Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Уснуть бы, подумала она. Должен же прийти конец, и, может, будет какое-то место, где ты отогреешься и уснешь. Если бы знать, что в самом конце будет такое место – вроде просвета в тучах, который она видела, проезжая через нефтяные пустоши, – все же было бы легче. Такое место, как в песне «Странник незнакомый» [6]6
  «Wayfaring Stranger» – американская народная песня, известна с начала XIX в. Самое популярное исполнение – Бёрл Айвз (1944).


[Закрыть], – ни боли, ни тяжкой работы, ни страха.

Без всякой связи она вдруг вспомнила отцовский дом и себя во время войны, тогда еще маленькую девчушку. В те времена жилось неплохо, помнится, все говорили, что работы хоть завались. В комнате, где она спала, висел портрет президента Рузвельта. Он был великий человек; все говорили, что он поставил страну на ноги, и еще говорили, что он заботится о людях. Надо же, что только не лезет в голову. Но в детстве, лежа в своей кроватке, она часто думала о президенте Рузвельте, о том, какое доброе у него лицо, как все говорят, что он заботится о людях, и какой у него голос по радио. И сейчас, когда она вспомнила тот портрет, ей представилось что-то сильное и доброе, обещающее тепло и мир, отцовский дом, небеса, и успокоение, и Бога.

«Но это еще так далеко, – подумала она, поддаваясь дремоте. – Так далеко».

Он схватил телефонную трубку, но подступившая тошнота опять свалила его на подушку. Он не мог шевельнуться: с поясницей было что-то неладно.

– Эй, – заверещала трубка. – Эй!

– Что вам? – отозвался Рейнхарт.

– Сейчас же выключите радио, слышите? Я второй раз вам звоню.

– Какое радио? – спросил Рейнхарт и тут же сообразил, что радио почему-то включено. В комнате во всю мочь бесстыдно ревел и квакал саксофон.

В трубке забулькало.

– Не морочьте мне голову! – взвизгнула она. – Скажете, это не у вас? Я же слышу!

– Минуту, – сказал Рейнхарт.

Он спустил ноги с кровати, качаясь побрел сквозь джазовые раскаты и выключил приемник, потом пошел в ванную – его стошнило. Когда он вернулся и рухнул на кровать, трубка все еще визжала:

– Сейчас позову полицию, пусть вас вышвырнут вон! Идите вниз и уплатите немедленно! Деньги у вас есть?

– Я спущусь через полчаса, – ответил Рейнхарт.

– Нет, сию минуту! – послышался приказ.

Он положил трубку и с отвращением поглядел на засаленный коврик у кровати, безжалостно расцвеченный городским солнцем. «Как же так?» – подумал он. Ему казалось, что вчера вечером он был в кино, но, поразмыслив, понял, что уже не уверен, было то вчера или позавчера. Возможно даже, и три дня назад. «Вот это уже скверно, – подумал Рейнхарт. – Это скверно».

Он решил не ломать себе голову. Судя по всему, ничего страшного не случилось, а если и случилось, пусть полиция и беспокоится, что и когда. Ему-то с какой стати трепыхаться?

Не открывая глаз, он протянул руку через изголовье кровати и ощупал внутренний карман пиджака – бумажник был на месте. И на том спасибо. В бумажнике лежали двадцать четыре доллара и замусоленные клочки бумаги с именами и номерами телефонов… Паула?.. Чакона?.. Паула – ах да, ну может быть, – но что еще за Чакона? Поди-ка догадайся. И даже какая-то Мейбл.

«Ну ты и мастак, – сказал себе Рейнхарт. – Прямо мастак».

Опять заболела поясница; что-то внутри холодно замлело. У него однажды уже был гепатит. Рейнхарт сидел на кровати, натянув брюки до колен, и размышлял, можно ли подхватить гепатит дважды, как вдруг раздалось хлопанье чьих-то ладоней о дверь, в котором он с тоской узнал Вышибальную Дробь. Надев брюки, он подождал, пока повторятся эти хлопки, и, дождавшись, пошел в ванную и открыл душ, просто чтоб зашумела вода. Рейнхарту и прежде доводилось слышать Вышибальную Дробь; он, можно сказать, был знатоком Вышибальной Дроби и на сей раз решил, что его на это не возьмешь. В разных гостиницах ее исполняли по-разному, с разными вариациями и украшениями, но в основном Вышибальная Дробь состояла из трех глухих шлепков ладонями по твоей двери, с такими промежутками, чтобы получалось плавное крещендо. Мелочь, размышлял Рейнхарт, сущая чепуха, но в умелом исполнении это может оказать потрясающее психологическое воздействие – например, заставить человека побледнеть. Или – взбеситься и натворить такого, что они немедленно вызовут полицию. Если все сработает, если уж выпадет такой особый, благословенный день, тебя могут даже отправить в психушку. Туда часто отвозят людей из таких гостиниц, как «Сильфиды».

