Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– А!

– Они полагают, что вам нужна помощь, чтобы доставить заполненные анкеты в отдел.

– А, – сказал Рейни.

Во дворе возле дома миссис Бро три девочки бросали по очереди резиновый мячик и пели. Рейни остановился и прислушался к эху их голосов на лестничных клетках и в подвалах старого тупика:

 
Ходит гусь чудным-чудно,
Обезьяна пьет вино,
Все они пошли в кино.
 

Рейни начал обмахиваться папкой. Ветра не было, и белье на веревках висело неподвижно.

– Я все думаю, – сказал он мистеру Клото, – о том, что этот человек прожил там пятнадцать лет.

– Вы потрясены, мистер Рейни, тем, что старые калеки живут в маленьких комнатах?

– В этом нет ничего странного, верно? – сказал Рейни.

– А моя участь вас не потрясает, мистер Рейни? Я тоже прожил тут пятнадцать лет.

– Да, – сказал Рейни, поглядев на лестничные клетки и на закрытые жалюзи окон вокруг них. – Но ведь это все ваше.

– Справедливо, – сказал мистер Клото.

Из-за деревянного забора в глубине внутреннего дворика вынырнула ватага ребятишек, размахивавших рейками от фруктовых ящиков.

Они бегали по двору, вызывали друг друга на поединки и вопили на разные голоса, изображая военный оркестр. Один из них колотил палкой по забору.

Рейни побледнел и покрылся испариной, его глаза покраснели, и он непрерывно мигал, хотя они стояли в тени.

– Просто в интересах ценного межрасового обмена мнениями. Чем вы объясняете свою столь высоко развитую чувствительность? – спросил мистер Клото.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, мистер Клото, – сказал Рейни.

– Для того чтобы понять, вам, вероятно, нужно было бы поглядеть на себя со стороны, когда вы ведете опрос. – Мистер Клото наморщил лоб и положил руку на плечо Рейни. – Тут все думают, что вы ведете себя как-то странно, мистер Рейни. Некоторые говорят, что это от страха, но я полагаю, что вы слишком поглощены чувством ответственности, о котором мы говорили.

– Возможно, я не справляюсь с этой работой. Я не профессионал.

– Мистер Рейни, работа тут ни при чем. Вы ходите как-то не так. Вы знаете, как это бывает: на некоторых людей оглядываешься. И я склонен оглянуться на вас.

– Ну что же, – сказал Рейни. – Я тут ничем помочь не могу.

Он слушал, как палка мальчишки стучит по забору.

– Может быть, вы верующий, – заметил Клото.

Рейни закрыл глаза и протер их, смахнув пот с бровей.

– Когда я был мальчиком, – сказал он, – я много думал о Боге.

– О! – деликатно произнес мистер Клото.

– Да, – сказал Рейни, стараясь перехватить взгляд мистера Клото. – Я верю, что Бог – это та сила, которая дала земному праху способность двигаться и мыслить. Я верую, что между ними был заключен завет.

– Да, так говорят, – заметил мистер Клото.

– Иначе, – ответил Рейни, стискивая папку обеими руками, – мы будем видеть друг в друге только насекомых. Мы пожираем друг друга, как насекомые. Без Бога.

– Но ведь говорят, мистер Рейни, что Бог есть и в насекомом.

– Нет, – сказал Рейни. – Бог – в людях.

– А как это узнать? – спросил мистер Клото. – Думаешь, что так, а потом видишь, что Его и в них нет. Вот, например, вы записываете все эти горестные повести – вроде неприятной переделки, в которую попал мистер Хоскинс. Вы и я – мы оба южане, мистер Рейни! Мы знаем много таких же историй, не правда ли?

– Да, – сказал Рейни.

– «Моя сестра ей рассказала, – пела девочка с мячиком, – что я солдата целовала, мне куколки она не купит…»

Мальчишки убежали на соседний двор и там стучали палками по стене.

Через неделю после того, как его отец умер, когда они гуляли вместе, он ночью ушел в рощу и увидел труп негра в луже дымящегося дегтя.

После похорон его отца прошло пять дней. Это было перед самым ураганом.

На другой день он пошел к реке. Он никому ничего не сказал. Он ходил по берегу реки весь день. У него болела голова, першило в горле.

