Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Он пошел к двери, но на полпути обернулся к ним с улыбкой:

– Теперь все ясно? Яснее объяснить нельзя. Ну и прекрасно. Жду вас обоих во Дворце спорта в шесть тридцать.

Джек Нунен посмотрел на свои часы и отхлебнул виски.

– Учитесь! – сказал им Мэтью Бингемон. – Ясно? Учитесь!

Они молча стояли и смотрели, как за ним закрывается дверь, а стаканы леденели в их пальцах.

– Ему все равно, – сказал Нунен. – Ему плевать. Он может сказать про тебя все, что угодно, и при ком угодно.

– Даже при мне, – заметил Рейнхарт.

– Я не это имел в виду, – сказал Нунен. В его глазах было отчаяние.

– Я знаю. Я вас не упрекаю.

Джек Нунен опять умоляет, подумал Рейнхарт, опять переживает приступ жажды, которая нападала на него и раньше. Чтобы не видеть убитого лица, Рейнхарт проверил уровень виски в своем стакане. Капельку любви? В жопу, подумал Рейнхарт. Он будет домогаться ее, пока его не съедят живьем, и еще посолит себя перед этим. Капельку любви? И не надейся. Не сегодня.

– Послушайте, – сказал вдруг Нунен. – Он расспрашивает про меня? Вы не знаете, он приставил кого-нибудь следить за мной?

– Конечно, – сказал Рейнхарт. – Меня и приставил.

Лицо Нунена застыло. Он поставил свой стакан и испуганно икнул.

– Вы шутите? Если бы вас, вы бы мне про это не сказали. Послушайте: я сообщу ему, что вы мне это сказали. – Он сделал неуклюжий шаг вперед, угрожая, томясь страхом. – Не шутите такими вещами.

Рейнхарт допил свой стакан и повернулся к двери.

– А чем еще шутить? – спросил он.

Он пошел по коридору в студию «Б», где Ирвинг прокручивал пленку с записью проповеди Фарли-моряка.

– Нет, ты только послушай, – сказал Ирвинг, задыхаясь от смеха.

– Подвези меня сегодня, – сказал Рейнхарт, – и выпьем за мой счет.

– Ладно.

– Встретимся у дома девятьсот двадцать на Сент-Филип-стрит около шести.

– Ладно. Но только послушай. Это та проповедь, где он призывает изгнать из города всех коммунистов, дабы Отец Вод [99]99
  То есть река Миссисипи.


[Закрыть]нес свои воды в море незамутненными.

– Значит, в шесть, – сказал Рейнхарт.

В вестибюле он прошел мимо группок скучающей враждебной прессы и сбежал по лестнице на улицу.

Он перебежал под носом у машин половину Канал-стрит и, почувствовав боль в спине, остановился на зеленом островке посередине. Первый холод взбодрил людей, и они резво шли мимо витрин Торнейла; на краю тротуара толкались и болтали подростки; женщины, нагруженные пакетами, выходили из дверей магазина и, нюхнув остывшего воздуха, с затаенными улыбками спешили прочь. На шестом этаже Рейнхарт увидел цепочку белых лиц под флюоресцентным светом – женщины за машинками шили там постельное белье. Мимо проехал трамвай к Каронделет-стрит; кто-то крикнул ему в лицо из окна, забранного сеткой.

– Ладно-ладно, – сказал Рейнхарт.

Наконец он перешел на другую сторону и увидел, что у центовки что-то происходит. Впереди за толпой прохожих раздавались сердитые возгласы и испуганное женское аханье; у края тротуара стояли два полицейских мотоцикла. Рейнхарт свернул за угол и увидел, что причиной смятения были два молодых негра в темных вискозных костюмах, расхаживающие с плакатами в руках перед витринами магазина. Один – высокий, очень темный юноша с большой уродливо приплюснутой головой – нес плакат с надписью: «Не покупайте у Джима Кроу» [100]100
  Джим Кроу – персонаж скетча актера Томаса Райса (1832), расист. Его имя стало нарицательным.


[Закрыть]. На плакате второго, атлетически сложенного крепыша с тяжелым подбородком, было написано: «Свободу – теперь же!» Чуть в стороне от них, возле фотографий обнаженных красавиц в витрине кинотеатра «Веселый Париж», десяток молодых белых размахивали руками и пели пародии на «Боевой гимн республики». В толпе, собравшейся возле них, Рейнхарт заметил Моргана Рейни и тут же потерял его из виду.

