Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Убьют! – сказал старик. – Плевать я хотел. Им у меня больше нечего отнять. Выжали досуха эти миллионеры-преступники. Как тряпку.

Рейни дрожал. Руки и ноги у него застыли, хотя вечер был теплый. Голос старика доносился до него как в горячечном бреду.

– Не будьте дураком, – сказал Рейни. – Вы же сыграете им на руку. Они только и дожидаются чего-нибудь такого. – Он оглянулся на стадион; перед главными воротами вспыхивали красные маячки полицейских автомобилей – он видел их отражения в ветровых стеклах машин на стоянке. – Вы уверены, что эту мысль вам кто-нибудь не внушил? Не подсказал, что надо бы устроить такую штуку?

– Кого это ты назвал дураком, пустомеля? Считаешь меня невеждой, потому что я рабочий? У меня котелок еще как варит! Стоит кому-нибудь решить что-нибудь сделать, и уж какой-нибудь идиот из образованных тут как тут. Дескать, играешь на руку противной стороне. Послушай, умник, вот когда ты ничего не делаешь, тогда ты играешь им на руку. До этого ты сам еще не додумался?

– Но поймите же, – с усилием сказал Рейни. – Нельзя этого делать.

– Чушь. Я лет на пятьдесят дольше тебя прожил в этих проклятых Соединенных Штатах, умник. И мне плевать, как вам всем это кажется. Когда имеешь дело с такими людьми, есть только один способ действия: пойти прямо к ним и показать, что к чему. А если духу не хватит, они и будут обходиться с тобой, как с половой тряпкой. Как с филиппинцами.

Рейни отошел от грузовичка и засмеялся. Он поднес ладонь к лицу и посмотрел на нее. Его звали голоса, которые доносились не со стадиона. Эти голоса твердили ему свое. Он закрыл глаза и заставил себя прервать смех.

– Я тоже пришел сюда не для того, чтобы бродить под стенами, – сказал он старику. – Если вы туда въедете, они наверняка убьют вас. Но если вам удастся туда въехать, я хочу быть с вами. Я не могу остановить их и не могу остановить вас. Но это было долгое… – Шея у него дернулась. Это было долгое утро. Утро мистера Клото. – Это было долгое утро. Я не намерен уйти. Я не намерен вернуться. – Он покачал головой и улыбнулся. – Я поеду с вами, мистер.

– Не выйдет – никаких пассажиров. Только в одиночку можно рассчитывать на один паршивый шанс.

Прокурор штата Калвин Минноу стоял у микрофона и произносил небольшую толковую речь о проблемах бедности и лени, неразрывно между собой связанных. Жесты прокурора, которыми он отнюдь не злоупотреблял, удачно подкрепляли каждый вывод: жесты эти были направлены вширь и вверх, указывая на положительную конструктивную позицию оратора. Подчеркивая какое-нибудь утверждение, прокурор Минноу резко опускал кулачок на подставку микрофона, демонстрируя твердость и целеустремленность своих намерений.

Однако прокурор штата Калвин Минноу мог бы с таким же успехом и полностью игнорировать все правила риторики, – более того, если бы он сообщил аудитории, что занимается осквернением трупов или питает особый интерес к фекалиям, это нисколько не повредило бы его репутации. Ибо толпа и не думала слушать Калвина Минноу – внимание толпы было поглощено деревянными стульями, летевшими на поле из верхних секторов.

Рейнхарт, который как в тумане представил нескольких ораторов и удалился в лабиринт стрелков-ковбоев, чтобы еще раз затянуться сигаретой с марихуаной, теперь внезапно проникся страстью к зеленому цвету травы.

– Фарли, – без конца повторял он, – нет, ты только погляди на эту траву!

– Заткнись, – говорил Фарли. Он пытался проникнуть в настроение толпы и был занят логическими изысканиями. – Что-то тут не так, Рейнхарт, – сказал он вдруг. – Кто-то там дирижирует этими остолопами. Почему мы не можем ублаготворить их?

– В каких только парках я не бывал, – сказал Рейнхарт, – а такой травы нигде не видел!

– Либо люди, устраивающие это, сами не знают, что делают, либо… – Он помолчал, прислушиваясь к отдаленному треску. – Либо какие-то разные люди делают совершенно разные вещи.

– Послушай! – сказал Рейнхарт. – Такой зеленой травы не запомнит ни один старожил. Это – настоящая американская трава, Фарли, трава воскресных пикников нашего детства.