На этот раз они меня на пушку не возьмут, решил Рейнхарт; он продержится до человеческого голоса. Он подошел к стенному шкафу, надел грязную белую рубашку и не торопясь стал завязывать галстук по последним указаниям журнала «Эсквайр», а за дверью ладони все выбивали дробь с вариациями и повторами.

– Да катись ты, – радостно сказал Рейнхарт.

Душ всегда их раздражал. Если в первые минуты им не ответишь, они воображают, что ты повесился в шкафу; такой вариант их, в общем, устраивал.

– Но я не мертвый, – сказал Рейнхарт своему отражению в зеркале; бриться было уже некогда. – Я только ранен. Друзья, на помощь, я ведь только ранен [7]7
  «Друзья, на помощь! Я ведь только ранен» – предсмертная реплика Клавдия (У. Шекспир. «Гамлет», акт V, сц. 2, пер. М. Лозинского).


[Закрыть].

Он не висит на перекладине в шкафу. Сегодня – нет.

– Черт бы вас побрал! – крикнул голос за дверью. – Эй, как вас, Рейнхарт, откройте, слышите?

Виктория! Победа! Он выключил душ, неторопливо подошел к двери и внезапно распахнул ее перед небольшим тощим человечком, который тотчас же пригнулся в позе боксера – надо полагать, веса петуха. Трудно сказать, белый он, негр или индеец – он был одет в форму цвета здешних затоптанных ковриков, а лицо его сливалось с цветом стены; это был словно бы дух гостиницы «Сильфиды».

– Здорово наловчился, – сказал ему Рейнхарт.

Человечек, не разгибаясь, быстро извернулся и уставил на Рейнхарта испепеляющий взгляд, который как-то не вязался ни с обстоятельствами, ни с его возможностями.

– Вас требуют вниз, – сказал он.

– Ладно.

– Вы должны восемнадцать пятьдесят. Мне велели поставить ваш замо́к на предохранитель, пока вас не было, но я этого не сделал.

– Вот спасибо, – сказал Рейнхарт.

– Угу, – произнес коридорный. – Я принес вам в номер три бутылки, а вы не дали мне на чай. Да еще бегал через улицу в бар за льдом и ждал, пока его наколют, и за это вы не дали мне ни шиша.

– Какой еще лед?

– Обыкновенный, – сказал коридорный и, выбросив руку, как для апперкота, сунул ему под нос клочок бумаги. – Вот!

Рейнхарт вынул из бумажника два доллара и дал ему. Коридорный пересчитал их несколько раз. Один-два. Один-два.

– Если не нравится, – сказал Рейнхарт, – давай обратно.

На какое-то мгновенье ему показалось, что коридорный сейчас двинет его кулаком, но тот повернулся и пошел.

– Гостиницы вам не по карману, – сказал коридорный, обернувшись через засаленное, обшитое галунами плечо. – Нечего лезть в гостиницу, если вам не по карману.

– Как-то не сообразил, – ответил Рейнхарт и захлопнул дверь.

Коридорный пошел к лифту; Рейнхарт слышал его шаркающие шаги и протяжный голос:

– Лучше сразу идите вниз, улизнуть не пытайтесь, черного хода нет.

Вот так, подумал Рейнхарт. Вот так. Но он совершенно не помнил, где он был, кроме кино. Двадцать четыре доллара – минус эти два. А было шестьдесят. Обручального кольца тоже нет: он рассеянно потер безымянный палец. Постой-ка, – наверно, он был под дождем? Пиджак и брюки влажные, с брызгами грязи. И трамваи… В каком-то туманном, ноющем уголке его мозга проплыл, кренясь из стороны в сторону, трамвайный вагон с мокрыми стеклами. Рейнхарт вынул бумажник, заглянул во все его отделения, обшарил карманы: быть может, найдется какая-то закладная квитанция. Но кроме билетов в кино – их было четыре или пять – и невразумительных клочков бумаги, он ничего не обнаружил. Тогда он уложил чемодан, как всегда, на всякий случай заглянул под кровать, спустился вниз и отдал портье восемнадцать пятьдесят.

– Приезжайте к нам еще, – сказал коридорный ему вслед.

– Только к тебе лично, – ответил Рейнхарт; на улице его обдало холодом.

