Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Возлюбленные! – сказал он наконец. – Сегодня нам предстоит побеседовать о множестве злых сил, одолевающих нашу страну, а также о божественно ниспосланных средствах против них. Так давайте же займемся каждым вопросом в надлежащее время и в указанный черед.

Он сделал знак оркестру.

– Друзья! «Старый крест»! [110]110
  «The Old Rugged Cross» – популярный христианский гимн, написанный в 1912 г. американским проповедником Джорджем Беннардом.


[Закрыть]– с вашего позволения.

Рейнхарт оглянулся и увидел, что позади него стоит ковбой. На ковбое были белая рубашка из какой-то блестящей материи с черной вышивкой на плечах, белая стетсоновская шляпа с загнутыми полями и черные брюки в желтую полоску. Его талию стягивал пояс с серебряным набором и двумя «кольтами» с перламутровыми рукоятками. Заметив взгляд Рейнхарта, он быстро повернулся на одной ноге, выхватил револьверы и крикнул: «Пу-у!»

Затем ловко убрал их в кобуры, изящно закурил сигарету и бросил спичку в банку с кофе. Рейнхарт почувствовал, что перед ним виртуоз.

– Я пошел в туалет, – сказал Ирвинг, едва не задев ковбоя плечом.

– Здрасте, – сказал Рейнхарт.

– Здрасте, – сказал ковбой. – Пожалуй, мне не стоило бы тренироваться под духовное пение. Извиняюсь.

– Не важно! – сказал Рейнхарт. – Я все равно думал о другом. Вы тут с Кингом Уолью?

– Если бы! – ответил парень, розовея. – Говорят, победителя снимут с Кингом и, может, отправят в Голливуд.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Рейнхарт.

– Я, можно сказать, стрелок.

– Это заметно.

– Я специализируюсь на быстроте. Кто раньше выхватит и выстрелит. Профессионал.

– А! Где же ваш соперник?

– Он ждет в проходе под трибунами. Он, понимаете, выйдет с одной стороны, а я с другой.

– Ну и как – доходная профессия? – спросил Рейнхарт.

– Заработать можно, – ответил парень. – Хорошие деньги. Говорят, это не христианское занятие. Может, и так. Я раньше работал в парфюмерной фирме тут, в городе. А еще раньше водил молочный фургон в Сакраменто. Меня прозвали «Тарарам» – я из этой колымаги всю душу вытряхивал. Я бы рассказал вам, как научился моему теперешнему ремеслу, только это секрет от всех, кто не посвящен. Зарабатываю столько, что хватит заплатить за развод, вот что. И еще останется.

– И кто же победит?

Малый улыбнулся и снова порозовел.

– Это неизвестно, пока не спустишь курок. С этим парнем я еще не встречался. Говорят, он работает быстро. Ну и я тоже, – добавил он сумрачно.

В шатер вошло еще несколько ковбоев, но на них на всех были клетчатые рубахи и галстуки-шнурочки, а в руках они держали музыкальные инструменты.

– Так вы герой по роли? – спросил Рейнхарт.

– В нашем деле нет совсем героев и совсем злодеев. Мы как бы вместе. Я, к примеру, выхожу в белом. А у того парня – усы. Если народ болеет за меня, я не против.

– Знаете, как говорят? – сказал Рейнхарт. – Единственный зверь на арене – это публика.

– Это когда бой быков.

– Скажите, вы, случайно, никогда не продавали Библии? – спросил Рейнхарт.

– Ха, – сказал парень. – Знаете, если я только притронусь к Библии, мы вместе с этой книгой взлетим на воздух, и в земле будет воронка размером с Оклахому. Я старый чертогон из Эль-Пасо, садун и драчун, никому не спускаю, ни одной не пропускаю, на все кладу, кулаков не берегу, трахаю все, что движется.

– Правда? – сказал Рейнхарт. – Значит, это был кто-то другой.

– Наверно, другой. Ну, пока, – сказал парень.

Он направился к задней стенке шатра, но задержался у стола, чтобы погасить сигарету.

– Перед стрельбой много курить не годится. Хуже видишь в темноте.

– Желаю удачи, Кейз! – крикнул ему вслед один из музыкантов.

Кейз вышел в маленькую дверь в задней стенке шатра. Вернулся Ирвинг, поглядел на ковбойский оркестр и взял программу.