Худенькая старушка, которая шла рядом с Рейнхартом, увидела плакаты и судорожно схватилась за воротничок платья.

– Почему никто из молодых людей не положит этому конец? – спросила она у него.

– Все в порядке, – говорили полицейские, – все под контролем.

Они расхаживали взад и вперед возле своих мотоциклов, поглядывали на группу у кинотеатра и декламировали свое заклинание.

Когда Рейнхарт проходил мимо толпы белых, из нее выскочил старик в парусиновом комбинезоне и зашагал рядом с ним.

– Видите? – спрашивал старик в комбинезоне, вцепившись в его локоть. – Видите?

Рейнхарт продолжал идти, стараясь стряхнуть его руку.

– Сегодня вечером, – сказал старик, – будет полный расчет. И берегитесь, сукины дети. Мы вечером выпустим кишки черномазым. Мы перережем им глотки при лунном свете.

Рейнхарт вырвал локоть и юркнул в толпу.

– Нынче вечером черномазым конец! – крикнул старик ему вслед.

Появилось двое солдат Возрождения с пачками красно-бело-синих листовок.

– Хотите знать, что происходит? – спрашивали они толпу. – Хотите знать, какие враги их подстрекают?.. Сегодня вечером, – говорили они. – Приходите и узнаете! Истина сделает вас свободными!

По тротуару шли десятки негров, они несли покупки, они ничего не видели.

Рейнхарт быстро пошел к гостинице «Рим». На площадке у двери Филомены он поглядел на небо и увидел, что дождевые тучи уносятся к заливу; над озером очищалось синее осеннее небо. Вечер будет ясным и погожим. Он постучал в дверь Филомены.

– А! – ответил голос Филомены. – Я… не…

– Филомена! Это Рейн. Рейнхарт.

Он услышал позвякивание ортопедических шин Филомены, звук отодвигаемого от двери комода.

– Рейнхарт… Рейнхарт… – бормотала Филомена.

Она открыла дверь и встала перед ним в белых шортах и футболке с вырезом; волосы рассыпались по плечам – блеклое пожелтелое украшение на восковой коже.

– А, дружок! – сказала она. – Входи, милый.

– Ты не видела Джеральдину? – спросил Рейнхарт. – Она была тут?

– Входи, милый, – сказала Филомена. Она протянула худую изящную руку и погладила лацкан его пиджака. – Какой красивый костюм!

– Мне некогда, – сказал Рейнхарт. – Можешь ты мне сказать: была тут Джеральдина? Ты ее видела в последнее время?

– Ты что, не можешь зайти? – пропела Филомена. – Зайди.

– Филомена, – устало сказал Рейнхарт, – ты знаешь, кто я, правда, детка? Рейнхарт… я Рейнхарт.

– Ну да, – сказала Филомена.

Рейнхарт заглянул ей в глаза, они затягивали его, он прислонился к косяку для устойчивости. «Какой знак?» – подумал он. Ее рука сползла с пиджака, пальцы тронули внутреннюю сторону его бедра. Какой знак? Он смотрел в глаза Филомены и видел в них одновременно блеск бритв на бархате… отражение фар в илистой воде… небо над раскопанными могилами. Господи, подумал он. Глаза Филомены были голубые, голубым безумием искрилась их поверхность, засохшая пена безумия в ободках радужки. (И какой ужасный, длинный голубой путь проляжет на дно преисподней, в глубокую пропасть этой сверкающей голубой болезни.) Любовь, любовь, думал он, ощущая на себе ее руку. Если может быть отдых в безумии, то он сюда вошел. Рейнхарт ощущал дрожь желания и усталости… отдохнуть, отдохнуть… глаза безумия, двери склепов. Чего? – подумал он и попытался отодвинуться.

– Да-да, родной, – сказала Филомена… голос ее был внятен, полнозвучен… конечно, она очень хорошо пела. – Я знаю, кто ты. Я знаю.

Рейнхарт резко повернулся. Рука Филомены схватила его крепче. Он согнулся пополам, поймал руку, скребущую ногтями по его бедру.

– Черт, – сказала Филомена. – Черт…

Рейнхарт оперся на перила балкона и почувствовал, как они подались под его руками, дерево скрипнуло и казалось, не выдержит. Бетон загаженного голубями проулка колыхался перед его глазами.

– Тебе здесь не на что опереться, – сказала ему Филомена. – Тебе надо ходить, как кошечке.

Он снова поглядел ей в глаза.

– Чего тебе надо, Рейнхарт? Чтобы я знала, кто ты?

