Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

И тут тоже его приняли без промедления. Через четверть часа после того, как он вошел в ворота, ему выдали фуражку с голубыми буквами «БИНГ» над козырьком и белый комбинезон; мастер по фамилии Юбенкс провел Рейнхарта в просторное белое помещение, где из большой серой цистерны в полу веером выползали конвейерные ленты, на которых, как гренадеры в киверах, ехали пластмассовые бутыли с красными колпачками. Высоко под потолком за продолговатым стеклянным окошком стояли двое светловолосых молодых людей в полосатых галстуках и молча наблюдали за конвейерами.

– Ну вот, – сказал мастер, остановившись у конвейерной ленты. – Рейнхарт, что ли?

– Рейнхарт, – подтвердил Рейнхарт.

– Ты, значит, вот что, Рейнхарт, ты берешь гаечный ключ – вот так – и, когда бутыль сходит с ленты, прикручиваешь колпачок… – Он схватил проплывавшую мимо бутыль и завинтил колпачок. – Вот эдак.

Рейнхарт взял гаечный ключ и лихо им взмахнул, показывая свою готовность учиться.

– Понятно, – сказал он мастеру.

– Ты все время будь начеку, а то они проползут мимо. Будешь зевать по сторонам – упустишь, а тогда, как ни старайся, не догонишь. И из-за тебя придется останавливать конвейер, а остановка да запуск обходятся Бингу дороже, чем два часа работы. Третий раз остановим – тебя отсюда коленкой под зад, понял?

– Да, – хмуро бросил Рейнхарт, нацеливаясь гаечным ключом на приближавшуюся бутыль.

– А инженеры оттуда следить будут, – продолжал мистер Юбенкс, кивнув на продолговатое окошко наверху. – Так ты, говоришь, из «Анголы»?

– Нет, – ответил Рейнхарт. – Из Миссии живой благодати. От пастора Дженсена.

– Ага. Ты там скажи, чтоб тебе сняли космы. На днях к нам заедет сам Бинг, а он любит, чтобы ребята были в аккурате.

– Скажу, – ответил Рейнхарт. – Непременно скажу.

Мастер ушел, оставив Рейнхарта единоборствовать с пластмассовыми бутылями. Стоя на бетонном полу, Рейнхарт изготовился и все свое внимание устремил на колпачки; но через четверть часа он уже начал поглядывать по сторонам.

В помещении было человек сто, все в таких же белых комбинезонах и фуражках, как и он. Насколько он мог видеть, здесь работали люди всех возрастов: и вялые старики с запавшими глазами, с изможденными, подергивавшимися лицами, и загорелые молодцы в шрамах – эти орудовали у конвейеров, очень сосредоточенно, движения их были тщательны, и все время они оглядывались через плечо. И хотя каждого от ближайшего соседа отделяло три метра пола и конвейерных лент, они ходили крадучись, держались сторожко и заботливо оберегали свои спины. Были тут и другие, совсем еще мальчишки, многие с бачками на щеках и с татуировкой, они нервно суетились у конвейеров, быстро бормотали ругательства, посвистывали и корчили рожи. То и дело Рейнхарт наталкивался взглядом на пару странно пустых глаз, на бессмысленное, иссиня-бледное лицо; однажды он остановился с гаечным ключом в руках, пораженный лицом человека позади себя, возле машины, наклеивающей ярлыки: на нем попеременно появлялись то выражение тупого блаженства, то ужасающая кровожадная гримаса.

«Перевоспитывают», – подумал Рейнхарт, вспомнив слова Фарли.

Что ж, не так-то уж плохо, могло быть куда хуже. Прикручивать колпачки – не слишком вдохновляющее дело, но работа в тепле, а не на холоде, и хорошо, что ночная, – не даст околачиваться на улицах. Главное, надо передохнуть и снова начать действовать. У него ведь остался костюм, упрятанный в чемоданчик, и к тому же Фарли посулил ему какое-то настоящее дело, участие в какой-то политике. У химиков он будет получать доллар в час минус плата за стирку – какого черта, подумал он, отправляя теплую бутыль с мылом в наклеечную машину, от каждого по способностям, каждому по потребностям. Этого хватит, чтобы убраться из Миссии. Если пить только пиво и работать в субботу и воскресенье, можно выколачивать двадцать пять в неделю, а если ничего не пить, то, может, и все тридцать пять. В прошлом году было время, и довольно долгое, когда он обходился горячим душем на ночь и пачкой сухого печенья – это вопрос не физиологии, сказал он себе, а вопрос регуляции темперамента. Вот он сейчас в белом комбинезоне, с гаечным ключом в руке, а ни один человек с гаечным ключом в руке и в белом комбинезоне не может быть в разладе с окружающим миром. Если можно будет стибрить этот комбинезон, он его стибрит. Это будет для него костюм-аноним. Отличный плащ-невидимка: в белом комбинезоне можно появиться где угодно.

