Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Он был прав. Но, возможно, он не знал, насколько все относительно, иначе не говорил бы так.

– Он ничего не знал. Вообще ничего. Одно знал: «Все относительно». Но дело в том, что все так офигительно относительно, что я схожу с ума. Схожу, схожу и съеду. Но до тех пор, старик, я остаюсь здесь, в этой прачечной, потому что там, – он показал на сумеречную улицу, – все слишком относительно.

Рейнхарт подошел к двери и посмотрел на каркасные дома напротив, за банановыми стеблями. Солнце еще не совсем ушло. Но садилось так быстро, что сразу наступила темнота. Так быстро. Он смотрел, как играет красный закатный свет на верхних зеленых жалюзи домов напротив.

«Господи, воздух, – подумал он. – Какой свежий».

– Слушайте, – обратился он к Богдановичу, – расскажите, как сходят с ума. Расскажите мне.

– Ах, старик, – грустно ответил Богданович. – Зачем? – Он выключил машину номер десять и повернулся к Рейнхарту. – Вы уже чувствуете?

– Я об этом думаю.

– Это Марвин мог бы рассказать вам. Он специалист. Он говорит, над этим надо работать, чтобы был толк. Ну, много курить, чтобы заработала машина фантазии, пару дней не спать. Вы, может быть, и так едите неправильно. Он говорит, доходишь до состояния, когда вещество, из которого состоит мир, меняется – можно понять это, положив на него руку, потому что ощущение от него другое. И свет другой. И говорит, когда особый вкус во рту, тогда вы готовы. Но это с ним так.

– Да, – сказал Рейнхарт.

– Марвин говорит, что это никому не надо делать, если ты не должен. Но это вы знаете.

– Конечно. – Рейнхарт рассмеялся. – Все относительно.

– Вот именно, старик, – сказал Богданович. – Слушайте, не хотите еще курнуть? Прочистить мозги?

– Нет, – сказал Рейнхарт. – Я хочу закончить прогулку.

Он пожал Богдановичу руку и вышел на улицу. В грязном саду за железным забором дети играли в «замри – отомри»; стайка девочек-подростков на углу возле ларька «сноболл» [71]71
  Sno-ball (снежок) – фирменное новоорлеанское мороженое из мелко накрошенного льда с сиропом.


[Закрыть]приветствовала его с наигранным ужасом. Некоторое время спустя он бесцельно перешел улицу и через несколько минут заметил, что идет вдоль высокой каменной стены, увитой ползучими розами и жимолостью. Она привела его к решетчатой калитке, над которой с позеленевшего окислившегося креста смотрел вниз широкими ржавыми глазницами маленький железный Христос. Рейнхарт прошел под ним и очутился на песчаной дорожке между двумя прямыми рядами темных могильных памятников. Ветра по-прежнему не было, и кругом стояла неподвижная тишина, нарушаемая только чириканьем воробьев, которые прыгали по дорожке.

Рейнхарт переходил от могилы к могиле, рассматривая каменные урны и черные медные засовы. «Странная штука трава, – думал он, – как иногда от нее мерзнешь. И устаешь». Он продолжал идти к деревьям, и на него все сильнее наваливалась усталость.

В ногах у человека по имени Проспер Тибо он остановился, оперся на каменную скамью и посмотрел на стену кладбища изнутри. В ней тоже были захоронения, но более скромные, ниши по четыре одна над другой, как на полках. На плитах были аккуратно высечены имена и хронология усопших: семьи в нескольких поколениях, отдельно младенцы и ряд монахинь девятнадцатого века. Рейнхарт шел дальше, вдыхая аромат жимолости, и ему все больше хотелось лечь поперек дорожки, головой на яркую траву. Он дотронулся до ниши, провел пальцами по камню; на камне вырезаны были складки мантии, кольцо и сердце – из сердца сочились каменные капли крови.

Между деревьями возникла тень, и он увидел, что к нему, виляя, приближается фигура – это был мальчик на велосипеде; поперек руля у него лежала бамбуковая палка с низками рыб на обоих концах. Мальчик ехал к нему, велосипед вилял из-за качающихся грузов на руле, Рейнхарт отступил к надгробью, а мальчик, с потным лбом и коротко стриженными волосами, кинул на него испуганный взгляд, нахмурился, пригнулся к рулю и шибче заработал педалями – к воротам и домой. Рейнхарт посмотрел ему вслед и повернулся: дубы потемнели и были едва видны – наступала ночь.

