Текст книги "В зеркалах"
Автор книги: Роберт Стоун
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
Из висевшей над раковиной аптечки она достала две чашки и поставила их на комодик:
– Все-таки вперлись вы ко мне. Скажите хоть, как вас зовут?
Он лежал на подушке, глаза его были закрыты, голова скатилась набок. Джеральдина подошла и стала у кровати.
– Эй, – сказала она. – Ах, черт!
Она взяла чашку, налила из крана воды и занесла руку с чашкой над его головой.
– Считаю до трех, – заявила она.
Рейнхарт не шевельнулся.
Джеральдина поставила чашку, попробовала было стащить его с кровати и со всей силы стукнула его кулаком в плечо.
Рейнхарт что-то бормотнул и ухитрился перевалиться на живот.
– А, чтоб тебя, – сказала Джеральдина.
Рейнхарт шел по Канал-стрит, время от времени поднимая плечи, чтобы проветрить пиджак под мышками; утреннее солнце светило ему в лицо. Было восемь часов, воскресенье. Над пустыми островками безопасности колебался нагретый воздух, жухлые листья пальм безжизненно висели над сверкающими трамвайными рельсами. На Хлопковой бирже зазвонили куранты: «Господь – твердыня наша»; по другой стороне улицы в густой тени шли в церковь богомольные негритянки под черными зонтами.
Не торопясь, он свернул на Бургунди-стрит и, миновав погрузочные люки универмага Торнейла, увидел в конце квартала вахтера в форме, который стоял в тени и читал страницу комиксов в утренней газете. Над вахтером на железных поручнях пожарной лестницы висела большая вывеска: белый геральдический орел, а под ним на звездно-полосатом поле – микрофон, мечущий красные, белые и синие молнии. Ниже белыми заглавными буквами было написано:
Рейнхарт показал вырезку с объявлением о найме и через служебный вход вошел за вахтером в душную жаркую комнатку, уставленную табельными часами. У кнопки лифта, на которую нажал вахтер, висел еще один плакатик с надписью «БСША» и черной стрелкой, указывающей наверх. Спустился лифт с высоким смуглым лифтером в строгом синем костюме; вахтер вышел на улицу дочитывать комиксы, а Рейнхарт в кабине, загруженной ящиками и мотками проводов, поднялся на верхний этаж.
Из лифта он попал в комнату, загроможденную аппаратурой и полную рабочих. Пол был усыпан упаковочной стружкой; в глубине, где стояли неструганые стеллажи, часть стены была разобрана и виднелось переплетение разноцветных проводов.
Рейнхарт пересек холл и, поднявшись на помост, очутился перед следующей комнатой. За новой перегородкой из цельного стекла несколько мужчин без пиджаков пили кофе; он отыскал дверь и вошел – где-то поблизости слышался стук телетайпов. Он приветливо кивнул мужчинам и остановил блондинку в полотняном костюме, спешившую куда-то с корзинкой канцелярских принадлежностей.
– Мне мистера Нунена. Где он? – спросил у нее Рейнхарт.
Девушка вяло махнула загорелой рукой в сторону другой двери и улыбнулась:
– Бог его знает.
Один из мужчин поставил свою чашку и подошел:
– Вам Нунена?
– Да, – сказал Рейнхарт.
Мужчина подошел к двери и крикнул:
– Джек!
– А? – послышался голос.
– К вам.
С пачкой желтых листков появился Джек Нунен – сравнительно молодой человек со следами хорошей сценической внешности, о чем он, видимо, все время помнил. На висках эффектно серебрилась седина; черты лица были правильные, но чересчур резкие. Тускловатые голубые глаза смотрели недоброжелательно. Он взглянул на Рейнхарта, холодным властным жестом вручил человеку в рубашке листок и довольно улыбнулся.
– Привет, – сказал он.
– Привет, – сказал Рейнхарт. – Я слышал на днях, что у вас набирают штат.
– Да, – ответил Джек Нунен. – Набирают. Безусловно.
– И решил вам помочь.
– Вы диктор?
– Обычно я занимаюсь музыкальными программами. Занимался, вернее. Но могу и вести известия: могу составлять сводки, могу читать сводки и, если надо, могу редактировать.
Джек Нунен снисходительно кивнул, не переставая улыбаться.
– Разностороннее дарование, а?