Безусловно. И глядишь, со дня на день он снова будет в состоянии действовать. Туговато стало – что ж с того, бывало ведь так и раньше, хотя… Жанр больно скверный. Это он вынужден был признать, что-то в теперешнем жанре предвещало беду. Весь этот упадок его не к добру… сон под автострадой… Скверный жанр.

Но сейчас он был молодцом. Ему даже хотелось есть, а это можно считать на редкость хорошим признаком. Нельзя сказать, чтоб ему особенно хотелось выпить, – если только, конечно, не держать это в мыслях подолгу.

Часа два он возился с колпачками и старался ни о чем не думать. Время от времени останавливался, глядел по сторонам, потом быстро набрасывался на громоздившиеся пластмассовые бутыли; все сильнее хотелось есть, и от теплого запаха мыла, от мерного стука насосов у цистерны клонило ко сну. Можно было подумать, что производство мыла требовало полной тишины: никто не открывал рта, кроме мастера, который изредка обходил ряды, что-то коротко бросал одному или другому и снова исчезал.

Один раз где-то пришлось остановить конвейер – появился мистер Юбенкс, в дальнем конце помещения поднялись шум и беготня.

– Почему остановка? – зарявкал громкоговоритель.

Рейнхарт вскинул глаза: молодые люди в окошке сурово глядели на неподвижный конвейер. Через минуту-две громкоговоритель выкрикнул какое-то имя, рабочий в белом вошел вслед за мастером в металлическую дверь, и оба возникли в таинственном окне. Последовал краткий разговор – снизу это смотрелось как пантомима: рабочий стоял, угрюмо понурив голову, а один из молодых людей, не глядя на него, быстро шевелил губами. Потом и рабочий и мастер исчезли и внезапно появились внизу.

«Как в кино», – подумал Рейнхарт, глядя на окошко. Молодые люди за стеклом были на одно лицо, оба светловолосые, подстриженные ежиком, оба примерно его возраста, нельзя сказать чтобы симпатичные, но очень чистенькие, – наверно, мыло получают бесплатно.

Они – инженеры. Что ж это за инженеры? Какая у них, собственно, там инженерия?

Рейнхарт задумался, а пластмассовые бутыли тихонько проплывали мимо. Немного погодя ему стало казаться, будто один из инженеров начал к нему приглядываться, а однажды он поймал себя на том, что улыбается молодому человеку слева. Тот ответил ему озабоченным взглядом, и Рейнхарт бросился к своим колпачкам.

Инженеры вечно стоят за стеклом и наблюдают за тобой – так было и на радиостанциях. Почему-то представлялось, что они там и живут, в этих стеклянных кабинках, невзирая на отсутствие комфорта и санитарных удобств. Но, разумеется, они там не жили, они жили в домах черт знает на каком расстоянии от города, там, где живут все чистенькие молодые люди. «Как этот гусь, – подумал Рейнхарт, снова обменявшись взглядом с окном, – он живет в доме черт знает на каком расстоянии от города. В симпатичном, конечно, миленьком домике. Он инженер. У него миленькая женушка, которая ездит в супермаркет в тугих штанишках, и миленький ребеночек. И миленькая машинка. Каждый вечер, как штык, он говорит им „спокойной ночи“ и на миленькой машинке мчится как угорелый сюда, чтобы вовремя встать за стеклом и наблюдать за цехом, где недоумки дрочатся с мылом. Мир – странное место, – думал Рейнхарт, – на тебя действуют силы, которых обычно не замечаешь. Как эти инженеры. Надо как-нибудь спросить про это у Фарли. Фарли всегда понимал, что происходит.

Замечательно, – думал он, все еще глядя в окно, – микрокосм. С какой стороны стекла начинается аквариум? Но замечательно было бы иметь такое окно. Как бы на постоянных условиях – это лучше, чем белый комбинезон».