– Чижик-Йорик и его «Деревенские желуди», – сказал Ирвинг. – Они сопровождают Кинга Уолью и состязание в стрельбе. Когда его преподобие Дженсен закончит, ты должен будешь представить адмирала Бофслара.

Адмирал Бофслар уже вступил в шатер; он стоял у стола, прижимая пальцы ко лбу, и внимательно всматривался в свои ладони большими синими глазами.

Рейнхарт бесшумно подошел к нему. Он попытался привлечь внимание адмирала негромким покашливанием, но его дыхание, к несчастью, немедленно вырвалось из-под контроля. Адмирал повернулся и уставился на Рейнхарта, который стоял перед ним, вцепившись в край стола, икая и рыгая.

– Адмирал, – сказал Рейнхарт, совладав с кашлем. – Ваша речь, сэр… Она следует за религиозной церемонией. Видите ли, я выйду и представлю вас, а потом вы выйдете и начнете.

– Вы меня представите? – осведомился адмирал. – Вы конферансье? С радио и телевидения, э? Жертвуете своим временем, так сказать?

– В некотором роде да, сэр, – сказал Рейнхарт, стараясь стоять прямо. – Я имею отношение к нашему общему делу.

Адмирал Бофслар испуганно попятился.

– Общему делу? Какому общему делу? Когда люди говорят мне об «общем деле», мне в голову приходит только одно «общее дело», слишком мерзкое, чтобы его можно было назвать, стоя на американской почве. «Общее дело» – это не американское выражение, молодой человек. Это выражение, – рявкнул адмирал, – весьма подозрительно, это выражение, от которого у меня кровь закипает. Американцы не говорят об общем деле, когда они идут в бой и умирают. Нет, они говорят о Боге, о родной стране, троекратное «ура!» в честь красно-бело-синего знамени, да здравствуют армия и военно-морской флот. Американцы презирают идеологию, юноша, они любят простые добродетели, правду, своих близких и любимых, свое начальство. Миссия наших Соединенных Штатов заключается в том, чтобы уничтожить «общие дела» во всем мире, – если понадобится, то кровью и сталью. Повернитесь спиной!

– Сэр!

– Повернитесь спиной, чтоб вас черт подрал! – завопил адмирал.

Рейнхарт повернулся, и адмирал обыскал его с профессиональной ловкостью.

– Я не страшусь смерти, – сообщил он присутствующим. – Отнюдь! Еще одна битва – последняя и самая лучшая. Да, я много раз стоял под снарядами, готовясь последним показать пример. Но я виргинец, юноша, и я не позволю, чтобы озверелые интеллигенты стреляли мне в спину в такой вечер. – Он посмотрел на Ирвинга. – А это кто? Кто вы? Еще один? Еврейчик из Голливуда, э? Пригласили для шика, да? Ну, ладно, ладно, Бингемон знает, что делает. – Он рывком выпрямился и начал обыскивать Ирвинга. – Ага, макиавелловские штучки, хитрые антизападные фокусы, клин клином вышибай, очень правильно.

– Послушайте, мистер! – сказал Ирвинг. – Я звукоинженер. Я не обязан выслушивать вашу ахинею. То есть в моем контракте нет ни слова…

– Молчать! – взвизгнул адмирал. – Много инженеров на моей памяти вылетало в свой же дымоход. Думаешь, я не видел, как рвутся котлы с рабочим паром? Океанское дно усеяно инженерами-умниками. А как насчет оркестра, черт вас подери? – Он поглядел на музыкантов. – Никакого замаскированного огнестрельного оружия? Кинжалов в виде авторучек?

Чижик-Йорик выступил вперед, защищая честь своего оркестра.

– Нет, сэр адмирал, – сказал он браво. – Я их всех обыскал. Ничего недозволенного не обнаружено.

– Отлично. Пусть будет так. А тебя как зовут?

– Рейнхарт, сэр, – сказал Рейнхарт.

– Валяй, Рейнхарт. Ты здоров пить, это тебя хорошо рекомендует. Идем.

Они подошли к эстраде и из-под брезентового полога следили за окончанием религиозной церемонии. Фарли, отметил про себя Рейнхарт, увял прямо на глазах. Он слегка позеленел и все время пошатывался; к нему успел присоединиться его преподобие Орион Бёрнс, и теперь именно он помешивал суп.

