Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Он слышал в американском ветре, как пожилые дамы, запинаясь, бормочут слова молитвы, он слышал проклятия фермеров на заре, он слышал летние возгласы тысяч забытых детей, хныканье пьяных, слышал, как кричат люди, перекрывая грохот машин, и как они, запинаясь, еле слышно бормочут в зале суда, и как монотонно причитают священники. Он слышал голоса полицейских, твердые, как булыжник, и голоса молодых бизнесменов за ланчем, и смех осатанелых толп, и смех детишек в супермаркете.

Калвин Минноу говорил с ним – сухо, сдержанно, в испуге, – вопили покаянно грешники, интеллигентный голос пилота произнес: «Когда мы сбиваем косоглазых, мы сбиваем всех косоглазых, и больших, и маленьких», и Рейнхарт по радио говорил: «Вы можете сэкономить шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесятпроцентов», и доктор где-то в благотворительной больнице, наклонившись над пристегнутой женщиной под наркозом, говорил: «Сначала освободим от фекалий, а потом извлечем плод». Мачете врезались в сочные стебли зеленого тростника, совковые лопаты ровняли глинистые обочины проселков в краю его детства, черные женщины звали Иисуса, мужчины смеялись возле скрипучих лебедок, а над ними кружили крикливые чайки.

Взошло солнце, сияние его ошеломило Рейни, а голубое вокруг было таким глубоким и ярким, что глаза отказывались смотреть. Зеленые безлесные холмы высились со всех сторон, и осиянный воздух, казалось, светится сам по себе.

Рейни повернулся и увидел, что из солнца на него надвигается толпа. Когда первые ряды приблизились, он увидел, что лица людей окровавлены и что многие ему знакомы. Толпа наваливалась на него, угрожая сокрушающим, окровавленным объятием.

– Я не могу! – крикнул он. – Я не выношу, когда ко мне прикасаются!

Высоко вверху маленькие сияющие самолеты кружили в небе, поливая зеленые холмы огненным ливнем.

– Самое обыкновенное утро, – сказал голос мистера Клото. – Хотите, чтобы опять было темно?

– Да, – сказал Рейни.

И стало темно. Он был в чаще, звеневшей ночными насекомыми. Перед ним лежала поляна, где на земле мерцали тлеющие угли. Где-то в темноте пели люди. Пение удалялось и замирало.

По поляне скользнул луч света, и он увидел бочку из-под бензина, которая стояла на дымящихся камнях посреди ямы, засыпанной мусором. Через край бочки бежала дымящаяся смола, а из нее торчала фигура, похожая на грубо вырезанную статую. Из-под мышек фигуры и с ее шеи на обугленную траву свисали три почерневших куска веревки.

В полосу света вошел толстяк и уставился на фигуру; толстяк судорожно глотнул, и его широкое красное лицо исказилось от возбуждения. Глаза у него выпучились, уголки рта взволнованно задергались.

– Черт подери! – сказал толстяк. Он отступил на шаг и хлопнул себя по бедру. – У-ю-ю-юй! – завопил он, и его глаза стали сумасшедшими. – Гляньте-ка! Это же смоляное чучелко, разрази меня бог! У-ю-ю-юй!

Он повернулся и, вопя, бросился прочь. В горле у него клокотал сумасшедший смех. Рейни слушал, как его голос замирал вдали:

– Черт вас дери, только поглядите, что они устроили! Эти ребята сделали смоляное чучелко…

Рейни чувствовал вкус черной земли, его лицо вжималось в траву, он судорожно кашлял и плакал в летнем душистом клевере на том самом месте, где это произошло много лет назад в Пасс-Руайоме, когда там пронесся ураган.

Морган Рейни встал и подошел к бочке. Сквозь переливчатую чернь на него смотрели с тревогой горящие, без век глаза смоляного чучелка.

– Я знаю, кто ты, Чарльз Робертс, – сказал Рейни. – Подожди сейчас, слышишь? Я видел. Я все видел. – Он отвернулся и отошел, как тогда, прошел несколько шагов по поляне, положил ладонь на мертвое дерево и сказал, как тогда: – Боже, всемогущий Отец, сильный и крепкий…

Он вернулся к яме и тронул горячую текучую смолу.