– Много работал на маленьких станциях. Нельзя терять форму.
– Угу, – произнес Нунен. – Здесь – не маленькая станция.
– Да, – сказал Рейнхарт.
– Где вы работали последнее время?
– ДСКО. В Оранджберге.
– Оранджберг – это где?
– В Южной Каролине.
Джек Нунен обратил свою пасмурную улыбку на острые носки начищенных итальянских туфель Рейнхарта.
– Маленькая, наверно, – сказал он.
– Пятьсот киловатт. Около пятисот.
– Угу.
Вдруг, словно потеряв к нему интерес, Нунен забрал назад листок своего коллеги и обменялся с ним улыбкой.
– Так вот, старик, – весело обратился он к Рейнхарту, – в отличие от ваших станций БСША – хорошо спланированное деловое предприятие. Обычно станция начинает работать, не имея понятия, что она хочет делать и что от кого ей нужно. Мы же здесь многое представляем себе довольно точно.
– Надо понимать так, что у вас тут – не любительский кружок.
– Да, – сказал Джек Нунен, – у нас тут не любительский кружок. – Он вынул из нагрудного кармана платок и вытер пот с высокого лба. – Но сейчас дело обстоит так, что хороший работник имеет у нас шансы, каких у него никогда не было и не будет. Дело обстоит так, что чуть ли не любой может прийти к нам с улицы и показать, на что он годен. Мы его испытаем, но, само собой, он не должен рассчитывать, что все наше время и благосклонное сочувствие будет отдано исключительно ему.
– На чем вы хотите меня попробовать? – спросил Рейнхарт.
– Ну, я хотел бы посмотреть, такой ли вы действительно мастер на все руки. Например, я хотел бы, чтобы вы отправились к телетайпам и составили выпуск последних известий на пять минут, плотную хлесткую сводку – расшевелить людей, заинтересовать их тем, что творится вокруг. А потом я хотел бы, чтобы вы ее прочли и записались.
– Хорошо, – сказал Рейнхарт.
– Замечательно, – сказал Джек Нунен. – Телетайпы тут, за дверью. Даю вам двадцать минут на пятиминутную сводку и, если справитесь, – пришлю оператора.
– Кто будет слушать?
– Я, – сказал Джек Нунен. – Лично.
– А на работу принимаете вы?
– Что ж, – сказал Нунен, улыбаясь, – если мне подойдет, покажем запись мистеру Бингемону.
Рейнхарт направился к двери телетайпного зала.
– Ни пуха, – кинул вдогонку Джек Нунен.
– А знаете, – обернулся к нему Рейнхарт, – странно это… вот вы сказали: расшевелить людей пятиминутной сводкой. Я что-то не слыхал, чтобы было большое шевеление от известий.
– Ага, – сказал Нунен. – Большого нет. Но у нас, как видите, есть.
– И вы рассчитываете, что их будут слушать?
– Вот именно, – весело отозвался Нунен. – И в этом наше отличие.
Рейнхарт погрузился в звукоизолированную какофонию телетайпного зала; через большое окно в левой стене виден был холл перед лифтом, где продолжали ворочать и перетаскивать ящики. В зале находилось семь аппаратов, и все работали – то выключаясь, то включаясь судорожно, в трескучем контрапункте, расчлененном настойчивыми сигнальными звонками. У окна стояли стул и стол с банкой клея, очиненным синим карандашом и ножницами.
Рейнхарт повесил пиджак на спинку стула и подошел к выстроенным в ряд телетайпам. Он взял несколько сообщений с международной линии и быстро их обработал: ничего особенного, день был не богат событиями. Хрущев и Кастро говорили гадости, Джонсон – что-то невразумительное. Кто-то стрелял в шофера де Голля. Взорвался и упал в Гвадалквивир «Боинг-747». Защита цивилизации в Индокитае продолжается.
Отложив международные сообщения в сторону, он снял несколько полос с телетайпа местной линии – вся соль должна быть здесь. В основном это были сообщения, подобранные городским отделением телеграфного агентства, телеграммы из Законодательного собрания в Батон-Руже и те новости по стране, которые, по мнению редактора агентства, могли заинтересовать абонентов на Юге. Почти все они так или иначе касались расовой проблемы.
Он прочел полосу, проставляя синим карандашом на правом поле маленькие басовые ключи.