Он остановился передохнуть у очередной скамьи и услышал чьи-то шаги. Внезапно его охватил страх; пригнувшись, он из-за памятника увидел человеческую тень, мелькнувшую между рядами могил. Он быстро перешел на следующую дорожку и почти столкнулся с молодым человеком в поношенном плаще. Молодой человек удивленно отступил и, прищурившись в меркнущем свете, поглядел на него сквозь сумерки; лицо молодого человека было угасшим и изможденным, кадык подрагивал над пуговицей воротника. Это был Морган Рейни.

– Черт, – сказал Рейнхарт.

Он внезапно рассердился. «Этот сукин сын, – подумал он, – не только сторож в морге, он еще и привидение».

– Вам нехорошо? – спросил Морган Рейни.

– Прекрасно, – сказал Рейнхарт.

– Извините, – сказал Морган Рейни, не посторонившись.

– Пожалуйста, – сказал Рейнхарт. – Я гуляю, понимаете? Только в данный момент я не гуляю, поскольку я стою вот тут.

– Мне показалось, что вам дурно, – сказал Рейни, обошел его и зашагал дальше по дорожке.

Рейнхарт смотрел ему вслед, кусая губы и удивляясь своему бешенству. «По-видимому, – думал он, – я вас ненавижу, мой друг. Почему бы это? Потому что тебе хуже, вот почему, – потому что в тебя всадили больше дротиков и вот-вот вытащат из бочки и съедят, и я ненавижу тебя за это».

«Ты боишься его не потому, что он привидение, – сказал он себе. – Ты боишься его потому, что он – раздавленный дурак, а это куда страшнее. А дураки – это зло, – думал он. – Все дураки – это зло».

Он ходил еще долго, а потом завернул в бар напротив городского парка, чтобы выпить пива и посмотреть бокс, который всегда передавали по средам. Бармен, низенький коренастый старик по фамилии Эспозито, в двадцатых годах выступал в легком весе, и бар был увешан его фотографиями. На одной он стоял, обняв Ральфа Дюпаса, на другой – в костюме на ринге с «Сэндвичем» Итало Поцци. Рейнхарт смотрел, как Эспозито пригибался и приплясывал за стойкой вместе с боксерами на экране, смеялся и, выразительно жестикулируя, оборачивался к приятелям, сидевшим в глубине бара. Посмотрев несколько раундов, Рейнхарт перешел улицу и у ограды парка сел на автобус, идущий до Клейборн-стрит.

Вечер был жарким и душным, фонари на Канал-стрит расплывались в туманной дымке, в воздухе висела густая вонь пивоварен на набережной. На углу Бурбон-стрит Рейнхарт просадил в электрический бильярд четвертак, потом купил бумажный пакет пива, чтобы захватить с собой в студию. Проходя по Ибервилл-стрит, он отчетливо услышал пистолетный выстрел где-то в глубине Французского квартала. Он на секунду остановился, потом пошел дальше и через десять шагов услышал вой первой сирены, а затем и других, – взметнувшись, они заполнили темноту и смолкли. Музыкальные автоматы в угловых барах играли «Иди, не беги», а дальше усталый кларнет в пятитысячный раз выдувал «Это много» [72]72
  «That’s a Plenty» (1914) – регтайм Лью Поллака (1895–1946), джазовый стандарт; позже стал песней на стихи Рэя Гилберта (1912–1976).


[Закрыть]. Рейнхарт продолжал идти к универмагу Торнейла.

Он уже хотел было войти, но тут его остановил женский голос; он обернулся и увидел в подъезде скорченную фигуру – женщину с тонким беличьим лицом и волосами цвета соломы, еле различимыми в отраженном свете. Ее ноги, схваченные металлическими шинами, были вытянуты горизонтально, глаза глядели прямо и неподвижно куда-то за грань зрения.

– Вернись же к той, кем ты любим, – проворковала женщина и тихонько засмеялась.

– Как? – сказал Рейнхарт. – Филомена?

Все так же неподвижно глядя перед собой, она запела:

 
Вернись же к той, кем ты любим,
Иль в бездне жизни сгинешь ты,
И сгинут в клубах черных туч
Твои заветные мечты.
 

Рейнхарт наклонился к ней и несколько раз провел ладонью перед ее глазами. Она ни разу не мигнула.

– Филомена, – спросил он, – тебе нехорошо?

«Вечер сочувствия, – подумал Рейнхарт. – Все мы интересуемся, не худо ли нам. И все чувствуем себя великолепно, все просто вышли погулять».