– И маленькая златовласая девочка смотрит на маму ангельскими глазами, – говорил пастор Бёрнс, – в которых уже стоят горькие слезы, и спрашивает: мама, спрашивает она…

Маленькая златовласая девочка спрашивала маму: мама, скажи, что это неправда, неужели ей придется сидеть в одном классе с двухметровыми неграми, у которых зубы заточены, как бритвы? Храни тебя Бог, моя простодушная сельская ласточка, отвечала мама, да, придется – если папа не обретет свое Южное Мужество. Если папа найдет в себе это вышеупомянутое, берегитесь тогда, вы все! Бу-ум – и всё остальное! Это будет совсем другая жизнь, говорил пастор Бёрнс.

Во время проповеди с верхнего яруса в секторе «С» вновь донеслись прежние тревожные звуки: слышалось царапанье металла о бетон, треск ломаемого дерева, визг и глухая ругань. В соседних секторах это вызвало беспокойство, так что низкий опасливый гул волной прокатился по всем трибунам и заглох, когда мистические упражнения завершились пением «Вперед, Христовы воины».

Орион Бёрнс присоединился к своим родственникам за одним из столиков, а Фарли юркнул в шатер, знаком показав Рейнхарту, что вот-вот задохнется. Рейнхарт вышел на эстраду и встал перед микрофоном.

Расстояние от выхода из шатра до микрофона, подумал Рейнхарт, совсем невелико – семь метров, не больше. И все же, когда он поглядел на трибуны, ему показалось, что он затратил неимоверные усилия на этот десяток шагов. Он решил, что все дело в его болезненном состоянии: именно оно делает его столь чувствительным к необычному характеру сборища, к которому ему сейчас предстояло обратиться. Ветер, например, посвистывал как-то бредово. Огни расплывались в неприятные радужные пятна. Он старался не замечать юрких серых зверьков, питавшихся чем-то под ногами у зрителей, но очень явственно ощущал их присутствие.

– Друзья, – сказал он, – соседи…

Господи, что это был за звук, нечто уникальное. Громкоговорители на открытом воздухе – это уж слишком.

– С величайшим почтением я хотел бы представить вам джентльмена, принадлежащего к тому роду людей, который, по-видимому, быстро сходит на нет в наше время нытиков и хлюпиков, именуемое мирным. Герой в дни войны, советник своей страны в час испытаний, человек прозорливый и знающий, что делать, – Рауль Бофслар, адмирал Военно-морского флота Соединенных Штатов в отставке.

Адмирал Бофслар зарысил к микрофону. Рейнхарт, с трудом переводя дух, вернулся в шатер к Ирвингу и Фарли.

– Эта стерва с мегафоном! – горько сказал Фарли. – Не знаю, отыскали они ее или нет. Пусть только еще раз крикнет, и, черт подери, я сам влезу на трибуну и дам ей пинка между ног. – Его передернуло. – Яйца отрезать придумала, черт бы ее взял.

– Да, – сказал Рейнхарт. Он сел на складной стул и закрыл глаза.

– У тебя скверный вид, старина, – заметил Фарли. – Для таких дел надо быть в форме. Твой способ тут не подходит.

– Многие лица кажутся знакомыми моим старым глазам, и это меня радует, – сообщил адмирал Бофслар толпе. – Без сомнения, многие из вас служили на флоте во времена более счастливые, чем эти…

– Ну-ка, скажи мне, Рейнхарт, – потребовал Фарли, – по-твоему, тут всё путем? Черта с два! Какое там путем.

– А что случилось с музыкантами? – спросил Рейнхарт. – Где Ирвинг?

– Их держат под стражей телохранители адмирала. Они отсюда всех убрали. Кинг Уолью ищет Бингемона. Мы с тобой, дружище, составляем островок здравого смысла в этом приюте для умалишенных. Должен сказать, что считаю этот вечер, как бы многообещающе он ни начинался, самой низкой точкой моей карьеры.

– Э-эй! А куда девалась бутылка со стола?

– Музыканты сперли.

– А! – сказал Рейнхарт. – Очень жаль. Нет, право, очень жаль. – Он попытался закурить сигарету, но обжег пальцы. – Просто подлость.

Рейни шагал среди машин, стоявших у ворот стадиона. Он очень прямо держал голову и дышал открытым ртом; походка у него была неуверенной и некоординированной. Физические силы его почти иссякли, но он чувствовал, что, напрягаясь, может сохранить ясность мысли. Беда была в том, что всякие, ничего не значащие мелочи непрерывно отвлекали его внимание: тени на темной земле, рисунок на покрышках, свет, мерцавший в листве деревьев, даже собственное тяжелое дыхание.