Как же прошел этот день в штате?
На открытом субботнем заседании Комиссия по антиамериканской деятельности поддержала предложение двадцатидвухлетнего депутата палаты представителей Джимми (Пончика) Снайпа из Хочкиса. Конгрессмен Снайп потребовал привлечь к суду некоего Мориса Ликтхейма, хранителя собрания современной живописи Туро в Новом Орлеане. Пончик рассказал своим коллегам о том, как, знакомясь с культурными достопримечательностями города, он со своей невестой зашел в музей и обнаружил, что все это собрание, с первой до последней картины, представляет собой непристойную мазню душевнобольных. Он установил, что собрание содержится на средства штата: честных земледельцев обирают до нитки, чтобы потворствовать извращенным вкусам растленного и политически неустойчивого городского сброда. Заподозрив неладное, Пончик выяснил, что во главе музея стоит Ликтхейм, и стал копаться в его анкетах, которые оказались нагромождением лжи. Так, например, Морис Ликтхейм утверждал, что он родом из Австрии, в то время как анализ документов показал, что город и провинция, где он родился, в 1918 году, то есть через год после большевистского переворота, были присоединены к Польше. Сопровождая свое выступление показом цветных диапозитивов, снятых его невестой на выставке, конгрессмен Снайп напомнил внимательной, притихшей аудитории, что Польша – страна, порабощенная коммунистами, и на большом протяжении граничит непосредственно с Россией. Они займутся этим Ликтхеймом.
Четверо шестнадцатилетних подростков сгорели в «понтиаке», перевернувшемся на федеральном шоссе номер девяносто. На том же шоссе выпали из мчавшегося грузовика трое сборщиков клубники, один погиб.
При торжественном вручении приза победителю Эморивиллских автомобильных гонок кандидат в губернаторы, судья Гораций Сен-Санс из округа Брак, заявил, что его отзыв о неграх как о тупых гориллах и насилующих монахинь конголезцах не выражает ненависти ни к этой, ни к какой-либо иной расе. Со слезами на глазах он говорил о своей любви к этим простым и верным душам, от одного вида которых к горлу его подкатывает ком. В заключение речи одну простую и верную душу выпустили на трибуну, чтобы она пожала руку судье, и толпа в стихийном порыве запела «Дикси». К немалому веселью присутствующих, обладателем приза оказалась не имеющая водительских прав пятнадцатилетняя девушка.
Перед закусочной в нефтепромышленном городке Хума человек, одержимый жаждой убийства, наткнулся на человека, охваченного предчувствием смерти, и после короткой погони перерезал ему горло.
В Шривпорте местная газета объявила, что организует в рамках ежегодного родео ковбойскую дуэль. Допускаются совершеннолетние белые.
Дальше шла сводка, помеченная «Вниманию абонентов на Юге»: о протестах против сегрегации за неделю, включая воинственные выступления негритянских лидеров. Аресты в Маккоме и Джексоне; марш в Бирмингеме; бойкот в Монтгомери; уличные стычки в Мемфисе и Нью-Берне, штат Северная Каролина. Баптистский священник в Мобиле напомнил, что на тысячекилометровом протяжении берега цветной не имеет права ступить в воду Мексиканского залива – если только он не ухитрится упасть за борт рыбачьей лодки. В субботу негр из Билокси привел в ужас купающихся, промчавшись мимо ошеломленных полисменов к воде и погрузившись по шею. Пляж закрыт. В тот же вечер при луне постреливали из пистолетов на границе негритянского района.
Дальше следовали два сообщения специально для читателей на Юге: ведомство генерального прокурора в тщательно подобранных выражениях оповещало о своих задачах; известный конгрессмен-негр заявил избирателям в большом городе, что «Белый Человек бежит».
Любезный нью-йоркский редактор состряпал и главное блюдо – сытное и пахучее, настоящие страсти-мордасти для простых людей в глубинке.
Жену священника из Талсы, которая приехала посетить Рокфеллеровскую мемориальную церковь, поймал традиционный верзила-негр, прижал к стене, порезал – правда, не сильно – и изнасиловал. Нью-Йорк подавал эту историю со всеми приправами.
Рейнхарт прочел все до конца, тихо посвистывая сквозь зубы.
«Для БСША в самый раз», – подумал он.
