Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Спасибо, брат Тодд, – сказал Фарли-моряк.

Было в его голосе что-то, не поддающееся точному определению, – отстраненность, всеохватывающая кротость, нежность, – и превращавшее его в музыку. Голос был не такой, как у других людей. Это, несомненно, был голос Фарли-моряка.

Последний раз Рейнхарт видел Фарли на фотографии, напечатанной вместе с объявлением, которое он еженедельно помещал в «Нью-Йорк таймс». В то время он подвизался как пастырь Церкви Откровения Всепобеждающей Любви, которая каждое воскресное утро совершала моления какому-то неясному божеству на чердачном этаже среди свечей и благовоний. Под конец его служения некая миссис Хелмф под присягой дала показания касательно очень сложной финансовой операции, результатом чего должен был стать арест Фарли. Фарли рванул в Мексику с Наташей Каплан, которая делила комнату с Джо Колорисом, когда Джо учился в Джульярдской консерватории. После этого, по слухам, Фарли проповедовал по радио Евангелие где-то в Калифорнии. Наташа с религиозными галлюцинациями угодила в психиатрическую больницу в Уингдейле.

Фарли поднял руку с традиционным троеперстием.

– Друзья мои, садитесь, пожалуйста. – Глаза его светились братской радостью. – Я уверен, что Кто-то Где-то доволен вознесенной вами хвалой Его имени. И спасибо вам, Алеша, – обратился он к Двуносому.

Алеша расцвел.

– Друзья, великий человек, друг всех и каждого – брат Дженсен.

Друг всех и каждого Фарли-моряк прибыл в Штаты из Новой Шотландии, как и «поющий рейнджер» Хэнк Сноу [21]21
  Хэнк Сноу (1914–1999) – канадский кантри-музыкант, продавший за свою 60-летшою карьеру более 80 миллионов пластинок; с его подачи на сцене дебютировал Элвис Пресли.


[Закрыть].

Когда-то Фарли плавал коком и парикмахером на рыбачьем траулере из Сиднея. Он был не мастер тренцевать свайкой тросы, зато поднахватался знаний по тригонометрии настолько, что сумел выдержать экзамен на помощника капитана, – ровно за месяц до того, как Британская империя вступила в войну. Военно-морской флот послал его в школу гардемаринов в Галифаксе; его подрывали торпедами, бомбили с пикирования, обжигали паром, солили в морской воде с мазутной пленкой, но сделали из него джентльмена. В 1945 году он был уже флаг-адъютантом в военном училище на Стейтен-Айленде – манхэттенский денди, офицер королевского флота, галантный кавалер с медалью «Пурпурное сердце», любитель богатых дам из Красного Креста. Чрезвычайно быстро он сделался женихом юной девицы в чине младшего лейтенанта американского флота, которая в гражданской жизни знала лишь одно-единственное занятие – быть наследницей восьмой части мирового запаса цинка. Тот год многое сулил Фарли, но судьба так и не дала ему отхватить кусочек сладкого пирога. Мир нагрянул как всадник Апокалипсиса, его жестокий удар сбил Фарли с ног. Родители юной девицы учуяли в ее адъютанте коммерческо-жульнический душок. Это были люди решительные: когда он стал добиваться свидания с бывшей невестой, они велели своему поверенному нанять головорезов и припугнуть его, чтобы он держался в рамках. Фарли повздыхал, повесил на гвоздь свои золотые нашивки и уныло принялся читать письма от Фаркерсоновской консервной компании, предлагавшей ему место, соответствовавшее его военным заслугам.

Это его не прельщало. Он побывал на вершине горы и съехал оттуда, как на салазках, но он подышал горним воздухом, и это ему понравилось. Словом, он остался в Нью-Йорке и поступил в школу парикмахеров. В школе парикмахеров ему сказали: если у тебя есть индивидуальность – иди в дамские мастера и будешь зашибать деньги; и лучше всего, если ты еще ведешь себя, как пидор. Фарли обзавелся интересными знакомствами и стал причесывать дам; он копил деньги по грошам, как предприимчивый мальчишка-рыболов, и производил неотразимое впечатление на дам своей серьезностью и мужественной внешностью. Прошло совсем немного времени – и он уже делал массажи по предварительной записи, а денег ему хватало даже на то, чтобы брать уроки художественного чтения в Американской национальной театральной ассоциации; через четыре года после того, как Фарли в последний раз хмуро отсалютовал королевскому флагу, он стал самым модным специалистом по диете и укреплению здоровья. Дела диетные и привели его в церковные круги. Он открыл, что в тертой свекле таятся мистические свойства и что распущенным дамам, отвыкающим от беспрерывного потребления мартини, оздоровительная диета нравится куда больше, если она как следует сдобрена сексом и метафизикой. Отныне, решил Фарли, он будет ловцом человеков.