– Я все видел! – крикнул Рейни. – Я все видел, но я забыл. Я был не вполне нормален и не выносил, чтобы ко мне прикасались, и я забыл… Клото! – крикнул он. – Я помню это утро и помню этого мальчика. Я был вашим, но освободился от вас, потому что увидел все это. Слышите? Вам нечего мне показать! Потому что наша брань не против крови и плоти, – закончил он, глядя прямо в лицо мистеру Клото, – но против начальств, против властей! [104]104
  Послание к Ефесянам 6: 12.


[Закрыть]

– Правильно! – сказал мистер Клото. – Да, я думаю, мы счастливы, что наша община избежала свирепого опустошительного шторма. Я думаю, это показывает, что кто-то наверху печется о своих несчастных детях. – Он погладил ребенка по спутанным волосам. – Наверное, вы провели тяжелую ночь, мистер Рейни. У вас совсем больной вид, сэр. Может быть, вы отдохнете и разрешите мне помочь вам?

– Нет, – сказал Рейни. – Вы уже оказали мне всю помощь, на какую способны. Мне хотелось бы, чтобы вы это знали.

– Надеюсь, это не так, – сказал мистер Клото. – Я уверен, что это не так.

– Это так. А теперь я попробую сделать что-нибудь для вас.

Мистер Клото невозмутимо посмотрел на него:

– Извольте.

За столиком возле двери сидел коричневый человек в белом костюме и смотрел на них. Рейни прошел мимо него и вышел наружу, на серый утренний свет. Было прохладно и ветрено.

Мистер Клото вышел на тротуар и остановился, глядя вслед Рейни. Он стоял и вертел на пальцах перстни с драгоценными камнями.

Рейнхарт и Ирвинг шли в ногу через заставленную машинами площадку ко входу в туннель, украшенному знаменами. Из машин со всех сторон весело выпрастывались человеческие мирки – семьи шли в ряд, улыбаясь. Все шагали в ногу, как на параде; громко хрустел гравий. Чуть позади Рейнхарта шли Богданович, Марвин и брюнетка. В зеве туннеля, за знаменами, ярко горел свет и раздавалась музыка.

Все, кроме Ирвинга, накурились марихуаны, пока ехали.

– На нас все косятся, – сказал Ирвинг. – Надо было нацепить значки с эмблемой.

– Верно, – сказал Рейнхарт.

Верно, подумал он. Неловко идти вперед без значков. Голенькими.

– Нам следовало бы нести флаг, – заметил он вслух. – И идти под крики и трубы, танцуя перед ковчегом.

– Вам не кажется, – сказала брюнетка, – что это было бы чересчур по-еврейски?

– Мы и так выглядим евреями, – сказал Ирвинг. – Надо было нацепить значки.

– Надо было шагать под барабан.

– Надо было идти в нимбах и под куполом из радуг.

– Надо было прискакать на конях, – сказал Марвин.

– Знаете, – сказала черноволосая, – лучше всего было бы въехать на машине, и смотреть прямо из нее, как кино, и покуривать.

– Сегодня ничего такого, – мрачно объявил Рейнхарт. – Сегодня все по-другому.

– Сегодня мы сольемся с народом, – сказал Богданович, прищурясь на высокого темноволосого мужчину, который остановился перед ним с глумливой усмешкой. – Сегодня мы откроем новую эпоху.

– И что же за эпоха нас ждет?! – сказал Рейнхарт. – Сплошные флаги, музыка и холод заиндевелой титьки.

Они продвигались вперед к арке из знамен, Ирвинг во главе.

– Знаете, – сказал Богданович, – ужасно длинный путь сюда.

– По-моему, это только так кажется, – сказала брюнетка. – По-моему, он не такой уж длинный.

Толпа замедляла шаг у воронки туннеля, через которую вливалась на стадион. Ее озарили цветные огни, музыка разжигала ее нетерпение, ряды окутывала духота всеобщей доброжелательности. Рейнхарт и Ирвинг показали охраннику у ворот пропуска, подталкивая перед собой своих приглашенных.

– А эти кто? – спросил охранник.

– О! – сказал Рейнхарт. – Эти молодые люди – победители устроенного нашей радиостанцией конкурса эссе о будущем двадцатого века. Нам велено привести их сюда.

Охранник обвел их взглядом.

– Это верно? – спросил он.

– Да, – сказал ему Рейнхарт.

– Где же они будут сидеть?

– На верхнем ярусе, – сказал Богданович. – Где-нибудь повыше.