К вечеру, когда он вернулся домой, воздух застыл в неподвижности. Деревья вдоль дорожки замерли; на газонах перед домами среди напряженно ждавшей травы трепетал единственный цветок. Небо было серым, горячим, и на его фоне дома и изгороди рисовались странно и четко, как во сне. Было слышно, как сцепляют вагоны в депо в нескольких милях оттуда, и сквозь этот лязг доносились голоса негритянских детей и стук их палок по деревянным столбикам крыльца. Эти голоса и отрывистый стрекот палок были слышны отчетливо, а ближние звуки казались приглушенными и далекими. Всякая мягкость исчезла из воздуха. Он был колючим и неподвижным – жаркий, жестокий, безмолвный воздух, воздух темных видений и безумия. Рейни поднялся на крыльцо и вдруг испугался. Если оглянуться, думал он, то на фоне жуткой ясности этого вечера может возникнуть устрашающая процессия самой сути вещей, видений того, что он уже видел, и того, что ему, как он чувствовал, было суждено увидеть.

– Господи! – сказал он вслух. – Боже милосердный и всевидящий… отче… – Слова расплылись в каннибальском воздухе.

Он вошел в дом – и в смерть отца. Он услышал позвякивание мелких вещей, медных цепочек, безделушек на столиках. В дальней комнате напевала его мать. Его отец был мертв. По просторным комнатам пронесся порыв ветра, дыхание убийцы-земли. В горле у него пересохло, его била дрожь. Он поднялся наверх, вошел в ванную, и его стало рвать, а на Пасс-Руайом обрушились первые яростные струи дождя.

Ураган. Острый ревматизм.

– Да, конечно, – сказал Рейни, обращаясь к мистеру Клото. – Мы все их знаем.

Мистер Клото поглядел на него словно с удивлением.

– Не так давно, – медленно сказал Морган Рейни, – у меня чуть было не началось нервное расстройство. Подростком я перенес острый ревматизм, и не так давно я был почти на грани – на самой грани нервного заболевания. Но я выздоровел благодаря… – Он повернулся к Клото и протянул к нему руку. – Благодаря Божьей милости, Божьей силе… хотя я уже не верую, как прежде. Я выздоровел и решил не уклоняться от того, что возникает передо мной. Из-за этого завета.

– И потому мы облагодетельствованы вашим вниманием, – задумчиво сказал мистер Клото. – А-ах, какие окольные пути Он избирает!

– Что? – переспросил Рейни.

– Вас ждут, мистер Рейни. Мистер Арнольд должен подвезти вас в город.

– Да-да. – сказал Рейни. – Конечно.

Мистер Клото и Рейни прошли через вестибюль и вышли на улицу.

– Это, как всегда, было очень приятно и поучительно, мистер Рейни, – сказал ему Клото. – Приходите поскорее. Я вижу, мы гигантскими шагами приближаемся к урегулированию.

– Да, – сказал Рейни.

Он прошел мимо двери кафе, завернул за угол и прислонил папки к стене дома. Потом подошел к краю тротуара и начал высматривать автомобиль Мэтью Арнольда. Движение на улице было не слишком оживленное.

У входа в узкий проулок по ту сторону улицы собралась новая группа детей. Они следили за ним, пока он вглядывался в проезжавшие машины, и пересмеивались.

Рейни прохаживался взад и вперед, нервно мигая; на углу не было никакой тени, и предвечернее солнце обжигало ему глаза. Два мальчика постарше перешли через улицу; ребята поменьше последовали за ними стремительными перебежками по одному, точно коммандос под огнем противника. Они шли к нему с преувеличенной опаской. Рейни обернулся и увидел, что один мальчишка, пригнувшись, подбирается к его папкам. Потом мальчишка выпрямился и, приплясывая, пошел дальше, другие зашли Рейни за спину, их глаза горели боязливым бесстрашием.

– Здравствуйте, – растерянно сказал Рейни.

При звуке его голоса ребятишки бросились врассыпную.

– Здрасте, здрасте! – запели они.

Они окружили его, налетая друг на друга, сталкиваясь, расхаживая враскорячку и щедро здороваясь друг с другом. Прохожие начали останавливаться. Рейни вертелся на месте, опасаясь, как бы ребята постарше не проскользнули у него за спиной к папкам. Внезапно он бросился к стене и успел схватить папки в ту секунду, когда самый маленький уже вцепился в них.

– Нет, – сказал Рейни, высвобождая папки из пальцев мальчика.

Тот потерял равновесие, отлетел к стене и встал, улыбаясь до ушей.