– Ты можешь встать, девочка? – спросил он у Филомены.

Филомена оперлась на его руку и встала, по-прежнему глядя в бесконечность.

– Я их дразню, – сказала она. – Взяла и спряталась.

Она шагнула вперед и присвистнула от боли.

– Плевать, – сказала она. – Вернитесь к тем, кто любит вас, друзья.

– Ты поешь очень хорошо, – сказал Рейнхарт.

Он вложил ей в руку два доллара и минуту-другую смотрел, как она, смеясь и посвистывая, брела к Ройял-стрит.

Лифтами в сияющем новеньком вестибюле управляли молодые люди в вискозных костюмах, – судя по их виду, им, пожалуй, пришлась бы по вкусу военная муштра; к их лацканам были приколоты значки с орлом и молнией. Молодого человека за столом справок Рейнхарт помнил еще по химической компании «Бинг».

– Добрый вечер, мистер, – сказал молодой человек, нажимая кнопку.

Рейнхарт сказал ему «добрый вечер» и вошел в коридор, где находились студии. Из телетайпной вышел Джек Нунен с папкой, набитой текстами, и отвесил ему восточный поклон.

– Бингемон желает видеть вас завтра, Рейнхарт, старый друг. Он по-прежнему в восторге от вас.

– Тут мой родной дом, – сказал ему Рейнхарт. – И он мой любимый папочка.

В аппаратной у пульта сидел Ирвинг, звукооператор, и читал журнал передач. Он повернулся и окинул Рейнхарта глубоко сочувственным взглядом.

– Как дела, кореш?

– Изумительны и восхитительны, – сказал Ирвинг. – А как ты, кореш? Снова пьян?

– От такой работы одолевает жажда.

– Вот посмотришь, – сказал Ирвинг, – завтра я приду сюда пьяным! – Он поднял красную коробку с лентами звукозаписи. – Я наслушался тут всяких отъявленных идиотов, но вот здесь… – Он взмахнул коробкой. – Такой сокрушительный идиот, каких еще не бывало.

– Это может быть только он, – задумчиво сказал Рейнхарт.

Ирвинг встал, открыл дверь и молча начал слушать. До них донесся громкий бодрый смех Фарли-моряка. Ирвинг закрыл дверь:

– Слыхал? Это он. Выдающееся дерьмо. Даже не верится. Преподобный Хитклифф [73]73
  По ослышке – аллюзия с героем романа Эмили Бронте «Грозовой перевал».


[Закрыть]– кажется, так его зовут.

– Я слышал днем конец его проповеди. Что-то в нем есть.

– Ну, конец – это ерунда. Дай-ка я прокручу тебе начало! – Он поглядел на часы. – Времени у нас хватит.

– Послушаю, когда кончим, – сказал Рейнхарт. – Я хочу посмотреть на него во плоти. Это мой старый приятель.

Он вышел и направился по коридору к комнате отдыха, ориентируясь на бархатные раскаты красноречия Фарли.

– Естественный закон… – убедительно возглашал Фарли. – Извечная философия…

Он стоял возле пальмы, одетый как для торжественного приема: его черный костюм был из настоящего шелка, рубашка – белее белого, галстук – кембриджский. Шляпа из легкого фетра, лежавшая на соседнем стуле, была готова увенчать его задумчивое чело. Ему внимала веснушчатая дама лет сорока, в дорогом наряде и недурно сложенная; она взирала на лик Фарли с беззастенчивым благоговением.

Рейнхарт смиренно подошел к ним.

– Простите, ваше высокопреосвященство, – сказал он Фарли. – Простите, сударыня.

Дама что-то булькнула. Фарли откашлялся.

– Мне нужно было бы поговорить с вами о следующем еженедельном поучении.

– Конечно, конечно, мой милый, – сказал Фарли. – Миссис Макалистер, это мистер Рейнхарт… э… сотрудник станции. Познакомьтесь, Рейнхарт, – сестра Макалистер, постоянная слушательница «Благих вестей».

– Здравствуйте, – сказал Рейнхарт.

Они прошли через двойные двери в коридор, и там Фарли посмотрел на Рейнхарта с неудовольствием.

– Где твоя проницательность, Рейн? Ты свои «преосвященства» брось: эта дамочка, возможно, не слишком сообразительна, но она все-таки не идиотка, а к тому же заядлая баптистка.

– Извиняюсь, ваше преподобие. Что слышно?

