Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Последнее видение разворачивалось в замусоренных потемках, сумрачном подобии чердака – он был втиснут в стеклянную будку размером с гроб, откуда мог видеть стертые доски пола, заваленного полусгоревшими углями и оберточной бумагой. Там были груды угля и вороха зеленых палок с торчащими ржавыми гвоздями, и в темноту уходили ряды пыльных стеклянных выставочных стендов, где лежали бесформенные заплесневелые артефакты. Он ощущал шум в помещении – не в будке, конечно, она была звуконепроницаемой, – а вне; в сумраке звучал чудовищный грохот за пределами слуха, он чувствовал, как этот грохот ломится в стекло. Он пытался встать на цыпочки, чтобы проверить крышу будки, но она всегда была выше головы; он присел, согнув колени, чтобы посмотреть на половицы, и увидел мелких зверьков с блестящими глазами и мохнатыми параболическими ушами – они шныряли туда и сюда и глядели на него, прижимаясь оскаленными зубами и дрожащими носами к стеклу. Живяки, он знал, что они зовутся живяками.

Пока он за ними наблюдал, в сумраке за ними появились два, потом три огня, похожих на пламя сварочных горелок; они поморгали и вспыхнули, осветив чердак, словно летняя молния. Все залил ослепительный свет, вокруг будки выросли громадные стебли ярко-зеленых растений и захлопали сотни крыльев – стекло растрескалось, как лед, и на долю секунды его оглушил грохот, будто радио по ошибке включили на полную громкость. Растительность вскипела вокруг него, хлопанье крыльев усилилось и затихло. Уингдейл, подумал он. Потом был свет, реальный свет дня; он увидел длинную белую равнину, уходящую из-под его ног, и услышал аккорды – фа, до, соль, повторяющиеся с короткими интервалами, фа, до, соль. Он проснулся, приткнувшись к стене, призрачные крылья хлопали в такт дрожанию век. Где-то в квартире поблизости кто-то брал аккорды на гитаре – фа, до, соль.

Рейнхарт слез с кровати и поплелся в жаркую сверкающую кухню за бутылкой бурбона. Бурбона оставалось на самом донышке. Он вылил его в стакан и добавил ледяного апельсинового сока из холодильника. Он открыл жалюзи на балконе, но не ощутил ветра, которого ждал. Улица внизу была пустой и как будто мокрой от дождя, но солнце стояло в зените, и ветра не было. Он глядел на улицу, слушал жужжание мух и цоканье копыт – где-то за углом ехал конный фургон. Лицо у Рейнхарта раскраснелось от виски и горело, сердце билось слишком уж часто, дыхание было быстрым и неглубоким. Он вспотел. Закрывая глаза, он видел белые молнии.

Он вернулся в комнату, включил кондиционер и сел допивать бурбон с апельсиновым соком. Путь стал усеян самыми разными вещами, подумал он. С внезапным ознобом он вспомнил то место в сновидении и отпил большой глоток. Уингдейл.

Черт, подумал он, меня задвигают, вот-вот уже край. Он так навострился избегать плохих мест, что даже ночь встречал уверенно. Но теперь стал попадать в места гораздо хуже тех, что так расчетливо и умело избегал прежде.

– Путь… стал усеян, – произнес он вслух и потер потную ладонь о прохладное стекло; в квартире поблизости человек брал аккорды – фа, до, соль.

Путь стал усеян, и ты можешь угодить в самые разные места. Плохое место – углы ночные, самые опасные кварталы из всех. «Еще немного, – сказал он себе, – и будет уже патология».

Предательницы-ночи. Он мог лечь с Джеральдиной в постель, мог забыться в изгибах ее тела, в нежных ласках – единственном отдыхе, который он еще находил в постели, – в том, как он успокаивал ее и вел ее за собой (она была такой нежной: всегда казалось, что она вот-вот отступит, боясь, что ей причинят боль, и она вздыхала от изумления, когда этого не случалось), брал раз или два, а потом почти всегда засыпал. Но через какое-то время – он никогда не знал, сколько времени прошло, – просыпался. И оставалось только крепиться, дожидаясь, когда начнется спектакль. Это, конечно, бывало с ним много раз и прежде – когда он бродяжничал или когда ему не удавалось раздобыть выпивку. Это приходило всегда, как бы пьян он ни был, – не видения, или шекспировские знамения, или что-то его личное, важное только для него одного. Он сам придумывал для этого названия: «туманные картины», «спирашки», «белые молнии». Но это не была неведомая страна, это была патология.