Прежде чем Рейни успел повернуться, из дома выбежала женщина и сердито встала перед ним:

– Чего вы толкаете детей? Они вас не трогают. Это улица. Они имеют право играть тут.

Из соседских домов мгновенно собралась толпа: женщины в домашних платьях, старики в полосатых подтяжках, высокий пьяный мужчина в морской фуражке, – Рейни окружало не меньше двадцати человек.

– Да, чего вы толкаете детей?

Дети тем временем исчезли в заросшем бурьяном проходе между двумя деревянными домами.

– Зачем это вы обижаете детей, сэр? – спросил его один из посетителей бара «Элита».

– Да, зачем, папаша?

– Э-эй, поосторожнее!

Рейни поглядел поверх толпы и увидел Мэтью Арнольда, который боязливо смотрел на происходящее сквозь ветровое стекло своей машины. Он затормозил на середине улицы, не подъезжая к тротуару.

– Никто никаких детей не обижает, – с трудом проговорил Рейни. – Вы ошибаетесь.

И, судорожно сжимая папки, он пошел сквозь толпу. Она нерешительно всколыхнулась. Рейни увидел у своего локтя женскую руку и быстро переступил через чью-то выставленную голень. Между ним и автомобилем стояли два старика. Он пошел прямо на них, и в последний миг они злобно поглядели на него и расступились, давая ему дорогу. Толпа теперь была позади него, но голоса становились громче.

Мэтью Арнольд, бледный, сидел за рулем, и на какую-то секунду Рейни подумалось, что он не отопрет ему дверцы: Арнольд смотрел прямо перед собой сквозь ветровое стекло.

Рейни, обогнув машину, подошел к правой дверце, и Арнольд впустил его. Посетители «Элиты» надвигались на них.

– Заприте ее! Заприте же ее, черт вас дери! – воскликнул Мэтью Арнольд, рывком включая передачу. – Заприте дверцу!

Посетители «Элиты» надвинулись на машину. Рейни, оцепенев, встретил сквозь стекло их взгляды.

– Эй, глядите на него!

– Эй, глядите на дурака!

Автомобиль уже заворачивал за угол, когда первая жестянка из-под пива стукнулась о заднее стекло и с грохотом скатилась на мостовую.

Был шестой час, когда Рейни прошел через внутренний дворик своего дома и поднялся по лестнице. Жара не спадала, и в зеленоватом сумраке закрытого двора было лишь чуть прохладнее, чем на улице.

Рейни вошел к себе, снял пиджак и выпил стакан ледяного чаю. С улицы доносился скрип колес, тяжелый перестук копыт ломовой лошади и крик продавца клубники:

– Клу-бниии-ка… Све-еее-жая клубника…

Он принял душ, вытерся и переоделся. В холодильнике лежал пакет замороженных цыплячьих ножек, которые он купил на обед. Но он решил, что слишком жарко, и взял жестянку супа и несколько сухарей.

Кончив есть и вымыв посуду, он вышел на балкон и некоторое время сидел там в остывающих сумерках. В первый раз – с тех пор как он вылез из машины Арнольда – оцепенение отпустило его, и он начал дрожать.

Лица за стеклом все время стояли перед его глазами и подстерегали его всюду, где была темнота. Каждый раз, когда он закрывал глаза, он снова видел их перед собой, слышал визгливые крики женщин, холодные напевные угрозы мужчин, шедших за ним по пятам.

Он сидел неподвижно в кресле на темном балконе, а голоса внутри его усиливались и нарастали, и он уже слышал, как они вопят внизу на тихой улице и эхо мечется между домами. Он встал, весь дрожа, и ушел в комнату.

В детстве он слышал что-то… слышал голоса в верхушках сосен – нужно было только прислушаться, – в мягком журчании воды в устье реки, где волны Мексиканского залива накатывались на камни и плавник. Потом, когда осенью, после смерти его отца, разразилась буря, он много дней лежал в жару, а дом вокруг гудел и содрогался, и все видения, которых он так боялся накануне – жуткая панорама гибнущего Божьего мира, – беспощадно преследовали его. Все эти дни перед ним вновь и вновь возникали картины, которые он был не в силах стереть: ураган ревел над ним множеством голосов, и тот тихий радостный голос, который прежде был голосом Бога, оборвался и замер, сметенный жутким искалеченным хором, воплем бесчисленных глоток обезбоженной земли, воплем, пронизанным смертью, мраком.