– Джеральдину, – медленно выговорил Рейнхарт. – Мне нужна Джеральдина.

– Тебе нужна Джеральдина? Она где-то тут, милый. Она никуда не девалась. Она где-нибудь там. В парке. В баре Флейтли. А ты был в ее старой комнате? Может, она там, милый.

– Да, конечно, – сказал Рейнхарт. – Спасибо.

– Ах, – сказала Филомена. – А ты что сделаешь, жеребчик, – хочешь улететь? Улететь? Мне не бывает больно, – сказала она, грустно покачав головой. – Никогда.

– Ладно, – сказал Рейнхарт. Он вынул из бумажника и дал ей пять долларов.

– Скажи «люблю» деньгами. Скажи большой пятидолларовой бумажкой. – Филомена ушла в комнату. – Я поеду с ней на пляж Понтчартрейн и попрошу мужчин помочь мне на всех аттракционах. Потому что я калека.

– Ну да.

– Мне не больно, – сказала Филомена. – Никогда. Ну и много ли мне радости от того, что знаю, кто ты?

Он осторожно прошел по балкону и, войдя в дом, зашагал по желтому, обшитому деревом коридору. В комнате, где прежде жила Джеральдина, на кровати спала женщина с опухшим лицом и спутанными черными волосами; рядом стоял полосатый картонный чемодан. Рейнхарт несколько секунд простоял в дверях, прислушиваясь к ее дыханию, а потом спустился вниз и направился к бару Флейтли.

Рейнхарт заказал виски, и бармен сообщил ему, что видел его девочку.

– Она тут, если вы желаете ее повидать, – сказал бармен.

Рейнхарт допил виски и кивком заказал еще.

– Где?

– Я сейчас скажу, чтобы она вышла, – сообщил бармен. – Закажете и для нее?

Рейнхарт заказал и для нее, а бармен вышел во двор через дверь, в которую было вставлено зеркало. Рейнхарт допил вторую порцию и выпил ту, которую заказал для своей девочки. Через минуту-другую из-за зеркала появилась девушка в брюках, расшитых блестками, и села на табурет рядом с ним.

– Вернулись опять счастливые денечки, – сказала девушка.

Рейнхарт заказал еще две порции и поглядел на девушку. У нее были черные волосы, перекрашенные в рыжие, и удлиненное красивое несчастное лицо.

– А я-то думал, – сказал Рейнхарт, – что это будешь не ты, а другая.

– Почему? – спросила девушка и игриво посмотрела на него поверх сверкающего края стакана.

– Видишь ли, – сказал Рейнхарт, – есть другая девушка. Ее зовут Джеральдина, понимаешь? Волосы у нее белокурые, а на лице шрамики. Мне нужно ее отыскать.

Девушка безразлично кивнула.

– Ясно, – сказала она. – Иногда она сюда заходит. Не то чтобы постоянно. Просто заходит иногда.

– Где она живет?

– Не знаю, – сказала девушка.

– Где? – спросил Рейнхарт. – Десять долларов.

Девушка поглядела на него с изумлением.

– Нет, правда, – сказала она. – Я не знаю, где она живет. А зачем она тебе понадобилась?

– Для тепла, – сказал Рейнхарт.

Девушка посмотрела на него и засмеялась, истолковав это по-своему.

– Для тепла, – повторила она. – А ты что, тебе холодно? И все?

– Именно, – сказал Рейнхарт. – И все.

– Хочешь выпить? – сказала девушка. – Будет тепло.

– Верно, – сказал Рейнхарт. – Давай выпьем.

Бармен снова налил им и похлопал по стойке, напоминая о деньгах. Рейнхарт положил на стойку пять долларов.

– Что будешь слушать? – спросила девушка, сгребая в горсть сдачу. – Тебе нравится «Иди, не беги»? – Она подбежала к музыкальному автомату и накормила его четвертаками.

– Этой нет, – сообщила она, вернувшись. – Пусть будут мамбы – не одна, а много. Мамбо! – объявила она, и мамбо загремело пронзительными печальными трубами. – Потанцуем?

– Чакона, – сказал Рейнхарт.

– Чакона? – сказала девушка. – Я же не Чакона. Да ты ведь не знаешь! Откуда я? – пристала она к нему. – Откуда?

Рейнхарт допил виски.

– Откуда? – сказал он. – Ну-ка, скажи.

– А! – сказала девушка. – Ни-ка-ра-гу-а! Что, съел? Ни-ка-ра-гу-а.

– Да, – сказал Рейнхарт. – Чудесное место.