Он вдруг спохватился, что мыло его одолевает. Пластмассовые бутыли громоздились, налезали друг на друга, толкались, стараясь пробить себе дорогу, словно охваченные паникой беженцы, ряды их расстраивались на ходу. Одна бутыль свалилась на пол и бесшумно покатилась по бетону; он поднял ее и увидел, что конвейер остановился. «Ох, так твою», – выругался про себя Рейнхарт и обернулся: вдоль ряда уже бежал мастер. Но он почему-то не остановился возле Рейнхарта, а промчался мимо, засвистел в белый пластмассовый свисток и помахал рукой, сзывая людей. Рабочие из одного ряда с Рейнхартом потянулись за ним. Рейнхарт сбросил бутыли с мылом в наклеечную машину и пошел за остальными.

Они прошли в комнату с серыми кафельными стенами, где на пластиковых столах лежали груды сэндвичей с копченой колбасой и стояли бутылки содовой. Пристроившись на краю скамьи, Рейнхарт сразу набросился на еду. Он уже почти насытился и размышлял о том, как существенно, чтобы копченая колбаса была со свежим хлебом, и вдруг почувствовал на себе взгляд высокого человека с кудлатой, неровно подстриженной рыжей шевелюрой – он неприязненно смотрел на сэндвич, который Рейнхарт подносил ко рту.

– Стукач, – произнес рыжий.

Сидевшие за столом замерли, потом молча поднялись и, забрав сэндвичи и бутылки, отошли к серой стене.

– Стукач, – повторил рыжий. – Ты стучал в «Анголе» и здесь стучишь, да?

– Мы с вами незнакомы, – сказал Рейнхарт, кладя сэндвич на стол. – Вы меня с кем-то путаете.

За смежным столом белесый юнец с вытатуированным сердцем на руке обернулся и замотал головой, прожевывая сэндвич.

– Это не он, Мамбрей, – сказал он, проглотив еду. – То другой.

– Ты же сказал, что он, – произнес Мамбрей, не отрывая глаз от Рейнхарта. – Ты же на него показал.

– Ага, – сказал малый. – Того типа зовут Тибодё. Он еще на лестнице шмыгнул назад. Это не тот тип.

– А тебя как зовут? – спросил Мамбрей.

– Я Рейнхарт.

– Его Рейнхартом зовут, – сказал белесый паренек, передвигаясь с недоеденным сандвичем за стол Рейнхарта. – Я его знал в «Анголе». Он никакой не стукач.

Люди, евшие у стены, вернулись и сели к столу. Мамбрей вышел в коридор и оглядел лестницу снизу доверху.

– Ну как, Рейнхарт? – спросил белесый паренек. – Давно вышел?

– Я там не был, – сказал Рейнхарт. – Пока что. Меня сюда из Миссии послали.

– Брось, – сказал паренек, – разве мы не встречались в «Анголе»?

– Нет.

– Я удивляюсь. Ты вроде не похож на ханыгу.

– Однако это так.

– Ты ведь янки, верно?

– Жил когда-то в Нью-Йорке.

– А, в Нью-Йорке! Там до черта блатных, верно? И банды все время дерутся, стенка на стенку, и друг друга подкалывают перышком, да?

– Да, – сказал Рейнхарт. – Все время.

– Я сидел там с одним на исправительной ферме, он из Нью-Йорка. Говорил, у них все время это мочилово, говорил, что сам в этом варился. Вот я и хотел проверить, правда ли.

– Наверное, он правду тебе сказал.

– Дерутся, режут друг друга все время, а?

– Это правда.

– И тебе случалось?

– Да нет, все некогда было, – сказал Рейнхарт. – Хотел, да дел всегда невпроворот.

– Небось больше по бабам, да?

– Это да, – сказал Рейнхарт. – Это точно.

– Меня зовут Дорнберри, – сказал паренек. – А кличка моя – Сынок. Я пробирался в Нью-Йорк, когда меня сцапала полиция. С которым я сидел, так он говорил: мое счастье, что я туда не попал. Он говорил, у меня кишка тонка и мне не вытянуть. Они б меня сразу пришили.

– Может, это ихсчастье, что ты туда не попал.

– Может, и правда, а? Ты что, только сегодня начал?

– Первый день, – сказал Рейнхарт. – А ты?

– Ну, я-то уж скоро месяц. Дождусь, пока выйдет мой срок – один день за два. Тогда подамся в Нью-Йорк.

– Они тут здорово носятся с этим перевоспитанием, верно? Интересно, с какой это радости?

– Так это же фабрика М. Т. Бингемона, – сказал Дорнберри. – Слыхал про такого?

– Читал у Луэллы Парсонс [27]27
  Луэлла Парсонс (1881–1972) – влиятельная голливудская журналистка.