Морган Рейни, стискивая кулаки, подошел к письменному столу, зажег лампу и достал школьную тетрадь, в которой он недавно начал вести дневник. Поставив дату – 16 апреля 1963 года, – он написал:

«Сегодня из Заднего города я ушел совсем разбитый…»

Он отложил ручку и быстро вышел на балкон; с нарастающей яростью с мостовой взметнулся голос. Он вернулся в комнату и сел на кровать. Во втором ящике тумбочки у него хранились снотворные таблетки. Он старался принимать их только в исключительных случаях. Некоторое время он просидел на кровати, слушая, как голоса замирают, а потом, когда ветер усиливается, вновь становятся громче. В его мозгу складывались слова. Его оглушали бешеные порывы ветра, но он видел, что занавески в окне напротив только чуть колеблются от слабых дуновений. Ревущий ветер нес с собой голоса, пролетал над ним, и они становились тише.

Он пошел в ванную, налил воды в стакан, достал из ящика пузырек с таблетками. Хотел уже погасить свет, но передумал. Он протянул руку к комоду и взял ближайшую книгу – это была «Бхагавад Гита», которую ему подарила Джоан Хэрзен перед его отъездом в Венесуэлу, в квакерский Комитет помощи. Он открыл книгу на том месте, где Кришна на боевой колеснице являет Арджуни свои бесчисленные облики. Голоса ветра снова нарастали. Он читал литанию:

Я – Время, что несет отчаяние в мир, что истребляет всех людей, являя свой закон на их земле [77]77
  Перевод А. Каменском и И. Манциарли.


[Закрыть].

Ветер наполнил его, поднял, голоса кричали вокруг.

Он отложил книгу, проглотил две таблетки и погасил свет.

Он лег, и улицы Заднего города вернулись к нему, черные ноги бегущих детей, грубая маска Сантонины Йобен, тусклые ненавидящие глаза, раскаленные крыши навесов на товарных дворах. А затем – улицы Пуэрто-Морено, горящая нефть, такие же железные крыши, дети, пронзительные голоса.

Он снова ощутил, как будто поднимается, поднимается на неотвязном ветру – а перед ним, от горизонта до горизонта, через всю землю протянулась вихрящаяся масса человечьей плоти и перемешивалась в темноте; из нее тянулись руки и хватали воздух, с ненавистью и страхом смотрели блестящие измученные глаза. Масса перекатывалась, руки тянулись, чтобы схватить, но встречали только другую плоть; плоть поддавалась, рвалась, кровоточила и вопила – и чем отчаяннее хватали руки, тем больше она поддавалась, тем мучительнее, и лопались жилы, и масса перекатывалась и перекатывалась, от неба до неба.

Ветер замер, голоса затихли. Спустилась ночь, ласковая ночь… хотя в тот момент, когда сомкнулась тьма, он как будто увидел свет – свет автомобильных фар, такой яркий, что можно было различить бурые крылья ночных бабочек на сухих ветках и летнюю зелень травы. Но тут он заснул.

Первого мая Рейнхарт и Джеральдина отправились на пляж Понтчартрейн с транзисторным приемником и бутылью вина. После того как они пробыли на пляже около часу и Рейнхарт успел проклясть озеро за его неподвижность, со стороны болот налетела буря. Вода почернела, отражая пухлые грозовые тучи, и на песок покатили вспененные волны. Дождя не было, но ветер непрерывно усиливался, и воздух стал хрустким от пыли и песка. Рейнхарт и Джеральдина забрали свое вино и вошли в сосисочную из пластмассы и стекла, чтобы смотреть оттуда, как ветер расшвыривает пляж.

Ветер загнал в сосисочную и других посетителей: маленького флотского врача с круглым брюшком, девочку и мальчика в одинаковых лиловых рубашках. Все сидели молча, жевали охотничьи сосиски в темно-красной проперченной шкурке и глядели на бурю за зеркальными стеклами.

Грек у стойки накладывал на проволочный поднос пачки сигарет. Он работал так, как будто клал кирпичи, щурясь от дыма сигареты, торчавшей из угла его пожелтелых губ. Положив блок на место, он всякий раз тихо произносил: «ЛС – ПТ. ЛС – ПТ».

– Что это значит? – спросил он Джеральдину, игриво вздернув седую бровь. – «ЛС – ПТ»?

– «„Лаки Страйк“ Первосортный Табак», – рассудительно ответила Джеральдина.

– «„Лаки Страйк“ – Превосходный Табак», – поправил моряк.