Внутри зеленых металлических складок стадиона толпа взрывалась ревом через почти равные интервалы. Регулярность этих выкриков придавала стальной арене сходство с гигантским станком, обрабатывающим детали. Между вспышками воплей усиленный репродукторами голос оратора скрежетал слова, которых Рейни не мог разобрать; слова произносились с неторопливой, рассчитанной агрессивностью, пережевывались, обкатывались в глотке и выплевывались; создавалось впечатление, что еще за секунду до конца очередной части декламируемой речи слушатели уже начинали стонать в предвкушении неизбежных слов, а когда эти слова произносились, раздавался оглушительный вой радости, как будто была грубо и публично удовлетворена какая-то физиологическая потребность.

У края огороженной площадки для машин продавцы хот-догов в благоговейном молчании глядели на залитые светом ярусы. Полицейские и охранники из агентства не разговаривали между собой, а беспокойно расхаживали, оглядываясь через плечо и внимательно следя за шоссе.

На другой его стороне негры вышли на свои терраски и смотрели на происходившее из глубокой тени. Каждый раз, когда раздавался рев толпы, вдоль ряда деревянных домишек прокатывался негромкий ропот; иногда в промежутках между воплями (если по шоссе в этот момент не мчались машины) ветер приносил зычное ругательство.

Рейни обогнул закругление стадиона и увидел молодых людей, которые шли гуськом между полицейскими. Их было человек тридцать, все в летних костюмах и в галстуках. Рейни разглядел, что двое из них белые, а остальные – негры.

Двое шедших впереди пританцовывали, ритмично хлопали в ладоши и пели «О, свобода!». Полицейские пытались завернуть их за стоянку для машин. Позади шли двое патрульных, буквально наступая на пятки последнему демонстранту. Рейни двинулся за ними.

Полицейские пригнали тюремный фургон. Они направили цепочку демонстрантов так, что она описывала узкий эллипс между фургоном и стеной стадиона. Неподалеку стояли два седовласых человека в штатском и переговаривались с нарочитой беззаботностью.

Вскоре сидевшие в верхних рядах участники митинга заметили демонстрантов и подняли рев. Известие о происшедшем облетело трибуны, и над задней стеной стадиона возникла полоса лиц, а ритм одобрительных воплей слегка нарушился. На демонстрантов посыпались смятые комки бумаги, потом водяные бомбочки и почти полные коробки с шоколадным молоком. Кто-то кидал стеклянные шарики – и попал в двух демонстрантов. Рядом с фургоном, лязгнув, упал кусок цепи.

Полицейские начали загонять демонстрантов в фургон. Один из седовласых в штатском крикнул вверх:

– Эй, в моих людей не попадите!

Рейни взглянул один раз вверх, на лица, окаймлявшие стену над ним, и больше туда не смотрел. Внутри стадиона все новые голоса подхватывали вопль: «Черномазые!»

Рейни заставил себя идти вперед, пока не подошел достаточно близко к полицейским, наблюдавшим за арестом. Когда он попытался заговорить, со стадиона снова донесся рев. Рейни был не в силах перекричать его. Он стоял у фургона и глядел на полицейских, пока они наконец не заметили его.

– Хочешь прокатиться, приятель? – спросил один из них. – Если нет, то проваливай отсюда.

– Кто сказал, что у них есть разрешение? – спросил полицейский сержант у человека в штатском.

– Не знаю, – ответил тот. – Я ничего об этом не знаю.

Последних пикетчиков волокли под руки – двоих из них полицейские швырнули в фургон головой вперед. Последнему попал в голову шарик, и он сразу сел. Полицейские увели его – он шатался и ошеломленно моргал.

Еще один полицейский швырнул в фургон плакаты на палках, и фургон укатил. Рейни пошел дальше.

Впереди он увидел четырех негров в беретах – они вбежали в калитку рядом со въездом на стадион. С ними был белый, который держал в руке повязку корпуса Возрождения; охранник из агентства стоял у калитки и спокойно глядел на них.

Когда они исчезли в туннеле, Рейни и охранник несколько секунд молча смотрели друг на друга. Потом Рейни повернулся и побежал туда, где находились полицейские. Ему навстречу шли двое патрульных с белыми дубинками. Те самые, которые помогли арестовать демонстрантов. Увидев Рейни, они остановились.