Фарли улыбнулся и наклонился к нему с благолепной ухмылкой:

– У меня все в ажуре, Джек. – Он потрогал лацкан своего траурного пиджака. – А слышны благие… черт возьми… вести. Сегодняшнюю мою слышал?

– Еще бы, – сказал Рейнхарт. – Я потрясен.

Фарли хохотнул:

– Тебе не показалось чересчур… витиевато?

– Ни капли.

– Ты даже не представляешь себе, сколько я получил писем после каких-нибудь четырех передач. Восторженные восхваления, старина! Полный почтовый ящик. И даже несколько угрожающих писем.

– Чудесно! – сказал Рейнхарт. – Надеюсь, ничего слишком неприятного?

– Когда ты получаешь угрожающие письма, Рейнхарт, это означает, что никто не сомневается в твоей подлинности. Единственное, которое мне не понравилось, подписано… Забыл! Может быть, кто-нибудь из старых знакомых решил подложить мне свинью.

Он порылся в кармане и вытащил листок почтовой бумаги, на котором красными чернилами было написано:

Ты мошенник, как все проповедники, и тебя можно изобличить.

У меня есть доказательства, и я тебя, подлеца, покараю за то, что моя жизнь и мой дом были принесены в жертву на Алтаре Алчности.

С. Протуэйт

– Мы его знаем? – спросил Фарли. – Ты его не встречал в Миссии или еще где-нибудь?

– Никогда о нем не слышал, Фарли. По-моему, честный псих и ничего больше.

– Таким парням самое место в реке, – задумчиво произнес Фарли. – Когда дело идет о таких деньгах… – Он замолчал, дабы объять мыслью эти деньги. – Да, черт подери, – сказал он Рейнхарту, – Золотой Флаг поднят, и это ты меня надоумил. Я тебя не забуду, друг.

– Пустяки, Хитклифф. А эта дамочка зачем?

– Вдовица, – хищно сказал Фарли. – Богата, как Крез. Торговля перцем. Она помогает мне в делах Миссии.

– Бингемону не понравится, если ты слишком уж обособишься. Ведь Миссия живой благодати – это он, так?

– Что он – Великий Белый Отец, я не отрицаю, друг мой. Но Миссией за него управляю я, и в некоторых отношениях мне предоставлена полная свобода. – Он оглянулся на двери комнаты отдыха. – Это больше, чем я рассчитывал, Рейнхарт.

Его лицо приняло проникновенное, просветленное выражение.

– Ты пришел к моим дверям, друг, несчастный и больной от пьянства. Если бы сердце мое очерствело, я мог бы прогнать тебя. Но я принял тебя и вскоре благодаря тебе получил награду, равных которой еще не знал. Только самый твердолобый атеист не усмотрел бы тут предначертания свыше.

– Послушай, Хитклифф, – весело заметил Рейнхарт. – Если тебе вдруг захочется тряхнуть стариной, я мог бы раздобыть травки. Ну как?

Фарли отшатнулся в ужасе.

– Изыди, Сатана, – сказал он сурово. – Ты с ума сошел? Ты больной человек, Рейнхарт, развращенный до мозга костей, старина. Я спас тебя от алкоголизма, а ты теперь пыхать наладился. Эдак ты кончишь, как Наташа. К тому же мой кайф другого рода.

Он показал на комнату отдыха, где ожидала миссис Макалистер:

– Я ловлю его там.

И, поправив прядь на лбу, Фарли исчез за двойными дверями. Рейнхарт вернулся к своему столу и открыл журнал передач. Ирвинг в кабинете тонмейстера смотрел на часы.

– Рейн! – сказал он в переговорную трубку. – Врубить тебе «Сьюпримз»? [74]74
  The Supremes– вокальное трио (Дайана Росс, Флоренс Баллард, Мэри Уилсон), самый популярный в 1960-е гг. продукт «черного» лейбла «Мотаун».


[Закрыть]

– Отставить пташек, – сказал Рейнхарт, – давай «Книгу любви» [75]75
  «The Book of Love» – большой хит группы The Monotones.Записан в сентябре 1957 г., выпущен в декабре на независимом лейбле «Мэскот» и в феврале 1958-го переиздан лейблом «Арго» крупной компании «Чесс».


[Закрыть].

– Второй раз?

– Ну, Инес Фокс [76]76
  Инес Фокс (р. 1942) – популярная в 1960-е гг. певица ритм-энд-блюза, выступала дуэтом со своим братом Чарли Фоксом (1939–1998).