– Да, – сказал грек, усердно громоздя один на другой блоки с сигаретами. – ЛС – ПТ. ЛС – ПТ.

Подростки переглянулись, показывая друг другу взглядом, что здесь все сумасшедшие. Грек продолжал маниакальную кладку:

– ЛС – ПТ.

– Вам бы священником быть, – сказал ему немного погодя Рейнхарт.

– Священником? – повторил грек. – Священником?

Он вынул сигарету изо рта и рассмеялся безумным смехом, глядя на Рейнхарта с эллинским скепсисом.

– Больше бы заработал, – сказал он и взял сигарету в зубы. – Думаете, я похож на священника?

– У вас нет бороды, – ответил Рейнхарт. – Но в вас что-то есть.

– Почему? – спросил грек. – Вы грек?

– Серб, – сказал Рейнхарт. – Мой отец был священником.

– Подумать только, – сказал грек, положив на место последний блок.

– Ну да, – сказал Рейнхарт. – Не хотите ли вина?

Джеральдина посмотрела на него и покачала головой.

– Вы уж его извините, – сказала она подросткам. – Он только что вышел из сумасшедшего дома для солдат и матросов.

– Я не пью вина, – сказал грек.

Военный моряк придвинул свой табурет поближе.

– А меня не угостите?

– Смотрите, как бы не явился полицейский, – сказал грек. – Мне-то все равно, но, если явится полицейский, я подниму шум, вас упрячут за решетку.

– Договорились, – сказал Рейнхарт.

Моряк налил вино в бумажный стаканчик из-под лимонада и выпил. Девочка и мальчик смотрели на него с насмешливой надменностью. Им никто не предложил вина.

– Ну, – сказал Рейнхарт, – за евхаристию в двух формах.

– Такого тоста никогда не услышишь, – сказал моряк.

Он не стал пить прямо из бутылки, а опять налил в стаканчик.

Снаружи совсем стемнело и буря усилилась, пластмассовая сосисочная подрагивала в такт завываниям ветра, проносившегося над ней. Несмотря на непогоду, в аттракционах зажглись огни. Цветные лампочки дрожали, как плоды на гнущихся под ветром ветках.

– Эй! – сказала Джеральдина. – Полиция!

По аллее шел полицейский, обеими руками придерживая плащ. Рейнхарт схватил бутылку и спрятал ее в сумку. Он бросил на прилавок доллар и взял Джеральдину за локоть.

– Давай спасаться, – сказал он ей.

Они выскочили из сосисочной, пересекли аллею и побежали по взбуравленному песку. Ветер дул им в спину. Рейнхарт прижимал сумку с вином к груди, как футбольный мяч. Бегал он плохо, и Джеральдина легко обогнала его; он утомленно трусил за ней, вино бултыхалось у него в животе, как в бутылке, а он дивился изяществу и уверенности, с какой ее длинные сильные ноги рассекали воздух и опускались на дерн. В груди у него защемило, и он, запыхавшись, остановился.

Пляж оканчивался молом с деревянными мостками. Рейнхарт увидел, как Джеральдина поднялась по темным камням, перелезла через перила и скрылась во мраке, стенавшем над водой. Рейнхарт неторопливым шагом поднялся на мостки; на самом конце мола горел фонарь, и далеко впереди фигура Джеральдины то появлялась в белом полукружии его света, то исчезала. Когда Рейнхарт дошел до конца мостков, он потерял ее из виду.

Она спустилась на камни с подветренной стороны мола и улеглась в выемке.

– Тут совсем нет ветра, – крикнула она Рейнхарту.

Он перелез через перила и сел на камень возле нее.

Здесь было тихо – оазис в бушующей тьме.

Рейнхарт обнял Джеральдину, и они по очереди молча пили из бутылки. Джеральдина поставила транзистор на плоские камни у их ног – включать его они не стали.

– Ты настоящий сумасшедший, Рейнхарт, – сказала Джеральдина. – Ей-богу, что еще за серб?

– Сербы – это иностранцы из Сербии. В западной Виргинии есть сербы.

– Рейнхарт, ты еще побудешь со мной? – спросила Джеральдина.

– Безусловно.

– Я таких вопросов не задаю, – заверила она его. – Я знаю, что это ничего не значит. Я знаю, что это просто задвиг.

– Ничего, – сказал Рейнхарт.