Поначалу картины возникали из темноты, вспышками, разорванно. Потом начинали соединяться и обретать направленность; он шел по улицам, внезапно обрывающимся в пустых белых городах – скелетах Рио, или Монтевидео, или Бейрута, которые он видел раньше. А иногда цвет был другой – он странствовал по темным лакированным деревянным комнатам дедова дома. Были звуки – упорно разучиваемого пассажа, или ветра в ушах, или одышливые детские сопрано, жужжащие молитвами. (В приходской школе Святой Вальбурги в Маунтин-Хоуме он забывался на уроке, а из соседних классов, девичьих, доносилось чтение послеобеденных молитв – монотонно тараторила ведущая, и хор отвечал нараспев, раз за разом: «Благословен плод чрева Твоего…» Он мечтал, считал повторы, записывал числа.)

Иногда он мог проследить за каким-то тихим фантомом воспоминания и увидеть, как оно завихрится вдруг, сбросит маску, откроется, впечатает холодный поцелуй и предаст, бросит в каком-то несказуемом месте – чтобы мягкие волокна сознания протащило под ядовитым килем какого-то странного, удивительного животного в изнанке ночи… (где бы ни происходило это, сцена вдруг озарялась нутряным светом и белыми огнями, челюсти хотели сжаться, пальцы неудержимо сгибались, ноги судорожно вытягивались на складках горячей мокрой резины… и тогда надо было вырвать себя из постели и закурить сигарету, если только ритм спички, дыма и губ не окажется слишком сложным; тогда он падал в кресло или обратно на кровать и снова влачил сомнамбулическую ночь по пирамиде из одной гнилой камеры в другую).

Однажды он встал – он кричал во сне, сказала Джеральдина, – и даже дошел до балкона, чтобы закурить, и увидел, как железное кружево балконов напротив разгорелось белым огнем, и толпа закричала: Теперь Смотрите, Как Он упадет, – он стоял, дрожа в холодном ночном поту, пока спичка не обожгла пальцы. Джеральдина вышла и помогла вернуться в комнату.

«Я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе [55]55
  «О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны» (У. Шекспир. «Гамлет», акт II, сц. 2. Пер. М. Лозинского).


[Закрыть], – думал Рейнхарт, осторожно зажигая сигарету, – но путь усеян. В маленьких гостиницах возле автобусной станции люди сгорали, сидя в вытертых креслах. Друзья, на помощь, я ведь только ранен».

Рейнхарт допил бурбон, принял душ и оделся. Несколько минут он простоял перед зеркалом в ванной, стараясь увидеть, как от тика подергивается веко у него на глазу. Через месяц ему исполнится тридцать. Слишком скоро, подумал он. Но слишком скоро – для чего?

«Земную жизнь пройдя до половины, – молча продекламировал он, – я очутился в сумрачном лесу… утратив правый путь…» [56]56
  Данте. «Божественная комедия» (пер. М. Лозинского).


[Закрыть]Он вытянул перед собой руку и увидел, как пожелтелые пальцы поднялись на невидимых проволоках; веко отсчитывало их в размере «раз-два», почему-то напоминая об ангельских крыльях. «В глубине полночной чащи… [57]57
  «Тигр, о тигр, светло горящий / В глубине полночной чащи…» (У. Блейк. «Тигр», пер. С. Маршака).


[Закрыть]Да, действительно, – подумал Рейнхарт; он снова почувствовал хлопанье крыльев. – Чей давний ужас в памяти несу» [58]58
  Данте. «Божественная комедия» (пер. М. Лозинского.).


[Закрыть]. Уингдейл – Долина крыльев.

Он вышел на лестницу, без всякого удовольствия вдыхая воздух, душный от запаха растений…

«Пасторальная» звучала в квартире Богдановича.

«Что мы тебе сделали?» – написала она ему. Она прислала их фотографию с адресом – чтобы носил с собой на случай, если вдруг умрет. Письмо с фотографией пришло из Чикаго. Она думала, что беременна от женатого мужчины, и собиралась сделать аборт. «Ты мог бы убить себя и нас, и это было бы почти то же самое. Я жила ради тебя, клянусь, вот как со мной это было».

(И здесь мы вышли вновь узреть светила.) [59]59
  Данте. «Божественная комедия» (финальная строка поэмы «Ад»), пер. М. Лозинского.


[Закрыть]

Он стал спускаться, сжав одну руку в кармане брюк, а другой крепко держась за перила.

Спустившись на один марш, он наткнулся на бородатого человека в синем фермерском комбинезоне, – человек лежал на площадке, опершись на локоть. Человек посмотрел на него снизу блестящими глазами сумасшедшего.