По его подсчетам, у него осталось три доллара и двадцать четыре цента – ни кольца, ни часов; только утюг, а утюги не везде принимают в заклад. «Что ж, – думал он, сходя с тротуара, чтобы перейти улицу Дриад, – жизнь не кончается, если у тебя всего три доллара и утюг. Нет. Просто жизнь начинается всерьез».

Где-то опять вызванивали куранты, часы на угловом банке показывали половину пятого. Переходя мостовую, Рейнхарт подумал, что ему, кажется, стало лучше, но на полпути улица вдруг странно изменилась. Фасады домов стали ненастоящими, пешеходы на тротуарах, их лица, водоворот уличного движения в лучах предвечернего солнца – все было ненастоящим; все было нарисовано на цветном стекле и подсвечивалось электролампами. Рейнхарт остановился посреди мостовой, глядя на проезжавшие машины; они двигались как маленькие японские самолетики, которых он мальчишкой расстреливал в игровых автоматах: они пикировали прямо на него, он палил по ним из пугача, и за ними мелькали вспышки красного, белого, фиолетового света, но на самом деле ничего там не двигалось, потому что это была только электросветовая иллюзия за два цента; и сейчас все вокруг него было как тогда. «Подожди, дружок, – сказал себе Рейнхарт, – не спеши, и примем по одной напротив… По маленькой желтенькой. И хорош». Он пошел дальше и уже подходил к обочине тротуара, как вдруг, неизвестно почему, почти впритык к нему остановился «тандерберд»; он услышал визг тормозов и, опустив взгляд, увидел эмблему с крылышками над радиатором, чуть не долбанувшим его в поясницу. Сидевший за рулем человек в стальных очках что-то кричал про раззяв, которые шляются где попало.

– Кто из нас мультик, папаша? – спросил его Рейнхарт.

«Я мультик, – подумал он. – Я Утенок Дональд, хожу в техниколоре, хотя должен был бы в черно-белом». Водитель был не из мультика, иначе у него были бы собачьи уши и белые перчатки, а изо рта – пузырь со звездочками, вопросительными знаками и прочей дребеденью. Ступив на тротуар, он поднял глаза и, успев заметить, что в киношке уже идет «Я – беглый каторжник» [8]8
  «Я – беглый каторжник» (I Am a Fugitive from a Chain Gang, 1932) – криминальная драма Мервина Лероя, в главной роли Пол Муни.


[Закрыть], внезапно почувствовал, что голова его наливается страшной тяжестью, взглянул вниз и увидел, что ноги его стали толщиной в спичку и о том, чтобы устоять на них, не может быть и речи. Он ощутил, как голова его стукнулась о тротуар; откуда-то донесся долгий, пронзительный и, отметил он про себя, несколько театральный крик.

«Благодарю вас, леди», – подумал Рейнхарт.

Он лежал на тротуаре, и перед ним плыла длинная панорама пологих гор из зеленого фетра, а над ним – тучи черных птиц, которые устремились вниз, на него, оглушительно хлопая крыльями. Он пробил головой черную стаю и вынырнул на солнечный свет.

– У него чемоданчик, – сказал кто-то; мужчина и женщина подняли его и прислонили к гидранту.

– Ну да, я шляюсь где попало, – сказал им Рейнхарт.

– О’кей, – сказал мужчина, – вот ваш чемоданчик.

Они ушли, и Рейнхарт, сидя верхом на гидранте, взял под мышку чемодан и огляделся. С другой стороны улицы глазела на него кучка людей; из-за манекенов в витрине выглядывали продавцы; кассирша кинотеатрика из своей сине-красной кабинки уставилась на него немигающим птичьим взглядом. «Друзья, на помощь, я ведь только ранен».

Рейнхарт встал и вознамерился было идти дальше по улице Дриад, но тут он увидел небольшого смуглого человечка. Вот с чего опять началась чертовня, вспоминал он потом, – с человечка в синем парусиновом комбинезоне; как только он его увидел, все опять начало странно изменяться. Рейнхарт заметил его за тридцать шагов; человечек прошел мимо изображения Пола Муни, мимо витрины дешевой парикмахерской – он был стройный, узкобедрый, шагал быстро, седые космы падали ему на уши, в углах губ кровь и слюна, оскаленный рот открывал редкие желтые зубы, и яркие черные глаза не отрывались от глаз Рейнхарта. И Рейнхарт оцепенело – как кольриджевский Брачный Гость [9]9
  Персонаж из «Поэмы о Старом Мореходе» английского поэта С. Т. Кольриджа (1772–1834).