Он попросил ее попеть гимны и спел вместе с ней «Опираясь на руку вечную», «Соберемся на бреге речном» и «Смерть – преддверье жизни вечной».

Джеральдина пела гимны с большой неохотой и только когда бывала пьяна.

– Они на меня жуть наводят, – сказала Джеральдина. – Что за радость их петь.

– Мне нравится петь с тобой, – сказал ей Рейнхарт. – А если бы тебе не нравилось их петь, то как бы я тебя заставил?

Они два раза спели «На берегах Огайо» [78]78
  «Banks of the Ohio» – баллада об убийстве, известная с XIX в. Ее герой Вилли убивает на берегу Огайо девушку, отказавшуюся выйти за него замуж.


[Закрыть](этой песне ее научил Рейнхарт), а потом во всю мочь затянули «Я люблю музыку, музыку гор, настоящую музыку гор» [79]79
  «I like mountain music, real old mountain music, played by a real hillbilly band» – из песни «I Like Mountain Music», написанной Фрэнком Уэлдоном и Джеймсом Кавана в 1933 г. для одноименного мультфильма. Самое известное исполнение на момент действия «В зеркалах» – Роя Акуффа (1956).


[Закрыть].

– У тебя своего рода талант, – сказал Рейнхарт Джеральдине. – Не будь ты такой дремучей, тебя можно было бы раскрутить как настоящего самородка.

Над ними проносился ветер, но он не был холодным. «Отдает сушей, – подумал Рейнхарт, – ни запаха моря, ни привкуса соли». Джеральдина все больше пьянела.

– Я не хочу жить вечно, – сказала она Рейнхарту. – Я ничего не хочу. У меня нет никаких желаний.

– Так и следует, – сказал Рейнхарт.

– Ты ведь еще побудешь со мной, Рейнхарт?

– Безусловно.

– Я таких вопросов не задаю. Не задаю, верно?

– Нет.

– Твоя жена пьет, Рейнхарт?

– Ага, – сказал Рейнхарт. – Она пьет.

– И спит с другими?

– Она пьет и спит с другими.

– А какое у тебя право предъявлять ей претензии? Тебя же там нет.

– Я не предъявляю ей претензий. Она не спала с другими, пока я был там. Она даже и пила мало.

– Она такая же умная, как ты?

– Нет, – сказал Рейнхарт. – Но она очень умная. Она добрей меня.

– Мне это все равно, – сказала Джеральдина. – Я только одного не люблю – уставать.

Она поскребла между камнями, набрала горсть песка, смешанного с глиной, и поднесла сложенную лодочкой ладонь к подбородку:

– Словно ешь песок.

Рейнхарт ударил ее по руке снизу, и песок выплеснулся в темноту. Вода между камнями внизу понемногу поднималась.

– Ах, Рейнхарт, – сказала Джеральдина. – Знаешь, я люблю тебя потому, что ты такой чудной, далекий. Ты такой дикий, и тебе все нипочем.

– Ну, это не совсем так, – сказал Рейнхарт.

– Нет, мне правда хотелось бы, чтобы ты еще побыл со мной, потому что без тебя – это будет все равно что есть песок.

– Благодарю, – любезно сказал Рейнхарт.

– Честное слово, без тебя будет дико погано.

– Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сказал?

– Я хочу, чтобы ты по-настоящему понял, только и всего.

– Ты стараешься устроить мне сцену, – объявил Рейнхарт. – Сначала ушибись, а уж потом реви.

– Но я не могу без тебя, милый, – сказала она. – Правда.

– Нет, ты с ума сошла, – сказал ей Рейнхарт. – Я тебе таких вещей не говорю, так почему же ты мне их говоришь? Это просто непристойность… – Он поднял руку и сжал пальцы, хватая ветер. – «Я не могу без тебя!» Если тебе, Джеральдина, кто-нибудь когда-нибудь скажет, что они без тебя не могут, скажи им, чтобы завели себе собаку.

– О господи! – сказала Джеральдина. – Это же совсем не то. Ты даже не понимаешь, про что я. Ты – Рейнхарт. – Она подняла руку, как он, схватила воздух, где хватал он, и опустила согнутые пальцы ему на плечо. – Клянусь Богом, такой гадости я тебе никогда не сделаю. Я просто говорю, что я тебя люблю, Рейнхарт, потому что ты летаешь. Высоко в воздухе. Такого я тебе никогда не сделаю.

Она изогнулась, стараясь увидеть его лицо.

