Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Джеральдина взяла свободно висящие цепи и приложила к губам, пробуя скверный вкус стали, глядя на решетку.

«Ну все, – подумала она. – Ну все. Попалась».

Страх ушел, но сердцу в груди было тесно, и непонятное, невыносимое волнение сковывало тело.

Во рту пересохло. Сильными руками она скрутила свободную цепь, прижала к зубам и провела языком по кислому металлу.

– Нет. Не это.

Джеральдина встала и вдавила цепи себе в живот, в пах, в бедра, в поясницу, в ягодицы. Поднесла к лицу ладонь, провонявшую металлом.

Человек с медным кастетом приходил к ней в снах: голос его был мягок. Джеральдина потрясла цепи и беззвучно рассмеялась.

Это была я. Это была я.

Рот у нее раскрылся от удивления.

Не это.

Ее так затрясло, что пришлось сесть на койку и схватиться за колени, чтобы перестать.

«Ну а если так?» – подумала Джеральдина. Она посмотрела на флюоресцентную трубку в коридоре.

Я там.

Дрожа от слабости, она расстегнула джинсы и пописала в туалет. Чтобы не случилось нечаянности, подумала она. Когда она застегивалась, глаза у нее были широко раскрыты от удивления. Господи, ведь я прямо туда иду.

Нет, не это.

Она беззвучно засмеялась и прикусила палец. Извини. Ты там.

Стальные двери лязгали. Она мысленно видела, как они захлопываются одна за другой.

Это была я.

Она опять вдавила цепь в живот и подумала – все-таки у меня был ребенок.

Умер. Это была я.

Необходимость навалилась на нее железной гирей. Она отправлялась прямо туда.

Рейнхарт. Ни души.

Сколько ты проживешь, спроси у лавра. Вытянешь короткую веточку – умрешь молодой, вытянешь длинную – проживешь долго.

А я всегда вытаскивала длинную, подумала Джеральдина.

По ту сторону коридора сумасшедшая подняла глаза от Библии и улыбнулась.

– Эй! – закричала Джеральдина. – Эй!

В секторе стонали женщины, разражались злыми ругательствами, истерически выкрикивали непристойные предложения.

В коридоре никого не было.

Через несколько минут Джеральдина услышала, что дверь открылась; вошла надзирательница, суровая и раздраженная.

– Давай-ка потише, девочка.

– Принесите мне Библию.

Надзирательница посмотрела на нее:

– Здесь камера предварительного заключения, милая. У нас тут Библий не держат. Когда переедешь в городскую тюрьму, там тебе дадут Библию. А может, и со священником удастся поговорить, если захочешь.

Джеральдина показала на женщину в камере напротив:

– У нее же есть.

– У нее своя, – сказала надзирательница. – И вообще, на нее не смотри – у нее голова не в порядке.

– Хорошо, – сказала Джеральдина. – Все равно спасибо. Спасибо вам огромное.

Джеральдина прижала цепь к животу и подождала, пока снова хлопнет дверь. Тогда она сняла синюю шерстяную кофточку и положила рядом на койку. Потом стала на раму койки и, поднявшись на цыпочки, захлестнула свободную цепь наверху вокруг штыря, так что получилась петля. Она наклонилась и связала кофточкой лодыжки; затем, привалившись к стене, вытянулась вперед и просунула голову в железное кольцо. Влажные звенья холодили затылок, сжимали горло.

Я там.

Джеральдина закрыла глаза, вздохнула и ногой откинула к стене койку. Цепь над головой распрямилась с жутким звуком, натянулась, рванула. Джеральдина окаменела от боли и страха; ее пальцы судорожно потянулись к свисавшему краю одеяла.

«Ошибка, ошибка, – подумала она. – Никому этого не хочется». Но она знала, что ошибки нет. Все было очень знакомо.

По телу Рейнхарта пробежала судорога, и он проснулся. Когда заплывшие глаза сфокусировались, он увидел Богдановича, сидящего под репродукцией Климта с книгой «Живые рыбы мира». Он восхищенно разглядывал изображения рыб и поворачивал книгу так и сяк, чтобы видеть их в разных ракурсах.