[Закрыть]перед Старым Мореходом – стоял, держа в руке чемодан, пока человечек в синем комбинезоне не остановился прямо перед ним, и все уже опять стало ненастоящим, как раскрашенные картинки на стекле, и свет стал ненастоящим, и Рейнхарт смотрел на старичка, приоткрыв рот, уже точно зная заранее, что тот ему скажет, и, как бы вторя ему, шевелил губами, когда он заговорил, и дома за его спиной уже заполыхали красным, белым, фиолетовым светом.

А человек в синем парусиновом комбинезоне произнес:

– Теперь ты знаешь, что такое страх, мальчуган.

Рейнхарт, которого уже била такая дрожь, что он не мог удержать чемоданчика, переспросил:

– Что?

И, словно пластинка, таким же точно тоном, седой человечек повторил:

– Теперь ты знаешь, что такое страх, мальчуган.

Рейнхарт быстро отвел глаза, изо всех сил стараясь унять дрожь, но не мог, как не мог побороть желтый, липкий страх, который растекался по телу, по венам, по рукам и ногам, подкатывая к горлу и заволакивая мозг картинками и страшными цветными огнями. Еще страшнее было смотреть на улицу, потому что теперь он видел то, чего обычно не замечаешь: кружили люди с оскаленными зубами, и над всем ощущалось и слышалось хлопанье крыльев. Закрыл глаза – не помогло: картинки замелькали, как в книжечке, которую пропускаешь под пальцем, чтобы получилось кино. И кино всегда застревало на четкой картинке: дед ночью входит в комнату, а пижамные штаны на нем пропитаны кровью. Рейнхарт открыл глаза, и его так трясло, что пальцы попадали на тротуар и разбились, как стеклянные клавиши рояля. Весь в холодной испарине, он сумел поднять немыслимо тяжелый чемодан и протащить вперед, мимо старичка в синем. Он заплакал, слезы и пот душили его. «Перестань, перестань, перестань», – твердил себе Рейнхарт, пока не ушел с середины тротуара, где его обтекали люди; он заставил себя в упор взглянуть на старика в синем комбинезоне, но у того глаза уже стали тусклыми, он весь съежился и, что-то бормоча, бочком отходил в сторону. «Но он же сказал это, – подумал Рейнхарт, – он же сказал мне про страх, а сейчас он с виду просто старый алкоголик и, наверно, подошел просто поклянчить денег. Дурья твоя башка, ничего он тебе не говорил. Ни слова».

Не поднимая глаз, он поплелся вдоль домов туда, где, помнилось, был бар. Он вошел, глядя вниз, пнул ногой чемодан, проехавшийся по грязному шашечному линолеуму под вешалку, и осторожно взобрался на табурет. Когда он вошел, какая-то женщина засмеялась; он быстро взглянул в ее сторону и увидел огромную – только в цирке показывать – толстуху в грязных желтых оборках; она хихикала, указывая на него пальцем. Бар был не особенно темный: над зеркалом горели две лампочки и светились красные и синие рекламы пива. Дверь была открыта, и в снопе солнечного света медленно вращались столбы пыли.

Бармен-каджун подошел поближе, поглядел на него искоса и усмехнулся.

– А, – сказал он, – ну как делишки?

– Вот что, – сказал Рейнхарт, – дай-ка… – Он положил кулаки перед собой на стойку; слышно было, как неистово стучат о дерево костяшки пальцев. Но прятать руки не имело смысла; к тому же если он попробует сделать такое сложное движение, как убрать руки со стойки, то, пожалуй, опять брякнется… – Дай-ка нам виски… два виски.

– Одно для дамы?

Толстуха, навалившись на стойку, смеялась и бубнила:

– Вот… Вот он, хороший мальчонка… ой, хороший… всё в порядке, малыш… вы все со мной раз пили, ага… – словно твердила молитву. Потом опять засмеялась.

– Нет, – ответил Рейнхарт. – Сольешь в стакан, как двойную порцию, понял? И дашь мне одному. Одному, – засмеялся он, вторя толстухе.

Каджун вытер руки полотенцем, налил виски в сорокаграммовый стаканчик, перелил в простой стакан и повторил операцию.

– Все еще тоскуешь по своей подруге? Вчера ты сильно по ней тосковал.

– Сегодня – нет, – сказал ему Рейнхарт.