– Терпеть не могу ситуаций, когда какие-то разные люди делают совершенно разные вещи, – сказал Фарли. – И особенно когда тебе неизвестно, кто эти люди и что, собственно, происходит.

– Я вызову сюда полицию штата!

– Сохраняйте хладнокровие, сенатор, – сказал Джек Нунен. В его глазах горела властность. – Мы выиграем.

Над толпой взметнулся непрерывный крик – волна звука, которая не спадала. Один из оркестров на поле заиграл. Генерал Тракки бросился на эстраду, оттолкнул Калвина Минноу от микрофона и воззвал к трибунам.

– Что происходит там, наверху? – закричал генерал. – Что происходит наверху, эй, вы там?!

– Что значит «выиграем»? – спросил у Нунена сенатор Райс. – Эти чертовы ворота перед столиками заперты. Почему моим друзьям не дают уйти?

– Ключи у Алфьери, сенатор. Об этом вам следует поговорить с ним.

– Ну так где же он, черт подери? – трясясь, спросил Арчи Райс. – Где, черт подери, все остальные политические светила? – Он негодующе посмотрел на Рейнхарта и на Фарли. – Я убежден, что вы все – самые отпетые сукины дети, каких мне только приходилось встречать.

– Мы? – спросил Рейнхарт. – Вы спятили, док. Как мы можем быть самыми отпетыми детьми, каких вам только приходилось встречать? Я не в силах с этим согласиться.

– Послушайте, а при чем тут полиция штата, сенатор? – спросил Фарли. – Так ли она нам нужна и все такое прочее?

– Вам она не нужна, – сказал Арчи Райс. – Она нужна мне. Я хочу, чтобы меня не дали убить, а вас, подлецов, засадили за решетку. Черт возьми! Вы же затеяли то, что на Севере, по-моему, называют расовыми беспорядками! Здесь! В этом городе этого штата!

– Расовые беспорядки? – осведомился Фарли. – Вы имеете в виду – с участием черных?

– Насколько мне известно, это обязательное условие, – сказал сенатор Райс. – Вы, если не ошибаюсь, намекаете, что ничего не знали об этом… об этой маниакальной провокации?

– Полковник, вы всерьез утверждаете, что мы… то есть мы отпетые сукины дети? Старик, вы ничего не знаете об относительности.

– Как это можно назвать расовыми беспорядками? – спросил Фарли. – Мы же тут все белые, старина.

– Уже нет, проповедничек. Я только что видел шайку ниггеров, которых вы, подлецы, сюда впустили.

– Какая чепуха! – сказал Фарли. – Это же чепуха, верно, Рейнхарт?

– Это чепуха, Фарли, – подтвердил Рейнхарт. – Я хочу сказать: взгляните на проблему «дух – тело» – вот вам образец чепухи.

– Да он же рехнулся! – воскликнул сенатор Райс, уставясь на Рейнхарта. – Поглядите в его глаза!

– У него случаются припадки, – сказал Фарли.

В шатер вбежал мистер Алфьери и быстро оглядел брезентовые стены.

– Где мои настенные телефоны? – исступленно бормотал он. – Они забрали все мои телефоны!

– Вы отправитесь в «Анголу», – уведомил его Арчи Райс. – После всего, что я для вас сделал, вы могли хотя бы предупредить меня об этой затее.

– Сенатор! – сказал Алфьери. – Богом клянусь, меня надули. То есть меня предупредили, но потом меня предупредили, что меня предупредили, чтоб сбить с толку. Если бы не это, я бы вас предупредил.

– Черт подери, Франческо, вы же обязаны знать всю подноготную! – возопил сенатор. – Ведь всех в городе предупредили, что их предупредили, чтоб сбить с толку. Но сбили-то их с толку, предупредив во второй раз!

– Кто знает? – сказал Рейнхарт.

– Вы! – сказал Алфьери. – Это все ваши недоноски-приятели. Без них тут не обошлось.

– Погодите, – сказал Фарли. – О чем он говорил, когда сказал «мы выиграем»? Где этот Нунен?

Джек Нунен в глубине шатра пытался открыть замок на двери правого запасного выхода. Фарли приблизился к нему со стулом в руках:

– Мистер Нунен, не могли бы вы проинформировать нас, что тут, на хрен, происходит?