Их пропустили, и они вошли под своды арки, за которой было поле. Вверху ряды искусственных факелов озаряли химическим светом изображения ранних христиан, молящихся в римских катакомбах. Толпа растекалась по ярко освещенным коридорам, любовалась остроумными украшениями, ее радостное возбуждение росло. Подростки подпрыгивали, изображая, будто хотят сорвать факелы, мужчины хлопали друг друга по спинам. С внезапным оглушительным БЛАМ, джазовым шагом, Арт Магоффин и его «Рэгмоффины» вклинились в толпу, благодушно раздвигая ее перед собой. Раз-два, раз-два, БЛАМ – они играли «Это много», пританцовывая в своих канотье и полосатых жилетах, а за ними следовала ватага подростков, стучавших по стенам бамбуковыми палками. Их музыка отдавалась в бетонной полости красными и синими взрывами, оглоушивая Рейнхарта и его компанию.

Рейнхарт путался в толстых пульсирующих прядях, он привалился к стене, исступленно отдирая их от себя. Богданович побледнел, забормотал и полез в карман за черными очками. Марвин смотрел с ужасом, разинув рот, черноволосая девица завопила.

– Господи, – сказал Рейнхарт.

– Смотрите, смотрите, – закричал Марвин, – черт возьми, посмотрите, Рейнхарт! Смотрите, как они это делают? Как?

– Да, – вяло отозвался Рейнхарт, – а неплохо, а?

– Это просто оркестр, – объяснил Ирвинг. – Они наняли музыкантов.

Они двигались вдоль бетонной стены, – радостная толпа, сомкнувшись, обгоняла их.

– Ух ты, – сказал Богданович, – красно-бело-синие дела. – Он передернулся и снял очки.

По другую сторону арки вздымался неизмеримый купол света, из которого словно бы маленькие смерчи снега непрерывно опускались на пронзительно-зеленую траву. На обоих концах поля торчали белые крестообразные флагштоки, окруженные цветниками из красных роз, а в центре, у края, стояла незатейливая эстрада. Позади нее виднелось что-то вроде брезентового циркового шатра. Перед эстрадой на вращающихся лопастях, скрепленных в виде креста, были установлены газовые горелки.

– Как бы нам забраться наверх? – спросил Марвин, глядя на факелы в вышине. – Нам надо туда.

– Ну, – сказал Ирвинг, – я бы так высоко сидеть не хотел.

– Понятно, – сказал Богданович, – но ведь это мы, а не вы. И мы любим сидеть, где высоко.

– Верно, – сказал Марвин.

Брюнетка угрюмо кивнула.

– Прекрасно, – сказал Рейнхарт. – В сомнительных местах испускайте одобрительные крики как можно громче.

– Само собой разумеется, – сказал Богданович, и Марвин с брюнеткой направились следом за ним к лестнице.

Ирвинг и Рейнхарт пересекли поле и прошли через лабиринт сетчатых оград, окружавших скопления накрытых столиков.

– Поглядите-ка на траву, – сказал Рейнхарт. – Это же настоящая трава.

В дальнем конце поля оркестр в форме континентальной армии играл «Сплотимся под знаменем нашим, ребята» [105]105
  «Rally Round the Flag Boys» – из песни «Battle Cry of Freedom» («Боевой клич свободы»), написанной в 1862 г. американским композитором Джорджем Ф. Рутом. Эта патриотическая песня северян была настолько популярной, что композитор Г. Шрайнер и поэт У. Барнс сочинили южную, конфедератскую переделку.


[Закрыть].

– И розы, – сказал Ирвинг.

Рейнхарт, стараясь не глядеть на трибуны, показал свой пропуск охраннику перед эстрадой, поднялся на нее и направился ко входу в шатер.

– А мы опоздали, – сказал Ирвинг.

– Да, – сказал Рейнхарт.

– Пожалуй, я займусь звуком.

Ирвинг подошел к краю эстрады и посмотрел вверх, на прожекторы. Рейнхарт сделал жест, словно поправляя галстук, и вошел в шатер.

Трава под брезентом была не такого цвета, как на поле; земля здесь была влажной и скверно пахла. В траве были вытоптаны грязные тропинки. Рейнхарту вдруг все это напомнило какое-то совсем другое место. Он сорвал одуванчик, а когда выпрямился, под его веками пробежали разноцветные вспышки. Он уставился сквозь них на седого старца, который глядел на него с насмешливым добродушием.

«Что еще?» – подумал он.