Он усовершенствовал свой английский акцент. Он спрятал в карман свои эстетские вкусы, покинул Нью-Йорк и одно время выступал по радио в захолустном городишке вместе с проповедником-евангелистом. Пришлось начинать почти все сначала, но Фарли почуял золотую жилу; он посещал религиозные собрания, сборища сектантов, беседовал с целителями, индийскими монахами и фанатиками летающих тарелок. Он схватывал все на лету. Поняв, что дело на мази, он переметнулся в Нью-Йорк, занял денег у беспечного синдиката парикмахеров и разбил свой шатер на Западной Девяностой улице. Он попал в точку. К нему шли за спасением, и Фарли спасал, и делал это ласково и мягко. Он выплатил долг синдикату и снял большой чердак.

Фарли был достаточно осведомлен о Бюро лицензий и знал, что Бюро раздражается только тогда, когда ты присваиваешь себе титулы, на которые не имеешь права. Поэтому он назвал себя космическим философом – кто мог на это возразить? «Редмонд» – гласила вывеска в вестибюле и объявления в газете: не «Доктор Редмонд», не «Его преподобие Редмонд», даже не «Мистер Редмонд», – а просто «РЕДМОНД, КОСМИЧЕСКИЙ ФИЛОСОФ». Так родилась Церковь Откровения Всепобеждающей Любви. Светила сошлись так, что свою проповедническую деятельность Фарли-моряк начал в Рождество.

Столько денег, сколько он предвкушал, Фарли не мог заработать. Паству его составляли не богатые старые дамы, а бедные старые дамы; тем не менее они располагали существенным количеством доступных денег, что утешало. Он не разбогател, но и жил все-таки не в фактории Фаркуарсон, провинция Новая Шотландия. Кроме того, ему это нравилось, он постоянно напоминал себе, что сам святой Петр занимался рыболовством. По натуре Фарли-моряк был религиозным человеком.

Единственной мирской его слабостью была Наташа Каплан. Наташа работала официанткой в кофейне «Италия ирридента» за Карнеги-холлом; она училась в Джульярде играть на флейте, но не очень усердно. В то время Наташа жила с приятелем Рейнхарта Джо Колорисом, но однажды в зимнюю субботу, день отдохновения, когда космический философ Редмонд зашел выпить свою чашку кофе, Джо и рощи Эвтерпы вдруг потускнели.

Фарли и Наташа были любовниками, как Элоиза и Абеляр. Благодаря ей Фарли узнал, как далеко можно уйти без туфель; ему пришло в голову, что все эти годы, когда он был консультантом по физическому оздоровлению, от него ускользало главное. Для него Наташа была мускусным корнем Востока, ориентальным сезамом славных сюрпризов, вершиной всего, чего он чаял в женском племени, его золотым ладаном и миррой. Он обожал, как она смотрит на него. Фарли слышал об Элоизе и Абеляре.

Для Наташи Фарли был венцом космической философии, ее подруги говорили, что он классный чувак, она говорила им, что мускулы у него оттого, что был рыбаком и ловил лососину, Фарли – офигенный, может, им уехать в Новую Шотландию и, типа, добывать пропитание из холодного враждебного моря? Он умеет играть на волынке. Наташа думала, что Церковь Откровения Всепобеждающей Любви – это улет. Она тоже слышала про Элоизу и Абеляра.

– Отпад, – грустно сказал Джо Колорис Рейнхарту. – Два психа.

Рейнхарт, зарившийся на Наташу, согласился. Он собирался жениться.

Рейнхарт смотрел, как брат Дженсен, он же Фарли-моряк, встал во весь свой внушительный рост перед сидящими клиентами Миссии живой благодати.

– Братья мои во грехе! – возгласил нараспев Фарли, и взгляд его стал печальным, а голос, все такой же чистый, зазвенел от избытка чувств. – Друзья мои! Я хочу поведать вам одну историю. Она будет недлинной, эта история. И вам, каждому из тех, кто здесь находится, она слишком хорошо знакома.