– Ха! – сказал Джек Нунен, медленно направляясь через шатер к другому выходу. – Встревожились? Эту операцию проводит мистер Бингемон, и он выиграет. Если мы будем держать себя в руках, то и мы выиграем с ним. – Он судорожно сглотнул, продолжая продвигаться к другому выходу. – Это открытый бой, брат Дженсен. Он так и рассчитан. Я узнал это из первых рук: правительство в Вашингтоне – сплошь коммунисты, и прямо тут, у нас на Юге, зреет предательство.

Фарли пошел за ним вокруг стола:

– Но ты-то не с Юга, свинья! Что ты несешь?

– Это не имеет значения, – сказал им Джек Нунен. – В борьбе участвуют все. Слушайте же – я говорю от имени М. Т. Бингемона, как вам должно быть понятно. Для вас двоих я – его голос. Рекламщикам и дилетантам уже поздно прыгать за борт. – Лицо Джека Нунена приняло задумчивое выражение. – Не ошибитесь! – объявил он. – Это слова Бингемона. В тысяча восемьсот семьдесят четвертом году… – Он умолк и поглядел вверх, словно вспоминая выученный текст.

Фарли-моряк в ужасе попятился.

– В тысяча восемьсот семьдесят четвертом году? – ахнул он и обвел взглядом брезентовые стены, словно не веря своим ушам. – В тысяча восемьсот семьдесят четвертом?

– В тысяча восемьсот семьдесят четвертом году, – с мрачным упорством продолжал Нунен, – мы, белые этого штата, восстали, чтобы сохранить наш образ жизни. Но на этот раз наши враги не желают выйти и бороться в открытую, а потому мы обязаны пробудить народ сейчас же – сегодня и здесь! Мы намерены продемонстрировать, какую угрозу нашим свободным институтам представляет все возрастающее насилие со стороны негров и коммунистов, и покончить с этой угрозой теперь же, на этом митинге. Публично, на глазах всего города мы покажем, как надо встречать эту угрозу.

– Господи спаси, – благочестиво произнес Фарли. – Совершенно изумительная долгосрочная афера с гнилой сердцевиной.

Рейнхарт подошел к выходу из шатра поглядеть на траву.

– Мы демонстрируем реальное положение вещей. Это то, что происходит на самом деле, поймите же! Только потому, что сейчас в это нельзя прямо ткнуть пальцем, не нужно думать, будто мы не можем показать, что у нас происходит. Если мы сами это устраиваем, отсюда вовсе не следует, что этого нет.

Фарли медленно надвигался на него, отрезая ему путь к отступлению.

– Я выяснил все это с Бингемоном, – сказал Джек Нунен. – Все до мелочей. Я полностью в курсе.

– А я-то думал, что буду так счастлив! – сказал Фарли, становясь на пути Нунена, попробовавшего робко изменить направление. – Я ведь уже не молод.

– В чем дело? – истерически крикнул Джек Нунен. – Толпы испугались? Вы же справлялись со всякими бродягами. А если вы управлялись с сотней бродяг, то управитесь и с тысячей, так? А если вы управитесь с тысячей, то и с десятью тысячами справитесь?

Фарли подскочил к Джеку Нунену и схватил его за галстук.

– Я человек глубоко верующий! – воскликнул он. – Но я презираю фанатиков!

Приподняв Нунена, он прижал его спиной к краю стола и начал выгибать. Он явно хотел переломить Нунена пополам.

– Я тебе покажу тысяча восемьсот семьдесят четвертый год, засранец! – сказал он. – Ты погубил мою старость.

– Они сжигают собственные церкви, – взвизгнул Нунен. – Мы имеем право принимать меры!

Стол развалился под тяжестью Нунена, и Фарли принялся его душить.

– Тысяча восемьсот семьдесят четвертый! – повторял Фарли, молотя Джека затылком по обломкам стола. – Тысяча восемьсот семьдесят четвертый…

Мистер Алфьери и сенатор Райс озабоченно наблюдали, как Фарли подсунул локоть под шею Нунена и запрокинул его голову под опасным углом. Они прислушивались к реву толпы.

– Вы тут ответственное лицо, Алфьери, – сказал сенатор. – Вы обязаны вывести нас отсюда.

– Я открыл ворота у столиков, – сказал Алфьери, – но к тому времени почти все уже перелезли через ограду. Толпа вот-вот ринется на поле.

– Эй-эй! – крикнул сенатор, обращаясь к Фарли. – Хватит его душить. Идите на эстраду. Вы же все-таки проповедник.