Снаружи раздавался оглушительный шум, округленный нарастающий звук, который рябил брезентовые стены. Рейнхарт смотрел на старика и старался вспомнить, где было это другое место.

– Кафе «Мятежник», – сказал Рейнхарт.

– Кафе «Мятежник»? – вежливо переспросил сенатор Арчи Райс. – Вы, по-видимому, немало времени провели в этом кафе. Или там виски разбавляют десять к одному?

На складном столе посреди шатра стояла бутылка с готовым коктейлем «Олд-фэшнд» [106]106
  Old Fashioned («старомодный») – коктейль из американского виски с горькой настойкой и тростниковым сахаром.


[Закрыть]. Рейнхарт подошел и стал смотреть, как свет керосинового фонаря просачивается сквозь жидкость, отбрасывая волнистые тени на стопки бумаги рядом с бутылкой. От шума снаружи стены и потолок надувались огромными противными пузырями текучего брезента. Рейнхарт потрогал пальцами грудь и ничего не почувствовал. Он смотрел на бутылку.

– Рейнхарт! – позвал чей-то голос.

Кто это крикнул «Рейнхарт»? Он повернулся на звук и в его исходной точке увидел Бингемона и Кинга Уолью, которые смотрели на него.

– Поди-ка сюда, приятель, – сказал Бингемон.

Мистер Бингемон – это зрелище, подумал Рейнхарт. Лицо Бингемона было красным и черным – красные блики, черные тени. Зубы выглядели весьма функционально. Злой король Плохих Бобров.

– Какого черта, дружок? – ласково спросил мистер Бингемон. – Вы же не пьяны, а?

– Нет, – сказал Рейнхарт. – Я не пьян. Вот увидите.

Мистер Бингемон замигал, уставился на него и расхохотался.

– Сукин ты сын, – сказал он Рейнхарту. – Можешь быть уверен, я с тебя глаз не спущу. Бьюсь об заклад, ты себя покажешь.

– Да, покажи себя, дружок, – хрипло сказал Кинг Уолью, – и мы тебя расцелуем.

Красные и белые зловещие кольца угрозы плавали над их головами. Рейнхарт смотрел на них хмуро.

– Он сегодня полон прыти, – сказал Бингемон. – Черт подери, с этими сукиными детьми надо держать ухо востро, когда они слишком развеселятся. Я хочу сказать, что ты опоздал на час, пьянь!

– Да, – сказал Рейнхарт, посмотрев на часы, которых, как он прекрасно знал, на его левом запястье не было. Когда-то у него были часы, вспомнил он, но он их заложил. – Извините.

Бингемон и Уолью вышли на эстраду. На их месте возник Джек Нунен. Он будто перекроил себе лицо, подумал Рейнхарт, сырость вокруг глаз, а рот и нос словно заново наклеены.

– Я решил подождать, пока они уйдут, чтобы сказать вам вот что, – объявил Джек Нунен. – Вы здорово вляпались. Знаете, что сказал Бингемон? Он сказал, что убьет вас, если вы его сегодня подведете. Так и сказал: «Я его убью». И вполне возможно, что это – не для красного словца, Рейнхарт. Вы же его знаете. Он может и вправду вас убить!

– Джек, – сказал Рейнхарт.

– Что? – слезливо спросил Джек Нунен.

– Ничего, Джек. Ничего.

Он прошел в тот угол шатра, где Фарли-моряк нервно перелистывал пачку исписанных листов.

– А! – сказал Фарли. – Рейнхарт, старина, ты впал в немилость, приятель. Тебя недолюбливают. Берегись Бингемона. – Он быстро посмотрел по сторонам. – Шиза. Полная шиза.

– Шиза, говоришь? Ты послушай оркестр.

– А, да, – сказал Фарли. – Оркестр. – Он помахал папкой с заметками. – Мое воззвание. Воззвание! Какая прискорбная насмешка над Живой Благодатью.

– Плюнь, – утешил его Рейнхарт. – Человек спотыкается, но Церковь стоит.

– Верно, – сказал Фарли. – В точку. И мы постоим друг за друга. Вместе ввязались, а?

– Конечно, – сказал Рейнхарт. – Нас водой не разольешь.

Он вышел на эстраду и уставился на толпу, проходившую по яркой траве. Ирвинг стоял у края эстрады с проводом в руке.

– Видишь? – сказал Ирвинг, кивая в сторону горелок на перекрещенных лопастях. – Это крест. Они здесь сегодня зажгут крест.

– Знаю.