Рейнхарт откинулся назад, слушая с живейшим интересом. «Что ж это за история, – думал он. – Но Фарли-моряк хорош!»

История была о некоем молодом человеке с блестящим будущим, который однажды случайно зашел в бар, и это привело к тому, что он превратился в жалкого отщепенца, проклинавшего Бога и людей. Его жена и чудесные детишки перемерли один за другим из-за его беспробудного пьянства. Его молодая цветущая жизнь пошла прахом, он, рыдая, призывал к себе смерть – он стал человеческим отребьем, как Рейнхарт и все, кто тут был. Все было так ужасно, что ужаснее быть не может.

– И этот молодой человек, – закончил Фарли-моряк с невыразимым горем в блестящих глазах, – был я.

У Фарли-моряка был талант – это все признавали. У него была эффектная манера подачи и природный мошеннический инстинкт; беда только в том, всем казалось, что, возможно, он не очень умен. Эта теория нашла подтверждение, когда Фарли впервые задумал омрачить свою миссию прямой уголовщиной в целях наживы. И причиной всего была Наташа.

В третий год своей проповеди Фарли решил, что Наташу лучше свозить не на остров в Новой Шотландии, а на месяцок в Акапулько. Проблема заключалась в том, как финансировать это паломничество, продолжая платить аренду за храм. В ту пору у Фарли была прихожанка по имени миссис Хелмф; самая шерстистая овца в его стаде, она пребывала в непрерывном угарном экстазе от Редмонда и Космической философии. Фарли подумал, что можно немного обстричь миссис Хелмф.

План был примитивный: некий космически-философский лотерейный фонд, куда Фарли хотел вложить для миссис Хелмф ее деньги. Миссис Хелмф была мистиком, но ее адвокаты, все до одного, были материалистами. И очень скоро афера Фарли показала себя самым неудачным способом популяризации религии со времен продажи индульгенций. В воскресенье дамы-прихожанки вышли из лифта в Церкви Откровения Всепобеждающей Любви и увидели, что по святому помещению топают, пытаясь арестовать друг друга, представители восьми полицейских служб: по борьбе с мошенничеством, из отдела нравов, иммиграционные – все хотели поговорить с Фарли-моряком.

Но Фарли чесанул в банк и смылся. Он схватил зелень, взял такси до Джонс-стрит, схватил Наташу, до того обкуренную, что даже не сопротивлялась, и улетел с ней в Гватемалу по экстренной визе. Летели как мистер и миссис Цвингли [22]22
  Ульрих Цвингли (1484–1531) – швейцарский реформатор церкви и философ, христианский гуманист.


[Закрыть].

– Иго Мое благо, – мурлыкал Фарли; глаза его были закрыты, руки сжаты в кулаки. – И бремя Мое легко. Вот Его нам обетование, братья мои во грехе. Он обещает, что если мы будем честны перед Ним, то и Он с нами обойдется честно… А вы – что вы над собой творите? Куда вы стремитесь? – Он остановился, словно ожидая ответа, и обвел маленький зал молящим взглядом. – Куда?

И в затянувшейся паузе взгляд его зацепился за Рейнхарта. Фарли закрыл глаза, открыл их и слегка мотнул своей львиной головой, как бы прогоняя нервный тик. Твердые уголки его тонкогубого рта заметно поползли книзу.

– Куда? – повторил он с уже гораздо меньшей силой. – Куда… вы стремитесь? – Казалось, ему стоило усилий продолжать.

Слушатели зашевелились. У кого-то грозно заурчало в желудке. Фарли-моряк овладел собою и продолжал, не выпуская Рейнхарта из поля своего настороженного зрения.

– В канаву? В грязную канаву, где вы захлебнетесь в грехе, в бедах и алкоголе? А именно туда толкают вас кабатчики! Или к вечному свету безграничной любви Господней? А ведь этого, – вздохнул Фарли, – ждет от вас Господь.

Рейнхарт растрогался. Нет на свете другого такого Фарли-моряка!

– Аминь! – выкрикнул он.

Брат Дженсен вздрогнул и взглянул на него искоса, с затаенной злостью. Рейнхарт ответил ему невозмутимым почтительным взглядом, показывая, что не намерен портить ему игру.

– Аминь, – крикнул Алеша, весь светясь от гордости.

– Братцы, – сказал брат Дженсен, – когда-то, когда я вступил на путь истинный и только начал проповедовать, у меня пар валил из ушей. Но один мудрый старичок, божий человек, сказал мне: «Брат Дженсен, религия дело хорошее, только не годится слушать долгие проповеди на голодное брюхо».