[Закрыть].

Ирвинг нажал на кнопки и включил рекламную ленту. Над его головой загорелись красные лампочки, у микрофона Рейнхарта вспыхнула лампа. Когда реклама кончилась, Ирвинг подал сигнал, и Рейнхарт вышел в эфир под свои позывные «Иди, не беги».

– Друзья, – сказал он, – все оттяжники на чудесном и великом Юге, все ребята и хорошенькие девушки, все, кто не спит – за рулем, или лакомится гамбургером в «Белом замке», или дежурит в ночной прачечной, – привет!

Он привернул регулятор громкости, проглотил таблетку риталина и быстро запил ее пивом.

– Давайте послушаем что-нибудь позабористее…

Морган Рейни отыскал мистера Клото в задней комнате кафе. Мистер Клото сидел перед конторкой, окруженный несколькими пианолами; ящики конторки были набиты старыми, выцветшими пианольными цилиндрами.

– Выберите песенку, мистер Рейни, – сказал он. – Любую старую песню.

– Вы их коллекционируете? – спросил Рейни.

– Раньше я давал их напрокат. Иногда продаю коллекционерам. Видите ли, мое положение не позволяло мне приобрести музыкальные автоматы.

– Как их у вас много! – сказал Рейни.

– Вот эти, – сказал мистер Клото, поднимая плетеную сумку, полную пианольных цилиндров, – принадлежали миссис Бро.

– Кому? – переспросил Рейни.

– Вы забыли, мистер Рейни. Миссис Бро была моей жилицей. Дама, которой вы оказали участие на той неделе.

– Да-да… – сказал Рейни. – Я забыл ее фамилию.

– Очевидно, в отделе вас совсем загоняли. Они задают столько работы вашему чувству ответственности, что от постоянного употребления оно, пожалуй, совсем износится.

– Фамилии… – сказал Рейни. – Я их как-то не запоминаю.

– Я вашу фамилию слышал, да, мистер Рейни? Я слышал о вашей семье.

– О семье, наверное, слышали. С тех пор как поступил в колледж, я живу на Востоке.

– Потеряли связь?

– Да, – сказал Рейни. – Потерял связь.

– На сумму, вырученную за ее имущество, мы обеспечили миссис Бро духовкой. У нее было много вещиц того рода, которые сейчас в моде у молодых интеллигентов. Старинных вещиц.

– Духовкой?

– Духовкой, – сказал мистер Клото. – Нишей на кладбище.

– А, да, – сказал Рейни.

– Вернемся к нашим, так сказать, баранам, – доброжелательно продолжал мистер Клото. – Посмотрим, не удастся ли нам сегодня воззвать к вашему чувству ответственности. Кто сегодня должен пожать плоды вашей профессиональной компетентности?

– Некий мистер Хоскинс, – сказал Рейни. С глазами у него было что-то неладно. – Мистер Лаки Хоскинс.

Мистер Клото кивнул:

– Да будет это мистер Лаки Хоскинс.

Он встал, и Рейни вышел вслед за ним на внутреннюю лестницу, зажатую между красных стен. Они поднялись по трем маршам и вошли в коридор, где красная краска на корявых досках превратилась в розовую облезающую корочку и где вечернее солнце, пробиваясь сквозь щели в стене, перекидывало через покатый пол коридора мостики оранжевых лучей.

Мистер Клото остановился перед одной из дверей, прислушался и постучал по розовой филенке.

– Кто-то стоит у двери, – произнес голос внутри. – Кто-то стоит у двери.

– Это мистер Клото, – бодро отозвался мистер Клото.

Когда дверь отворилась, они увидели высокого темно-коричневого сутулого мужчину, который, прищурившись, с опаской всматривался в розовый свет. Он был чудовищно толст; живот под белой рубашкой вздувался и обвисал. Ниже пояса полосатые брюки бугрились на складках жира. У него была только одна рука. Пустой рукав против обыкновения не был пришпилен к груди, а торчал потным комком под мышкой.

– Клото, чего тебе надо? – спросил мистер Лаки Хоскинс.

Он заглянул за плечо мистера Клото и увидел у стены Рейни.

– Ну вот, – спросил он печально, – какой еще неприятности мне ждать?

– Что ты, Лаки, – сказал мистер Клото. – Этот джентльмен – никакая не неприятность. О нет! Он пришел поговорить с тобой от имени правительства и своего собственного чувства ответственности. Он социолог.