– Мать честная, – сказал Богданович с нервным смешком, – что за рыба! Дьявол!

Рейнхарт сел на кровати и тупо стал припоминать вчерашнюю ночь.

– Рейнхарт, старик, – сказал Богданович, – ты посмотри, какая рыба. Обалденная рыба!

Рейнхарт вспомнил, что ночью убивали людей. Ничего себе. От этого, подумал он, хорошо бы отойти подальше. Он встал, чтобы организовать этот отход. Он все еще был в костюме.

– Да, – сказал он. – Посмотрим-ка на рыбу.

Это была глубоководная рыба-удильщик, бородатая, со светящимся придатком и рядами кинжальных зубов.

– Погляди на зубы, Рейнхарт. Эта мелкая сволочь – сплошная зубастая пасть. Тут сказано, что она должна быть такой зубастой, поскольку на дне океана очень сильная конкуренция. В книге очень прямо говорится и объясняется эта петрушка. Какой обалденный мир! Que Vida! [123]123
  Какая жизнь! (исп.)


[Закрыть]

– Очень конкурентная, – сказал Рейнхарт.

– На суше, на море и в воздухе! – воскликнул Богданович. – Как прошлой ночью. Я никогда не бывал на таких зрелищах.

– Таких зрелищ теперь будет много. Это эволюция, вот что это такое.

– Да-да, – согласился Богданович.

Рейнхарт снял пиджак и осмотрел морщины на нем.

– Эволюция – это зашибись, – сказал Богданович. – Это красота. У существ есть головы… Для чего? – Он закрыл книгу и с серьезным видом посмотрел в окно. – Потому что, если ты куда-то отправился, тебе придется управляться с тем, что там есть. А чтобы управляться, надо, чтобы было чем управляться. Нужны управлялки – твои глаза, твои зубы и прочее. Это прекрасно, правда, Рейнхарт? В этом большой смысл. Это радует, старик.

– Слушай, – сказал Рейнхарт. – А где твои друзья?

– Они поехали на пляж. Они сели на автобус и поехали туда в три часа ночи, и с тех пор они там. Они решили, что там будет спокойнее всего.

– Полицейские не появлялись ли? – предположил Рейнхарт.

– Полицейские поднимались к Рейни, – сказал Богданович. – Приехала «скорая», и какие-то люди вынесли много вещей. У него было много писанины и другого барахла. Они всё унесли.

– Он, наверное, заболел, – сказал Рейнхарт.

– А может быть, совсем свихнулся, – сказал Богданович.

– Наверное, так. Джеральдина вернулась?

– Нет, – сказал Богданович. – Вчера она была на митинге.

– Правильно, правильно. Была. Зачем бы?

– Наверное, чтобы тебя увидеть.

– Да. – Рейнхарт стал припоминать. – Наверное, так.

– Тут тебя еще искала какая-то малахольная. Калечка. Что-то хотела тебе сообщить. Ты и с ней замесил? Она хотела меня изнасиловать. Шины меня не заводят.

– Нет, – сказал Рейнхарт. – Она подруга Джеральдины.

Они постояли перед окном, глядя на калитку внутреннего дворика.

– Рейнхарт, ночью там людей поубивали. Знаешь сколько? Девятнадцать человек. Довольно много.

– Девятнадцать – не много. Я думал, больше.

– Нет, девятнадцать убитых – это много. Почти две футбольные команды, – сказал Богданович.

– Я вчера говорил с одним человеком. Он сказал, что это совсем похоже на войну.

– Наверное, – сказал Богданович. – Ты кого-нибудь убил?

– Нет. А ты?

– Нет. Но одного ранил. Я много чего повидал, но такого, как вчера, ни разу. Ты правда думаешь, что теперь так будет?

– Без сомнения, – сказал Рейнхарт. – Абсолютно. Так теперь и будет.

– Тебя это не огорчает, старик?

– Огорчает, – сказал Рейнхарт. – Я очень сентиментален.

– Черт, – сказал Богданович, слегка пожав плечами. – Придется жить с этой мутотенью. Я не знаю, старик.

– Ну, ты был там вчера ночью. Ты участвовал.