Рейни попытался заговорить, но голос его не слушался. Его шея быстро дергалась из стороны в сторону. Полицейские смотрели на него с отвращением.

– Послушайте, – наконец выдавил он из себя. – Они впустили их. Через калитку. Это же спровоцирует толпу.

Ничего не ответив, полицейские толкнули Рейни к калитке, через которую прошли люди в беретах.

– Они привели их сюда, чтобы разыграть спектакль для толпы. – Рейни указал на охранника из агентства, который смотрел на него с нервной улыбкой. – Он их видел.

Охранник пожал плечами:

– Просто уборщики, они тут работают.

– Нет, – сказал Рейни.

– Идите-ка домой, пока не нарвались на неприятности, – посоветовали ему полицейские.

Рейни поплелся прочь, глядя в землю. Он двигался из последних сил. Что бы ни происходило, думал он, ему придется что-то сделать самому: говорить кому-либо что-либо бессмысленно.

Днем он вошел в телефонную будку и позвонил в ФБР. Голос, ответивший ему, был очень похож на голос Калвина Минноу, и на мгновение ему показалось, что это какой-то фокус. Это был голос из прохладного кабинета. Он не нашел в себе силы заговорить.

Внутри стадиона яростно заревела толпа. Ей показали негров.

Их нужно немедленно вывести оттуда, подумал Рейни, может быть, он успеет перехватить их у той же калитки. Но зачем? К нему приближались двое патрульных на мотоциклах, объезжавшие стадион. Он отступил в тень стального контрфорса и дал им проехать. Говорить больше не имело смысла.

Джеральдина шла по проходу между секторами за толпой, двигавшейся к шатру за эстрадой. Она держалась поближе к стене, и люди, сидевшие над ней, ее не видели.

Теперь на эстраде стоял деревенский оркестр и играл «Улицы Ларедо». Двое мужчин, одетых ковбоями, шли навстречу друг другу в центре поля. У микрофона Кинг Уолью объяснял правила дуэли, кто такие стрелки, откуда они родом.

– Это назревало давно, – говорил толпе Кинг Уолью, – и теперь по традиции старого Запада каждый из ребят бросил перчатку.

Брошенные перчатки – из воловьей кожи, с красивой бахромой – лежали по обоим концам дистанции, на каждую светил с эстрады небольшой прожектор.

Свет в проходах приглушили – Джеральдина шла в полутьме. Билетеры и охранники были поглощены представлением. Верхние ряды утихомирились, загипнотизированные событиями на поле.

– Сакраменто Кид и Задира Бейтс, друзья, – торжественно выкрикивал Кинг Уолью под гром оркестра, – быстрейшие из быстрых.

Джеральдина пересекла пандус следующей секции и двинулась дальше по проходу. «Если идти вниз к той стороне поля, – подумала она, – то можно будет подобраться к самому шатру». Пустой наклонный коридор с зелеными стенами вывел ее к следующему пандусу, который уходил к нижним рядам. Где-то под ней на пандусе перешептывались люди; она видела их тени на стене. Она перегнулась через перила и увидела Богдановича, Марвина и черноволосую девицу – они пробирались вдоль стены, глядя вниз. У Марвина были синяки под обоими глазами и кровь на подбородке. Он держал в руке большую розовую робингудовскую шляпу с розовым пером. Богданович шел, поддерживая брюки, – ремень он намотал на руку, пряжкой наружу. К тенниске у него был приколот значок Возрождения. Девица подняла голову, увидела Джеральдину и отпрянула; Марвин и Богданович вздрогнули. Они застыли, изумленно глядя на Джеральдину.

– Девочка, – немного погодя сказал Богданович, – что там наверху? Еще люди?

Джеральдина помотала головой и стала спускаться к ним.

– Ох, – сказал Марвин, – то вверх, то вниз, то вверх, то вниз. Упаришься.

– За тобой тоже гонятся? – спросила Джеральдину брюнетка.

– Да, – сказала Джеральдина.

– Тогда не спускайся – они внизу.

– Но и наверху тоже, – сказал Марвин.

– Мы выбраться хотим, понимаешь? – сказал Богданович. – Но пока выход найдем, эти раньше до него доберутся.

– Ага, – сказала брюнетка. – Это вроде большого пинбола, а мы шарики и хотим вытряхнуться из этого комплекса.

Джеральдина тупо смотрела на них.