Фарли отпустил Джека Нунена и с удивлением уставился на сенатора.

– Любезный сэр, – сказал он, – я ни к чему подобному не готов.

Джек Нунен отошел от него и сел на стул возле обломков стола.

– Я делаю патриотическое дело, – заявил он, обеими руками пытаясь поставить челюсть на место.

– Рейнхарт незаменим в подобных ситуациях, – сказал Фарли. – Надо будет выслать к ним Рейнхарта.

В шатре Рейнхарта не было – он вышел пройтись по полю.

– Идите туда, Дженсен, – сказал Алфьери. – Вы у нас единственный проповедник. Идите туда и проповедуйте, пока мы вас не скормили толпе.

– Безумие, – с горечью сказал Фарли. – Безумие, куда ни посмотришь.

Он вышел на эстраду и осторожно приблизился к микрофонам, отчаянно улыбаясь в пустоту.

– Дорогие друзья! – крикнул он. – Возлюбленные! Надо опомниться!

Рейнхарт брезгливо пробирался сквозь красный снег. Он шел по краю поля, разглядывая вопящих людей, скопившихся в нижних рядах. Иногда он помахивал им рукой.

Дама в зеленой косынке перегнулась через барьер и попыталась хлестнуть его связкой копченых сосисок.

– Вот один! – завопила она.

Мужчина с сигарой во рту прыгал на перевернутых сиденьях, размахивая желтым носовым платком.

Рейнхарт решил вернуться в шатер. Он по-военному сделал поворот кругом и пошел назад.

Мимо пробежали два охранника, преследуя человека в белой простыне.

– Друзья мои, – говорил Фарли. – Мы сейчас не делаем чести нашему делу, нашей вере и флагу. Это необходимо прекратить.

В воздух взвился человек, на руке которого была повязка со свастикой, и шлепнулся у ног Рейнхарта.

– Мои очки! – сказал человек в повязке со свастикой. – Я разбил очки.

Рейнхарт обошел его.

В середине поля бородатые люди в армейском камуфляже гонялись за чернокожими стадионными служителями, которые должны были по сигналу зажечь кресты.

– Взываю к вам нутром Христовым, – ревел Фарли, – сочтите, что вы ошиблись!

– Бей ниггеров! – откликнулись мегафоны. – Бей еврейских битников-коммунистов!

– Белым – кнут! Черных – в петлю!

В обоих концах поля два почетных караула в форме собрались под флагштоками, намереваясь защищать свои окруженные розами святыни с помощью знамен и декоративных мушкетов.

По ступенькам одного из верхних ярусов сбегал человек в розовой спортивной рубашке, размахивая боевым знаменем конфедератов и вопя во всю глотку:

– Черномазые! Черномазые!

– «О, если ты спокоен, не растерян… – декламировал Фарли, закрыв глаза и поглаживая микрофон, – когда теряют головы вокруг… И если ты своей владеешь страстью, а не тобою властвует она…»

– Бей их! – ревели мегафоны. – Бей их всех!

С верхних ярусов, мягко планируя, летели куски горящей бумаги. Рейнхарт подошел к краю эстрады и одобрительно посмотрел на Фарли.

– «…И будешь тверд в удаче и в несчастье, – продолжал Фарли, – которым в сущности цена одна!» [112]112
  Отрывки из стихотворения Р. Киплинга «Если…», пер. С. Маршака.


[Закрыть]

Он увидел Рейнхарта и нырнул под микрофоны:

– Ради бога, приятель, помоги нам! Это же твоя обязанность!

В шатре выкрикивали имя Рейнхарта.

– Давайте его сюда!

Рейнхарт подошел к пандусу, ведущему на эстраду, и начал подниматься.

Но по дороге он остановился и посмотрел по сторонам. Все приняло багровый оттенок. Душевный подъем. Он выпрямился и взобрался на эстраду.

Без душевного подъема это никогда не делалось. Было слегка брутально, с долей пунктуальности, слегка по-военному, может быть, но по-другому было нельзя. От тщательности – душевный подъем. В этой каузальности – мастерство дирижера.

Дамы и господа, думал Рейнхарт, выходя к залу, который при виде его разразился аплодисментами, позвольте мне предвосхитить ваши объятия. Мы угостим вас симфонией соль-минор и продемонстрируем, какой смысл вкладывают во фразу «трогательность адажио» у Моцарта, и вы вновь будете удивлены.