[Закрыть], – ответил Рейнхарт. – Он, кажется, женат на какой-то киноактрисе? Глория – как ее? Я думал, он делает арахисовое масло.

– Масло, – с добродушной снисходительностью сказал Дорнберри, – арахисовое масло – это одна кроха из Бингемоновых дел. Он все что хошь делает и всем до капли владеет. Говорят, эту фабрику он открыл специально, чтоб таким, как мы, помочь. Тебе еще не рассказывали? И ничего про План М. Т. Бингемона ты не слыхал?

– Нет, – сказал Рейнхарт.

– Ну так они еще тебе задурят голову, когда пойдешь в кассу. Там один дядька тебя будет вербовать в Легион.

– В Иностранный легион?

– Ха, – сказал Дорнберри. – Иностранный! Нет, брат, это у них такая штука, куда они всех хотят затащить, там разные лекции да военная муштра и всякая белиберда. Это входит в перевоспитание. Патриотическая штука.

– Патриотическая? – переспросил Рейнхарт. – Должно быть, это занятно.

– По мне, муть все это. Но они всегда записывают в Легион тех, кто из тюряги вышел. Алкашей – не знаю. Говорят, в России так же делается, и если хотим победить в войне, надо и здесь так делать. Так они говорят.

– Дело серьезное, – заметил Рейнхарт. – Это тоже входит в План М. Т. Бингемона?

– Точно. Ты сам прочтешь. Тебе дадут книжечку, там все есть.

– Здесь все на перевоспитании? Вся смена?

– Почти. Тут, понимаешь, три сорта субчиков. Одни – те, что вышли из «Анголы» и исправительных лагерей, вроде меня. Потом – алкаши-подзаборники вроде тебя. И еще психи после сумасшедшего дома – таких они много сюда берут, если не буйные.

– А как насчет баб? – спросил Рейнхарт. – Он их тоже берет на работу?

– Ну да, берет, но нам их не видать, только если уволишься, да, может, случайно где столкнешься. Они где-то внизу, а что они там делают, понятия не имею. Пойдешь в коридор, увидишь – там даже дверь на лестницу зарешечена, чтоб ты носу туда не совал.

– Ну и ну, – сказал Рейнхарт.

Дорнберри пошел к окошку в кухню выпрашивать еще сэндвич; Рейнхарт встал и решил осмотреть столовую. Сидевшие за столами люди в белом вскидывали на него глаза, когда он проходил мимо. Рейнхарт приветливо кивал.

В левой стене он увидел выкрашенную красной краской дверку с эмблемой Бинга.

Он открыл ее; в зияющей темной шахте подрагивали тросы. Он заглянул вниз – на него пахнуло запахом машинного масла, и он увидел крышу ползущего вверх маленького лифта.

– Объедки туда не бросай, – сказал кто-то за его спиной. – На то есть мусорные ведра.

– Не буду, – отозвался Рейнхарт. – Ей-богу, не буду.

Он опять нагнулся, провожая глазами исчезавший вверху лифт, потом взглянул вниз. Этажом ниже в такой же раскрытой дверце, словно в рамке, стояла светловолосая девушка; на правой ее щеке виднелись шрамы, очевидно после какой-то операции. Она широко открытыми глазами смотрела вслед удалявшемуся лифту. Опуская глаза, она встретилась взглядом с Рейнхартом и улыбнулась.

– Любите кататься на лифте? – спросил Рейнхарт.

– Кататься? – быстро нахмурилась девушка. – Откуда вы взялись?

– С гор, – крикнул Рейнхарт в шахту. – С крыши мира.

– Там небось нет лифтов?

– А нам лифты ни к чему. Мы никогда не спускаемся вниз.

– Но сейчас-то вы внизу, правда?

– Сейчас да.

– Ну так вы просто с ума сойдете от лифтов. Это сказка.

Дверка захлопнулась, и в шахте снова стало темно.

Значит, и верно, здесь есть женщины, подумал Рейнхарт. А эта-то откуда? Не из «Анголы». Может, из Мандевиллской тюрьмы? Или тоже подзаборница? Нехорошие у нее эти шрамы.

Между столами прошел мистер Юбенкс, помахивая рукой, и все потянулись за ним назад, к конвейерам. Прозвенел звонок, заработали насосы, поплыли пластмассовые бутыли. Рейнхарт торопливо переправил сбившиеся в кучу бутыли в машину для наклеек, и опять все пошло своим чередом.