– Да-да. Такой уж я. Всегда иду туда, где интересно. Беспорядки, собачьи бега, хоккей. Что угодно. Если бы мог спуститься на морское дно и увидеть странных рыб, я бы спустился.

– И я бы тоже, – сказал Рейнхарт.

Он подумал о пучине, о вечном дожде вещей и существ, падающих из дневного мира среди резвых светящихся рыб. Лоно вод, предательский покой. Спал он крепко, но чувствовал усталость.

– Я бы спустился туда, – сказал он.

Богданович закрыл глаза и руками изобразил вялые плавники морского млекопитающего. Он сидел на кровати и греб в воздухе.

– В глубине, в глубине, в глубине. В глубоком синем море…

Они услышали, как хлопнула калитка во дворе и чей-то голос позвал:

– Рейнхарт!

Сначала он подумал, что это Джеральдина. Он вышел на лестницу и увидел, что Филомена, неуклюже переставляя ноги в шинах, подошла к кирпичной ограде садика во дворе и села. Она подняла голову и посмотрела на него.

– Эй, спуститесь, – сказала она. – Я к вам не дойду. Мне надо вам что-то сказать.

Рейнхарт спустился и подошел к ней. Она смотрела на него равнодушными голубыми глазами.

– Я вам скажу одну вещь, а вы уж сами соображайте, что она значит: Джеральдина умерла.

Рейнхарт сел рядом с Филоменой; сердце его зачастило. Он и в самом деле пытался сообразить, что это значит. Едва успев сесть, он поднялся снова.

– Утром в гостиницу «Рим» пришли из полиции. Искали у меня марихуану и всякую такую штуку. Она была вам верной подругой, Рейнхарт. Она дала им мой адрес, не ваш. Ее забрали вчера ночью в этой заварухе, и она повесилась в камере.

Рейнхарт отошел к лестнице.

– Это точно? – спросил он.

Филомена пожала плечами:

– Про эти дела я всегда узнаю. Я знаю одного полицейского, его зовут Брауни. Он мне и сказал. Я всегда узнаю, он там или нет, этот Брауни. Он мне и сказал. Про эти дела… – Она опять пожала плечами. От нее разило пивом. – Ну, как вам теперь? – спросила Филомена. – Вам грустно?

Рейнхарт посмотрел на нее.

– Грустно? Про что вы толкуете? – сказал он. Руки у него затряслись. – Что значит «грустно»?

– Грустно, – пояснила Филомена и, сложив пальцы щепоткой, приставила к груди. – Ну, понимаете, грустно. – Она пыталась объяснить ему, что значит «грустно». – Вы чувствуете, что вам грустно?

– А-а, – сказал Рейнхарт. – Грустно. Ну да, я понимаю, что вы хотите сказать. Она повесилась?

Филомена застонала и заплакала. Потом откашлялась и улыбнулась ему:

– Она удавилась на цепи, Рейнхарт. И это – самое грустное, верно?

– Да, – сказал Рейнхарт. – Я понимаю, что вы хотите сказать. Понимаю. – Он все время помахивал рукой, словно отгоняя ее. Рука тряслась неудержимо.

– Вам, должно быть, грустнее, чем мне, а я прямо не знаю, что делать, – так мне грустно. Она была вашей верной подругой. Вам, должно быть, теперь ужасно грустно, Рейнхарт.

– Мне грустно, – сказал Рейнхарт. – Грустно. – Он думал про цепь. – Мне ужасно грустно.

– И ничем теперь не поможешь. Вот что самое грустное. Вокруг шеи. Вокруг щитовидки. Вокруг горла. Удушье. Глаза, язык наружу.

Внезапно он вспомнил ее.

Ее лицо, шрамы. Ее запах. Ее гнев. Все ощущения, которые он испытывал, прижимаясь к ней, нахлынули на него волной: тепло, дыхание, кожа, живот, зад в джинсах или голый, изгиб бедра, ее голос. Мягкая женщина. Мягкая. Мягкая. Твердая. «И чей приход, – читала она очень медленно, таинственным голосом горянки, – приносит тихую радость». Цепью. По живому телу. Месяц и звезды, точно, ожидаются. Умерла. Больше нет. Что? Умерла?