Душевный подъем из тщательности. Мы стремимся к точному исполнению, думал он с колотящимся сердцем, а затем свингуем. Мы начинаем с точности, и тогда мы можем воспарить. Никакие подмены не работают: если пассаж исполнен правильно, то всё есть в партитуре. Исполнение – это всё. Сила через радость. Совершенство – да, и оно тоже. Практика – это любовь.

Без проблем. Вот как это можно сказать.

Ясность и еще раз ясность. Зимнее небо. Украшения должны исполняться внятно; каждое семечко украшения может быть раскрыто и выявлена его упорядоченная структура. Я раскрываю порядок внутри порядка, думал Рейнхарт, и преподношу его, сводя к бесконечно малым. Малейшая частица ноты в кратчайшую частицу секунды обладает собственной маленькой округлой завершенностью. Спросите меня, знаю ли я, как звучит время. Еще как знаю!

Иные думают, что время звучит так: и раз, и два, и три, – но не ваш дружок. Иные думают, что время – это когда надо ударить в барабан. Ты объясняешь им: читайте невидимое в нотном письме; они говорят, что ты умничаешь, что ты мракобес. Они тебя не понимают.

Мое время ist bestige [113]113
  Наилучшее (нем.).


[Закрыть].

Если бы у меня не было секретов, откуда бы я знал, кто я. Изящные секреты – такая редкость.

Рейнхарт дирижировал без палочки.

Рейнхарт подошел к пюпитру, отрывисто поклонился публике и, повернувшись, встретил испуганный взгляд первого кларнета.

– Спокойно, – сказал он первому кларнету. – Я там был. Без проблем.

Что у нас будет? «Юпитер»? [114]114
  Симфония № 41 В. А. Моцарта.


[Закрыть]Нет, соль-минорная [115]115
  Симфония № 40 В. А. Моцарта.


[Закрыть]. Итак.

Удивляются, почему мои Kyrieи Gloriaв Реквиеме медленные, a Dies Irae [116]116
  Реквием – заупокойная месса. Kyrie(«Господи помилуй») и Dies Irae(«День гнева») – части мессы. Gloria(«Слава») – этой части в заупокойной мессе нет.


[Закрыть]быстрее, чем даже у Тосканини. Темп, время. Спросите певцов почему, весело посоветовал Рейнхарт. Певцы в большинстве неважно формулируют, но они понимают почему. Мы не забегаем в acceleradosи diminuendos [117]117
  Accelerando– убыстрение темпа. Diminuendo – ослабление звука.


[Закрыть]раньше, чем они обозначены, потому что знаем: в этом нет нужды. Другие забегают; мы – нет.

Мы понимаем время.

Время. Например, оркестровый пассаж в терциях и секстах перед словами Calma il tuo tormento. Non mi dir… [118]118
  Опера Моцарта «Дои Жуан», ария Анны («Жестока? Нет-нет, мой милый»).


[Закрыть]

Посреди эстрады Рейнхарт коротко, без елейности, поклонился.

Огни надвигались, и Рейнхарта прошиб пот.

– Зачем столько огней? – спросил Рейнхарт. – К чему эти микрофоны?

Он не был готов дирижировать.

Рейни бессильно привалился к дверце грузовичка С. Б. Протуэйта; С. Б. сосредоточенно наводил бинокль на въездные ворота. Внезапно он отнял бинокль от глаз и довольно усмехнулся.

Охранник с рацией поднес аппарат к уху и направился вдоль стены к воротам. Он махнул рукой охраннику у соседнего входа, и тот пошел ему навстречу.

– Я хочу заявить здесь и сейчас, – сказал старик, – что я отвергаю религию, потому что верю не в духов, а в человечество.

Рейни поглядел на него и вскочил на подножку:

– Я еду с вами, мистер. Вы должны взять меня.

Старик нахмурился.

– А, черт, – сказал он, секунду подумав, и разрешил Рейни открыть дверь. – Черт с вами! Вы говорите, что ваше место тут. Может, так оно и есть.

Рейни опустился на сиденье. Его ноги были зажаты между дверцей, кучей посуды и большой вазой.

– Поосторожней, – сказал ему старик. – Возле вашей ноги прах Мэвис Сейшнс Протуэйт.

– А! – сказал Рейни.

– Я – С. Б. Протуэйт. Рад познакомиться с вами.

– Морган Рейни, – сказал Морган Рейни.