Девушка засмеялась:

– А хочешь, я скажу это еще? Ты же хотел, чтобы я сказала «Никарагуа». Тебе понравилось. Ты угости меня, а я тебе два раза скажу «Никарагуа».

– Ты скажи мне два раза «Никарагуа». А я покажу тебе фокус.

– Какой фокус? Ни-ка-ра-гу-а, – сказала она, строя глазки над стаканом. – Ни-ка-ра-гу-а.

– Обалдеть, – сказал Рейнхарт.

Он встал, на миг увидел себя в дверном зеркале и повернулся к девушке:

– Фокус вот какой: я засуну руку себе в глотку, крепко ухвачу внутренности и буду тащить их наружу, пока не вывернусь наизнанку. Мне такой фокус ничего не стоит сделать, потому что я из тех, кто углублен в себя.

– Я отойду, – сказала девушка. – Ты что, шутишь?

– Нет-нет, – заверил ее Рейнхарт. – Бывают же гуттаперчевые люди; может быть, у тебя дома в Никарагуа есть гуттаперчевый двоюродный брат, а может, у кого-нибудь из твоих братьев – шесть пальцев. Только и всего. Углублен в себя. Нравственно, социально, политически, гуманистически, трагически, исторически, космически, пасторально углублен в себя. И чтобы уснуть, я выворачиваюсь наизнанку.

Девушка смотрела на него с опаской. Он положил руку ей на плечо.

– А когда я полностью вывернусь, милая, то расплывусь у твоих ног серой дурно пахнущей пленкой – эктоплазмой, по виду и по консистенции схожей со старым камамбером. Поняла? Я сделаю это для тебя, потому что ты так красиво произносишь название своей родины… В центре этой эктоплазмы обрати внимание на большое количество тоски дерьмового оттенка. Ты заметишь, что она вся в маленьких присосках и непрерывно пульсирует. Это потому, что она всегда голодна. Кроме тех случаев, когда я забиваю ее до бесчувствия.

Музыкальный автомат грянул новое мамбо. Девушка повернулась к автомату, словно ища спасения, а потом посмотрела на бармена, который писал что-то в счетной книге.

– А потому я должен ее постоянно кормить. Понятно? Я кормлю ее всякими тоскливыми вещами, ясно? Я кормлю ее дохлятиной, безумием, визгом и чириканьем моего сознания. Но она ест все. И такой хищной зверюги больше в мире не найти, детка, потому что она съедает то, чего боится. Ясно? Когда она чего-нибудь пугается, то протягивает синие свои присосочки и съедает. Она жрет хромых и увечных, понимаешь? И здоровых, и целых, и все время она жрет меня. Кроме тех минут, когда я забиваю ее до бесчувствия. И знаешь, что она еще ест? Я тебе скажу, что она еще ест, потому что ты мило произносишь «Никарагуа». – Он наклонился и шепнул на ухо девушке: – Она жрет любовь. Хлюп. – Он всосал ртом воздух. – Она высасывает любовь. Ты когда-нибудь высасывала любовь? Когда эта штука высасывает любовь, она делается синей и тоскливой, как крики, писки и смертоподобные штуки… Ну, – сказал он, гладя ее по плечу, – считай мне до трех… Я тебя не обманываю. На счет три я для тебя вывернусь. Если у тебя есть слезы, дочка, приготовься сейчас их пролить. На счет три… и если в тебе есть любовь, давай ее сюда. Дай мне любви, моя красивая и чистая, а я лягу и высосу ее досиня и плюну ею в твое красивое и чистое личико.

Он сделал знак бармену подать еще два стакана.

– Ты сначала не был психом, – сказала ему девушка, – а теперь ты псих.

Она встала, сделала несколько шагов к гремевшему автомату и заплакала.

– Ты сумасшедший паразит. Говоришь мне эти пакости за то, что я не твоя баба. Сумасшедший! – закричала она ему. – Сумасшедший!

Бармен поглядел на нее и продолжал писать в счетной книге.

– Который час? – сказал Рейнхарт. – В этом вся суть.

Девушка стояла посредине зала и плакала, а вокруг нее грохотало мамбо.

– Ты слышал, что он говорил? – крикнула она бармену. – Я не хочу…

– Слышал, – сказал бармен, глядя на деньги Рейнхарта, лежащие на стойке. – Он тебе ничего такого не сказал. Пьяный треп – и все.

– Нет, сказал, – возразил Рейнхарт. – Эксгибиционизм, – добавил он, – неодолимая потребность всех, кто углублен в себя.