– Как поживаешь, старик? – спросил он, когда Рейнхарт направился к следующему маршу.

– Хорошо, – сказал Рейнхарт. – А ты как поживаешь?

Человек засмеялся пародийным негритянским смехом и стиснул удивительно белые передние зубы.

– Плохо, – сказал он, – плохие новости, оттого и плохо. Сигарета есть?

Дверь Богдановича открылась, и оттуда вышла девушка лет двадцати пяти, худая, темноволосая, с маленькими черными глазами и длинным бледным лицом. Она напомнила Рейнхарту писаря-гомосексуалиста, однажды подкатившегося к нему на базе морской авиации Анакостия.

– У нас тут есть сигареты, Марвин, – сказала она бородатому.

Рейнхарт посмотрел на нее. На ней была офицерская рубашка защитного цвета, брюки и коричневые сандалии.

– У меня есть, – сказал Рейнхарт. – Тебе дать?

Марвин взял сигарету и снова рассмеялся негритянским смехом, оскалясь на девицу.

Рейнхарт поглядел на них и увидел, что у всех у них – у Богдановича, девицы и безумного Марвина – то, что милая Наташа любила называть Философским Взглядом: они обкурились и мирно торчали. Из-за Наташи он мгновенно проникся любовью к ним.

– Вы где обитали? – мягко спросил его Богданович.

– Ну… – сказал Рейнхарт. – В Нью-Йорке.

– Разумеется, – сказал Богданович тоном человека, изящно возвращающего комплимент.

Рейнхарт поклонился.

– Скажите, – спросил он их, – вы знали Наташу Каплан?

– Разумеется, – сказал Богданович.

– Разумеется, – сказал Марвин. – Я знал.

– Нет, правда, старик, вы знали Наташу?

– А почему бы и нет? – спросил Марвин.

У всех сделался задумчивый вид.

– Она в Уингдейле, – сообщил им Рейнхарт.

– О, – одобрительно произнесли они и кивнули.

– Марвин, ты был в Уингдейле, – сказала девица, – ты знал ее?

– Когда я был в Уингдейле, – сказал Марвин, – слушайте… когда я был в Уингдейле… – Он закрыл глаза и подвигал головой из стороны в сторону. – Я там ничего… ничего… не знал!

Все опять кивнули.

– Но в горе… в горах, старик… я все знал.

– Да, – откликнулся Богданович.

– Истинно, – сказал Марвин. – Верьте мне.

– Разумеется, – сказал Богданович.

Марвин переводил взгляд с лица на лицо и остановился на Рейнхарте.

– Старик, – сказал он, – это была не Калифорния. Никаких волосянок. Никаких титек-тятек, мексиканских бензиновых голощелок, пластиковой супермаркетовой фигни. Ни драйв-инов с толстыми бабами. Ни вежливых полицейских-убийц. Ни продавцов орегано. Ни Норт-Бича. Ни Саут-Бича. Ни Бич-Бича [60]60
  Драйв-ин – кинотеатр на открытом воздухе, где смотрят фильмы из автомобилей. Норт-Бич – район в Сан-Франциско. Саут-Бич – район в Майами.


[Закрыть]. Ничего такого не было… Думаешь, было?

– Нет, – сказал Рейнхарт. – Не могло быть.

– Не могло быть, – подтвердил Марвин. – Не могло быть. И не было.

– Это была Калифорния духа, – сказала девица.

– Ей-богу! – Богданович с расширенными в изумлении глазами шагнул вперед. – Какая бы это была Калифорния! – Он поднял руки, нарисовал ими в воздухе ящик и развел ладони, показывая его размер. – Смотрите. Это ваш дух, сечете? И здесь он весь серый, он нигде, он только сухой и голый, и страшные трипы. А здесь, сечете, на Западном краю берег, и накатывает белый прибой. И синие и фиолетовые острова, и высокая холодная гора, и леса, устланные хвоей. И апельсиновый сок в пустыне.

– И апельсиновый сок в пустыне, – со вздохом повторила девица. Она поднесла ладонь ко рту и сладостно застонала.

– Там, старик. На краю той сухой волосатости, на другой стороне скелетов и ветродуев и ужасных соляных равнин, на дальнем конце плохих трипов – вот где Калифорния духа.

– Да, – сказал Марвин. – Расскажи еще! Расскажи еще.

– Там ничего, старик, кроме миль океана, и прерий, и пастбищ, и целого Сан-Франциско, и славного Лос-Анджелеса. И ручьи в каньонах с форелью, и тучные коровы, и бархатные зеленые холмы духа, зеленые и душистые.

– Да, – сказал Марвин.

– И рыбацкие лодки духа, – сказала девица.