– Это уже не смешно. И всегда-то эта штука была не слишком веселой, но, знаешь, когда такое… – Он обвел рукой трибуны. – Такое собирается вместе, чтобы зажечь крест, я теряю sang froid [107]107
  Спокойствие духа (фр.).


[Закрыть]. Видишь ли… крест! Это же для меня.

– Брось, Ирв, – сказал Рейнхарт. – Только увидел крест и уже думаешь, что он для тебя. А он отчасти и для меня.

Над прожекторами во мраке невидимой толпы бился гул, падавший на поле, как волны черного снега, или тень крыльев, или перекличка хищных птиц на ветру. Рейнхарт посмотрел на прожекторы и увидел мертвые побелевшие глаза, подергивание тощих шей, окровавленную кость, терзаемую добычу – огромный стонущий птичник, клювы и когти.

– Ирвинг, – сказал он, – как ты думаешь, кого они здесь собрали?

Ирвинг пожал плечами:

– Твоих поклонников.

– Верно, – задумчиво сказал Рейнхарт. – Абсолютно верно.

– Да, – сказал Ирвинг, рассматривая изоляцию провода, который держал в руке. – По-моему, это уже не смешно.

Она шла за толпой вверх по бетонной лестнице под звуки старой песни, которую играл оркестр на поле. Толпа вела себя как в деревенской церкви: в приподнятом настроении, но серьезные, люди занимали места на скамьях.

Джеральдина подумала, что вот уже три дня она не просыхает. В сумке у нее было четыре доллара и косяк, который ей дали калифорнийцы, жившие под ними на Сент-Филип-стрит. Еще у нее была четвертинка с жидкостью под названием «Мексиканский коньяк» и пистолет, купленный за восемь долларов в аптеке «Альянс». Это был однозарядный малокалиберный «даррел-ворлис», и каждый раз, когда она дотрагивалась до сумочки или перекладывала ее из руки в руку, она ощущала под винилом железные косточки машинки.

Она набралась от него его бреда и страхов; заразилась от него. И навалилось теперь, как на него, и этого уже не вынести. Хуже быть ничего не может – обернешься, а оно подступило еще и сзади. И отбиться с двух сторон не выйдет – разве что ты очень умная или много времени в запасе; чтобы днем с этим жить, надо, чтобы оно все время было перед тобой.

Толпа вышла на открытый воздух, и при виде поля, огней, оркестрантов в костюмах с блестками из груди людей вырвался сладкий вздох. Джеральдина двигалась среди них, держась за перила. Да, крупную развели бодягу, крупнее ей видеть не доводилось. Молодец, Рейнхарт, подумала она, окидывая взглядом стадион, конечно, тебе самое место на радио. Она спустилась на несколько рядов и села около трех немолодых женщин. Они мурлыкали и напевали «Это моя земля» [108]108
  «This land is my land» – из песни Вуди Гатри «This Land Is Your Land», написанной им в 1940 г. и с 1950-х гг. ставшей одной из самых популярных в США патриотических песен.


[Закрыть].

Если ты и днем не можешь с этим жить, то ты вообще жить не можешь. Во всяком случае, она; ей это не по силам. Тогда уж лучше было остаться на полу в Галвестоне, в баре, который был залит ее кровью. «То дрожишь, то вздрагиваешь, – подумала она, – то деньки, то ночки, и голова кругом – брр. Нет, спасибо».

Оркестр на восточном краю поля заиграл «Обопрись на мощную руку». Там и сям на трибунах люди начали подпевать.

Чувства, от которых она избавилась, когда перестала быть ребенком, проснулись вновь – чувства вроде Страха Божьего, Священного Трепета. Но теперь они означали для нее только одно – смерть.

Страшно, подумала она. Страшно, страшно, страшно. Она повторяла про себя это слово, а соседка пела о том, что надо положиться на Христа.

Она проводила время с человеком из Чарльстона. Он сказал, что живет около парка Баттери, и его очень растрогали шрамы на ее лице.

Она шла по Сент-Чарльз-авеню под дождем, посередине улицы, и полицейские топали за ней по одному тротуару, а по другому, пока не взошло солнце, за ней гналась мужеподобная лесбиянка.

Она напилась с матросом-речником, который рассказывал ей о том, как они с приятелем отрезали у одного человека уши и прибили к макушке.