– Мне грустно.

– Господи, прими слугу свою Джеральдину Незнаюфамилии, – сказала Филомена, – и смилуйся надо мной, грешницей. Что я могу сказать, дорогой, после того, как сказала: «Мне грустно»? – пропела она.

Рейнхарт сунул руку в карман, вытащил пятидолларовую бумажку и дал Филомене. Она приняла ее со слезами и нежно посмотрела на него.

– Представляю, как вам грустно, – сказала она.

– Да, – сказал Рейнхарт.

– Вы пойдете опознать ее? Кто-то должен пойти и сказать им, кто она и что с ней делать.

– А, – сказал Рейнхарт. – Значит, вы не…

– Я не могу ходить в такие места, разговаривать… Не умею.

– Где она?

– В городской больнице. В морге лежит.

– Ладно, – сказал Рейнхарт.

– Спасибо вам за пять долларов, Рейнхарт. Мне хватит, чтобы напиться.

– Правильно, – сказал Рейнхарт.

Он поднялся обратно, в квартиру Богдановича.

– Джеральдина умерла, – сказал он Богдановичу. – Ее арестовали. Она повесилась на цепи.

Богданович сидел на кровати и курил косяк. Он кайфовал.

– На цепи?

– Да, – сказал Рейнхарт. – Умерла.

– На цепи, – сказал Богданович и встал. – В камере? – Он поднес ладонь ко лбу и содрогнулся. – Старик, малыш, – сказал он Рейнхарту. – Как тяжело.

– Это грустно.

Богданович посмотрел на него пристально:

– Грустно. Ты шутишь надо мной, Рейнхарт. Бедная девочка… Старик…

– Это грустно, – выкрикнул Рейнхарт. – Грустно! Грустно! Грустно, понимаешь? Черт возьми. Грустно. Понимаешь? Грустно!

– Да, – тихо согласился Богданович. – Ладно, можно и так сказать.

– Боже мой, – сказал Рейнхарт.

– Затянись.

– Нет.

Рейнхарт сел на диван и посмотрел на ковер. «Уезжать из города», – подумал он.

– Я, пожалуй, уеду из города.

– Куда?

– Не знаю. А ты куда подашься?

– Поеду в Шривпорт, устроюсь в цирк. Я слышал, они отправляются на запад. Поработаю у них до Альбукерке. Там у меня знакомая. Марвин со своей едут в Юрику. – Он рассмеялся. – Им название понравилось, представляешь? Юрика? [124]124
  Eureka, то есть «эврика».


[Закрыть]Калифорния.

– Я не знаю, куда поеду, – сказал Рейнхарт.

Он пошел в ванную принять душ, но, когда включил его, оказалось, что ему не хочется стоять одному под водой. Он выключил душ и поднялся к себе, укладывать вещи.

Пора было собирать манатки и выметаться. Квартира все еще пахла ею – или так ему казалось. Он старался не дотрагиваться до ее вещей. Многое из того, что она купила, было разбросано по квартире: кастрюли, тарелки, ее одежда. Он старался на них не смотреть. В чемодан он сунул только то, с чем приехал в город, а остальное разложил на кровати. Все бумаги, где было его имя, он разорвал, оставив только водительские права и визитные карточки Джека Нунена. Приметы у них были схожие. Закончив, он закрыл за собой дверь и выбросил ключи в садик.

Снова стало жарко. Неподвижный воздух гудел.

Когда Рейнхарт спустился с чемоданом, Богданович стоял внизу около садика.

– Что происходит, Рейнхарт? – спросил он.

– Я болен, старик. Я болен. Прогнил внутри. Я умираю.

– Может быть, это только так кажется.

– Я умираю, – сказал Рейнхарт. – Это самое малое, что я могу сделать.

– Но как же тогда мы увидим нового человека?

– Не знаю. Следи за углами, где происходят события. Увидишь мужика с типографскими скрепками в лацканах и жемчужно-белыми зубами, – спроси, что происходит. Он отведет тебя в сторону для коротенькой частной беседы. Он тебе объяснит, что к чему.