– И устрицы духа. И планерные состязания духа.

– Мотоциклы духа. Чайна-тауны духа.

– И китайцы духа.

– И вино духа, – сказал Рейнхарт.

– Да, старик! – восторженно подхватил Марвин. – И вино духа!

– Окленды духа.

– И Уотсонвилли духа.

– И скалы, и тюлени, и серные ванны духа. На западном краю твоего духа, старик. Все это, старик.

– И светская публика, старик, – сказал Марвин.

– Светская публика, – повторила девица, тоже со сладостным вздохом.

– Да, – сказал Богданович.

– У нас были еноты, – сказал Марвин. – Ночью – еноты.

– Еноты духа, – лениро сказал Рейнхарт.

– Это в жопу, – сказала девица.

– Да, – сказал Марвин. – Еноты клевые, но еноты духа не такие клевые.

– Ах, – сказала девица, передернувшись и застонав от отвращения, – противные еноты духа.

– Это самый худший вид енотов, – с ученым видом объявил Богданович. – Губительные мелкие еноты духа.

– Они в Калифорнии духа? – со страхом спросила девица.

– Нет, – сказал Богданович. – Еноты – это реальные еноты.

– Слава богу, – сказала она.

Рейнхарт закрыл глаза и увидел шерстистых зверьков из вчерашней ночи – живяков духа.

– Как вы сюда попали? – спросил он Богдановича.

– Кто знает? – ответил тот.

– Как? – сказал Марвин. – Как попадают в Калифорнию, старик? Море, небо, воздух.

– Здесь не Калифорния, Марв, – мягко поправила девица. – Это Луизиана.

Марвин с тревогой вскочил на ноги.

– Луизиана, – воскликнул он. – Луизиана! Едрена мать, здесь нельзя быть. Надо убираться отсюда.

– Луизиана – это где Новый Орлеан, – объяснила девица. – От этого никуда не денешься. Калифорния была в другой раз.

– Правильно, – согласился Марвин. – В этом все дело, да?

– Да, – подтвердила девица.

– Слушайте, – немного погодя сказал Рейнхарт, – где тут можно человеку заправиться?

– Чем заправиться? – спросил его Богданович.

– Чем заправиться? – слабым голосом повторила девица.

– Да, – сказал Марвин. – Как это – заправиться?

Они смотрели на него сердито.

– Все спокойно, – сказал Рейнхарт. – Я не легавый. Интересуюсь, где заправиться травой.

– Мы не в курсе, – сказал Богданович. – Ни она, ни я, никто.

– Эй, Богдан, – сказал Марвин. – Что это ты заладил – никто да никто? Что еще за заходы?

– Я не знаю, – сказал Богданович, отвернувшись от Рейнхарта, – люди так говорят. Это как бы дает представление.

– Да уж, дает, – сказал Марвин. – Ты, значит, есть, она есть, а дальше никто. Это значит, я почти никто.

– Это я и хочу обрисовать, догоняешь?

– Я всегда почти никто, – сказал Марвин. – И днем никто, и ночью никто.

– Марвин – аутсайдер, – пояснил Богданович.

– Понятно, – сказал Рейнхарт. – Ну, до встречи.

– Вы куда направляетесь? – спросил его Богданович.

– Думал пойти прогуляться.

– Я иду в прачечную. Хотите проводить?

– Разумеется, – сказал Рейнхарт.

Они оставили Марвина и девицу слушать «Пасторальную» и вышли на улицу. Теперь, в конце дня, там были люди – шли от автобусной остановки к Французскому рынку. Торговцы фруктами толкали свои тележки с криками, которые были какой-то смесью сицилийского наречия с песнями негров-рабов.

«Клупника tutti сиат [61]61
  Вся (искаж. ит).


[Закрыть]».

Купили каждый по пакету, у старика с крашеными бачками.

– Спасибо, папаша, – сказал Богданович.

Жуя большие сладкие ягоды и отирая густой сок с губ, они шагали к Декатур-стрит.

– Ах, старик, – сказал Богданович. – Клубника.

По набережной шли со смены портовые грузчики, бары и пивные были полны. Проходя мимо «Портового бара», они увидели, как низенький толстый кубинец ударил кулаком по стеклу электрического бильярда и со злобным торжеством смотрел на осколки и свою окровавленную руку.

– Chingo su madre [62]62
  Е… вашу мать (исп).


[Закрыть], – сказал он.

Из глубины бара донеслись стоны и проклятия. Музыкальный автомат в кабаке на углу Сент-Филип-стрит играл «Иди, не беги».