Старик включил зажигание, и они увидели, как позади них вспыхнули фары полицейской машины. Лучи ее фар выхватили из темноты кучку молодых негров, которые несли с пустыря длинные узкие свертки оберточной бумаги. Рейни оглянулся и увидел, что через шоссе со стороны темных домов идут еще группы негров. В одном месте они остановили движение, пересекая шоссе густой толпой. Некоторые несли вроде как бейсбольные биты.

С. Б. Протуэйт увидел их и облизнул губы.

– Ого! – сказал он весело. – Поглядите-ка! Вон туда!

Охранники раздвигали створки въездных ворот.

– Ух ты! – сказал С. Б. Протуэйт. – Поглядите-ка на этих ниггеров!

Он медленно повел грузовичок через пустырь. Ворота были открыты, а охранники стояли позади них, на фоне огней, освещавших поле, и смотрели на шоссе. Рейни показалось, что внутри происходит какое-то волнение.

– Ниггеры, – сказал С. Б. Протуэйт и включил передачу. – Похоже, сынок, ниггеры пойдут за нами. Наконец-то они со мной.

Он вынул из-за козырька над ветровым стеклом красный флажок путевого обходчика и всунул древко между стеклом и верхом двери, так что полотнище затрепетало слева от его головы.

– Я поеду под своим знаменем, – сказал он Моргану Рейни. – Под знаменем путейца. Под рабочим знаменем.

Охранники у ворот стояли в явной нерешительности, переводя взгляд с поля на шоссе. Руки они держали на кобурах. Со стоянки выехали два полицейских мотоцикла с колясками и пронеслись мимо них внутрь стадиона. Платформа с оркестром не выезжала.

С. Б. Протуэйт выехал на асфальт медленно, но с каждой секундой набирая скорость. Он вел машину к воротам под углом градусов шестьдесят.

Из ворот выбежали оркестранты в синей форме и стремглав кинулись к своим машинам. Из-за стадиона вылетел еще один мотоцикл и тоже въехал на поле. Рейни не мог разобрать, что там происходит.

– Ох, трахали меня и трахали, – сказал С. Б. Протуэйт. – Трахали, как какого-нибудь филиппинца. Занесло Протуэйта, они говорили – как будто это болезнь. Калвин Минноу, этот плосконосый. Выгнал меня ради пластмассы на улицу и думал, я еще кланяться буду.

В свободной руке С. Б. держал фотографию чего-то похожего на маленький товарный двор железной дороги. Он помахал ею перед лицом Рейни:

– Снес к чертям, а все из жадности.

Взвыла сирена стоявшей позади них полицейской машины. Охранники у ворот увидели приближающийся грузовичок Протуэйта, но не встревожились. Утилитарная форма машины и красный сигнальный флажок сообщали ей полуофициальный вид – охранники приняли ее за подкрепление. Только у самой стены С. Б. Протуэйт резко повернул в ворота и нажал на газ. Одновременно он дернул за шнурок, сдвигая брезентовый верх, чтобы открыть свой лозунг.

– О-го-го-го! – крикнул С. Б. Его нижние зубы свирепо впились в верхнюю губу.

Люди кричали на Рейнхарта.

– Начинай! – кричали они. – Говори!

Доски эстрады в нескольких шагах от него треснули, в яркой краске появилась черная дыра и белая рана.

– Нет, – сказал Рейнхарт. – Музыка.

– Бог и родина! – кричали из шатра. – Бог и родина!

«А! – подумал Рейнхарт. – Это и я могу сделать. Это и я умею».

Он схватил микрофон с самоуверенной улыбкой.

– Братья американцы! – заревел он. – Обсудим американский путь!

Рейнхарту показалось, что трибуны почтительно затихли, и, ободренный этим, он продолжал.

– Американский путь – это невинность, – объявил Рейнхарт. – В любой ситуации мы должны и будем проявлять такую грозную и необъятную невинность, что весь мир от нее съежится. Американская невинность поднимется могучими клубами паров к благоуханию небес и поразит все страны.

Патриоты! Наши легионы не такие, как у других. Мы не извращенцы с гнилыми мозгами, как англичане. Мы не жалкая мразь, как французы. Мы не психи, как немцы. Мы не хвастливые маньяки, как итальяшки.

Напротив, наши глаза – самые ясные из всех глаз, глядящих на нынешний мир. Говорю вам: под пристальным широким взором наших голубых глаз коварные правители иностранных орд теряются, как наглые язычники перед просвещенным Моисеем.