У дальнего края цистерны свирепо рыскал глазами рыжий в поисках своего стукача; рядом с ним стоял паренек по имени Дорнберри. В конце конвейера, где работал Рейнхарт, появился новенький – старик с лицом цвета снятого молока: он устанавливал бутыли в картонные коробки и грузил на платформу во внешнем проходе, откуда их забирали подъемники. Старик был хилый, узкоплечий, с лиловыми мешочками под глазами, с бледной, в красноватых прожилках кожей и казался совсем немощным. Всякий раз, взваливая коробку на плечо он издавал натужное «хек», потом долго с присвистом втягивал в себя воздух; вскоре Рейнхарт уже с тягостным раздражением стал ждать, когда старик возьмется за следующую коробку. Немного погодя Рейнхарт спросил старика, не хочет ли он поменяться работой.

– Ха, – шепотом сказал старик, озираясь и как бы ставя Рейнхарта на место торжествующей ухмылкой, раздвинувшей все складки давно не мытого лица. – Черта с два.

На этом разговор и кончился. Громкоговоритель помалкивал, хотя молодые люди все так же стояли в окне и так же пытливо глазели на работавших, как и восемь часов назад.

Рейнхарт отдался ленивому скольжению мыслей о последних днях – автострада, Фарли, гостиница «Сильфиды». Бедная Наташа, увы… как там она… что она… Что она там поделывает… В Уингдейле.

Уингдейл. Какая риторика в названиях, думал он, и какие названия дают местам. Куда ни подашься, везде для тебя название, чтобы произносить его с тихим почтением на кончике языка – Уингдейл, Маттьюэн, Рокленд, Даннемора, Мандевилл, Ангола. И в одном, в Анголе, заключено все: жара, тростниково-сладкий запах, потные негры… Мандевилл, Уингдейл… воющий ужас, ангельские перья, дрожь… [28]28
  «Ангола» – неофициальное название тюремного лагеря («фермы») в штате Луизиана; в Мандевилле находится тюрьма штата Луизиана. Уингдейл, Маттьюэн, Рокленд, Даннемора – места, где находятся психиатрические больницы штата Нью-Йорк.


[Закрыть]Уингдейл! Бедная Наташа!

И эта девушка в шахте лифта, шут ее знает, кто она такая. Со шрамами. Жаль, подумал он; глаза у нее хороши. Занятная – бойка на язык девка, видно, тертая. Что-то в ней есть, не забыть бы как-нибудь опять заглянуть в шахту.

Вот еще один пункт в Списке Давно Прошедшего: «Чего Я Больше Не Делаю». Сколько у него не было женщины? Месяцы, наверное. Если и было у него что-то с Мейбл, или Полой, или Чаконой, или с кем-то, это нельзя считать, потому что если и было, то он не помнил. Нездоровая картина, размышлял он. Кошмарная.

Но ночами спал – этого он не забыл. Если бухло не пробуждало в тебе любовника, то уснуть хотя бы помогало. Это был способ закончить день. Кто это сказал, тот был прав. Так оно и есть.

Только он начал думать о своей жене, как мастер свистнул в свисток.

– Шабаш, – сказал мастер. – Завтра все опять в эту смену; если что переменится, вам скажут.

Выходя, Рейнхарт умудрился заблудиться. В каком-то из бетонных коридоров он повернул не туда и минут пять блуждал по внезапно затихшей химической компании «Бинг» в поисках раздевалки. Когда он ее наконец разыскал, там, кроме уборщика, уже не было ни души. Ну и ладно, подумал он, не будет давки в автобусе. Тоже неплохо – закончить день катаньем на автобусе.

Когда он вышел за дверь, над болотом уже светало, алевшее на востоке небо окаймляла чуть повыше деревьев серебристо-голубая полоса тумана. Здешние питали слабость к рассветам и закатам, вечно тебе на них указывали. В автобусе по пути сюда был большой шум насчет заката где-то в Алабаме, он выглядел почти так же: туман с залива, толковали они, значит, день будет жаркий; однако было холодно, перед рассветом сорвался ветер, полоску травы между фабричной стоянкой машин и дорогой выбелил иней. Рейнхарт потянул вверх молнию на выданной ему в Миссии куртке и зашагал быстрее. Шоссе номер девяносто было пустынно, автобус все не шел. В западной стороне еще стояла темень, и еще светились неоновые огни над клубами покеристов и ларьками, где продавали горячие вафли, – там четырехполосное шоссе делало последний поворот и внезапно исчезало в крокодиловых джунглях.