Он подошел к кафедре и улыбнулся, показав аудитории крупные здоровые зубы. Обстоятельства заставили его включить в свой репертуар общительно-свойский тон, и это вызвало у Рейнхарта глухое раздражение.

– Давайте-ка поужинаем, – весело продолжал брат Дженсен, – а потом посидим и потолкуем, как бы вам с Божьей помощью выбраться на путь истинный.

Двуносый стал выводить людей из последних рядов, Рейнхарт двинулся за ними. Надо полагать, вряд ли Фарли-моряк пожелает вспоминать старые времена, а главное, очень хотелось есть. Но не успел он миновать последний стул у прохода, как прямо перед ним вырос брат Дженсен – Фарли.

– Вы, – произнес Фарли христианнейшим своим тоном, – вы еще молоды, вам здесь не место.

Рейнхарт поглядел на него в упор:

– Голод загнал.

– Мне кажется, – продолжал Фарли, – я уже встречал таких, как вы. Собственно, я даже знал когда-то молодого человека, очень похожего на вас.

– Может, не в сходстве дело, – сказал Рейнхарт. – Может, это я и был.

– Возможно, – без особой радости сказал брат Дженсен.

– Пожалуй, даже наверняка, – заметил Рейнхарт.

– Пожалуй, что так, – почти сердито буркнул брат Дженсен. Он оттянул Рейнхарта в сторону, давая пройти веренице ночлежников. – Хотите немножко поговорим?

– Ага, – сказал Рейнхарт.

Они прошли за малиновые портьеры в кабинет брата Дженсена – выгородка размером с кладовку. Там стоял зеленый стол, два складных стула и электрическая плитка. На стену Фарли повесил литографированный, с цветными рисунками покаянный псалом в рамке.

– Когда я вас увидел… в зале… – задумчиво проговорил Фарли, знаком приглашая Рейнхарта сесть, – я подумал, что вы как-то… отличаетесь… от прочих.

– То же самое я подумал о вас, – сказал Рейнхарт.

– Слушай, как тебя, – сказал Фарли-моряк. – Ты мне скажи – кто я?

– Брат Дженсен, Фарли. Ты брат Дженсен, проповедник.

– Верно, – сказал Фарли. – Ну а ты кто?

– Рейнхарт.

Фарли поглядел на него озадаченно.

– Господи Иисусе! – вдруг воскликнул он. – Ты же тот чертов кларнетист! – Подавшись вперед, он заглянул в щелку между портьерами и обернул к Рейнхарту озабоченное лицо. – Слушай, друг, это здорово, что мы встретились и прочее, только будь человеком, ладно? Понимаешь, у меня и так неприятностей по горло. Кто тебя на меня навел?

– Я пришел похарчиться, Фарли. Худо мое дело. Откуда, к черту, я мог знать, что ты здесь?

Фарли глядел на него сочувственно:

– Смотри-ка, кто бы сказал, что из тебя выйдет такой алкаш.

– Мне крышка.

– Ты бедная заблудшая овца, – сказал Фарли. – Вид у тебя аховый.

– Дашь чего-нибудь пожевать, Фарли?

Фарли вышел распорядиться, чтобы ужин принесли к нему в кабинет. Когда он вернулся и сел, Рейнхарт спросил, почему он стал братом Дженсеном и проповедником.

– Какая картина, – сказал Фарли, оглянувшись на портьеру. – А ты думаешь, что все повидал. Помнишь церковь?

– Конечно.

– Черт, вот была красота! Какое апостольство, а? Я не разбогател, как некоторые прохвосты, но, ей-богу, я служил.Понимаешь, всерьез служил. Рейнхарт, если бы я сказал им, что они могут летать, они взлетели бы. Выпорхнули, к чертям, из окна. Ты посещал?

– Нет, – сказал Рейнхарт. – Ни разу.

– Жаль. Но вы надо мной потешались, а? Все думали, что это просто анекдот.

– Наверное, мы не до конца понимали, Фарли.

– Это точно, брат, – сказал Фарли. – Люди не представляют себе, что может сделать капелька веры. Жизнь ведь не рациональна, да? Отчего же вера меньше весит, чем разум? Скажи?

– А что Наташа?

При звуке ее имени лицо Фарли осветилось Божественным светом.