– Да она совсем обкурилась, – сказал Марвин. – Не поможешь.

– Пойдем с нами, – сказала брюнетка.

Джеральдина отбросила ее руку и пошла вниз. Марвин двинулся за ней. В это время с поля донеслись выстрелы. Два оркестра разразились театральным медным крещендо. Джеральдина бросилась бежать.

– Куда ты! – крикнул ей вдогонку Богданович.

Она выбежала к проходу под нижним рядом; свернув туда, она увидела, что навстречу ей бежит группа мужчин. Передний был высок и смугл, на его лбу моталась в такт шагам прядь жестких черных волос.

Вуди! Ошибки быть не могло! Это был Вуди! Она сжала сумочку, где лежал пистолет.

– Вуди! – в ужасе закричала она. – Нет! Вуди!

Бежавшие остановились и уставились на нее.

Она не могла вытащить пистолет из сумочки: пальцы отказывались работать вместе. Она повернулась и побежала назад. Добежав до лестницы, которая вела вниз, она помчалась по ней, упала на первой площадке, вскочила, ринулась по следующему маршу. В лицо ей подул ветер; под ногами была трава. Она бежала вдоль ограды с верхним рядом из колючей проволоки. Над ней были черные стальные контрфорсы, между ними эхом метался голос Рейнхарта и крики толпы.

Люди – и Вуди – бежали по лестнице за ней, а она уже бежать не могла. В изнеможении она прислонилась к ограде, а преследователи, скатившись с лестницы, взглянули на нее и помчались в другую сторону. На них были темные костюмы со значками корпуса Возрождения на лацканах. Черноволосый человек был не Вуди.

Теперь на поле звучал другой голос, голос старика.

– Где они теперь, – печально вопрошал голос, – благолепные фермы, милые улочки с уютными домиками и дружелюбными лицами? Развеяны в прах, говорю я, или почти развеяны – в этот черный век надменности и беспорядка, век неприкаянности и небрежения чистотою расы! Друзья, несметные полчища безродной черни подтачивают священное здание нашего образа жизни. Сегодня утром солнце светило тусклее над Божьим миром.

Сталь над головой Джеральдины отозвалась тяжелым вздохом.

За оградой стадиона тянулся широкий пустырь. По ту его сторону в тени густых кленов стояли пикапы и дряхлые легковушки. Пустырь находился за пределами законной стоянки для машин – широкая полоса песка и дерна, усыпанная мусором.

Рейни шел вдоль машин, ища темноты. Тоска по свободе жгла его горло, как жажда; жуткие краски утра сгущались вокруг него. Сердитые вопли толпы раздавались в насмешку над его слабой рысцой в темноте.

Он остановился в грязи, вытянув шею, выставив подбородок, напрягая все тело в стремлении преодолеть охватившее его ощущение болезненного бессилия.

Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, думал он.

«Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего примите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолевши, устоять».

– Оставьте меня, – сказал он. – Дайте мне лечь.

Всеоружие Божие, подумал он и со стыдом посмотрел на свои руки. Пальцы беспомощно корчились. Тошно было от мыслей о собственной крови и плоти.

На него была возложена миссия, но не нашлось бы человека, столь бесполезно скроенного. Его сознание было бредом, тело – конвульсиями. Всеоружие Божие.

Чтобы пришел покой, он должен избавиться от всего комплекса своих немощей. Не будет свободы, покуда он не бросит свою бесполезную излишнюю массу против стали мира.

Он смотрел на шоссе, на сверкавшие быстрые машины, проносившиеся мимо. Его сердце забилось чаще, он следил за поющими шинами.

Темно-зеленые стены стадиона были опоясаны огнями. Вот она – стальная броня. У бокового входа стоял охранник – метрах в тридцати от въездных ворот. Если идти крадучись, он успеет покрыть половину пути, прежде чем за ним погонится патрульная машина. Он войдет – мимо охранника или несмотря на охранника. А войдя, уже не остановится.

Еще один пробег. Он будет искать пуль и огня. Всеоружие Божие.

Никчемный, думал он, готовясь броситься вперед. Никчемный и презренный.

«Я болен, – говорил он себе. – Когда-то я был здоров». Теперь ему оставалось только одно – освободиться.