Вооружившись ножницами и клеем, он взялся за дело: нарезал броских заголовков, по строчке каждый, из международной ленты, особо выделив Кастро; середину начинил первыми и последними абзацами расовых сообщений, перемешав их с более бодрыми и нейтральными заметками. Патетические тридцать секунд о даме из Талсы и комические злоключения человека, чинившего крышу в Венисе, завершали выпуск.
На пять минут, кажется, хватит. Ну, как это выглядит?
Перечитывая все сначала, Рейнхарт чувствовал странный холодок между лопаток. Неужели это так просто? Голос инстинкта – вот в чем, наверно, суть: тебе даже не пришлось над этим задуматься, а все уже готово, хоть сейчас в эфир – пять минут чистопородных орлов и молний. С кумулятивным эффектом. Тут есть что почитать. И послушать, подумал Рейнхарт, и послушать тоже – целых пять минут. БСША – Истина Сделает Вас Свободными.
«Где ты этому научился?» – спросил он себя.
Он надел пиджак, собрал свои странички; девушка в полотняном костюме стала снимать с машин ленты.
– Желаю удачи, – сказала она.
Джек Нунен расхаживал за дверью с программой передач в руке.
– Порядок, – сообщил Рейнхарт.
– Прекрасно, – сказал Нунен, начиная улыбаться. – Я уж было отчаялся.
– Где оператор?
– Ирвинг, – позвал Джек Нунен, продолжая улыбаться Рейнхарту.
Подошел еще один мужчина без пиджака – высокий молодой человек в роговых очках, с жидкими нечесаными рыжими волосами.
– Ирв, детка, этот человек почитает нам. Запишешь его?
– Пошли, – сказал Ирвинг.
Они спустились по бетонной лестнице и вошли в пустую студию. На полу еще валялись клочки коричневой оберточной бумаги; новая аппаратура сверкала.
– Ваш микрофон там, – сказал Ирвинг, указывая на поблескивавший блок.
Рейнхарт сел и еще раз просмотрел сводку. Ирвинг зашел в аппаратную, чтобы включить магнитофон.
– Что у вас? Известия?
– Да, – сказал Рейнхарт.
– Скажите что-нибудь.
– Бэ Эс Ша А, – произнес Рейнхарт. – Голос Америки американцев.
Ирвинг за стеклом оторопело улыбнулся.
– Бэ Эс Ша А, – повторила машина. – Голос Америки американцев.
– Задуваете, – сказал Ирвинг.
– Что?
– Задуваете, – сказал Ирвинг. – Дыхание слышно.
Рейнхарт поднял голову:
– А. Попробую звонче.
– Вот, правильно, – сказал Ирвинг и пощелкал языком. – Главное – звонче.
– Начинать? – спросил Рейнхарт.
– Можете не торопиться. Я дам знак, и тогда начинайте, когда вам удобно.
Оба повернулись к стенным часам. Ирвинг опустил руку:
– Пожалуйста.
– Говорит БСША, – начал Рейнхарт. – Передаем последние известия. Гавана…
Запись шла чуть меньше пяти минут. Ирвинг выключил магнитофон и вышел из аппаратной.
– Да, – сказал он. – Сколько событий.
– Всего понемногу, – отозвался Рейнхарт.
– Хорошо. Дорогу наверх найдете? Скажите Джеку, все готово, можно слушать, если хочет.
– Спасибо.
– Не за что, – сказал Ирвинг. – А вы хотите послушать?
– Нет, – ответил Рейнхарт. – Может быть, в другой раз.
Рейнхарт поднялся в телетайпный зал; Нунен и девушка пили за письменным столом кофе.
– Готово? – спросил Нунен.
– Да, – сказал Рейнхарт. – Он записал.
– Хорошо-хорошо. Присядьте где-нибудь. Марджи, – обратился он к девушке, – дай ему журнал.
– Я тоже хочу послушать, – сказала девушка.
Они направились к лестнице.
Рейнхарт сел за стол и минут пять читал статью о творческом даре в «Ледиз хоум джорнел». Дочитав ее, он обнаружил, что еще держит свою сводку известий. Он скомкал и бросил ее на пол, потом прочел письма в редакцию и обзор кинофильмов. Нунен и девушка не возвращались.