Она бродила где-то часами, и в ушах ее стоял тот звук, который она услышала, когда Вуди в первый раз полоснул ее по лицу; этот звук слышишь внутренним ухом. Боли от первого пореза она совсем не почувствовала, но звук был жуткий.

Ей снились мертвые младенцы. Ей снился мужчина с кастетом.

В какую-то минуту она вдруг разозлилась; она зашла в аптеку и купила маленький пистолет, словно нуждалась в нем больше всего на свете. Потом похолодало. Она устала, и ей стоило немалых трудов держать голову прямо. Она ходила и искала Рейнхарта, но его нигде не было. Она подумала, что, может быть, ей удастся уснуть, если она найдет Рейнхарта; она попросит его только посидеть в комнате, пока она будет засыпать. А больше ничего у него не попросит.

И высоты будут им страшны, и на дороге ужасы. Так говорилось в Библии, в главе, где: «Помни Создателя твоего в дни юности твоей… и зацветет миндаль, и на дороге ужасы» [109]109
  Екклесиаст 12: 5.


[Закрыть]. Там, во Флемингсберге, был на реке проповедник церкви пятидесятников, он цитировал, и ты уносила это с собой в постель, и долго лежала в темноте, и видела ужасные яркие цветы этого миндального дерева, и молилась Богу, чтобы увел тебя с дороги ужасов.

Страшно, страшно, страшно.

Соседка была низенькой и толстой; она печально осмотрела Джеральдину и улыбнулась:

– Пришла одна послушать этих замечательных людей?

Джеральдина повернулась к ней.

– Ага, – сказала она. – Пришла одна послушать этих замечательных людей.

Две другие женщины поглядели из-за плеча подруги на Джеральдину.

Средняя наклонилась вперед и, глядя на Джеральдину блестящими глазами, доверительно спросила:

– Выпила малость, признайся?

– Нет, – сказала Джеральдина. – Не пила я.

– А если выпила, то не нужно было приходить, – жизнерадостно произнесла соседка. – Выставить тебя надо. – Под ее глазами набухли белые мясистые бутончики.

– Я пришла послушать замечательных людей, – тихо сказала Джеральдина. – Отвяжитесь от меня к чертовой матери.

Три подруги задохнулись от возмущения.

– Где ты, по-твоему, находишься? – спросила средняя и встала.

Из-под благопристойной внешности проглянули заматерелые деревенские месильщицы. Джеральдина сжала сумочку, нащупывая пистолет.

– Ты зачем сюда пришла?

Третья женщина, оглядываясь в поисках служащего, который мог бы выгнать Джеральдину, вдруг решила, что видит двух негров, появившихся в верхнем ряду.

– Ой, я вижу негров! – закричала она. – Я вижу двух негров наверху!

– Ничего удивительного, – сказала соседка Джеральдины. – Это безобразие. Прислали сюда наемных мерзавок, чтобы все испортить. Кто тебя сюда прислал, бесстыжая? – спросила она Джеральдину. – Сколько виски дали тебе за это коммунисты?

Люди вокруг настороженно повернулись, словно собираясь вмешаться.

Женщина положила руку на плечо Джеральдины. Джеральдина с искаженным лицом сбросила с плеча руку женщины и вскочила.

Три женщины стояли и смотрели на нее, стиснув красные кулаки, пыхтя от ярости и злобы.

Джеральдина ушла, быстро поднялась по лестнице и в коридоре смешалась с толпой входивших. По серому коридору она добежала до следующей лестницы и спустилась в нижние ряды. В начале пандуса ей преградил дорогу молодой человек со значком корпуса Возрождения на лацкане. Джеральдина решила умаслить его.

– Кажется, я заблудилась, – застенчиво сказала она. – Я потеряла знакомого, с которым пришла.

Лицо молодого человека просветлело.

– Заблудилась? Такая большая девочка? А что у нас написано на билете?

– А он остался у моего знакомого, – сказала Джеральдина.

«Маленький танец, – подумала Джеральдина. – Деревенский мальчик и деревенская девочка, разрешите пригласить». Она беспомощно хлопала ресницами.

Он пропустил ее на трибуны искать знакомого; она дошла до конца прохода и, перегнувшись через парапет, посмотрела на поле. Напротив нее на эстраде устанавливали микрофоны и камеры, и там она увидела Рейнхарта. Он стоял на краю эстрады, глядя на огни над головой и дымя сигаретой.

– Вот ты где, сукин сын, – сказала она тихо. – Эй ты, сукин сын.