Он пробрался вдоль маленького грузовичка, кузов которого был частично закрыт брезентом, и поглядел на охранника. Пригнувшись к земле возле грузовичка, он заметил, что к борту приклеен плакат с красной надписью; надпись почти вся была скрыта брезентом. Под брезентовой крышей он разглядел сваленную в кучу старую мебель и бочонки, полные до краев битой фарфоровой посудой, безделушками, семейными фотографиями, старыми книгами.

Рейни настороженно огляделся и отогнул брезент.

В густом сумраке он медленно разобрал надпись:

Вы не распнете

С. Б. Протуэйта

на Кресте золота.

Рейни застыл, глядя на надпись. Со стадиона донесся рев, и он услышал, как тысячи ног загремели по деревянным скамьям.

– Хочешь получить монтировкой по кривым зубам? – спросил его кто-то.

В кабине грузовичка сидел человек. Рейни не рассмотрел его лица, увидел только синюю фуражку железнодорожника.

– Кто вы такой? – спросил он. – Что вы намерены делать со всем этим?

– Это мое дело. Чего ты шаришь у моей машины?

– Кто такой Протуэйт? – требовательно спросил Рейни. – Вы тоже из «возрожденцев»?

– Из «возрожденцев»? – рявкнул хозяин грузовичка. – Ах ты, крыса-переросток! Ну-ка покажись!

Рейни осторожно приблизился к дверце грузовика, и они уставились друг на друга в смутном свете лампочек на стенах стадиона.

– А я тебя видел в бинокль, – сказал хозяин грузовичка. – Я видел, как ты взывал к черным. Я думал, полицейские тебя прихватили.

Это был совсем уже старик с длинным костистым лицом. Из-под фуражки на лоб выбивалась прядка седых волос. У него были очень большие круглые голубые глаза с широкими полумесяцами белой гладкой кожи под ними.

– Заботься о своих черных, а я позабочусь о Протуэйте. Я отсюда в «черной Марии» не уеду.

– Кто вас сюда прислал? – спросил Рейни.

– Никто меня еще ни разу никуда не присылал во внерабочие часы, – сказал старик. – Только на железной дороге. А тебя кто сюда прислал?

– Никто, – сказал Рейни. – Я пришел…

– Из-за черных, так?

– Я пришел, чтобы остановить этих. Этих…

Он поглядел на стадион. Изнутри вместе с ревом одобрения доносились сердитые и испуганные выкрики.

Старик засмеялся:

– Пришел остановить их, э? А не остановил, так?

– Нет.

– Твоим способом их не остановишь, молодой человек. Дурость, и больше ничего. По-твоему, если ты начнешь расхаживать и орать под стенами, они возьмут да и обрушатся? Чушь, верно? Только попробуй, и они расправятся с тобой, как с неграми. Как с филиппинцами. Они со всеми так обходятся, отродье шлюх и шакалов! – Он поглядел на огни стадиона и сплюнул в окошко. Глаза у него сверкали. – Патриотическое возрождение! – сказал он. – У, шакалы! Шакалы! И как ты думаешь их остановить, шнур?

– Ну… – сказал Рейни. – Никак. Я не сумею. Это очевидно.

– Очевидно, что тебе никогда ничего не добиться – этим вот путем. Я видел, как многие пробовали… Хеймаркет-сквер, Джин Дебс, Генри Джордж… да, и Даниель Де Леон, Хилстром, Большой Билл Хейуорд, Хьюи! [111]111
  На площади Хеймаркет в Чикаго 4 мая 1886 г. митинг рабочих был обстрелян полицией, после чего восемь руководителей рабочего движения были преданы суду и четверо из них приговорены к смерти.
  Юджин Дебс (1885–1926) – деятель рабочего движения; в 1912 и 1920 гг. собрал около миллиона голосов как кандидат в президенты от Социалистической партии.
  Генри Джордж (1839–1897) – публицист, пропагандировал национализацию земли; в 1886 г. был кандидатом в мэры Нью-Йорка.
  Даниель Де Леон (1852–1914) – профсоюзный деятель, с 1890 г. руководитель Социалистической рабочей партии; впоследствии вышел из нее.
  Джозеф Хилстром (Йоэль Эмануэль Хеглунд, 1879–1915), также известный как Джо Хилл, – профсоюзный деятель, автор и исполнитель рабочих песен; расстрелян по обвинению в убийстве.
  Уильям «Большой Билл» Хейвуд (Протуэйт путает фамилию) (1869–1928) – деятель рабочего движения, один из создателей организации «Индустриальные рабочие мира», коммунист; в 1920 г. приговорен к 20 годам тюрьмы, затем выпущен под залог, уехал в СССР.
  Хьюи – Хьюи Лонг (см. прим. № 30).