Рейнхарт постоял у окна, наблюдая, как выгружают из лифта оборудование, и выкурил сигарету, потом другую. Мужчины без пиджаков по-прежнему стояли, ничем особенно не занимаясь и не обращая на него внимания.
Джек Нунен вернулся лишь минут через двадцать – один.
Посмотрел на Рейнхарта, пожал плечами:
– С Бингемоном знакомы?
– Нет, – ответил Рейнхарт.
– Хочет вас видеть.
– Он будет слушать запись?
– Уже слушал, – сказал Джек Нунен. – Пойдемте.
За телетайпным залом были три просторных складских помещения – пустые, если не считать все тех же неструганых стеллажей и клочьев папиросной бумаги по углам. Кондиционеры здесь не работали, духота и жара были страшные; комнаты еще хранили запахи дешевой мануфактуры, сухого пыльного дерева и объедков. В средней, самой большой комнате под потолком шла вычурная круговая балюстрада, на которую смотрело двадцать круглых окошек, замазанных охрой; солнечный свет, проникавший сквозь них, лежал на перилах и верхней части стен густо-желтыми пятнами.
Джек Нунен шел впереди, обмахиваясь обрывком телетайпной ленты.
– С ума сойти, а? – кинул он на ходу. – Скейтингринк для полоумных.
Рейнхарт, прищурясь, посмотрел на желтый потолок и сказал:
– Места много.
– Потому и переезжаем, – сказал Нунен. – Раньше тут все было завалено кроватями. А история такая: старик Клод Торнейл начал дело с этих двух комнат. В одной делали дешевые гробы для негров, в другой стояли кровати, которые он продавал публичным домам в Сторивилле. Он продавал их на время. Водился с полицейскими и, когда они устраивали очередной налет, ехал с ними, забирал свои кровати, а потом продавал в другое место. И так он делал сотни раз. Потом разбогател, стал респектабельным, и очень скоро весь этот дом перешел в его собственность.
– Да, видно, выдающийся был старик, – заметил Рейнхарт.
– Старик тот еще, – отозвался Джек Нунен. – Придумать такое, а?
В конце последней комнаты оказалась лакированная кленовая дверь с табличкой «Вход воспрещен», а за ней – еще одна комната с кондиционированным воздухом, где несколько немолодых женщин трудились над толстыми папками.
Вслед за Нуненом Рейнхарт направился к следующей двери.
– Списки слушателей, – бросил через плечо Нунен. – Пару тысяч мы тратим на сбор адресов и еще пару тысяч на анализ общественного мнения. Много вы видели станций, где бы этим занимались?
Они очутились в кабинете с деревянными панелями и окнами до пола, выходившими на пустынную Канал-стрит. На стенах висели карты города и литографии со сценами морских боев войны 1812 года. Позади темного старинного стола стену занимали снимки игроков в гольф и поло с автографами, большие фотоснимки сцен из жизни травоядных в Африке и портрет интересного седеющего мужчины, снаряженного для сафари, в шляпе с опущенными полями и крапчатой лентой, – самого Бингемона. Много висело и фотографий киноактеров: часть – обычные, рекламные, часть – снятые в более интимной обстановке, с Бингемоном. На всех были автографы и выражения дружеских чувств – от этого кабинет походил не то на модную парикмахерскую, не то на артистическое кафе.
Бингемон вошел сразу вслед за ними; когда они обернулись, он уже стоял посреди комнаты – одной рукой поправляя очки, другую протягивая для приветствия.
– Привет, Джек, – сказал он.
– Бинг, – сказал Джек Нунен, – это мистер Рейнхарт.
Рейнхарт уже пожал протянутую руку, но, пытаясь ее отнять, ощутил некоторое противодействие, так что Джек Нунен успел выйти из комнаты, а он все еще стоял на середине ковра и держался за руки с Мэтью Т. Бингемоном.
– Садитесь, мистер Рейнхарт, – сказал Бингемон, отпуская его руку.
Рейнхарт сел в кожаное кресло у стола и стал рассматривать хозяина. Это был чрезвычайно крупный человек в рубашке с короткими рукавами и неярком полосатом галстуке с приспущенным узлом. Ничто в нем не выдавало возраста, хотя волосы были седые, почти белые. Лицо у него было свежее – гладкое и загорелое. Насколько Рейнхарт мог судить, он не принадлежал к тому типу, который можно было бы назвать «голливудским». Он ничем не походил на хваткого комиссионера. В его внешности и манерах сочетались элегантность горожанина с физической крепостью человека, живущего на свежем воздухе и втиснувшего себя с благодушной неохотой в городское платье. Рейнхарт отметил в нем исключительное, пугающее хладнокровие.