И что бы они ни говорили, американцы, помните одно: мы парни что надо! Кто еще может сказать так? Никто! Никто другой так сказать не может: мы парни что надо. Только в Америке люди могут сказать: мы парни что надо, – и я хочу, чтобы вы все сказали это вместе со мной.

Мы парни что надо! – закричал Рейнхарт, взмахнув рукой.

Кто-то на трибунах выстрелил из пистолета.

– Американцы, – продолжал Рейнхарт, – наши плечи широкие и потные, но дыхание наше свежо. Когда ваш американский солдат, сражающийся сегодня, бросает напалмовую бомбу на кучку тарабарящих косоглазых, это бомба с сердцем. В сердце этой бомбы таинственно, но реально присутствует толстая старая дама, которая держит путь на Всемирную выставку. Дама столь же невинна, сколь толста и по-матерински любвеобильна. Эта дама – сила нашей страны. Невинность этой дамы – дай ей полную свободу – обезлиствит все леса тропиков. Эта дама – бич ниггеров! Эта дама – пагуба косоглазых! Ворожите с этой дамой, и метисы, гибриды, хорваты и прочие такие лица просто исчезнут. Столкнувшись с ней, австралийские аборигены валятся с ног и умирают. Латиносы давятся своими наглыми ухмылками. Япошки выпускают себе кишки, извилистые цыганские мозги превращаются в жевательную резинку. Эта дама – Колумбия, друзья мои. Всякий раз, когда она говорит своей маленькой дочке, что Иисус пил газированный виноградный сок, где-то в мире еврей подносит дрожащие серые пальцы к своему лживому горлу и падает замертво.

Опасность, патриоты! Послушайте о характере угрозы! Они хотят снять эту толстую старую женщину с междугородного автобуса. Орлы, она может не доехать до Всемирной выставки. На одном из темных полей Республики, на арбузной грядке притаился, оскалившись, негр с чудовищно раздутым членом. Он непристойно гол, на нем только каска с красной звездой. Он терпеливо ждет, когда мимо проедет автобус дамы. Когда автобус подъедет, он бросится к нему, распаленный такой похотью, что белый человек может только созерцать прыщ на заднице этой похоти.

Автобус дамы приближается. Исчадие зашевелилось. О, ужас! О, американцы – ужас!

Его дыхание плавит стекла, за которыми она сидит; по ее толстому рту бродит толстая улыбка. В голове у нее только одна мысль, и вот какая: «Красивее всего Айова в мае».

Рейнхарт сделал паузу, чтобы всхлипнуть, и всхлип отдался эхом на трибунах.

– Сердце разрывается. Только одна мысль у нее в голове. Красивее всего Айова в мае.

А Черный отпаривает окно ее автобуса, и он хочет ее, родные. Он хочет вытащить ее из комфортабельного креслица и заебать до смерти на горячем гудроне шоссе.

Если он сделает это, друг, небо просыпется бородатыми мужиками. Великие озера обернутся маленькими коричневыми людишками. Наши военные ребята станут педерастами и украсят волосы блестками, и больше не будет напалмовых бомб, американцы! Угроза – внутренняя. Это жуткая угроза. Помогите. Они расправятся с дамой. Не будет для нее Всемирной выставки. О, ужас! Помогите. Красивее всего Айова в мае. Помогите.

Рейнхарт прижал ладонь ко лбу, но ничего под ней не ощутил.

Когда на них обрушилась полуденная яркость прожекторов на стадионе, Рейни весь подобрался и уцепился за сиденье. Охранники перед воротами в последнюю секунду бросились в сторону, но правое крыло зацепило одного из них и с силой ударило о зеленую железную дверь. Двадцать бежавших мушкетоносцев расступились перед ними, как колосья пшеницы.

Рейни пытался поджать ноги; он поглядел вниз и увидел, что урна, в которой покоился прах Мэвис Протуэйт, стоит на грубо сколоченном ящике с надписью: «Динамит». Кроме этого слова на крышке было написано: «С величайшей осторожностью».

– Черт подери! – кричал старик. – Сейчас вы поджаритесь, шакалы!

Пронзительная зелень поля вертелась перед ними волчком, всюду бегали люди. На трибунах дрались.

– Динамит, – сказал Рейни. – У вас в машине динамит.

– Единственный способ, – объяснил ему С. Б. Протуэйт.