– Наташа… – повторил он. – Она была… не знаю. Она была прекрасна. Во всех отношениях. Иногда она мне представлялась подобной Магдалине. Ты знаешь эту историю.

Рейнхарт сказал, что слышал о ней.

– Но она рехнулась, – сказал Фарли. – Съехала с катушек начисто. Я должен был бы возненавидеть ее. – Он посмотрел на Рейнхарта; любовь и горе увлажнили его страдальческие глаза. – Но не возненавидел.

– Она в психбольнице.

– Сторчалась… эх. Я видел, к чему оно идет. Благослови ее Бог.

– Бедная Наташа, – сказал Рейнхарт. – Она так трогательно входила в своих штанишках.

– Бедная Наташа, – сказал Фарли. – Бедный я. Ты не представляешь, что с ней было в Мексике. Вот мы в Веракрусе… не в Акапулько, учти… в Веракрусе, самом гнусном малярийном порту на всем проклятом Карибском море. Она спятила – она орала на соседей, она флиртовала с каждым сальным мексиканцем. Три девки пытались ее зарезать. Меня самого из-за нее порезали. – Он залез рукой под свой черный пиджак и постучал себя по ребрам. – Я чуть не скопытился из-за этой бабы. Мексиканец чуть меня не убил.

– Опасный город?

Фарли засмеялся с некоторой истеричностью в голосе:

– Опасный ли, он спрашивает! Опасный ли город? Едрена мать! Клянусь моей Королевской канадской жопой – еще какой опасный! Как же они ненавидят янки. Готовы тебя убить. Они тащатся от Кастро.

– Мне грустно это слышать, Фарли. Я всегда воображал, как вы с Наташей блаженствуете под пальмой. В таком роде.

– Так должно было быть, – подтвердил Фарли с религиозным жаром. – В Акапулько ты можешь сидеть в соломенной хижине, и малый приносит тебе ром с кока-колой за двадцать центов. Ром и кола пополам – и стоит двадцать центов! Но у нас не заладилось с самого начала. Пару дней мы пробыли в городе Гватемале, и там было неплохо, а потом Наташа сказала, что хочет увидеть побольше индейцев. Стали ездить автобусами в хреновы горы, чтобы смотреть на индейцев. Люди нас замечали. Всякий раз, когда их мелкий пузатый полицейский шлепал мимо, я седел.

– Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним [23]23
  «Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним; а праведник смел как лев» (Притчи 28: 1).


[Закрыть],– сказал Рейнхарт.

– Нечестивый? А? Бессовестная миссис Хелмф всему виной. Священники подвергают себя страшному риску, окормляя старых невротичек. Честное слово. Короче, я не хотел сразу ехать в Мексику – я понимал, что этого от меня и ждут. Знаешь, у них этот проклятый Интерпол, где все полиции в одной связке. Я был до смерти испуган. Но недели через две мы сели на судно до Кампече и как-то проскользнули. Наташа уже тронулась. Каждую ночь крала деньги у меня из бумажника, чтобы покупать траву, а ей толкали охнари с дерьмом.

Драпировки раздвинулись, и Фарли прикусил язык. Вошла толстая цветная женщина и небрежно поставила перед ними две тарелки с сосисками и фасолью.

– Спасибо, Роз, – любезно произнес Фарли.

– Ага, – сказала Роз.

Фарли посмотрел ей вслед:

– Чертовы негры, должны бы иметь хоть какое-то уважение к религии. Им, знаешь ли, полагается. А не имеют. На чем я остановился?

– С Наташей в Мексике.

– Ну да. Мы поехали в Веракрус и сняли грязную халупу. Я надеялся, там будут приятные американские туристы, а оказалась только европейская шушера, которая вела себя так, как будто у нее нет горшка, чтобы пописать. Мы недели там не прожили, как стала принюхиваться полиция. Они знают, что с тобой что-то не так, раз живешь в Веракрусе, – непременно не так. Стоило обернуться, и стоит этот мелкий комиссарио, хихикает с протянутой рукой. А потом, раз в несколько дней, эти сволочи катят по вонючему нашему переулку с сиренами, мигалками, ногами распахивают дверь, тычут мне в яйца автоматами и отвозят в свою тюрьму-свинарник. Через час, или два, или через сутки меня выпускают, возвращаюсь домой, и оказывается, комиссариоей задвигал. Ей все равно. Она уже все время в отключке.