На бетонном пятачке автобусной остановки перешептывались две пожилые женщины, доверительно кивая головами; Рейнхарт подошел и стал рядом. Поодаль, на краю бинговской клумбы с тюльпанами сидела стройная девушка в белом свитере – та самая, которую он видел в шахте лифта.

– Эй, – окликнул Рейнхарт. Он даже несколько удивился, поняв, как он ей обрадовался.

Девушка бросила на него быстрый взгляд и, поднеся руку к волосам, тут же отвернулась.

Рейнхарт подошел к ней; девушка настороженно глядела на него, заслонив рукой глаза от света зари.

– Вы тот самый, что интересуется лифтами?

– Ага, – засмеялся Рейнхарт, – тот самый.

– А где та крыша мира? В Альпах или еще где?

Рейнхарт опять засмеялся, нашаривая в кармане сигареты.

– В Альпах? – сказал он. – Еще чего!

– А где ж тогда? Ох, заливаете, братец. С самого начала. Я так и знала, что заливаете, а потом подумала, может, и верно, вы какой-нибудь иностранец и никогда лифтов не видали. Я полночи про это думала.

– Я пошутил, – сказал Рейнхарт. – Но я и вправду родился в горах.

– В каких горах? – спросила девушка. – Я, например, из Западной Виргинии.

– Вот в тех же самых горах.

– Ну ясно, вы меня морочите, я же по выговору слышу, что вы не из наших мест. Не с тех гор, откуда я.

– Я из Пенсильвании. Там те же самые горы.

– Черта с два, – подумав, сказала девушка.

– Они такие же высокие, – настаивал Рейнхарт. – Замечательные горы. Там есть городок в трех милях оттуда, где я родился, он называется Маунтен-Хоум [29]29
  Mountain Home (англ.) – горный дом.


[Закрыть].

– Маунтен-Хоум, – повторила девушка и грустно поглядела на канаву. – Хорошо называется город.

– И город хороший. Курорт.

– А у вас машины нету? – вдруг спросила девушка.

– Нету, – сказал Рейнхарт. – Я тоже жду автобуса.

– Ах, черт, – сказала девушка. – Значит, нету?

– Увы.

По серой дороге подкатил зеленый с белым автобус, сделал разворот и остановился перед ними. Дверцы распахнулись, шофер поглядел на них сонными глазами.

– До Елисейских Полей, – вяло сказал он.

Они вошли, Джеральдина села у окна.

Садясь рядом, Рейнхарт внезапно ощутил острое желание, от которого напряглись все мышцы, пересохло в горле и тело заломило, как от страшной усталости. Вот, значит, чего лишил его этот окаянный год, подумал он и закрыл глаза. Господи помилуй, без чего только не обходишься и даже не замечаешь этого.

– Видно, вы здорово вымотались, – сказала девушка, глядя на его отражение в сереющем стекле; она старалась не поворачиваться к нему правой стороной лица, где были шрамы.

– Нет, – сказал Рейнхарт. – Просто закружилась голова.

– А вы кто? – спросила Джеральдина. – Вы не инженер, нет? Я вас за инженера приняла.

– Я не инженер, – сказал он, откинув голову на спинку сиденья. Сейчас на него и в самом деле навалилась усталость; надо попросить Фарли, чтобы Алеша к нему не приставал, когда он пытается уснуть. – Я эстет. Но я перевоспитываюсь.

– Вы, случайно, не из Мандевилла? – небрежным тоном спросила Джеральдина.

– Я из Миссии живой благодати, – ответил Рейнхарт. – Я алкаш.

– Ну, это еще ничего. Вас мылом вытрезвляют, да?

– Они мне вычищают душу.

– Вы, наверно, университет кончали?

– Да, – сказал Рейнхарт, повернув к ней голову.

Рядом на спинке сиденья лежала ее рука, красная, в ссадинах, с распухшими суставами пальцев. От нее пахло мылом М. Т. Бингемона. Джеральдина быстро убрала руку и отвернулась к окну.

– Мыло проклятое, – сказала она. – Все руки разъело.

– Не заметил, – сказал Рейнхарт. – Я вашей рукой любовался. Ей-богу.

– Ха, – сказала Джеральдина, положила руку обратно и крепко стиснула спинку сиденья. – Ну, любуйтесь на здоровье… Понимаете, – немного погодя заговорила она, и лицо ее приняло сосредоточенное выражение, – раньше мне никогда не приходилось работать на фабрике. А вот после аварии пришлось. – Она быстро и весьма драматично повернулась и вскинула голову, представляя ему на обозрение свои рубцы.