Он взял стакан, потер его о щетинистый подбородок, потом наклонился вперед и стал отпивать глоточками, как ребенок – горячий суп. Отпив половину, он поставил стакан и заплакал. На самом деле он сейчас совсем ни о чем не думал, а только смотрел на свободную руку, судорожно сжимавшуюся и разжимавшуюся на стойке, и чувствовал, как разматываются внутри ее мышечные волокна. Но не мог остановить слезы и не пытался, потому что это был всего лишь алкоголь, всего лишь остатки страха вытекали и испарялись. Ему стало гораздо лучше.

Бармен наклонился и хлопнул его по плечу:

– Иной раз надо залить для начала, да?

– Да, – сказал Рейнхарт. Он повернулся и посмотрел на соседку. – И милой даме налей хорошенько.

Толстуха откинула голову и зашлась от смеха; задыхаясь, она подняла жирный немытый палец и ткнула в его сторону.

– Ах, черт, – сказала она. – Я тебя запомнила, милочек. Вчера вечером, да. – Она подняла свой стаканчик с угощением. – Ну ты и давал… Второго такого клоуна свет не видывал.

– А что, – ответил ей Рейнхарт, – вполне возможно.

– Ну вот, девонька, – сказал мексиканец. – Прибыли!

Джеральдина проснулась; он стоял внизу на темной булыжной мостовой, придерживая локтем открытую дверцу. В кабине вдруг стало холодно от промозглого бурого тумана.

– Давай выходи, – приказал он. – Выходи, быстро.

Она неуклюже сползла с сиденья и поскользнулась, ступив на мостовую, мокрую, покрытую слизью от раздавленных листьев и овощей.

– Где мы?

– На Французском рынке. Ты меня подожди. Стань с этой стороны машины, не то они увидят, что ты приехала со мной. – Он взял с сиденья какие-то документы на картонке с зажимом и зашагал к освещенному окну в начале переулка. – Жди.

Вдоль переулка стояли крытые прилавки и грузовые прицепы, на тротуарах валялись обрывки веревок, стебли бананов, мотки упаковочной проволоки. Меж прилавков тут и там у костров из пустых ящиков кучками толпились оборванные негры-поденщики; в полудремоте они рискованно покачивались на пятках над костром, и лица их казались темно-синими, в закатившихся от изнеможения глазах отражались блики огня.

Там, дальше, за прилавками и темными причалами была река; она казалась гораздо уже, чем в Мемфисе, где они с мексиканцем ее переезжали.

Джеральдина ясно различала огни вдоль далекой набережной и красные фонари на левом борту баржи, мерцавшие посреди реки. Зябко вздрагивая у крыла машины, она слушала, как гудят где-то громадные грузовики-рефрижераторы и кашляют люди возле костров. Из тускло освещенного дома, куда вошел мексиканец, доносился унылый стук пишущей машинки и переборы струн электрогитары: радио играло «Иди, не беги» [10]10
  «Walk, Don’t Run» – инструментальная композиция, написанная в 1955 г. джазовым гитаристом Джонни Смитом и ставшая хитом в серф-обработке группы The Venturesв 1960 г.; также ее исполняли Чет Аткинс (1957), Херб Альперт (1965), Pink Fairies(1972), The Shadows(1977), The Penguin Cafe Orchestra(1981) и др.


[Закрыть]. Большая нахальная крыса прошмыгнула почти по ее ногам и, волоча за собой извивающийся хвост, похожий на серую кольчатую змейку, метнулась в промежуток между двух костров и скрылась в стоке помойки. Туман можно было развести руками, – бурый, противный, пахнущий речной водой и рыночной гнилью, он разливался холодом у нее внутри и перехватывал дыхание.

Джеральдина засунула руки в рукава своего реденького бумажного свитера. «Не надо было сюда ехать, – подумала она. – Новый Орлеан, край моей мечты». Зачем ее сюда занесло? Где-то открылась дверь, и стонущие гитары заполнили собою затхлый переулок, отдаваясь эхом среди булыжника и бетона: «Иди, не беги».

Она уже почти засыпала, прислонясь к крылу грузовика, когда вернулся мексиканец. Он подошел и остановился перед ней, глядя на нее серьезно и улыбаясь кончиками губ. В руках он держал гроздь бананов.

– А теперь что? – спросил он.

– Теперь пойду в город.

Он пожал плечами, подбросил и поймал гроздь бананов.

– Тебя когда-нибудь убьют, знаешь?

– Из этого мира никому не уйти живым.

– Ай, – сказал он, качая головой, – мозги у тебя набекрень, вот что. Ты же еще девчонка, зачем лезешь в самое пекло?

– Очень благодарна за то, что подвезли, – ответила Джеральдина.

Она достала свою сумку из-за сиденья и двинулась в сторону рынка.