– Я не отниму у вас много времени, мистер Хоскинс, – сказал Рейни. – Мы проводим обследование тех, кто получает пособия в системе социального обеспечения. Мне нужно только узнать несколько цифр, и мы оставим вас в покое.

Мистер Хоскинс, мягко качнувшись, отодвинулся от двери и сел на краешек кровати. Окна в комнате не было. Над кроватью за решетчатым световым люком слышалось воркование голубей. На стене тускло горела единственная электрическая лампочка. На стульях и тумбочках в разных углах комнаты валялся скопившийся за четыре-пять дней мусор: замасленные бумажные тарелки с куриными костями, смятые пакеты из-под жареного картофеля, пустые мешочки из-под арахиса, скомканный жирный станиоль. Под раковиной виднелись две высокие стопки иллюстрированных и детективных журналов, а за ними – большие винные бутылки. На кровати возле мистера Хоскинса лежал обложкой вверх раскрытый журнал. На обложке два штурмовика, злорадно ухмыляясь, грозили обнаженной связанной блондинке хлыстами из колючей проволоки.

Хоскинс мягко и ритмично покачивался на кровати; размеренное натяжение пружин под его весом словно гипнотизировало его.

– Так какие же пособия вы получаете? – спросил Рейни.

– Я получаю пятьдесят долларов от армии, – сказал Хоскинс.

– И еще от местного отдела социального обеспечения?

– Да, сэр. Каждый месяц.

Хоскинс проследил за взглядом Рейни, охватившим журналы и бутылки.

– Деньги обеспечения я на выпивку никогда не трачу, – сказал он. – Я знаю, что это запрещается. Я трачу только деньги, которые мне платит правительство.

– Да, конечно, – сказал Рейни.

Он вынул из папки зеленый бланк и сел на стул:

– Подрабатываете ли вы?

– Он не подрабатывает, – сказал мистер Клото. – Это же его правая рука – та, которой нет.

Лаки Хоскинс покачивался на пружинах и согласно кивал.

– Вы потеряли ее на войне? – спросил Рейни.

– Да, на войне.

– Но в таком случае вы должны были бы получать гораздо больше, – сказал Рейни, инстинктивно оборачиваясь к мистеру Клото. – Пятьдесят долларов в месяц – это слишком мало при таком увечье.

Мистер Клото улыбнулся, словно вспомнил былые славные дни.

– Лаки был красивым и бравым солдатом, – сказал он с удовольствием. – Он был сержантом и чемпионом по боксу.

– В Панаме, – сказал Лаки Хоскинс сдержанно. – Сперва в среднем весе. Потом в тяжелом. Я был там чемпионом в тяжелом весе с тридцать шестого года по тридцать девятый.

– Долго вы служили в армии?

– Четырнадцать лет, – сказал Хоскинс.

– И где вы были ранены?

– Мистер, – сказал Хоскинс, – я вам сказал, сколько я получаю. И больше я не требую – больше того, что мне платят.

– Лаки Хоскинс, ну-ка расскажи свою историю! – распорядился Клото с притворной строгостью. – Этот джентльмен пришел, чтобы слушать.

– Мистер Хоскинс, – сказал Рейни. – Сейчас есть пособия, которых, возможно, вообще еще не было, когда вас демобилизовали. Есть программы помощи ветеранам-инвалидам, про которые вы, возможно, даже и не знаете. Может быть, я смогу вам как-то помочь.

– Толку от разговоров не бывает, – сказал Хоскинс, – а вот неприятности случаются.

– Его произвели в сержанты, когда началась война, – сказал мистер Клото. – Он служил в черном саперном полку в зоне канала. Его произвели в сержанты, перевели в другой черный полк и послали на войну. Потом они отправились в Италию, и бедному Лаки оторвало руку.

– Я строил дорогу от Кокасола-Филд до колонии прокаженных. Всю эту дорогу строил я.

– Расскажи ему, что случилось в Италии, Лаки. Расскажи, как рассказывал мне.

– Все вышло из-за отпусков, – сказал Лаки Хоскинс, мягко приподнимаясь и опускаясь на кровати. – Ребята рвались в Неаполь, а пропусков не давали.

Они слушали скрип пружин.