Он взял пять долларов со стойки, подошел к девушке и сунул бумажку ей в руку.

– Я несу тебе благую весть, – сказал он. – Никогда больше до конца своих дней ты меня не увидишь. Прими мои торжественные заверения. Ни при каких обстоятельствах.

Девушка взяла деньги, не повернув к нему головы.

Рейни почти всю ночь прошагал по пустынным улицам. Когда пошел дождь, он сел в автобус и доехал до конечной остановки, где услышал звуки ночных болот, разносившиеся по воде. Из темных садов на него лаяли собаки. Где-то он прошел мимо ночной закусочной – сидевший в одиночестве раздатчик пугливо косился на широкое стеклянное окно.

Напрягая рассудок, Рейни старался решить, что делать дальше. Всю свою жизнь он чувствовал, что на него возложена какая-то обязанность и что эта миссия входит в договор, заключенный между ним и жизнью. Даже когда он переставал жить живой жизнью, это его не освобождало – он не мог отречься от этой обязанности и продолжать жить.

Он знал, что превратился в духовного калеку, что не выдерживает натиска обстоятельств, что у него нет резервов. Но в отдыхе ему было напрочь отказано, и ему казалось, что он должен действовать так, как если бы была причина у этого отказа.

Он не переоценивал своих возможностей: он знал, что не способен преодолеть сопротивление. И что бы он теперь под конец ни сделал, это надо делать быстро и нести все последствия. Без сомнения, думал он, это будет что-то совсем малоценное, но вопрос не в этом. Если бы он начал раньше, то мог бы сделать что-то значительное, но теперь слишком поздно.

В одном он был уверен твердо: он пойдет завтра вечером на это их сборище.

Было уже очень поздно, когда он сел в автобус, шедший к центру. Он оказался совсем один, если не считать двух парочек, сидевших впереди, – служащих аэропорта, которые работают в ночную смену. Рейни не нравились их голоса: в них чудилось что-то знакомое и неприятное, о чем он не хотел вспоминать. Он тревожно смотрел в окно автобуса на бежавшие по уже почти ясному небу облака, странно прозрачные, обведенные по краям лунным светом. Когда снаружи потянулись знакомые улицы Заднего города, он встал и вышел из автобуса, ища укрытия во мраке, окутывавшем негритянские трущобы.

Он свернул в сторону от баров Саут-Рэмпарт-стрит на пустынные улицы. Машинально он пошел к гостинице Клото, и к тому времени, когда он добрался до нее, в нем возникла томительная тоска по дню и свету. Но когда он перешел замусоренную площадь и заглянул в окно вестибюля, была глухая ночь.

Сторож подметал пол и хлопал щеткой по разбегавшимся мышам. Его губы непрерывно шевелились.

Рейни подошел к окну кафе и увидел, что Рузвельт Берри у пустой стойки пьет вино из пивной кружки. Он вошел и встал рядом с журналистом.

Берри невесело поглядел на него и ничего не сказал.

– Мы расквитаемся, – сказал Рейни. – По-моему, я могу оказать вам услугу.

– Так я и знал, – сказал Берри. – Входил сюда и знал, что нынче у меня счастливый день, а теперь являетесь вы с намерением оказать мне услугу. Ну что мне от вас может быть нужно? Убирайтесь-ка отсюда, пока с вами ничего не случилось.

– Я еще не знаю какую, – сказал Рейни. – Но какую-то непременно.

Берри поглядел на грязную рубашку Рейни, на его лицо, осунувшееся от усталости.

– Вы свихнулись, друг мой, – сказал он спокойно. – А мне не жаль вас. Вероятно, мне следовало бы жалеть, что вы свихнулись, но я не жалею. Впрочем, одно я вам скажу. – Он похлопал Рейни по плечу с вялым дружелюбием. – Я и не рад.

– Я собираюсь схватиться с ними. У меня нет другого выбора. Ради себя, ради жизни. Я хочу, чтобы вы знали об этом и были свидетелем.

– Чушь, – сказал Рузвельт Берри.

– Что бы это ни было, – сказал Рейни, – я хочу, чтобы кто-нибудь знал: это было сознательное и обдуманное действие.

– Ну-ну, – сказал Берри радостно, – просто замечательно, дорогой. Сознательное и обдуманное действие, а? И вы хотите, чтобы я при этом присутствовал? Так разрешите сообщить вам, недотыка, что я намерен присутствовать только при собственном отбытии из здешних мест. И не позволю, чтобы сумасшедший лишал меня столь необходимого мне отпуска.