– Там река, – сказал ей вслед мексиканец. – Ноги промочишь!

Джеральдина повернулась и пошла в другую сторону; мексиканец неторопливым шагом догнал ее и заступил ей дорогу:

– Деньги-то хоть есть?

– Добуду.

– Возьми бананы. Когда не на что поесть, бананы – хорошая штука.

Джеральдина оторвала от грозди два банана и бросила в сумку. Мексиканец нахмурился, увидев ее улыбку.

– Спасибо, братишка, – сказала она.

– Возьми все.

– Вот еще, стану я разгуливать с пучком бананов! Это не стильно.

– Слушай, – сказал мексиканец, – когда со мной рассчитаются, у меня будут деньги, понятно? Тут в гостинице у меня номер. Может, мы с тобой устроимся?

– Никаких амуров, – сказала Джеральдина. – Сегодня – нет.

– Я ведь всерьез, – настаивал мексиканец. – Ей-богу. Почему не остаться со мной? Я приезжаю в город каждую неделю. И ничего плохого себе не позволю.

– Ну да!

– Все лучше, чем этот тип. – Он указал на правую сторону ее лица, потом обвел рукой ряды темных низких домишек вокруг рынка. – И лучше, чем вон те.

– Мне неохота этим заниматься, – сказала Джеральдина. – Неохота, и все.

Он покачал головой и передернул плечами.

– Я зарабатываю себе на жизнь, – произнес он. – Мне нужно выспаться. – Он вынул из бумажника две долларовые бумажки и сунул ей в руку. – Вот тебе обеспечение. Послушай меня, будь поосторожнее. Это пакостный город. Mala gente [11]11
  Плохие люди (исп.).


[Закрыть].

– Всюду mala hentay, – сказала Джеральдина. – Как мне отсюда выйти?

Мексиканец отвернулся к машине и, не глядя на Джеральдину, махнул в ту сторону, откуда он пришел.

– Вон туда, – сказал он, отходя. – Там ты найдешь, чего ищешь.

Волоча за собой холщовую сумку, Джеральдина миновала прилавки и обошла кругом темную громаду крытого рынка. Поденщики у костров зашевелились при ее появлении; не поворачивая головы, они равнодушно скашивали в ее сторону бессмысленно-сонные глаза.

Улица, на которую она вышла, была темная, тротуары под аркадами безлюдны. Но впереди, в следующем квартале, бары были открыты; там слышались голоса, музыка из автомата, а на верхних этажах из-под спущенных жалюзи пробивались полоски света. Со ржавых узорчатых балконных решеток свисали грязные, полинявшие ленты серпантина, ручеек в канаве уносил пестрые конфетти и остроконечные кулечки из-под сахарной ваты.

В конце рыночных рядов, на прибрежной стороне улицы Джеральдина увидела открытое кафе; она подошла к окну и заглянула внутрь. За пустой стойкой стояла сердито насупившаяся официантка в розовой униформе, негр-уборщик тер шваброй пол.

В кафе как будто никого не было, но когда Джеральдина вошла, обходя вымытые места на полу, и оглянулась через плечо, она увидела еще одного посетителя.

Лицо его и все видимые участки кожи были темно-лилового цвета, ресницы намазаны тушью, веки подведены голубым, волосы – желтые от перекиси; на лбу, немного набекрень – венок из фиолетовых листьев. Голова его лежала на столе, до полу свисала запятнанная краской белая тога, и он прижимал к груди букет искусственного винограда.

– Отстань от меня, – хрипло сказал он официантке. – Отстань.

– Давай, Динь-Динь, вставай, поднимайся. Ступай на воздух.

Джеральдина сидела на табурете и смотрела на него.

– Ого, – сказала она.

– Каков цветочек, – обратилась к ней официантка. – Скажи?

– Он, наверное, с маскарада? – шепотом спросила Джеральдина.

– Ну да, приятели на улице устроят ему маскарад, если выйдет в эту дверь.

Джеральдина посмотрела в окно – пусто. И когда входила, она никого не видела.

– Иди, зануда, – крикнула официантка, – черным ходом иди. Как ты весь намазался, словно поросенок, они тебя ни за что не ухватят. Вилли, черт, – сказала она уборщику, – вывези ты его на швабре.

Вилли окунул свою швабру в горячую мыльную воду и проехался ею по плиткам и грязным голым ступням лилового посетителя.

Тот подобрал ноги: «Ой».

– Он идет за тобой, чудила, – сказал Вилли, ни к кому не обращаясь.

– Черт, может, ему лучше и остаться до полицейских, – сказала официантка Джеральдине. – Эти ребята по мостовой его размажут. Кофе?

