал Рейнхарт и вернулся, чтобы закрыть дверь. – Дай бог.

Джеральдина пошла попрощаться с Филоменой, но ее в комнате не было: она отправилась гулять. Они спустились по лестнице, расплатились внизу за номер, и Рейнхарт пошел за такси.

Ехали через Канал-стрит и по Шартр-стрит. По пути им попалось несколько баров, где Джеральдина побывала тем вечером, неделю назад. Она смотрела на прохожих и то и дело вздрагивала: ей казалось, что она видит одного из тех, кого встречала в тот вечер. Но теперь все выглядело иначе: пешеходы были похожи на туристов, по улице шли школьники, магазины казались старинными и красивыми; потемневший камень и чугунные решетки радовали глаз. Через окно в машину проникали запахи кофе, шафрана и цикория.

На Сент-Филип-стрит они вылезли у коричневого оштукатуренного дома с зелеными деревянными воротами и рядами железных балкончиков, взбегавших к самой крыше, на которой торчали трубы с колпаками. Пока она смотрела на балкончики, Рейнхарт расплатился с шофером.

– Знаешь что, – сказала она, когда Рейнхарт отпер калитку, – если я буду тут гулять, тебе придется провожать меня.

Рейнхарт улыбнулся, и они вошли во внутренний дворик, где над клочком жирного чернозема зелеными всплесками поднимались папоротники, молодые бананы и еще какие-то мясистые растения. Верхние этажи были заняты квартирами; их соединяли деревянные галереи и лестница, начинавшаяся с самой земли. Пока они поднимались наверх, пошел дождь.

– Почему ты решила, что здесь бандитский район? Тут спокойнее, чем там, где ты жила.

– Я тут попала в передрягу, Рейн. Кто-то решил, что я у кого-то отбиваю хлеб. И мне тут немного досталось.

– Теперь тебя никто не тронет, подруга, – сказал Рейнхарт. – Не бойся их.

Из-за двери на втором этаже доносилась вторая часть Пасторальной симфонии. Рейнхарт остановился и послушал.

– С ума сойти! – сказал он.

– Ты это знаешь?

– Да, – сказал Рейнхарт.

На следующем марше им встретился очень высокий молодой человек в клеенчатой шляпе и непомерно большом плаще. Он быстро глянул на них ярко-голубыми испуганными глазами; его острый кадык подпрыгнул над толстым узлом галстука. Он пробормотал что-то похожее на извинения и заторопился вниз.

– Тронутый, – заметил Рейнхарт, когда они поднялись на площадку.

Внизу хлопнула калитка. Рейнхарт отпер дверь под номером шестнадцать.

– Ты думаешь?

– Не знаю, – сказал Рейнхарт. – Безвредный, наверно. Что-нибудь вроде сторожа в морге или факельщика. Безвредный, но полезный.

Квартира состояла из трех комнат и кухни с очень небольшим количеством мебели, зато тут были кондиционер в заднем окне, газовое отопление и балкон со стеклянной дверью, выходивший на улицу.

Рейнхарт включил отопление; они закрыли двери и легли в постель.

Джеральдина вытянулась на прохладной простыне, чувствуя его тепло и его руки, – она придвинулась к нему, прижалась лицом к его плечу и засмеялась.

– Эй, Рейнхарт, – сказала она.

– Что – эй?

– Просто… эй.

– А.

Одну руку он просунул под нее, другую положил ей на грудь.