Он допил вино в кружке.

– Друг мой, – сказал он Рейни, – вы меня достали своими бреднями. То есть как это вы схватитесь с ними? И кто, по-вашему, эти «они»? У вас совсем ум за разум зашел. Вы что собираетесь сделать? Вы всему человечеству хотите порадеть – вот и получите. Вас все поимеют!

– Но не сегодня еще, – сказал Рейни.

– Правильно, не сегодня. Но будете и дальше встревать – они сотрут вас в порошок. Вы уже заработали себе неприятности.

– Я сделал что мог, – сказал Рейни. – И пока не явилась полиция, я даже не думал, что сделал так много.

– Они займутся вами, когда завтра вечером докончат то, что начали. После этого, как предполагается, многое пойдет по-другому. Ну а я уезжаю в отпуск.

– Вы говорите про это «возрождение»? – спросил Рейни. – Про митинг на стадионе?

– Да, – сказал Берри, – про это самое.

– А что вам известно?

– Я что, по-вашему, осведомитель? – Берри подошел к двери, которая вела в вестибюль отеля, и заглянул туда. Потом притворил дверь и несколько секунд простоял возле нее, прислушиваясь. – Ну что же, вы правы, – объявил он Рейни, неторопливо возвращаясь к стойке. – Я осведомитель. Но только из любви к искусству. – Он налил себе в кружку еще вина. – Этот митинг состоится в Большой Лавочке дядюшки Лестера. Он собирается завтра превзойти самого себя, потому что ему предстоит устроить там не более и не менее как небольшие расовые беспорядки. Заправилы позаботятся о восстановлении своего закона и порядка, а нас, мальчиков, прижмут к ногтю, чтобы мы и пикнуть не смели. Это будет вроде второго «Рождения нации» [101]101
  «Рождение нации» (1915) – классический фильм Дэвида Гриффита, активно критиковавшийся за то, что многие сочли анти негритянской и проку-клукс-клановской позицией.


[Закрыть], а на роль злодея они подрядили Лестера. Он подошлет своих ребят – в решительный момент они должны будут появиться на стадионе, вопя что-нибудь. В теории предполагается, что они выберутся оттуда живыми и получат условленную плату, а тем временем одна компания белых возьмет верх над другой.

– Вы хотите сказать, что он намерен инсценировать расовые беспорядки?

– Для беспорядков нужны две стороны, и он поставит одну из них – ту, которая потерпит поражение, само собой разумеется. Кроме того, что-то вдруг стало очень легко организовывать протесты против этого митинга. Обычно Лестер протестов не одобряет, но вот на завтра они как-то очень быстро подобрали пикетчиков. А Лестер в сторонке. Полиция в сторонке. Странновато получается.

– Кто стоит за этим?

– Не знаю, – сказал Берри. – Хитрые техасские денежки.

– У них ничего не выйдет, – сказал Рейни. – Это невозможно.

– Я знаю, дорогой. Я знаю, что у них ничего не выйдет. Даже вы знаете, что у них ничего не выйдет. Но они-то этого не знают, а потому, глядишь, и добьются своего.

– Какое-то безумие, – сказал Рейни. – Зачем им понадобилось устраивать такое сумасшествие?

– Видите ли, друг мой, это все та же старая история: кто хуже. Но по моему мнению, мнению журналиста, они сядут в лужу. Во-первых, этот стадион находится в негритянском районе. А к тому же я слышал, что завтра там соберутся еще черные, которые не работают у Лестера, и вот их умиротворить будет потруднее. И еще: во всей этой операции есть какая-то гнильца. Ничего похожего на добрые старые времена подначивания черномазых. Знаете, мне кажется, кое у кого из этих жирных котов есть в характере легкая склонность к самоубийству. Они помнят Аламо [102]102
  Форт в Техасе. Во время войны США с Мексикой в 1836 г. был осажден мексиканскими войсками. Гарнизон защищался до последнего человека. Выражение «Помни Аламо!» стало призывом к мести.


[Закрыть], ясно? Они думают, что пока вам не устроят хорошенькую резню, вы и знать не знаете, как это бывает.

– Они сумасшедшие, – сказал Рейни.

– Что ж, ведь и вы тоже, детка, не в своем уме, так почему бы вам не присоединиться к ним? – Он допил вино и весело посмотрел на Рейни. – Черт подери! Конечно. Вы же хотите оказаться в центре событий. Ну так отправляйтесь туда и задайте им перцу. Скажите, что вас они надуть не смогут.