– Да, – сказала Джеральдина.

– С цикорием?

– Да.

– Уже уезжаешь, да?

– Нет, приехала. Только что.

– Я думала, ты из тех девочек, что привалили сюда на карнавал.

– Я не из тех.

– До чего же я рада, что эта чертовщина кончилась. Мне от нее прибыли никакой.

– А я столько о карнавале слышала, – сказала Джеральдина. – И всегда думала: хорошо бы приехать посмотреть.

– Ну, вот тебе образчик. – Официантка показала на посетителя в углу. – У этих Масленица долго не кончается.

Джеральдина обернулась и посмотрела. Под гримом он был совсем молодой. Глаза тусклые, губы, испачканные краской, дрожали.

– Но он вроде симпатичный, а? – спросила Джеральдина.

Официантка поджала губы:

– У нас с тобой разные вкусы на мужчин.

– Он тоже не в моем вкусе, – сказала Джеральдина, – но, по-моему, симпатичный на свой манер.

Входная дверь открылась, и вошли двое полицейских: один бледный, с грустным лицом, другой низенький, полтора метра на полтора, рыжий. Они подошли к стойке и посмотрели на лицо Джеральдины.

– Нет, там, – сказала им официантка.

Они обернулись.

– Ты погляди только, – сказал полтора на полтора.

Они лениво подошли к лиловому и оперлись на его столик.

– Ого, – сказал печальный. – Это надо же.

– Ну разве не украшение праздника? – спросила их официантка.

– Нет, – сказал печальный. – Он не украшение праздника. Ты бы видела, каких мы в городе позабирали.

– Да, – подтвердил низенький. – Полчаса назад мы арестовали Зеленого Великана в кабаке О’Брайена.

– Ага, – сказали они лиловому. – Поехали, дружок.

Печальный полицейский схватил посетителя за плечо и втащил до половины на стол.

– Осторожно, Луис, – вдруг крикнул другой.

Но поздно. Полицейский Луис отпустил плечо клиента и посмотрел на свой китель: весь фасад стал темно-лиловым.

– О черт, – сказал Луис. Он чуть не плакал. – О черт.

Рыжий поцокал языком.

– Знаешь, – печально сказал Луис. – Я тебя насмерть затопчу, если не встанешь.

Лиловый посетитель встал, шатаясь, и сделал несколько шажков.

– Я ничего не нарушал! – взвизгнул он. – Я никого не трогал.

С неожиданной свирепостью они заломили ему руки, перепачкав свою форму. Затем, как разнокалиберная пара йоменов с тараном, они ткнули его увенчанной головой в дверь и вышли на тротуар. Запятнанная простыня тащилась за ним.

– Заходите к нам еще, ребята! – крикнула им вслед официантка. – Так откуда, ты говоришь, приехала? – спросила она Джеральдину.

– Из Техаса.

– Ух, черт, а из каких мест?

– Из Галвестона. Но сама-то я не оттуда. Я из Западной Виргинии.

– А я как раз из Техаса, – сказала официантка. – Лас-Темплас – знаешь такой город?

– Нет, не слыхала.

– Ты ищешь работу?

– Да.

– Иди работать в бар.

– Нет, в бар мне бы не хотелось. Я думала, может, устроюсь официанткой – что-нибудь такое.

– Ты попала в аварию, золотко? Я гляжу, у тебя лицо порезано.

– Ага, – сказала Джеральдина. – Была авария с машиной. Там, в Техасе. Я порезалась о лобовое стекло.

– Прямо злодейство! Такая хорошенькая девушка!

– Вы случайно не знаете, куда я могла бы устроиться?

– Я знаю, куда можно устроиться в два счета, только не официанткой.

– А кем?

– Вот, – сказала женщина, – дарю тебе утреннюю газету.

Она взяла из-под стойки газету и развернула на странице объявлений о найме. Джеральдина проглядела весь столбец, водя пальцем по строчкам. На букву «Б» было строчек двадцать, начинавшихся со слова «барменша»; ниже с десяток объявлений начинались словом «девушки» с восклицательным знаком; затем шли предложения «занимать гостей» в ресторанах и ночных клубах и, наконец, множество строчек, начинавшихся словом «талант!».

– Знаешь небось, что это за штучки?

Джеральдина кивнула. Ей попадались объявления вроде этих – и в Бирмингеме, и в Мемфисе, в Джексонвилле, и в Порт-Артуре, но в таком количестве – никогда, и никогда она не видела объявлений, начинающихся со слова «талант!».