«Рейнхарт. Я – никто». Если бы она посадила его к себе в комнату, то смогла бы уснуть. Господи, господи, ничего не было; ей казалось – что-то было, а не было ничего. Может, она это просто выдумала.

«Я думала, что он будет со мной и я смогу жить, но его не будет, и я не смогу. Я – никто. Ты, – подумала она, – ты меня под корень подкосил». Вот что он сделал – выбил почву у нее из-под ног. Она все поставила на него, на одного. И теперь она стоит возле рва. Теперь одна дорога – вниз, в яму, под землю. Он подкосил ее под корень.

– Ах ты, сукин сын! – сказала Джеральдина, прижавшись головой к железным перилам. Нет, что-то в этом было смешное.

Она вынула платок, который лежал в сумочке с пистолетом, и принялась махать им. Рейнхарт затоптал сигарету и перешел в центр эстрады, глядя на зрителей.

– Эй, дружок, – смеясь, кричала Джеральдина. – Эй, послушай, сукин сын!

Люди, занимавшие места позади нее, остановились и стали прислушиваться.

Какие-то парни в следующем секторе стали махать ей платками.

– Рейнхарт, – кричала Джеральдина. – Рейнхарт, ты подкосил меня под корень. Ты подкосил меня, золотко.

От ворот повалила свора билетеров; по ряду через толпу к ней пробивался охранник. Джеральдина повернулась и побежала назад к проходу. Она бежала по коридорам изо всех сил, покуда не отказали ноги. Почти все люди были уже на трибунах.

Когда она осталась одна в сером бетонном туннеле, она прислонилась к стене, сжимая кулак, обмотанный носовым платком. На поле раздался свисток, и весь туннель вздрогнул. Оркестр заиграл «Звездное знамя»; медь, усиленная громкоговорителями, грохотала в пустом коридоре.

Когда оркестр заиграл и люди над ней начали петь гимн, Джеральдина решила закричать. Когда они дошли до слов «гордо славили мы», она закричала и не останавливалась, пока они не пропели «в последних отблесках заката». Слыша, как мечется между стен ее крик, она вопила во все горло до самого конца песни и умолкла лишь тогда, когда стократно усиленный голос Рейнхарта произнес: «Американские патриоты! Внимание!»

Фарли-моряк выпрямился и раскинул руки, захватывая слушателей в свои объятия.

– Возлюбленные… – пропел он.

С трибун на него обрушился могучий стон. Фарли испуганно попятился от микрофона.

– Что это с Дженсеном? – спросил Ирвинг у Рейнхарта; они сидели скорчившись под брезентом за эстрадой.

– Испугался собственного голоса в микрофоне, – сказал Рейнхарт. – Кроме того, он не привык выступать перед такой большой аудиторией. Он думает, что они на него обозлились.

Но, конечно же, они не обозлились на Фарли – это Рейнхарт отлично понимал. После такого апостольского обращения они уселись поудобнее, крепче ухватились за перила, предвкушая натиск благочестия; пугающим было их количество – десятки тысяч. Христиане старой закваски, взвинчивающие свою веру у всех на виду. На самом же деле они были пока не опасней всем известных травоядных динозавров: их настрой был добродушным и дружелюбным, жажда крови оставалась пока чисто потенциальной. Рейнхарт вглядывался в темноту за прожекторами, ловя слухом хищный рев, но рев смолк. Воздух над стадионом был многоцветным и полным музыки, огни стали блестящими глазами пристально глядящих насекомых, в них играла радуга. Все это чревато видениями, думал Рейнхарт, всевозможные невидимые вещи таились в разукрашенном ветре, угрожая обрести форму. Мелкие признаки уже налицо, замечал Рейнхарт, – странное хлопанье на верхнем ярусе, непрерывно сыплющийся призрачный снег, непонятная насекомая суета на краю поля, мелькание под ногами у зрителей, блики света на их зубах.

– Сегодня мы начнем, – сказал Фарли, – с того, что становится все более редким в нашем недужном веке, с того, что было злобно изгнано из нашей общественной жизни, с того, что по-прежнему должно предшествовать всякому собранию истинно хороших людей, – с молитвы!

Все это было произнесено с излишней ядовитостью: Фарли не собирался привносить сюда воинственную ноту, но ему еще не удалось приладиться к микрофону.

Название молитвы отозвалось по стадиону мокрым шлепком, словно сердитый смачный плевок: аудитория, поколебавшись, разразилась бешеными рукоплесканиями, которые перемежались одобрительными воплями и мятежными выкриками солдат Возрождения.