– Я прослушал вашу запись, Рейнхарт, – сказал Мэтью Бингемон, – и она мне весьма понравилась.
– Ясно, – сказал Рейнхарт. – Ясно.
– Очень точно отобрано и очень хорошо преподнесено.
Рейнхарт закурил и скромно поклонился.
– Спасибо, – сказал он.
– Чувствуется здоровая и прочная конституционная основа. Это нечасто встретишь в молодом человеке.
Рейнхарт откинулся в кресле с видом вежливой заинтересованности. У него опять заболела спина.
– Видите ли, я довольно много занимался известиями…
Бингемон любезно рассмеялся:
– Ну нет, этому вы не на радио научились. Как-нибудь вы мне расскажете о себе поподробнее. И у вас будет такая возможность: ваша сводка понравилась мне настолько, что я решил взять вас в штат.
– Очень рад, – сказал Рейнхарт. – Очень рад.
– Из того, что я слышал, – продолжал Бингемон, срывая очки молниеносным движением, которое Рейнхарт уже успел подметить, – я заключаю, что у нас с вами не может быть никакой неясности относительно того, почему вас берут. Но на всякий случай поясню. Прослушав вашу сводку, я был в состоянии представить себе картину в целом. Часть общей системы явлений. Если бы я слушал любую другую станцию и любой другой выпуск известий, она была бы смазана, правда? Вы же ее видите и поэтому заставили увидеть меня.
– Общую систему явлений, – сказал Рейнхарт. – Да.
– Так называемым известиям мы, БСША, отводим весьма значительную роль. Потому что в явлениях есть система. Но ее трудно, очень трудно вскрыть, Рейнхарт. Каждый честный человек в нашей стране чувствует ее, не только на Юге – по всей стране. Он чувствует ее, там и сям он улавливает отдельные черты. Но есть и другие люди, чья цель – смазать эту картину. С нашей точки зрения они являются врагами.
– Так, – сказал Рейнхарт. – Так.
– А люди не могут ее понять потому, что они не ориентированы, не так ли? И наши усилия в большой степени направлены именно на то, чтобы дать им необходимую ориентацию.
– Разумеется, – с жаром подтвердил Рейнхарт.
– У верен, что вы это понимаете. – Бингемон встал. – Не можете не понимать, иначе вы не смогли бы составить выпуск, который я сейчас прослушал.
– Ага, – сказал Рейнхарт.
– Ну что же, мистер Рейнхарт. – (Рейнхарт встал.) – Вы можете оказаться ценной находкой для станции. Я не вижу ничего, что могло бы помешать нашему сотрудничеству. Кроме, может быть, одного.
– Чего? – улыбаясь, спросил Рейнхарт.
– Вы могли бы счесть меня идиотом. Это бы вам несколько помешало.
Рейнхарт наблюдал за его лицом. Оно было – само дружелюбие.
– С чего бы я так подумал?
Бингемон засмеялся и пожатием плеч дезавуировал свое предположение.
– Не поймите меня буквально. Вы можете недооценить серьезность наших задач. Если так… то боюсь, мы не сработаемся.
– Это важная работа, – сказал Рейнхарт. – Разумеется, я понимаю. – Он сглотнул, пытаясь прогнать сухость в горле. – Я очень серьезно к этому отношусь.
– Хорошо, – сказал Мэтью Бингемон. – Если я ошибаюсь, я всегда даю себе время исправиться. Всегда.
Они стояли посреди комнаты, глядя друг на друга.
– Да, – сказал Рейнхарт неожиданно для себя.
– Вы приняты с испытательным сроком, – сказал Мэтью Бингемон, отодвигая дверцу бара. – Вы пьете? – Он вынул из бара бутылку и два стакана. – Ну, за компанию?
Рейнхарт посмотрел на бутылку и на Бингемона.
– Рановато для меня, – произнес он с большой решительностью.
– Да? – сказал Бингемон. – А я выпью.
– Впрочем… – сказал Рейнхарт. – Благодарю вас. Только не много.