Рейнхарт невнятно – поскольку рот был набит розовой свиной сосиской – выразил соболезнования. Он был рад встрече с Фарли-моряком.

– Какая жалость, Фарли, – прочувствованно сказал он.

– Бедная Наташа. Я должен был бы возненавидеть ее, но иногда думаю, есть и моя вина в том, как все повернулось. Знаешь, моральная ответственность сплетается в чертовски хитрую паутину. Мы все повинны в грехах друг друга. А?

– В смысле «смерть каждого человека умаляет и меня»? [24]24
  Джон Донн. «Медитация XVII». Пер. А. Нестерова.


[Закрыть]

– Именно, черт возьми. Смерть каждого человека и все прочее. Правдивее слов никто не написал. – Фарли положил руку на плечо Рейнхарту. – Все понять – значит все простить. У тебя верные понятия, малыш. Наверное, поэтому ты и с нами.

– Точно, – сказал Рейнхарт. – Если что у меня сохранилось, то только они.

– Скажу тебе, старик: все могло бы повернуться иначе, будь я туземным алконавтом, как ты. Как я все это вынес, один Бог знает.

– Вера – большое утешение, – сказал Рейнхарт.

– «Насмехайтесь, Руссо и Вольтер» [25]25
  Стихотворение Уильяма Блейка «Насмешники». Пер. К. Бальмонта.


[Закрыть], – продекламировал Фарли-моряк. – Мы живы не хлебом единым. Но финал там, в Мексике, был бы испытанием и для первых францисканцев. Наташа спуталась с шофером автобуса, таким же укурком, который жил где-то в том же доме. Ну, ты знаешь, что за люди вообще шофера автобусов, но этот гад был что-то особенное. Он имел чувство к Наташе – или так ему казалось. Подлец, везде носил «смит и вессон» в наплечной кобуре и даже в скотском своем автобусе с ним не расставался. Каждый божий вечер вваливался к нам в полном одурении, размахивал револьвером и орал: «бам, бам, бам».Давал Наташе им поиграть – иной раз прихожу вечером, а она с мечтательным отсутствующим видом целится сорок пятым мне прямо в сердце. Это был кошмар, Рейнхарт, чистый кошмар. А?

– Люди порой себя странно ведут, – сказал Рейнхарт, подбирая красной пластиковой ложкой фасоль в соусе.

– Странно, – повторил Фарли со злостью. – Он говорит: «странно». Это было еще не все, еще не самое худшее. Гад вдруг увлекся русской рулеткой. Теперь каждый вечер, вместо «бам, бам, бам»,выхватывал револьвер, крутил барабан и приставлял дуло к башке. Наташа это поощряла. Он щелкал собачкой, ревел как зверь и предлагал мне попробовать. Я посылал его к черту – ну, вежливо, конечно, – и паразит проделывал это снова, три, четыре раза, вопя все время, какой он muy hombre [26]26
  Настоящий мужчина (исп.).


[Закрыть]. Знаешь, как эти мексиканцы любят толковать о яйцах. И вот, как-то вечером, будь он проклят, поднимаюсь по лестнице, и БАБАХ. Весь дом содрогается, и я чуть не скатываюсь со ступенек. Вхожу, черные очки мерзавца лежат на полу посреди комнаты, и понимаю: наша песенка спета. И Наташа стоит посреди кровищи. Смотрит на меня жутким ангельским взглядом и говорит: «Это я сделала». Птичка, говорю ей, ничего не хочу знать, валим к чертям отсюда, – сгребаю всю капусту, какую могу найти, бросаю какое-то барахло в чемодан – и к двери. Скажу тебе, старик, я прекрасно понимал, какая разыграется сцена, когда явится их отвратная полисиа.Мужик водил автобус – ну? Как бы официальное лицо, и так далее. Но не могу Наташу сдвинуть с места. Стоит и твердит: «Это я сделала. Я сделала. Он дал мне покрутить…» Когда я вывел ее наконец в коридор, соседи уже толпились там, галдели и лезли на нас, но мы кое-как выбрались на улицу. Тут спускается этот сволочуга, велосипедный механик, и говорит, что отвезет нас в аэропорт за пятьдесят долларов. Что было делать? Залезли в его грязный «шевроле» и поехали. Скажу тебе, там действовали Силы побольше, чем мои, – мы впритык успели на местный рейс «Аэронавес» до Мехико. Но с Наташей уже нельзя было войти в контакт. Как я ни старался, достучаться до нее не мог. Это был тяжелый момент, честное слово. Я не мог просто бросить ее там, она побрела бы куда-то и погибла. Ты знаешь, как я к ней относился.