– Как же это вышло? – спросил Рейнхарт.

– А вот как. – Джеральдина сдвинула брови. – Это было в Голливуде. Мы мчались на гоночной машине, я и один мой приятель-киноактер…

– Джеймс Дин?

Она молчала, глядя на него злыми глазами. Потом улыбнулась:

– Вам к центру?

– Так точно.

– Тогда нам здесь пересадка. Это Елисейские Поля. Нам надо пересесть на автобус до Декатур-стрит.

Они вышли из полупустого автобуса и молча зашагали по мокрому от росы зеленому островку. Солнце уже взошло и пригревало траву.

– Вы сразу догадались, что я все выдумала?

– Откуда же мне знать, выдумываете вы или нет? Вы простите, что я вас перебил. Это было интересно.

– Даже очень, – сказала Джеральдина.

– То, что на самом деле случилось?

– Нет, – сказала Джеральдина. – То, пожалуй, нет.

– О’кей.

Они вошли под навес, где торговали бананами; на мостовой у тротуара тлели кучки побуревшей кожуры, над ними вились струйки черного дыма, сладковато пахнувшего бананами.

– А что вы делали, пока не стали перевоспитываться?

– Я-то? – переспросил Рейнхарт. – Я играл.

– Играли? – засмеялась Джеральдина. – На скачках, что ли?

– Музыку, – сказал Рейнхарт, удивляясь, что произносит это слово вслух. – Я был в некотором роде музыкантом.

– Ух ты, – сказала Джеральдина. – Значит, на рояле.

– На рояле, – отозвался Рейнхарт. – И на рояле, и на прочей дьявольщине. Главным образом на кларнете.

– А что вы играли? Джаз?

– Все играл, – сказал Рейнхарт. – Все на свете.

– И у вас было много денег?

– Ни гроша. Никогда в жизни.

– Значит, не бог весть какой вы музыкант, правда? – улыбаясь, заметила она. – То есть, значит, вы как раз вовремя получили постоянную работу.

Рейнхарт ступил с тротуара и, пошатнувшись, сделал несколько шагов прямо по горящей банановой кожуре.

– Осторожно! – Джеральдина протянула руку, чтобы поддержать его. – Это, наверно, с непривычки – ведь всю смену отработали, без дураков.

– Я всегда считал, что к работе надо привыкать постепенно, – сказал Рейнхарт. – День у меня был долгий.

Перед ними остановился другой бело-зеленый автобус, в нем было полно негров и негритянок в прорезиненных плащах, и все бережно прижимали к себе пакетики с завтраком. Рейнхарт и Джеральдина прошли сквозь дым, взобрались в автобус и сели порознь на последние два свободных места. Рейнхарта мгновенно сморил сон.

Когда он очнулся, автобус уже почти опустел, впереди виднелись столбы эстакады на шоссе Хьюи Лонга [30]30
  Хьюи Пирс Лонг (1893–1935) – политик-популист, выдвинувший программу «раздела богатства», сенатор от Луизианы, в 1928–1932 гг. губернатор штата. Послужил прообразом Вилли Старка в романс Роберта Пенна Уоррена «Вся королевская рать» (1946).


[Закрыть], и над ними на утреннем солнце поблескивали хромом бегущие машины. Джеральдина тормошила его за плечо:

– Эй, приятель, поглядите-ка! Вам сюда надо?

– Что-то не пойму, – сказал Рейнхарт, с трудом поднимаясь на ноги, – вроде бы сюда.

Улица была широкая, по обе ее стороны тянулись дешевые забегаловки и витрины, заваленные запасными частями для машин; на ближнем перекрестке торчали четыре покосившиеся деревянные гостиницы с почерневшими от сажи балконами и вывесками, кое-как приляпанными над входом. Кажется, он проходил мимо них по пути к Миссии живой благодати.

– Ну вот, приятель, – сказала Джеральдина, – отсюда вы сами найдете дорогу. Спасибо за компанию.

Рейнхарт следил взглядом, как она сошла на мостовую, проскользнула перед носом грузовика с прицепом, который остановился, пропуская ее, и по-девчоночьи резво побежала на ту сторону улицы. Тротуар уже заполнила толпа пешеходов.

– Эй! – крикнул он, ринувшись вслед за ней в гущу проходивших машин. – Эй!

Она остановилась и подождала.