– Так я и сделаю, – сказал Рейни. – Пойду туда.

– Черт, – сказал Берри. – Надеюсь, это не просто болтовня. Сто лет не получал удовольствия от газет. Хочу прочесть о вас.

– Да, – сказал Рейни. – Я пойду туда. Я должен что-то сделать.

Берри поставил кружку и отошел от стойки.

– Смотрите не подведите меня, – сказал он, поправляя соломенную шляпу. – Не то я пожалею, что рассказал вам.

Он оглядел кафе и вышел в темноту. Над улицей проносились обведенные лунным светом облака. Не было заметно никаких признаков утра.

Рейни заглянул в вестибюль гостиницы. Швейцар ушел, за конторкой не было никого. В одной из верхних комнат негромко играло радио.

Он вернулся в кафе и сел за столик у стены. Время от времени он поглядывал в окно, не забрезжил ли день, но там была только ночь. Кто-то расхаживал взад и вперед по комнате над его головой.

Он уткнулся лицом в руки и увидел ночные облака.

Когда он поднял голову, в кафе было почти совсем темно. Лампы над стойкой погасли, но дверь, ведущая в посудомойную, была открыта, и за ней виднелась лампочка без абажура, висевшая над глубокой раковиной. На улице стоял непроницаемый мрак.

Он со скрипом встал и увидел, что у двери в судомойню, в плетеной колыбельке, поставленной на стул, лежит младенец. Рейни подошел к нему: этого ребенка он видел несколько недель назад на кухонном столе, во время первой встречи с мистером Клото. Ребенок спал под розовым одеяльцем: его волосы были перевязаны грязными красными ленточками. Рейни положил ладонь на одеяльце, и в это время в дверях появился мистер Клото. Мистер Клото задумчиво посмотрел на ребенка и потрогал ленточки.

– Надвигался ураган, – сказал он Рейни, – но ушел в море.

Рейни рассматривал мистера Клото в свете тусклой лампочки. Ему казалось, что в комнате есть еще люди: он на мгновение словно увидел, что кто-то сидит, положив локти на столик, в темноте у окна.

– Все кончено, – сказал Рейни. – Мы больше не будем брать интервью. Я собрал все нужные мне сведения. Я разделаюсь с вами.

– Рейни, – ласково сказал мистер Клото, – лучше поищите, где бы преклонить голову. Это вам не по силам.

– Мне все равно, – сказал Рейни. – Я больше в этом не нуждаюсь.

– Вы увидите, как мир сужается. Вы увидите, как мир становится маленьким.

– Я это уже видел.

– Вы думали, что вы свободны и вам позволено действовать во всем мироздании. Вы ничего не знали о Ящике. Вы думали, что можете влезть туда, куда вам не положено, заварить там кашу, а потом выйти.

– Нет, – ответил Рейни. – Я никогда не думал, что свободен. Вам нечего мне сказать. Я знаю не меньше вас.

Мистер Клото прошел мимо него, медленно приблизился к окну и задернул занавеску.

– «Мамочка, позволь, я выйду поиграю в темноте», – пропел он по-матерински ласково. – Где сейчас ваша мамочка? Мамочки нет, детка. Человечек совсем один?

– Да, – сказал Рейни, – я один.

– Значит, нечего вам и соваться. Вы ни с кем не в силах разделаться.

– Увидите.

Клото подошел и протянул толстый указательный палец спящему младенцу. Ребенок проснулся, схватил палец и не отпускал.

– Я и так устал от вашего вида. Да я мог сделать вас своим,если бы захотел. В глазах остальных – вы мой. Но я от вас откажусь.

– Если я один бессилен, то и вы тоже. А вы останетесь один.

– Ах, мистер Рейни, – сказал Клото со вздохом, – опять тщеславие. Больные иллюзии. Я никогда не бываю один. – Он улыбнулся. – Если бы вы были нормальным человеком, вы бы не сидели тут. Если бы вы не повредились в уме, то даже я вас уважал бы. Но вы просто дурак. Неужели вы не понимаете?

– Каков я, не имеет ни малейшего значения. Если то, что я сделаю, ни к чему не приведет, это тоже не имеет значения. Но ничто не дается даром, Клото. Даже вам. Жизнь не греза, и люди реальны, и бездушный прах пробуждался не для того, чтобы вы творили ритуал жизни-в-смерти [103]103
  «То Жизнь-и-в-Смерти, да, она! / Ужасный гость в ночи без сна, / Кровь леденящий бред» (С. Т. Кольридж. «Сказание о Старом Мореходе», пер. В. Левика).