[Закрыть]Они приходят и уходят, а шакалы остаются. Тем временем они настроили небоскребов и шоссейных дорог, а под каждым шоссе, под каждым небоскребом – кости рабочих.

В ушах у Рейни звенело. Он потряс головой, словно стараясь привести в порядок мысли, и с удивлением посмотрел на старика.

На стадионе визжали женщины – от страха или от восторга, он не мог понять. Он поставил ногу на подножку грузовичка и оперся рукой на колено. Усталость терзала его тело.

– Точно тебе говорю, – продолжал старик, – в каждых пятнадцати километрах американского бетона погребены кости рабочего. Сходи-ка завтра утром на биржу и посмотри, как тамошние ребята спекулируют на пластмассе. Пластмасса – вот что им по душе, да-да! Пластмассу ведь не уничтожишь, что бы с ней ни делать. В своей бесстыжей жадности они покрыли пластмассой всю страну, куда ни погляди. Строят свою власть на пластмассе, потому что думают, будто ее не сломать. – Он высунул голову в окошко и придвинул подбородок к лицу Рейни. – Слышишь, я говорю тебе, как они думают.

– А вы действительно знаете, что стоит за этим митингом сплочения? – спросил Рейни. – Я этого не знаю.

– Не знаешь? Где тебе знать! – съязвил старик. – Желторотый дурень – вот ты кто. Да просто загляни туда, пустая башка, и увидишь, сколько они натворили мерзостей, размахивая американским флагом, размахивая этой проклятой книгой, полной суеверий, глупостей и лжи. Выкормыши банков и железных дорог, лакеи крупного капитала, марионетки, обезьяны и гиены.

Рейни закрыл глаза и прижал лоб к окошку грузовика.

– Там, за этими воротами, – самый большой из живых карликов, брат аллигаторов и долларовый страус. Все они там. И Калвин Минноу тоже.

Рейни поглядел на старика.

– Вы знаете Калвина Минноу?

– В картинных галереях Парижа, – сказал старик, – есть двадцать семь портретов Иуды Искариота. Все они не похожи между собой, но в каждом можно найти сходство с Калвином Минноу. В его теле двести шесть костей, и все – из пластмассы. Да, сэр, я его знаю. Этот скот сделал из меня бродягу.

– Погодите, – сказал Рейни. – Что вы задумали?

– Ну, я-то приехал сюда с Протуэйтова заноса не для того, чтобы маршировать под стенками. Есть только один способ заставить эту одураченную орду узреть свет разума – отправиться туда и показать им, как они заблуждаются. – Он кивнул и, прищурившись, поглядел на въездные ворота. – И не вздумайте меня останавливать, профессор. Я вас перееду и глазом не моргну.

– Вы хотите сказать, что попробуете проникнуть туда?

– Я туда проникну без всяких «попробую». Видишь ли, я давно к этому готовился. – Он несколько раз подпрыгнул на сиденье, весело усмехаясь. – Да, сэр! Я последние три дня собирал сведения о программе этой аферы. Мне все известно. Я, например, знаю, что сегодня они не меньше двух раз откроют вот эти въездные ворота. Во-первых, им нужно вон оттуда провезти на платформе оркестр для их финального трамтарарама. А во-вторых, ворота откроют, чтобы машины частной полиции выехали незадолго до конца. Погляди-ка! – продолжал он, схватив Рейни за затылок и поворачивая его лицо в ту сторону, где расхаживал охранник агентства. – Видишь того коротышку? У него рация. Как только им понадобится открыть ворота, они должны будут сообщить об этом ему. А я слежу за ним с помощью вот этой штуки. – Он вытащил бинокль и тут же спрятал, словно это был ключ к его логическим построениям. – Эх, умник! – сказал он, погладив Рейни по голове. – Мне все про них известно. Я сюда приехал не в жопе пальцем ковырять. Когда ворота откроются, я въеду на своей старухе прямо на эстраду и вправлю им мозги.

Рейни уставился на него, открыв рот.

– Если вы попробуете ворваться туда таким способом, вас почти наверняка убьют. Они хотят завести толпу. Если вы сделаете такую глупость и въедете… – Он умолк, стараясь справиться с судорогой в шее. – Въедете на стадион на грузовике, они разорвут вас в клочья.