– Я видел его, старик, – сказал Богданович. – Я видел этого мужика в округе Колумбия, под Джорджтаунским шоссе. Он мутант.

– Он успешливый мутант. Делай, что он говорит. Он человек для холодных погод.

– Я не верю, что ты умираешь, старик. В смысле, я видел умирающих людей, и ты на них не похож. Ты похож на тех, кто выживает. Это не комплимент, пойми. Просто ты так выглядишь.

– Я умираю.

– Ну, – с сомнением согласился Богданович. – Может быть.

– Я сделаю что угодно, – сказал Рейнхарт. – Нет такой гадости, которая мне не по силам, Богданович. Я приложу к ней руку. Но ты должен понять, мои нервы слабы.

– Это тоже недостаток.

– Это главный недостаток. Это дефект моей мутации.

– Мы могли бы составить клуб неудачных мутантов. Могли бы собираться, курить травку и слушать музыку.

– Без меня, – сказал Рейнхарт. – Я умру, как моя подруга в морге.

– Не-е, – сказал Богданович. – Я тебя еще увижу. Ты Новый Человек.

– Все, я ухожу, – сказал Рейнхарт. – Я пошел. Мне больно.

– Не волнуйся.

Рейнхарт поднял чемодан и пересек безмолвный дворик. Богданович стал подниматься по лестнице. У калитки Рейнхарт остановился и обернулся:

– Богданович!

Богданович посмотрел на него сверху.

– Я ведь только ранен.

– Иди, Рейнхарт, – сказал Богданович.

Рейнхарт сдал чемодан на станции междугородного автобуса и пошел в Благотворительную больницу.

На белом лифте он спустился в морг. В белой комнате, наполненной гулом вентилятора, за столом сидел бледный толстяк. Рейнхарт сказал:

– Мне сообщили, что умерла моя приятельница.

Человек посмотрел на него равнодушно. Рейнхарт подумал: мертвецы лежат, конечно, не здесь. Здесь только он и бледный толстяк.

– Как фамилия покойницы?

– Фамилия, по-моему, Кросби, – ответил Рейнхарт. – Зовут Джеральдиной.

– А, – сказал толстый. – Катастрофа на Шеф-Мантёр.

Перед ним стояла металлическая коробка с карточками, и он начал их перебирать. Рейнхарт наклонился и посмотрел, что написано на карточках.

– Нет, – сказал Рейнхарт. – Моя приятельница умерла в тюрьме. Она повесилась на цепи. То есть так мне сказали.

Бледный толстяк кивнул и вынул из коробки карточку.

– Это правда? – спросил Рейнхарт. – Она здесь?

– Да, – ответил толстый.

– А, – сказал Рейнхарт.

– Так вы хотите получить тело? Вы родственник?

– Нет, – сказал Рейнхарт.

Из коридора появился охранник в форме и, зайдя за стол, стал над толстяком, чтобы прочесть карточку.

– Понимаете, это моя знакомая. А тут мне говорят, что она умерла. Мне это сказали, и… ну, я подумал, что, понимаете… надо проверить, так ли это. Правда ли, что она умерла.

– Видимо, правда. Джеральдина Кросби, двадцати четырех лет, белая, блондинка, глаза голубые. Вы готовы опознать тело?

– Да, – сказал Рейнхарт. – Да, конечно.

Толстяк вынул из верхнего ящика своего пластмассового стола бланк и вложил в пишущую машинку. Охранник вынул из другого ящика еще один бланк и передал толстяку.

– Ваша фамилия? – спросил толстяк.

– Нунен, – сказал Рейнхарт. – Джон Р. Нунен.

– Разрешите ваши документы, – сказал охранник.

Рейнхарт дал им права Нунена.

Толстяк напечатал на бланке имя и адрес Нунена и встал:

– Пожалуйте со мной.

Рейнхарт подошел с толстяком к зеленой металлической двери. Охранник сел за стол и начал печатать.

Около двери была зеленая кнопка, и толстяк нажал на нее. За стеной зазвенел звонок, и немного погодя зеленая дверь перед ними стала уходить вверх. Они вошли в другую комнату – очень просторную и выложенную белым кафелем. В углу стоял металлический стол на колесиках. Высоко над ними, под потолком, два серых матовых окошка, забранные мелкой сеткой, цедили в комнату дневной свет.