– Мы стояли под Кассино, пока артиллерия выбивала немцев, и тут прошел слух, что нас хотят отправить на передовую. Рядом с нами была пара подразделений – белых подразделений, и мы знали, что они получают отпуска, а нам отпусков не давали. Старик заставлял нас копать без передышки по десять-двенадцать часов кряду, а вечером мы сидели у себя в лагере, прохлаждали задницы и смотрели, как грузовики увозят наших соседей в Неаполь. А нас они не пускали даже в паршивый городишко, который мы раскапывали. Все подразделения в долине отводили душу, только не мы. Понимаете? Нам отпусков не давали. Ребята совсем дошли. И я тоже.

Ну, с Кассино у них застопорило, и другим подразделениям они тоже перестали давать отпуска, так что по всей долине стон стоял. Потом в роте, которая стояла дальше по долине, узнали, что их на этой неделе пошлют на передовую, и они начали требовать отпусков.

На другой день они кончили копать и все, кроме дежурных, переоделись в парадную форму и поперли все вместе вон из лагеря. Дежурный по части вызвал две роты военной полиции. Ну, эти ребята идут по дороге в город, а военные полицейские кричат им, чтоб они остановились. А они все идут и кричат, чтобы те стреляли: все равно им помирать, ну так хоть душу отведут перед смертью. И не остановились, а полицейские только рты поразевали – смотрят друг на друга и стоят. Так и дали им пройти. Потом они, гады, всю ночь вылавливали этих ребят. А утром про это узнала вся долина.

Тут кое-кто из наших ребят начал поговаривать, что и нам надо сделать то же самое, раз этим все сошло с рук.

Ну, мы, кадровые, – я и еще там, – начали их отговаривать. Слушайте, говорим. Во-первых, мы этих военных полицейских знаем: они все из восточного Техаса и из Оклахомы и злы на нас. Во-вторых, они уже сели в лужу, потому что не сумели остановить сто восемьдесят восьмую, и теперь только и ждут случая показать, что они – военная полиция, а не так что-нибудь. Ну и в-третьих, если черное подразделение попробует выкинуть штуку, которую спустили белому подразделению, так эти гады из него сделают фарш!

Только все зря – этим ребятам ничего нельзя было втолковать, потому что им, молодым, совсем уж подперло, а главное – умирать боялись. Вечером вижу: они все прихорашиваются, и решил сбегать за дежурным по части. Только оказалось, что его даже в лагере нет. Ну а когда я переговорил с сержантом, было уже поздно. Ребята построились и пошли к контрольному пункту на шоссе. Понимаете, они друг друга подначивали, да еще напились вина, которое покупали у итальяшек.

Ну, я побежал, чтобы их остановить, – гляжу по сторонам и вижу, что весь склон, все горы вокруг побелели от шлемов: четыре, а то и пять рот военной полиции вроде как в засаде, и все с помповыми ружьями, а у ворот – даже с ручными пулеметами. Я только поглядел – и все понял.

Лаки Хоскинс умолк, протянул руку и почесал полосатую ногу повыше колена. Он смотрел пустыми глазами куда-то за Рейни, который сидел на стуле прямо перед ним. Потом Хоскинс опять начал подпрыгивать на кровати.

– Ну, когда я их обогнал, они уже почти все вышли за ворота, человек четыреста, – большинство в парадной форме, а другие и вовсе без формы – идут и идут через ворота. Я еще раз огляделся – вижу, те подняли автоматы, и я начал кричать: «Да вы что, совсем спятили? Куда прете? Чтобы вас линчевали? Вы что, не видите, что вас там поджидают?» А они все идут. Я стал высматривать ребят из моего отделения и звать их по именам: я увидел Большого Джона Мэтьюса и еще ребят и закричал, чтобы они остановились. «Эй, Большой Джон, куда тебя несет? Они же тебя убьют, дурака», – кричал им, и они даже остановились, но сзади напирали и потащили их дальше, и тут я слышу, как полицейский закричал в мегафон: «Стой!» – так спокойно, словно ничего такого не будет. Он опять говорит: «Стой!» – и тут несколько человек с краю повернулись и кинулись бежать, а остальные идут и идут, а я шел сзади и прикидывал, может, мне их обогнать, но тут вышел полицейский капитан и крикнул: «Стой!» – и передние побежали – может, они и не хотели бежать, только строй нарушился, и тут, вижу, два автоматчика встают и начинают стрелять – идут и лупят из своих автоматов, а за ними открыли огонь все остальные. Ну, я хлопнулся наземь, а когда поднял голову, то вижу: они никого не арестовывают, никого не хватают, а только стреляют; и вижу: от строя ничего не осталось, люди лежат на земле, и не разобрать, кто убит, а кто прячется от пуль, а полицейские подходят все ближе и уже не стреляют в тех, кто был впереди, а палят по чему попало – палят по столовой и по медпункту, по людям у палаток, по всему лагерю, а их капитан катит на джипе и вопит во всю мочь, чтобы они перестали стрелять, а они стреляют. И тут я вижу: на меня идет один с гранатной сумкой. Я думаю: я же прямо перед ним, а у него гранаты со слезоточивым газом; я пробую встать с поднятыми руками, и окликаю его, и вижу: летит граната, а я только приподнялся. Ну, я рванулся в сторону, сколько хватило сил.