Богданович сделал короткую перебежку поперек тротуара и круто повернулся к Рейнхарту с яростными глазами, потрясая пакетом.

– Chingo su madre, – произнес он. – Хотел бы я это сделать.

– С вашей матерью? – осторожно спросил Рейнхарт.

– О нет, нет, нет, старик. С моей матерью! С моей бедной старушкой-матерью! Нет, я хотел бы бросить это миру – Chingo su madre!

– Я тоже хотел бы, – сказал Рейнхарт.

– Но если брошу, мир скажет: «Что?» Мир скажет: «ЧТО ТЫ СКАЗАЛ ПРО МОЮ МАТЬ?»

– И вы получите по полной, – согласился Рейнхарт.

– Мир содрогнется, треснет, распахнется, и крышка мне, и мир скажет: «ЭТО ТЕБЕ ЗА ТО, ЧТО ТЫ СКАЗАЛ ПРО МОЮ МАТЬ».

– Так трусами нас делает раздумье [63]63
  У. Шекспир. «Гамлет» (пер. М. Лозинского).


[Закрыть], – заключил Рейнхарт.

– Марвина оно трусом не делает, – сказал Богданович, когда они свернули на Елисейские Поля. – Он так и не научился страху. Но он платит, старик, все время платит.

– По нему видно.

– Да, Марвина все время забирают, несчастного ангела. Когда они не могут его найти, он сам идет их искать.

Они прошли по серым квадратам Елисейских Полей несколько кварталов. Дальше потянулся ряд деревянных магазинов, окруженных стеблями мертвых банановых деревьев. Богданович открыл дверь с надписью: «Автопрачечная инк.».

– Мои хозяева, – сказал он Рейнхарту.

В дальнем конце ряда сушилок их дожидался коротко стриженный молодой человек с печальным лицом.

– Э, в сушилке номер десять какое-то говно, – объявил он.

– Говно? – переспросил Богданович.

– Какой-то подлец сунул ковер или что-то такое. Я повесил на ней табличку «Не работает». Если Круз не приедет со своим ремонтным пикапом, тебе придется чистить самому.

– Ладно, – сказал Богданович. – Я не против.

– А это кто? – спросил молодой человек, кивнув на Рейнхарта.

– Это мой дружок, – сказал Богданович. – Его зовут Дружок. Он эксперт по эффективности.

– Здравствуйте, – сказал молодой человек.

– Здравствуйте, – сказал Рейнхарт.

– Так, – сказал молодой человек. – Если захочешь, можешь включить вентилятор. До завтра.

Когда он ушел, Богданович запер за ним стальную дверь.

– Он большой оригинал, этот малый. Могу говорить с ним часами. Как прачка – он один из лучших в городе.

– В чем ваша работа? – спросил его Рейнхарт.

– Ну, современная прачка не стирает одежду, – сообщил Богданович. – У современной прачки должны быть административные способности. А самое главное, он должен глубоко понимать человеческую натуру, потому что стирка – это общественное обслуживание.

– Безусловно, – сказал Рейнхарт.

Они ушли от машин в голую комнату, где на полках стояли коробки с мыльным порошком, бутылки отбеливателя и дезинфицирующей жидкости.

– В этом бизнесе тебе не надо покупать мыло, – сказал Богданович, высыпая дорожку марихуаны на листок самокруточной бумаги. – Еще одно отличие профессии.

Он закурил косяк, затянулся и передал его Рейнхарту. Рейнхарт вдохнул дым и задержал дыхание.

– В этой профессии, – продолжал Богданович, – много тонкостей. Например, белье всегда грязное. То, что люди стирают, всегда грязное, испачкано говном и воняет – с кумулятивным эффектом, старик, это просто ошеломляет. Люди всегда хотят тайком просунуть это в машину, заворачивают свои органические отходы в чистые полотенца, понимаете?

– Конечно, – сказал Рейнхарт.

– Так что ты, в некотором роде, как метрдотель. Ненавязчивость. Ты наблюдаешь только за тем, за чем следует наблюдать. Обслуживаешь публику, сохраняя максимальную незаметность.

Рейнхарт очутился около стола из красного дерева в богато обставленном кабинете с видом на чудовищный заводской комплекс.

– Черт, – сказал он. Он подошел к окну, положил ладонь на стекло и обнаружил, что это – шкаф с чрезвычайно привлекательными предохранителями. – Как насчет этого?

– Чего? – спросил Богданович.

– Я пытался охватить Общую Картину, – сказал Рейнхарт.