– Знаешь, – сказала она ему, – я ела песок. Меня волокли, а ты – высоко в воздухе, и я тоже хочу быть там, высоко. Я тоже хочу лететь. Я хочу быть с тобой потому, что ты вот такой и я тебя так сильно люблю. Я боюсь – вот что я хотела сказать. И больше ничего.

– У меня эти «не могу без тебя» – вот где, – сказал Рейнхарт.

– Я знаю, что это задвиг. Я ничего не могу с собой поделать. Я… я не задаю никаких вопросов.

– В первую очередь, – заявил Рейнхарт, – мы должны думать про то, без чего я не могу. Мы должны рассмотреть мои потребности под всеми возможными углами и в мельчайших подробностях, и мы должны неустанно трудиться, чтобы удовлетворить их все. И это займет столько времени, и мы так будем заняты, что нам некогда будет даже думать о твоих потребностях.

– Правильно, – сказала Джеральдина. – На некоторое время этого хватит. У тебя правда много потребностей, и все они очень большие. Я знаю.

– Это высокие потребности. – Рейнхарт прислонился к камню и закричал озеру: – Я человек с высокими потребностями!

Он поднял обмякшую руку и прижался лбом к тыльной стороне ладони.

– Ну да, – сказала Джеральдина, – ты больной, ты нервный, ты пьяница, ты трус, ты трепач…

– Чушь, – объявил Рейнхарт. – Это не потребности, это пороки. Свинство с твоей стороны.

– Я же просто хочу помочь.

– Я пришел сюда не для того, чтобы меня оскорбляли, – сказал Рейнхарт. – Вот возьму и брошусь в воду.

– Ты? Кишка тонка. Ты этого не сделаешь.

– Шутишь? – сказал Рейнхарт. – Нет человека, более способного на самоубийство, чем я. Я прыгну с любой скалы в любом месте.

– Не прыгнешь, – сказала Джеральдина. Она встала, стянула через голову белый бумажный джемпер и осталась в купальном костюме. – А вот я прыгну. Я способна на самоубийство еще больше, чем ты.

– Ты пьяна, – сказал Рейнхарт. – Ты даже плавать не умеешь.

– Как бы не так!

– Ты полоумная. Ты стараешься меня убить, потому что я не клянусь в вечной любви и прочее.

– Я сейчас прыгну, – сказала Джеральдина.

Рейнхарт брезгливо посмотрел на волны, накатывающиеся на мол.

– Брось, – сказал он. – Не разыгрывай глупую стерву.

– Трус.

– Слушай, сверхженщина, только сунь свой костлявый палец в это дерьмо – и я пойду прямо на стоянку такси, а тебя оставлю аллигаторам. – Он снова посмотрел на воду. – Нет, правда, здесь водятся аллигаторы.

– Акулы, а не аллигаторы.

– Ты пьяна.

– И что?

– Погоди, – сказал Рейнхарт.

Стараясь что-то придумать, Рейнхарт, чтобы задержать ее, рассеянно снял башмаки и носки, потом рубашку и брюки и наконец остался в широких боксерских трусиках, которые украл в железнодорожном общежитии Ассоциации молодых христиан.

– Ты психованная, – сказал он ей в отчаянии. – Ты стараешься меня убить. – Он взял башмаки и начал подниматься по камням к мосткам. – Иди найди себе скалу повыше, дура. А я не хочу, чтобы меня жрали рыбы.

Джеральдина перекатилась на животе через камень и грациозно скользнула в темноту. Ветер помешал Рейнхарту услышать всплеск. Он глядел ей вслед, стараясь обрести ясность мысли.

– Ты с ума сошла, – сказал он опустевшему молу.

Он положил свою одежду под камень и стал вглядываться в воду. Огни аттракционов погасли, и он видел только цепочку белых фонарей на плотине. В их слабом свете он различил Джеральдину, которая взбивала руками воду почти на середине.

Съежившись от отвращения, Рейнхарт прыгнул в темноту, и теплая пенистая вода сомкнулась над ним. Он вынырнул, отплевываясь; ноги его скользнули по илистому дну, и он опрокинулся. Попробовал перевернуться, захлебнулся и снова ушел под воду. Голова у него словно распухла, все внутренности болели, во рту стоял вкус перекисшего вина. Полностью утратив власть над собой, он подпрыгивал на волнах, не в силах перевести дух и поплыть. Он тонул.