Бингемон налил в оба стакана, Рейнхарт осторожно принял свой, поднял и выпил.
Едва проглотив виски, он понял, что это было ошибкой. Не успело еще разлиться по телу тепло, как мозг у него накренился, круто спикировал; стоя в полушаге от Бингемона, со стаканом в руке и расплывшимся в бессмысленной улыбке лицом, он тоже летел куда-то вверх ногами, по каким-то немыслимо закрученным спиралям, и там, внизу, он видел их все время – вспыхивали желтые и красные огни. Сейчас же уходи, сказал он себе. Сейчас же.
Бингемон стоял, наблюдая за ним, – он еще не притронулся к своему стакану.
– Вам, кажется, не по себе, мистер Рейнхарт. Напрасно я так настаивал. Я вижу, вы действительно не привыкли к спиртному.
– Да, – сказал Рейнхарт. – Я мало пью.
– Вы можете прийти во вторник?
– А? – сказал Рейнхарт.
– Во вторник, – повторил Бингемон. – Приходите во вторник, в три часа. Для начала я думаю дать вам ночную музыкальную передачу – она идет в три часа. Вам надо записать ее во вторник вечером. С известиями, конечно.
– Хорошо, – сказал Рейнхарт, – во вторник, в три.
– Жалованье ваше, о котором вы из вежливости не спросили, будет девяносто долларов в неделю. Вначале я много не плачу, Рейнхарт; я не считаю это правильным. Однако я считаю, что за качество надо платить в любом деле, а потому обещаю вам сразу: вы будете получать гораздо больше, если мы поладим.
– Прекрасно, – сказал Рейнхарт, снова повернувшись к двери.
– Как вы отнесетесь к авансу?
– О, – сказал Рейнхарт, – хорошо.
– Банки, конечно, закрыты, и мои кассиры уже ушли. Не сочтете за обиду, если я вам заплачу из своего кармана? – Из простой жестяной коробки на столе он вынул пять двадцатидолларовых бумажек и вложил их в руку Рейнхарта. – Черт побери, ведь все равно им больше неоткуда взяться. Я рассматриваю это символически: каждый, кто у меня работает, так или иначе должен поддерживать со мной личные отношения. Я не верю в безличную организацию дела. Особенно такого, как у нас.
Рейнхарт положил деньги в бумажник и еще раз пожал Бингемону руку.
– Мне было очень приятно познакомиться с вами, мистер Бингемон, – сказал он.
– А мне было очень приятно познакомиться с вами, мистер Рейнхарт, – ответил Бингемон без малейшей иронии.
Рейнхарт прошел мимо женщин, сидевших над письмами, и стал спускаться по длинному маршу черной лестницы. Один раз ему пришлось остановиться, чтобы приноровить шаг к расположению и числу ступенек – их что-то слишком много оказалось в слишком узкой лестничной клетке. Очутившись на улице, он обнаружил, что очень плохо переносит солнце.
Поесть нужно, подумал он, степенно шагая по Бейсин-стрит. Если удастся поесть и удержать пищу в желудке, то несколько стаканов пива выведут его из пике. Он вспомнил, что в бумажнике у него сто долларов.
Рыбный ресторан в Ибервилле был заполнен туристами, выглядевшими так, будто они явились прямо из церкви; Рейнхарт непринужденно вошел и заказал у стойки тарелку креветок и литровую бутылку пива. Он расплатился двадцатидолларовой бумажкой и следил зачарованным взглядом, как бармен отсчитывает сдачу.
Откуда-то из области пикирования и красных огней слышались напыщенные интонации и вкрадчивые переливы голоса, которые звучали на его сегодняшней пленке. Не было нужды прослушивать именно эту запись, подумал Рейнхарт, он достаточно часто слышал себя раньше. Правда, не в такой роли. Нет. Нелегкая роль для жаркого воскресного утра.
Новый Рейнхарт, подумал он, прекрасный новый Рейнхарт со здоровой конституционной основой. Он мысленно оценил этого нового Рейнхарта, его поставленную дикцию, его спокойные, хорошие манеры, его остроносые туфли и костюм.
А почему бы и нет?
«Вот, – обратился он к себе. – Ты слышишь такое, читаешь такое и удивляешься, кто мог такое нагородить. Теперь ты знаешь».