Лаки Хоскинс снова замолчал и потер влажный комок рукава под правой мышкой. В комнате был слышен только скрип пружин.

– Только он все равно не промахнулся. И в гранате был не газ. Наверно, потому они и остановились – после этого они остановились. А я так и остался там лежать, – по-моему, меня подобрали не раньше ночи. В Неаполе я провалялся в госпитале с другими ребятами два месяца – писать письма нам не разрешали и к нам никого не пускали. Потом они разослали нас по разным местам – я лег спать, а утром проснулся где-то в Исландии. Там ко мне пришел вместе с капелланом посетитель и спросил, согласен ли я на почетное увольнение из армии с пожизненной пенсией в пятьдесят долларов. Я и раздумывать не стал. Говорю: и очень хорошо, давайте мне пенсию и оставьте меня в покое, потому что я протрубил тут четырнадцать лет, и хватит с меня армии. Ну, они только обрадовались… И знаете, о чем я думаю? Я думаю про парня, которого раз видел в госпитале в Неаполе: он в тот день был дежурным, а их подразделение стояло на склоне напротив нас. Он мне сказал, что, когда они услышали пальбу, их взвод выскочил наружу, и они видели, что там делалось. И потом он на стенку лез и говорил: ведь у нас же были винтовки, и мы все видели, так почему же мы стояли, ничего не делая, почему мы не открыли огонь по этим сукам? Я ему говорил: да выбрось ты это из головы – они же тебе вдолбили, что ты на их стороне.

– Я понимаю, – сказал Морган Рейни.

– Потом я слышал, что этих полицейских послали на Тихоокеанский фронт. И до сих пор все думаю, как они там воевали.

Морган Рейни сидел на стуле и слушал, как поскрипывают пружины под Лаки Хоскинсом.

– Вы давно тут живете?

– Тут? В этом доме?

– Пятнадцать лет, – сказал Клото.

– Правильно, – сказал Хоскинс. – Я тут поселился почти сразу после армии. А это выходит пятнадцать лет.

– Пятнадцать лет, – сказал Рейни. – В этой комнате?

– А какая разница, любезный сэр? – спросил мистер Клото. – Да, комнаты он не менял.

Лаки Хоскинс кивнул в знак согласия и, покачиваясь, ждал, что будет дальше.

Рейни сидел на стуле, на его колене лежал развернутый зеленый бланк.

– Лаки предпочитает жить в гостинице из-за своего увечья, – объяснил ему мистер Клото. – Знаете, мне кажется, что он опасается выходить из-за своей руки. Он раз в несколько дней выбирается купить провизии и сразу забирается обратно.

– Это не тот район, чтобы жить тут без правой руки. Всем здешним известно, что я получаю пенсию.

– Как же… – начал Рейни. – Как вы…

– Мне кажется, Хоскинс, что мистера Рейни интересует, как вы живете. Он хочет знать, трудно ли вам приходится.

– Да, – сказал Лаки Хоскинс, покачиваясь. – Мне приходится трудно.

– Не знаю, – тупо сказал Рейни. – Я не знаю точно, что предусмотрено для таких случаев, как ваш. Я сделаю все, что смогу.

– Только не говорите, что я просил прибавки, мистер, – сказал Лаки Хоскинс. – Я ничего не прошу.

– Да, конечно, – сказал Рейни. – Конечно.

Он спрятал бланк, встал и в сопровождении мистера Клото вышел в коридор.

– Вы служили в армии, мистер Рейни? – спросил Клото, когда они спускались по красной лестнице.

– У меня белый билет, – сказал Рейни. – Подростком я перенес острый ревматизм.

Они прошли через комнату с пианолами и вышли во внутренний дворик, где на веревках сушилось белье.

– Сегодня вас подвезут, – сказал Клото. – Ваш коллега мистер Арнольд будет ждать вас на углу с машиной в четыре часа. Они позвонили, чтобы мы вам это передали.