– Конечно. Чего мы добились здесь, старик, – отсутствия деловых отношений. Всё в полном порядке. Пойдите в любую другую прачечную поблизости – у вас там деловые отношения. Вы должны иметь дело с капиталистом и вереницей его негров. Это как банк, старик, это не клево. Вот откуда берется дурной глаз. Слишком наполнено человечностью, понимаете? Слишком много человечности для прачечной. Там капиталист, он носит спортивную рубашку и резиновую перчатку. Я хочу сказать, это причудливо, старик, это никому не нравится. А за ним – бедные девушки, они трут и моют ради хлеба насущного – драматическая ситуация, слишком много жизни в одной маленькой комнате.

Косяк переходил от одного к другому и делался все горячей. За дверью мягко гудели стиральные и сушильные машины.

– А здесь…

– Только машины, – сказал Рейнхарт.

– Здесь, – сказал Богданович. – Ни капиталиста, ни черных. Ни деловых отношений. Только машины. В машинах щелки, опускаете в них ваши деньги, и они включаются. Вы сделали приятное движение кистью вниз, и в конце получаете вашу собственную стирку, теплую и влажную.

– Это как рождение, – сказал Рейнхарт.

– Воз-рождение, старик, – сказал Богданович. – Вот на что это похоже. Это связь с повседневностью, понимаете? Контакт со стихийным содержанием жизни.

– А потом, – сказал Рейнхарт, – еще сушилки.

– Ну, старик, вы знаете, старик. Больше ничего не скажу. Просто подойдите туда, раскиньте руки, приложитесь к сушилке и посмотрите, что это. Тепло, старик, – сказал он хриплым шепотом. – Тепло.

Из кармана рубашки он достал зажим «крокодил» и прихватил им остаток косяка.

– А если вдруг вы заблудитесь во всей этой автоматике, я тут. Для любви, старик, незримое присутствие человеческой руки.

Остатки травы Богданович засунул в конец ментоловой сигареты и открыл уличную дверь. Рейнхарт прижал холодные ладони к сушилке и стал смеяться.

– Они любят поговорить? – спросил он Богдановича.

– Многие любят. Вы знаете этот народ. Многие любят поговорить. Я многих обратил к здоровой пище – иногда они приходят и говорят, что чувствуют себя лучше. Понимаете, у них здесь очень нездоровое питание. Они всё жарят. Телятину любят. Телятину. – Он сделал неприятную гримасу и пожал плечами. – Я говорю им: нехорошо есть мясо мертвых животных. И многие слушают.

– Хм-м.

– Я очень социабелен, понимаете, люблю обратить людей к добрым делам. Иногда увлекаюсь. – Он налил мыло в стиральную машину номер десять и включил ее ключом, прицепленным к «крокодилу». – Вы когда-нибудь видели голубоглазого негра?

– Конечно.

– Голубоглазые негры – это что-то. Недели три назад я сидел тут ночью, собирался уже заканчивать, запер дверь и пошел туда курнуть. Только прочистил немного голову, как слышу тихий стук в дверь, слышу, она открылась, выглянул – стоит маленький голубоглазый негр и возится с машиной. У него напильник, и пластиковая карточка, и все такое, соломенная шляпа с красивой лентой, очень щеголеватый, очень. Наклонился над ней, чего-то копается, чего-то их душевное напевает, но вскрыть ее не может, не оснащен. И потихоньку выходит из себя – обзывает машины, колотит по ним. Знает, что должен залезть во все машины, чтобы набрать деньжат, и скоро придут полицейские. Ну, я балдею, старик, стою обалделый и смотрю, как он воет. Потом он выпрямился, а на лице чудное выражение. Что получилось, понимаете, – я дверь открыл, чтобы запах выветрился, а он учуял. Не успел опомниться, как уже разговариваю с ним… Я ему говорю: успокойся, не волнуйся, денег там не столько, чтобы лезть из кожи вон. Если тебя приперло, одолжу тебе два доллара. И начинаю перед ним распинаться. Остановиться не могу, я сам не свой и что-то мелю. Торчу, понимаете, сам не помню, кто я такой… Он долго стоял и смотрел на меня своими младенческими голубыми глазами, маленький такой. И знаете, что говорили его глаза?

– Что? – спросил Рейнхарт.

– Ничего. Не в том смысле, что они чего-то не говорили, они ничего не говорили. Ничего. Отсутствую. Никого дома. Забудь. Это была ошибка. Мне надо было постоять за дверью и там курить. Но теперь поздно. Тут он, тут я, экзистенциальный вопрос ребром. Он стоит, говорит мне ничто ничегосвоими глазами, а потом вроде подхихикивает, гонит желвак, и вижу, как мускул ходит вверх и вниз. Хихикает и говорит: «Хе, отец, ты дурак какой-то».