– И относишься, – прочувствованно сказал Рейнхарт.

– И отношусь, – подтвердил Фарли. – И в то же время не мог посадить ее в самолет до Нью-Йорка, – понимаешь, это было бы все равно что послать полиции весточку с моим адресом. Я выбрал среднее. Мы пошли на автовокзал, и я купил ей билет до Оклахома-Сити. У нее было удостоверение личности и прочее. Я думал, что она могла заблудиться в Далласе или где-то, и они могли бы сообразить, откуда она.

– Должно быть, ее отправили домой, – сказал Рейнхарт. – Последнее, что я слышал, – ее держали в Уингдейле.

– Милая Наташа, – растроганно сказал Фарли. – Наверняка ее обратный путь был легче моего. В Мехико я приткнулся в жуткой гостинице, полной сирийцев, за квартал от бойни. Я подумал, что надо потихоньку околачиваться вблизи ресторана «Санборнс», поскольку была практическая надобность в свидетельстве о рождении. И вот однажды днем я познакомился с лопухом из Иллинойса и по наитию, что ли, позвонил в железнодорожную кассу и забронировал билет на ночной экспресс до Эль-Пасо. Ну, на его имя. Вечером мы пошли пить, и он позволил мне заиметь его туристскую карточку и свидетельство о рождении – на что я и рассчитывал. Тут же вокзал, поезд – и в Эль-Пасо. Что?

– Здесь Новый Орлеан, Фарли.

– Да, черт возьми. – Фарли подцепил уголком сухаря остатки томатного соуса. – Когда я вернулся в Штаты, возникло чувство, что логика указывает на запад – ну, знаешь, на южную Калифорнию или в таком роде. Но деньги утекали со страшной быстротой. Пришлось остановиться в Денвере, заняться рекламой по телефону и тому подобным. В конце концов услышал про труппу, которая разыгрывала мистерию о Страстях Господних – там нужен был Христос.

– Кто?

– Христос. Премьер. Ну, Он Сам. Я рискнул, пошел к ним, и, клянусь всеми святыми, они меня взяли. Ей-богу, подумал я, опять спасен и опять Его рукой! Сдохнуть мне, это было что-то сверхъестественное.

– Что ж, – сказал Рейнхарт, – если ищешь, кем прикинуться, чтоб улизнуть от полиции, лучше ничего не придумаешь.

– Вот и я так решил. Но не думай, что любой болван с манерами может сыграть Иисуса Христа. Зрители мистерии, может, и не эрудиты, но это специфическая публика. Нужна искра, чтобы сыграть Христа. Вот тут что-что нужно иметь.

– Фарли, меня вот что занимает, – сказал Рейнхарт. – Это фото там, на стене. Не ты ли на нем?

– Это фото, – сказал Фарли, – репрезентативная вещь. В вульгарном смысле – это моя фотография, но она как бы репрезентативна. Она представляет Христа в обезличенном образе меня. Ну, понимаешь?

– А-а.

– Труппа как раз отправлялась в Техас. Они гастролируют весь год – летом в Канаде и около границы, зимой на Юге. Мы играли в любом захолустье – в воскресных школах, на приходских собраниях и так далее. Это было довольно трогательно. Премьерам платили семьдесят пять долларов в неделю, но гостиница – за твой счет. К Рождеству мы были в Лафайете с двумя десятками контрактов по Северо-Востоку на Страстную неделю и Пасху, и тут я подумал, что с меня, пожалуй, хватит. Стало не совсем спокойно, я немного напрягся, ну, ты понимаешь. Я не знал, что с Наташей. А труппа представляла меня не только как актера, но и как проповедника в миру. И вот, когда мы играли перед обществом Миссии в Хуме, я подошел там к главному и сказал, что снова ощутил призвание. «С актерством расстаюсь, – сказал я ему, – хочу служить». Ты бы видел его, Рейнхарт, можно было подумать, что он ангажирует Самого И. X. Это был бенефис и довольно щедрый контракт, а я имел в виду заниматься сбором пожертвований, и, когда он меня взял, я решил, что вот она, рука Божья. Но когда они стали меня спрашивать, как бы я отнесся к работе с грешниками, картина прояснилась. Я пришел сюда и принял место от старого пердуна, который им заведовал. Вот и вся история.