Грузовик несся между двумя рядами столиков, отгороженных сеткой, из-под колес летели комья земли. Два коротко остриженных подростка бежали перед ними, размахивая топорищами. Рейни увидел вопящих мужчин в смокингах – их манишки багровели.

– Это же убийство, – сказал Рейни.

Калвин Минноу смотрел на них сосредоточенным взглядом; его шея была обвязана красным платком. Он бросился к пандусу, хватаясь за лацканы.

– Минноу! – закричал старик, делая сумасшедший поворот вправо. – Я приехал за твоей шкурой!

– Это убийство, – сказал Рейни и нагнулся, нащупывая ручной тормоз.

Старик с изумлением уставился на него, а грузовик опять повернул влево.

– Ах ты, сентиментальный шакал! – завопил С. Б. Протуэйт. Глаза у него округлились.

Ручной тормоз не действовал, и Рейни нажал на педаль ножного, а старик бил его по лицу жестким кулачком, пытаясь вести машину одной рукой.

Грузовичок резко повернул и пошел по траве юзом. Рейни оттолкнул старика и остановил машину перед пандусом, к которому бежал Калвин Минноу.

Он увидел, что в другом конце поля перед микрофоном стоит Рейнхарт.

– Сентиментальный фашистский шакал! – кричал С. Б. Протуэйт.

К грузовичку с пистолетами в руках бежали молодые люди с повязками солдат Возрождения. Рейни выпрыгнул в открытую дверцу и побежал к ним навстречу по траве.

– Не стреляйте! – кричал он. – Не стреляйте!

Снизу по пандусу бежали новые солдаты Возрождения. С. Б. Протуэйт вылез из кабины и махал красным флажком, стоя среди разломанной мебели. В кузове у него был дробовик. Он бросил флаг, стал коленями на гнилой диван и приготовился зарядить ружье. Рейни побежал вперед.

Два охранника из агентства схватили его и остановили.

Солдаты Возрождения смотрели то на грузовичок, то на трибуны. Там теперь было немало негров – они прыгали по перевернутым скамьям.

– Черномазые! Черномазые на поле! – завопил кто-то из солдат Возрождения.

– Черномазые у ворот!

– В грузовике! Черномазые в грузовике!

– Солидарность навсегда! – выкрикнул Протуэйт. – Солидарность, вы, шакалы!

– Не стреляйте! – сказал Рейни. Он пытался повернуться, охранники волокли его по траве спиной вперед.

Раздался выстрел из пистолета, и Рейни оглох от страшного удара. Палящий ветер вырвал его из хватки охранников, подбросил, обжигая, в воздух и швырнул на траву. Вверху в ярком свете летели бочонки, стена огня пронеслась по бетонной полосе у выхода. Когда бочонки падали на бетон, земля содрогалась снова и снова. На другой стороне поля в раздевалке вылетели стекла.

Рейни встал и пошел к эстраде. Брезентовый шатер за ней был охвачен пламенем. Он шел до эстрады очень долго. Мимо бежали люди, обливаясь кровью.

Он поднес руку к лицу и ощутил, что оно в крови. Мелкие осколки фарфора и эмали, впившиеся в его тело, причиняли ему сильную боль.

На эстраде стоял Рейнхарт и смотрел на него с недоумением.

Рейни сказал Рейнхарту, что все кончено. Они поговорили об участии. Он больше не чувствовал себя участником.

Он не разбирал, что ему говорил Рейнхарт. Он думал о всеоружии Божием, но не понимал, что значат эти слова. У него болели все кости.

Перед ним с выражением ужаса на лице стоял полицейский. Он совершенно ясно разглядел окровавленное лицо полицейского, но боль его больше не занимала. Ему очень хотелось пить.

Он опоздал. Он не сумел предотвратить. Когда-то он был здоров, подумал он. Тогда, возможно, у него хватило бы сил.

– Больно, – сказал он полицейскому и упал на траву.

Когда его положили в машину «скорой помощи», он бредил о детях и о Венесуэле.

Рейнхарт подошел к краю эстрады. Вокруг стоял дикий шум. Огней стало как будто больше. На траве играли тени, обещая приятные зрелища где-то еще; но когда он поворачивался, обещание оказывалось невыполненным и раздавался только звук другой окраски.

«Такова жизнь, – думал Рейнхарт. – Пещера Платона. Сквозь тусклое стекло» [119]119
  «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» (Первое послание к коринфянам 13: 12).


[Закрыть].

Мимо эстрады пробежал человек с банджо, изо рта у него текла кровь.