– Да, – сказал Рейнхарт. – Понятно.

– Я ему говорю: «Ты прав, чувак, ты можешь так на это смотреть, я дурак какой-то». И что-то еще ему говорю, но уже просто говорю, воздух сотрясаю. Вдруг у него лицо расплывается в улыбке, и не успел я моргнуть, как что-то просвистело у меня мимо уха – а у моего друга двухкилограммовый молоток-гвоздодер в руке, и он только что попытался вбить меня в пол в моей же прачечной, как будто он Джон Генри, а я Золотая Заклепка [64]64
  Джон Генри – мифологический народный герой США, чернокожий рабочий-путейщик; состязался с паровым молотом и победил, но умер от истощения.


[Закрыть]. Я хватаю коробку «Тайда» и мечу в него горстями. Вы бы видели эту картину, старик, жалко, что вас там не было. Я превратил гаденыша в снеговика. Спас свою жизнь, старик. Коробка «Тайда». Но, по-моему, это очень печально. Зачем он меня к этому вынудил?

– Может быть, он не думал, что вы Золотая Заклепка, – сказал Рейнхарт. – Может, он думал, что вы капитан.

– Ах, капитан, – сказал Богданович. – Капитан Марвел. Капитан Миднайт [65]65
  Капитан Марвел – супергерой комиксов, выходящих с 1940 г. Капитан Миднайт – летчик Первой и Второй мировых войн, герой радиосериала, выходившего с 1938 г., затем комиксов и телесериала.


[Закрыть]. По-моему, это очень грустно, старик.

– Так вы мир не спасете, Богданович, – сказал Рейнхарт. – Не мне вам это объяснять.

– Черт, – сказал Богданович. – Спасти! С ним даже говорить нельзя. С ним, мерзавцем, даже поздороваться нельзя.

– Поздороваться с ним нельзя, – сказал Рейнхарт, – можно сказать ему, чтобы он chingoсвою madre.

– Можно забить ему косяк.

– Ему нельзя, – сказал Рейнхарт. – Он слишком занят. Ему надо все время сосредотачиваться.

– Да, он вроде некоторых девочек. Ну, можно вывести его из равновесия. Можно объяснить ему, какой он плоский. – Богданович слегка подпрыгнул и обеими ногами опустился на плитки пола. – Э, ты плоский, друг, – сказал он миру. – Я знаю, что мы можем сделать, Рейнхарт, мы можем связаться с ним по радио.

Он подошел к прилавку у окна, заваленному старыми номерами «Лайфа», и включил старый исцарапанный приемник «Эмерсон».

– Какие у мира позывные, старик?

– Попробуйте БСША. Шестьсот семьдесят килогерц.

– Мир, – сказал Богданович, – говорит гетман Богданович из корпорации «Автопрачечная». Я показываю тебе средний палец. Как слышишь меня? Прием.

Комнату вдруг наполнил голос Фарли-моряка.

– …что над необъятными полями дремлющей Республики, – говорил Фарли, – при пособничестве зловещих когорт возбужденного и угодливого невежества, легионов неприспособленного и негодного сброда, скверноустой и легкомысленной молодежи, образованной не по уму, и вездесущего призрака неумолимо прожорливой и ненасытной гидры федерального правительства близнецы-птеродактили атеистического коммунизма и коммунистического атеизма раскинули крылатую тень Вельзевула…

– Мать честная, – сказал Богданович, – это, наверно, опять розыгрыш Орсона Уэллса [66]66
  В 1938 г. режиссер Орсон Уэллс (1915–1985) поставил радиоспектакль по роману Герберта Уэллса «Война миров». Постановка была сделана в жанре репортажа и вызвала настоящую панику в США.


[Закрыть].

– Нет. Это политика, – сказал Рейнхарт.

– Люди же спят в городах. Он говорит так, как будто он кто-то. Как будто он кто-то реальный.

– Он говорит немного как Черчилль, – сказал Рейнхарт. – Он старается.

– Так где же Полы Ревиры нашего опасного века? [67]67
  Пол Ревир (1735–1818) – серебряных дел мастер и участник Войны за независимость, прославился тем, что оповестил ополченцев о готовящемся наступлении англичан. Ему посвящено стихотворение Г. Лонгфелло «Скачка Пола Ревира».