«Где ты этому научился?» – спросил он себя новым рейнхартовским голосом.
«А, да это очень просто. Это будничное дело. У меня много будничных дел, и это одно из них».
«Подожди, – настаивал голос. – Все-таки надо отдать тебе должное. Ты погрузился туда и превратил неблагородный металл жизни в золото. Это тынаписал. Ты».
«Ну, – ответил Рейнхарт, допивая пиво, – это инстинктивно делается. У людей это сидит в голове, и когда они подключаются, с тобой делается так, что ты можешь подать им требуемое. Ты отмечаешь, что это все в самом деле – новости. Это в самом деле произошло».
«Ну да. Но в самом деле это не так».
«Что значит „не так“? Это ведь произошло? Если ты хочешь, чтоб это было так, значит, так оно и есть».
«Но ты же понимаешь. Ты что, совсем не чувствуешь ответственности?»
«Перед чем ответственности? Перед тобой? Чего ты стоишь, дырявый мешочек добродетели и остроумия? Если думаешь, что я поганю твой мир, пойди самосожгись».
«Вот и слетело с тебя все твое хладнокровие, видишь? Ты полон злобы, потому что ты такой подлец».
«Каким я вошел туда подлецом, таким же и вышел, только с денежкой и кушаю креветок».
«Креветок любишь, да?»
«Люблю креветок. Всегда любил креветок. В чем дело – находишь это пошлым? Это что, предательство духа или еще чего, мой ноющий толстячок души? Тебя это колышет?»
«Ага! Ага! Чувствуешь все-таки! Чувствуешь, что предал. Честь?..»
«Я тебя умоляю!»
«Ладно, не честь. Свое мировосприятие – годится? Свой интеллект».
«Можешь взять мое мировосприятие, мой интеллект и засунуть…»
«Все, хорош! Довольно! Если замолчишь, угощу тебя стаканчиком».
«Идет».
Голосом с магнитофонной ленты Рейнхарт обратился к бармену.
– Простите, – произнес он, – будьте так любезны – двойную порцию «Джима Бима».
Бармен грустно улыбнулся.
– На улице, – сказал он, – такая жара. А вы еще крепкого хотите выпить – это после пива-то и креветок. Мне подумать об этом – и то было бы тошно.
– А вы знаете, – ответил Рейнхарт, – что последние семь лет я провел на Фернандо-По у западного побережья Африки?
Бармен поглядел на него; толстяк, вскрывавший у холодильного прилавка устриц, перестал работать и повернулся.
– А на Фернандо-По вдвое жарче, чем в самый жаркий день в вашем городе Новом Орлеане.
– Да? – сказал бармен.
– Точно! – сказал Рейнхарт. – Это просто парализует. Жопу не отклеишь от стула – такая там жара.
Бармен нервно оглянулся на туристов в чистеньких летних костюмах – несколько семейных пар, которые тоже сидели у стойки и ели устриц.
– Чуть-чуть потише, – сказал он, подавая виски. – Мнерассказывайте.
– Так вот, – продолжал Рейнхарт, величественно принимая стакан, – там, на Фернандо-По, в самое жаркое время дня мы шли на пляж, и великолепные гребцы-ашанти вытаскивали на берег свои долбленые лодки, приветствуя нас криками: «Тумба! Тумба!» – что означает, – он умолк, чтобы осушить стакан, – что означает на их мелодичном языке: «Мир!» Вы ведь знаете, джаз родился у ашанти. У них врожденное чувство ритма.
– Не может быть, – снова оглянувшись, сказал бармен.
– Да, сэр, мы шли к ним, они вытаскивали из своих эбеновых лодок колоссальное количество креветок, и мы варили их в чугунных котлах и поедали десятками, с красным перцем, как Поль дю Шайю [32]32
Поль дю Шайю (1835–1903) – американский географ и антрополог, француз по происхождению. В 1856–1859 и 1863–1865 гг. путешествовал по Экваториальной Африке.
[Закрыть]. А потом мы ложились на раскаленный песок, подставив раздувшиеся животы свирепому африканскому солнцу, и каждый выпивал по литру кукурузного виски.
– Господи, спаси и помилуй, – сказал бармен, отходя от него.
– Простите, будьте добры, еще стаканчик. Я праздную свое возвращение в христианский мир.