Вне себя от ярости и страха Рейнхарт метался, как увязшая в трясине антилопа, пока наконец не повернулся спиной к ветру. Панический страх придал ему силы, он встал на ноги и побрел вперед по теплой воде, доходившей ему до пояса. Судя по цепочке фонарей, он находился милях в двух от берега. Он продолжал идти; что-то холодное и живое скользнуло по его ступне, он подпрыгнул с громким ругательством, закашлялся, сдерживая рвоту, и с трудом выбрался на берег. Он сел на мягкий песок и стал смотреть на воду. А ветер колол и хлестал его.

Джеральдина величественно шла по пляжу, словно прилетела на этот вечер из Сен-Тропеза.

– Привет, простофиля.

Рейнхарт поглядел на нее с глубоким раздражением.

– Обхохочешься, – сказала она. – Я заставила тебя прыгнуть со скалы. Подумать только! Я, дурочка, заставила тебя, умного, прыгнуть в озеро Понтчартрейн.

У Рейнхарта, сидевшего у ее ног, возникла интересная мысль. «Девчонка собирается меня убить», – предостерег он себя.

– Ты пыталась меня сегодня убить, – сказал он, – ты пыталась меня утонить из чисто женского злобного каприза.

– Ничего подобного, – сказала Джеральдина. – Ты прыгнул со скалы, потому что ты псих. Ты боялся, что я окажусь способнее к самоубийству, чем ты.

– Я тебя раскусил, – сказал Рейнхарт. – Ты мужеубийца.

– В чем дело, зайчик? – примирительно сказала Джеральдина. – Какая-то красивая соблазнительная штучка вывела тебя из равновесия? – Она повиляла перед ним задом.

– Это озеро на вкус – как жижа от жареных устриц. Его надо забетонировать.

– Ну, ты не можешь сказать, что я тебя не растормошила, брюзга, – удовлетворенно заключила Джеральдина. – Хотя, конечно, купаньем это трудно назвать.

– Скорее, прогулкой, – сказал Рейнхарт.

Они надели свою одежду поверх купальных костюмов и пошли по пляжу к дороге. Рейнхарт вызвал по телефону такси, и домой они ехали молча – мокрые, все в песке.

Когда они входили в ворота, шофер, обнаружив, что заднее сиденье промокло и вымазано песком, принялся костерить их. Они медленно поднимались по лестнице под замирающее эхо его проклятий и шум отъезжающего такси.

Джеральдина приняла душ. Рейнхарт включил радио. Играли «Eine Kleine Nachtmusik» [80]80
  «Маленькую ночную серенаду» (нем.).


[Закрыть]. Дирижировал Бичем. Рейнхарт перестал крутить настройку, оставил музыку. Он принес из кухни бутылку бурбона и сел, держа ее на коленях. В ванной Джеральдина распевала гимны.

Рейнхарт выпил, вспомнил, как он барахтался в озере, и рассмеялся.

– Девчонка собирается меня убить, – сказал он вслух.

Некоторое время он раздумывал над такой возможностью. Да, решил он, вероятность этого, несомненно, существует. «Как глупо», – подумал он. Но это была увлекательная отвлеченная проблема. «Какие соображения всего важнее, когда дело идет о твоем собственном убийстве, – размышлял Рейнхарт, – эстетические или нравственные? Нравственное удовлетворение?»

Эстетика toujours [81]81
  Всегда (фр).


[Закрыть]. Мысль о том, что Джеральдина убьет его, была достаточно глупа и могла принести нравственное удовлетворение. Но, допустим, она положит пестицид в чили, – это будет некрасиво. Эстетика исключается.

Вернемся к нравственным соображениям – тут возникает вопрос о справедливости. Если она подсыпет в чили пестицид, будет ли это справедливо? Он не мог прийти к этическому выводу.

Единственное удовлетворение от того, что его убьет Джеральдина, лежит в области извращенного, размышлял Рейнхарт. Ведь в этой области я живу, сказал он себе, здесь течет бальзам моего сердца. Извращение разрешает то, что неразрешимо никакими другими способами. Извращение есть то, как говорится, что заставляет мир крутиться.

Он снова отпил из бутылки и начал думать о своей жене. Как жертва она была вне конкуренции.

Из-за этого все и вышло, думал он, мы толкали друг друга, чтобы самим оказаться на пути у копья. В том-то и все дело. Ничто не сравнится с хорошей сильной женщиной, наделенной талантом страдания. Какая добродетельная девица, подумал он.