– Больно видеть, до чего ты докатился, Фарли, – сказал Рейнхарт. – За что ты здесь пропадаешь?

– Рейнхарт, – ответил Фарли, – я всегда стараюсь мыслить, как святой Франциск. Каждый должен ежедневно мотыжить свой маленький садик. А вообще-то, у меня такое чувство, что в этом городишке назревают события.

– А может, тряхнешь стариной да затеем что-нибудь на пару, – сказал Рейнхарт. – Ненадолго, конечно, на время.

Фарли устремил на него кроткий взгляд:

– Стариной тряхнуть, говоришь? Ничего не выйдет. Да и какого дьявола можно тут сварганить с кларнетистом?

– Я не в том смысле, – сказал Рейнхарт. – Скажем, разве я не мог бы стать спасенным? Ты бы меня обратил, как того фрица двуносого.

– Ты сам не понимаешь, что плетешь, – надменно оборвал его Фарли. – Он спасся по-настоящему. Я спас несчастного старика от пьянства, Рейнхарт. Он – единственное мое моральное вознаграждение за всю эту фальшивку. Есть вещи, над которыми нельзя смеяться.

– А рабочие руки тебе не требуются? Посуду там помыть или что?

– Детка, – сказал Фарли, хлопнув Рейнхарта по плечу. – Ты еще зелененький, хоть и до черта талантливый. Я б с радостью, просто с радостью взял бы тебя к нам. Но того, что дает нам общество, хватает на содержание лишь брата Тодда, трех заморенных негров и Алеши. Братец Тодд получает жалованье, он был извращенцем, но исправился, – по крайней мере, так считают. Негры воруют, а Алеша питается воздухом. Ему ни гроша не платят. Если б было куда тебя втиснуть, я бы втиснул. Да и ты ведь алкаш, верно?

– Верно, – сказал Рейнхарт, – но у меня талант. Я немножко занимался рекламой товаров на радио, Фарли. В таком городе, наверное, есть что-то такое.

– Сейчас? А как же: рекламируют по телефону и стучатся в двери, – пустой номер, ты бы больше заработал официантом.

– Ну а что за события назревают?

– Интересный вопросик, – сказал Фарли-моряк. – Сказать по правде, я и сам не знаю. Но что-то назревает. То есть все время ходят такие слухи. Скоро что-то начнется, и это как-то связано с политикой.

– Ерунда собачья, – сказал Рейнхарт. – Банды дремучих фермеров и обычная мура. Кому это нужно?

– Не лезь в бутылку. Не суди о том, чего не нюхал, – сказал Фарли. – Говорят, это что-то другое.

– Что же именно?

– Тебе подавай все сразу! Может, ничего и не будет, понимаешь. Но сейчас я тебя утешу. Нам полагается место на мыльной фабрике на Шеф-Мантёрском шоссе. Для перевоспитания. Работа в ночную смену, и платят они непристойно мало, но ты же не станешь привередничать, верно?

– Я согласен.

– Чудненько, – сказал Фарли. – Иди под душ да скажи Алеше, чтоб он выдал тебе спецодежду, так сказать, за счет фирмы. Я должен прислать им человека сегодня же.

– Все-таки расскажи про эту политику-то.

– Потом, Рейнхарт.

Рейнхарт встал и шагнул к портьерам:

– Ну тогда скажи вот что. Откуда ты взял эту байку, что ты был алкоголиком, и вся семья твоя вымерла, и ты увидел свет?

– Слышал как-то по радио, – сказал Фарли. – И ничего смешного тут нет. По-моему, душераздирающая история с моралью.

Рейнхарт вышел в молитвенный зал. Фарли последовал за ним, положил ему руку на плечо, и они вместе направились к лестнице.

– Зайди ко мне завтра. И слушай, мальчик. Если захочешь поговорить о своей проблеме с алкоголем, я к твоим услугам.

– Ты душа-человек, Фарли, – сказал Рейнхарт. – Ты совсем как твое фото.

Химическая компания «Бинг» находилась на краю города; Рейнхарт добирался туда на автобусах с пересадкой целый час. Фабрика, квадратное четырехэтажное здание, стояла на заросшем травою перешейке залива Сент-Джон, с крыши его на все четыре стороны сияло голубым химическим светом слово «Бинг». Позади здания отражение голубого света на маслянистой, в радужных разводах воде через несколько метров пропадало – дальше над топкой грязью нависала черная мясистая листва деревьев: начинались джунгли.