– Постойте минутку. Давайте чего-нибудь выпьем.

– Вам, наверно, сейчас нельзя, – сказала она. – Вы сразу свалитесь.

– И не подумаю, – возразил Рейнхарт. – Это самая полезная штука на свете. Терапия. Перевоспитание.

Джеральдина молча улыбнулась тротуару под ногами и дала себя увести в «по-бой»-буфет на первом этаже деревянной гостиницы. Рейнхарт заказал литровую бутылку местного вина. Осторожно наполнив два стакана, он взял свой и приподнял:

– За перевоспитание.

Он выпил и вдруг вскочил, прижал руку к животу и нетвердыми шагами пошел за буфетную стойку. Лицо у хозяина стало скучно-брезгливым.

– Вон в ту дверь, – сказал он. – Да смотри в оба, там булки с котлетами.

Рейнхарт вышел через заднюю дверь; в лицо ему ударило солнце. Чувствуя пульсирующую боль в затылке, он прислонился к тесовой стене и глубоко втянул в себя воздух. От первого же глотка вина у него будто перехватило горло, но сейчас внутри разливалось приятное тепло, и он ощутил удивительный душевный подъем. Жизнь была прекрасна.

Рейнхарт вернулся, неуверенно опустился на стул и налил еще стакан.

– Вот уж кто себе худший враг, – сказала Джеральдина. – Я же вам говорила.

– Ерунда, – ответил Рейнхарт. – Я прекрасно себя чувствую.

– От одного стакана этой бурды у вас уже язык заплетается.

– Я человек впечатлительный, – сказал Рейнхарт.

– Вам нужно одно, – сказала Джеральдина, вставая, – сейчас же завалиться в постель. Я вот иду спать.

Он отодвинул стакан и вышел за ней на улицу.

– Дурацкая была затея, – сказал он.

– Пока, приятель. Может, еще увидимся у лифта.

– Постойте. Где вы живете?

– Я уже дома, – ответила она. – Я живу наверху. Гостиница «Рим».

Они постояли на тротуаре. Люди, спешившие на работу в направлении Сент-Чарльз-авеню, проходили мимо, не обращая на них внимания.

– Я вас к себе не приглашаю, если вы этого ждете. Так и знайте.

– А я и не жду, – серьезно сказал Рейнхарт. – Я понимаю.

Она вытащила из сумочки сигарету, закурила, поморщилась и с отчаянием швырнула ее на тротуар.

– А, провались оно все, – сказала она. – Идем.

Они вошли в узкую дверь и стали подниматься по лестнице. На первой площадке под стеклом висело изображение гигантской руки в манжете с запонкой – рука указывала в открытое небо.

«И. Гарулик, – гласила надпись под нарисованной рукой. – Художественная штопка».

Джеральдина, внезапно обернувшись, окинула его злым взглядом:

– Вы получите только чашку кофе, понятно? И нечего показывать мне, что вы ужас как собой довольны.

– Я не собой доволен, – улыбнулся Рейнхарт. – Просто у меня хорошее настроение.

С верхней площадки, улыбаясь щербатым ртом, спускалась девушка в стальных очках, осторожно ставя на ступеньки ноги в ортопедических шинах. Она улыбнулась и окинула их зорким взглядом.

– Привет, Джеральдина. Привет, красавчик. Купите билетик на лошадку.

– У меня ни шиша, – сказал Рейнхарт.

– А, черт, давай один, – сказала Джеральдина, запуская руку в сумочку. – Попробую сыграть. И для него дай один. Сегодня у него везучий день.

– Шестьдесят центов, – сказала девушка. Взяв монетки, протянула им два зеленых билетика с красными цифрами. – Спасибо тебе большое, Джеральдина. Ты что ни день, то ближе к выигрышу.

– А как же, – сказала Джеральдина.

Они вошли в первую дверь налево. В комнате была двуспальная кровать под рваным матерчатым балдахином и электроплитка с двумя конфорками на столике для телефона. В рамах большого, до самого пола, окна, распахнутых в комнату, не хватало нескольких стекол. Некрашеные жалюзи отгораживали комнату от балкона и залитой солнцем улицы.

Джеральдина заперла дверь на задвижку и принялась варить кофе на электрической плитке. Рейнхарт повалился на кровать. С лестницы доносился мерный стук – девушка медленно спускалась по ступенькам.

– Я все время играю на скачках, – сказала Джеральдина. – Главным образом, чтобы ей помочь. Ни черта она не зарабатывает продажей газет.