Ирвинг повернулся к охраннику в шатре:

– Уже провели подсчет?

– Нет пока, – ответил охранник. – Я слышал, что скажут просто: семьдесят тысяч.

– Почему бы и нет, – сказал Ирвинг.

– Господи, – продолжал Фарли, – раскинь свой Божественный покров над этим маленьким теснимым отрядом христиан. Поддержи нас пред ликом Тьмы, окружающей нас. Ибо мы знаем, что за гранью нашего кружочка света в ночном мраке грохочет черный и порочный мир крамолы и подрывной деятельности, который ежеминутно угрожает нашему исполненному невинности и душевного здравия образу жизни. Дай нам силу, Господи, в нашей невинности и душевном здравии сразить мерзость, коия ежеминутно поднимается из-под наших ног, пока мы следуем по стезе добродетели. Огради нас от заразы, пропитавшей наши газеты и журналы, наши библиотеки и так называемые учебные заведения и под маской простого легкомыслия проникающей в наши развлечения. Сохрани нас такими, каковы мы есть, – простыми праведными людьми, не смущенными хитрыми улещиваниями вездесущего антихриста. Благослови нашу невинность, Господи, дозволь ей вознестись к небесам сладостным ароматом благоговения пред Тобой. Оборони и вооружи нас против черных сил черноты, кои денно и нощно чернят наш чистый путь своей черной угрозой. Аминь!

Могучий вопль заполнил воздух. Его прорезали отдельные выкрики. Люди за столиками на поле, сидевшие, благочестиво склонив голову, пока Фарли возносил свою молитву, явственно задрожали.

– Аминь! – снова проорал Фарли.

Несколько женщин испустили пронзительный визг; охранники из агентства тревожно посматривали на трибуны.

– Аминь! Аминь! – вопила толпа.

Когда Фарли склонил голову, дабы сладостный фимиам вознесся к небесам, мужской голос, механически усиленный, проревел:

– Соединенные Штаты – республика белых… Долой черномазую демократию!

Толпа подхватила с удивлением и восторгом. Фарли поднял голову, простер руки и благословил их.

Бингемоновский мистер Алфьери вошел в шатер – вид у него был мрачный.

– Мегафон, – угрюмо сказал он. – Безотказная штука.

В распоряжении Фарли на эстраде было мгновение тишины. Затем исступленный женский голос, также механически усиленный, медленно произнес:

– Кастрация за сек-су-аль-ные преступления.

Мистер Алфьери повернулся к ближайшему охраннику:

– Скажи ребятам, чтобы занялись этими мегафонами.

Охранник вышел, а мистер Алфьери встал рядом с Рейнхартом.

– Кого это вы привели, мистер Рейнхарт? – спросил он.

– О, это мои приятели, – сказал Рейнхарт. – Они хорошие.

– Очень может быть, – сказал Алфьери, – но что-то больно похожи на битников. Людям наверху не очень нравится, как они выглядят.

Ирвинг закрыл глаза и грустно покачал головой.

– Они совсем не такие, как выглядят, – сказал Рейнхарт. – Они полная противоположность тому, что можно подумать, глядя на их внешность.

– Не знаю, – сказал Алфьери. – Некоторых людей наверху их внешность ввела в заблуждение.

Фарли дирижировал дружным пением «Скалы Сиона», но тут с самых верхних рядов донеслись сердитые крики. Затем послышался треск ломающегося дерева.

– Ого! – сказал мистер Алфьери. – По-видимому, повреждение имущества. – Он сделал шаг к выходу, но остановился и спросил: – Кто-нибудь из вас, ребята, видел мистера Бингемона?

– Он только что был здесь, – сказал Ирвинг.

Мистер Алфьери пожал плечами и ушел.

Когда гимн был допет, дама с мегафоном тотчас воспользовалась благоговейной паузой.

– Немедленная кастрация за сексуальные преступления! – воззвала она.

Толпа снова начала одобрительно хохотать и вопить.

К ним сзади подошел Кинг Уолью и выглянул через их плечи.

– Кто-нибудь из вас, ребята, повинен в сексуальных преступлениях? – спросил он. – А где ваш хозяин?

– Только что был тут, – сказал Ирвинг. – Я не знаю, куда он ушел.

На эстраде Фарли ждал, пока спадут звуковые волны.