[Закрыть]Где те, кто готов всю ночь скакать, чтобы их тревожный призывный крик достиг каждой деревни и фермы, обезлошаденной лживыми прислужниками иностранных династий. О Господи, услышь нас, дабы спала пелена с глаз Твоего народа, дабы поднялись в городах и селах, на фермах и на полях, все как один, сильные и смиренные вместе, плечо к плечу, ряд за рядом, не для того, чтобы выковать из стали орала рабства, но чтобы взметнуть в чистом беспорочном свете Твоей милости неуязвимый Эскалибур [68]68
  Эскалибур – волшебный меч короля Артура.


[Закрыть]Прав Штатов, Свободного Предпринимательства и Индивидуальной Инициативы.

– Колоссальный чувак! – сказал Богданович. – Ура! Очнемся и прищучим этих позорных птиц, старик!

– Да, он силен, – сказал Рейнхарт. – Он один из лучших в этом бизнесе.

– А теперь, – сказал Фарли, – попросим все вместе Всемогущего и Благого Бога, чтобы он продолжал одарять нас святым огнем живой благодати до тех пор, пока, если будет на то Его воля, мы не встретимся снова!

– Аминь, чувак, – сказал Богданович.

Вступил голос диктора:

– Вы прослушали «Час живой благодати», еженедельное обращение высокопочтенного пастора Хитклиффа Дженсена из Миссии живой благодати в Новом Орлеане. Миссия – некоммерческое религиозное предприятие, чьей целью является духовная реабилитация обманутых и заблудших. Ваша финансовая поддержка способствует этому благому делу. Отправляйте ваши пожертвования по адресу…

– Э, – сказал Богданович. – Это тоже кто-то.

– Это я.

– И вы тоже, – изумленно сказал Богданович. – Вы тоже там…

– Я всегда там, – сказал Рейнхарт. – Я вплетаюсь и выплетаюсь из этой материи. Я ее часть.

Богданович выключил приемник и посмотрел на улицу.

– Интересное радио, – сказал он. – А эти идеи… причудливые, старик.

– Идеи?

– Причудливые. Сиамские птеродактили и ползучая гидра федерального правительства. Совсем причудливая идея.

– В этом мире все причудливое. Это мир, не забывайте.

– По-вашему, это все происходит?

– Это его линия. Ему так нравится. Но что-то там происходит.

– Да? Но идеи… птеродактили, лживые прислужники – весь этот бред, а? Идея про коммунистов и про других людей, и все эти идеи, – думаете, это на самом деле происходит? Может, это все розыгрыш? Серьезно? Смотрите, – сказал он, направив палец на Рейнхарта, – вы стоите здесь, где я стою, и все очень тихо. Ничего не слышно. Кроме машин и нас. Оттуда, где я стою, мне и не видно ничего, ни души, только пустая улица. Потом я включаю радио, и люди… вы, старик… заворачивают эту дичь, с прислужниками, птеродактилями и Соединенными Штатами Америки. И русскими, и индейцами, и ковбоями, и «Торонто Мейпл лифс» [69]69
  Хоккейный клуб из Торонто. Выступает в НХЛ.


[Закрыть]. Всякие эти… эти идеи, старик? Говорите, это в самом деле там происходит?

– Что там происходит, – сказал Рейнхарт, – происходит то, что ходят несколько миллиардов человек, и в голове у каждого происходит всякая всячина. И если хотите услышать, что там происходит, просто включите радио. Вам не нужен телевизор, чтобы это видеть. Можете выйти за эту дверь и пощупать эту чертовщину своей рукой.

– Только не я, – сказал Богданович. – Я не выйду за эту дверь. Я думаю, это розыгрыш, старик. Ничего за этой дверью нет, только Сейчас. И все, старик. Только Сейчас. Если будешь идти мимо этих людей и их задвигов, знаете, на что это будет похоже? На звезды, старик. На звезды.

– Да? – сказал Рейнхарт. – Звезды?

– Звезды. А что внутри? Внутри такое же большое. Галактики, старик. Эти люди, с их идеями. Они свихиваются. Старик, они сумасшедшие.

– Богданович, между галактиками там… где уже нет людей… и галактиками здесь есть то, что называется цивилизацией, и ее никогда не выключают. Вот как называется этот задвиг. Вот что вы слышите из ящика.

– Старик, это не цивилизация, – с жаром возразил Богданович. – Цивилизация – это музыка и искусство. Цивилизация – это культурные женщины, как ваша Наташа и моя Наташа. Цивилизация – это правильное питание. Mens sana in corpore sana [70]70
  В здоровом теле здоровый дух (лат.).


[Закрыть]– вот что такое цивилизация.

– Это цивилизация духа, – сказал Рейнхарт. – Это ваш задвиг.

– Я знал одного чувака, – сказал Богданович, – всякий раз, когда ты ему что-то говорил, он отвечал: «Все относительно».