[Закрыть]. Есть завет.

– Вы мнеговорите, что ничто не дается даром? – сказал мистер Клото. – Вы?

– Этот завет заключен и со мной, – сказал Рейни. – Говорю вам, я свидетель о нем и участник. И я выступаю против вас.

– Ну что ж, извольте. Но разрешите сказать вам, что и вы – опора существующего порядка. Пока находятся люди вроде вас, все будет идти как по маслу. Право, не знаю, что было бы со мной без вас.

– Нет, – сказал Рейни. – Это немыслимо.

– У каждого человека есть свой девиз, братец, и лучшего вам не найти. Вы думаете, это немыслимо, глупец? Узнай вы, какой у меня девиз в жизни, вы бы сильно удивились. Впрочем, вас удивить легко, так уж вы устроены.

Рейни отступил и быстро поглядел на улицу. За занавеской по-прежнему было темно.

– Пора бы наступить утру, – сказал он. – Ночь сегодня очень длинная.

– Ничего, кроме ночи, вас теперь не ждет. Мир для вас больше освещаться не будет. Привыкайте к тому, что есть.

– Вы, Клото… – сказал Рейни. – Вы не можете отнять у меня свет…

– Могу, – сказал Клото. – Я уже его отнял.

– Вы не можете погрузить меня во мрак… когда мне еще надо многое сделать.

– Если вам нужен свет, придется взять его у меня.

– Если так, я могу взять, – дрожа, сказал Рейни. – Все, что вы мне дадите, я использую, чтобы сразить вас, потому что ваша сила в этом не больше моей.

Мистер Клото мелодично рассмеялся и почесал нос. Его перстни сверкнули в глаза Рейни.

– Да, я могу дать вам свет и утро. Хотите, чтобы я это сделал, малыш?

– Да, – сказал Рейни.

– Уверены?

– Да, – сказал Рейни.

– Готово! Глядите сюда!

На красной клеенке стола, на лице ребенка, сидевшего на стуле, на грязных половицах кафе полоса тусклого света расширялась, становилась ярче. Морган Рейни перевел с нее взгляд на лицо мистера Клото и в страхе попятился.

– Вы белый, – сказал он.

Человек перед ним был белым. Алмазы мерцали в его глазах, кожа наполнилась внутренним свечением, словно кипящая сталь, и ужасный свет ее залил каждую крошку и пятно в комнате, превратил тараканов, раздавленных на стене, в звездные хрустальные точки, и каждый стакан и бутылка в баре раскалились добела. Все цвета и формы растворились в беспощадном сиянии мистера Клото. Морган Рейни поднес руки ко лбу и увидел, что они фосфоресцируют. Пораженный, он отвернулся от белого слепящего лица.

– Бело, как днем, – раздался голос мистера Клото.

Перед Морганом Рейни разлилось белое утро, тьма исчезла без следа. Глядя в ослепительный блеск, он видел над ним чистую синеву занявшейся зари, целомудренной и сияющей. Это было чудесное утро, веял ветер, неся шорохи колышущихся высоких трав, и Рейни шел вперед, силясь разглядеть и расслышать, что оно ему открыло.

До него донеслись голоса, и, прислушавшись, он уловил в их зове что-то зловещее – пение, смех и вопли боли, приносимые порывом душистого ветра. Он остановился, не понимая, кто может вопить от боли под таким небом.

– Клото! – позвал он.

– Вот ваш день, – сказал голос мистера Клото. – И света сколько угодно.

Голоса зазвучали ближе, и он внезапно понял, что именно он слышит и почему свет так ясен. Его обдувал душистый от запаха полей ветер американского утра, и он четко слышал каждый голос, приносимый ветром. Соболезнования, обещания, скрытые насмешки, обольщения, лживый смех, еле сдерживаемая истерика, прерывистое дыхание, нежность, страх, внезапный взрыв страсти, унижение, вежливая жестокость, вежливый обман, ложь, которой верят, ложь, которой не верят, – все это звенело в его ушах и замирало вдали.

Все это он слышал раньше, каждый тон был насыщен любовью, или отвращением, или ужасом, или горем; ни один голос из его жизни не остался не услышан. Даже голоса испуганных родителей, даже голос Бога его детства, даже голоса из снов, навевавшие страх, полуизвестные – все звучали в его ушах. И были знакомые голоса, хотя и никогда не слышанные.