– В этом городе, милка моя, девушки – главный промысел. Можно называть это как угодно, но для тебя оно сводится все к тому же. Иногда тебя берут в оборот в тот же день, как переступишь порог, иногда обрабатывают постепенно. Им начхать, как ты к этому относишься, им лишь бы свои денежки получить.

– Вот черт, – сказала Джеральдина, – в газете больше ничего и нету.

– Ты в неудачное время приехала. Сейчас, после карнавала, уйма всякого народа застряла в городе, они из рук рвут, что только можно. – Она метнула взгляд на негра и понизила голос. – Одна беда – в городе полно негров. Они как сыр в масле катаются, а у белых животы подводит. Разве ж это справедливо?

– Я-то надеялась, тут найдется что-нибудь подходящее, – сказала Джеральдина.

Вошли четверо речников в замызганной форме цвета хаки и потребовали кофе. Положив локти на стойку, они молча разглядывали Джеральдину и принесшую кофе официантку.

– Эй, – окликнул один.

Джеральдина оторвалась от газеты и взглянула на него. Речник был невысокий, крепко сбитый и загорелый, на щеках и подбородке у него пробивалась утренняя седоватая щетина, маленькие голубые глазки быстро обхлестали ее тело сверху донизу, но на лице не было и тени улыбки.

– Эй, – сказал он еще раз.

– Брось, Маккарди, на кой она тебе, – вмешался другой речник.

Джеральдина быстро отвела глаза и уткнулась в газету. Хорошо, что с той стороны, где они сидели, не видно ее порезов. Когда они выходили, тот, что пытался с ней заговорить, все оглядывался на нее и тихо посвистывал канареечным свистом.

– Сволочи, – сказала официантка, когда они ушли. – Если когда встретишь этих юбкодеров, держись от них подальше. Они работают на линии Флегермана, их можно узнать по букве «Ф» на фуражках, и все как один самая что ни на есть сволочь. – Она поглядела в окно на четверку речников, которые переходили улицу в забрезжившем свете серой, скупой зари. – Интересно, почему это.

То и дело открывалась дверь, в кафе становилось людно – наступало время завтрака.

– Не знаю, зачем ты сюда прикатила, – улучив минуту, сказала официантка. – Надо было ехать в Даллас или еще куда. В Далласе, вообще-то, неплохо.

Больше она с ней не заговаривала. Джеральдина заказала еще чашку кофе и принялась старательно читать газету.

Одолев колонку душевных советов, комикс и статейки о Кастро на первой полосе, она сунула газету в сумку и вышла на улицу. Наступило утро, но было пасмурно, стальная гряда серых облаков мчалась по небу, как эскадрилья бомбардировщиков в боевом строю, с реки дул холодный, сырой ветер.

Она перешла на другую сторону Декатур-стрит, где друг за другом тянулись забегаловки; еще не было семи, но все они были переполнены: люди пили у стоек и резались в электрический бильярд. В боковых комнатках с отдельным входом с улицы негры-грузчики на деревянных скамьях потягивали мускатель, глазея на ранних пешеходов из-под нахлобученных на брови кепи. Всюду гремели музыкальные автоматы. Свернув на улицу, носившую имя святого Филипа, Джеральдина опять услышала, как те же гитары снова завели «Иди, не беги».

Сент-Филип-стрит оказалась узенькой и совершенно прямой, она рассекала два ряда прикрытых каменными заборами и плотно зашторенных домов с ярусами завитушечных балконных решеток по фасаду и узорчатыми калитками на запоре. Идя мимо, она замечала кое-где за темным камнем яркие вспышки густой листвы – приметы изобилия, притаившегося за надежной каменной кладкой и кованым железом. Запахи зелени, влажной земли и цветущих деревьев смешивались с запахами реки, старого сырого камня, молотого кофе и еще чего-то знакомого, быть может шафрана, которым пропахли мексиканские кварталы Порт-Артура. Джеральдина даже усомнилась, что в этих домах и вправду кто-то живет, – они такие странные, такие старые и мрачные с виду, будто чужеземные, как в книгах и на картинках. Но, как видно, люди все же в них жили, потому что сквозь калитки и спущенные жалюзи слышались утренние звуки: хныканье проснувшихся детей, негромкие чертыханья, стук кастрюлек. На улицу просочились новые запахи – запах керосинки и поджаренных овсяных хлопьев, – а во двориках под зловещим небом захлопало на ветру выстиранное белье. Впереди, через несколько домов от нее, из калитки на тротуар вышел человек в клетчатой кепке и с коробкой для завтрака в руках; он поднял голову и поглядел на тучи.