– Теперь подождите, – сказал ему толстяк.

Рейнхарт ждал, глядя на окна. Толстяк скрылся за дверью.

Рейнхарт слышал, как он спускается по железным ступеням. Где-то внизу ожил металл: лязгнула железная дверь, басовито загудел мотор, зашумела зубчатая передача. Рейнхарт подумал: «Колесики алюминиевые».

Двустворчатая дверь в стене раздвинулась, зажегся красный свет. Из лифта, которого Рейнхарт сначала не заметил, вышел негр в очках, везя за собой стол с покрытым простыней телом. Рейнхарт стоял и смотрел вверх, на окна.

Бледный толстяк появился снова. На нем был белый халат.

Не взглянув на Рейнхарта, негр в очках подкатил к нему стол и вышел.

Толстяк поднял простыню. Рейнхарт не сразу решился посмотреть вниз.

Она лежала на столе. Под затылком была металлическая скоба, поддерживавшая голову. Простыня была отогнута на груди, и открытая часть тела была синеватой. Ее шея и челюсти были почти фиолетовые, губы – синие. Вся нижняя часть лица сильно раздулась. Под глазами, как два полумесяца, лежали крапчатые восковые припухлости; сами глаза были полуоткрыты; из-под жестких век выглядывали потемневшие белки. «Во всем этом, – подумал Рейнхарт, – самое неподвижное – ресницы». С каким бы напряжением он ни смотрел на них – ресницы ни разу не дрогнули. Ни волоска, ни вздоха. Прекрасные ресницы, думал Рейнхарт, какие длинные.

Умерла. Навсегда умолкла. Что, если бы длинные ресницы раскрылись, и сказала: Рейнхарт.

Вот она, мертвая, сказал странный голос только Рейнхарту в уши, она никогда не скажет Рейнхарт.

Как, умерла?

Кто же теперь скажет Рейнхарт. Боже мой, подумал Рейнхарт, ее ресницы. Он посмотрел на толстяка. Кто теперь скажет Рейнхарт.

– Это моя приятельница.

Толстяк обогнул стол и встал рядом с Рейнхартом.

– Почему она мокрая? – спросил Рейнхарт.

– Она не мокрая, – ответил толстяк. – Ее обмыли, вот и все.

– Она мокрая, – сказал Рейнхарт. – Волосы мокрые.

Волосы Джеральдины раскинулись на столе вокруг головы. Часть их сбилась в комок на скобе под затылком. Они были темнее, чем им полагалось быть.

Толстяк положил ладонь на лоб Джеральдины и отодвинул вверх прядь волос. Пальцы у толстяка были на удивление длинные и изящные; жест показался привычным, как будто он часто так делал.

– Они не мокрые, уважаемый. Их просто вымыли.

Он залез рукой под простыню, вытянул руку Джеральдины и приподнял, чтобы отвязать от запястья ламинированную оранжевую карточку. Кисть Джеральдины была скручена, как будто сломаны были некоторые пальцы. Указательный и средний свирепо уткнулись в ладонь; безымянный и мизинец сцепились с неистовой силой.

Одной рукой толстяк снял карточку, а другой поймал опускавшуюся кисть Джеральдины и вернул под простыню.

– Что ж, если это ваша приятельница, – сказал он Рейнхарту, – то мы закончили.

Он снова закрыл Джеральдину простыней. Рейнхарт наблюдал, как саван ложился на лицо. Он различил очертания носа, лба и маленькую выпуклость на месте шрама.

Как, умерла?

Рейнхарт проследовал за толстяком к письменному столу.

– Вы связаны с ее ближайшими родственниками? Как они намерены распорядиться телом?

– Видите ли… – сказал Рейнхарт. – Я не знаю, кто ее ближайшие родственники. То есть как бы это сказать… я вообще о ней мало знаю. Понимаете, я хочу сказать, что не знаю, какие могут быть сделаны распоряжения и кто их может сделать.

– Хм, – произнес толстяк.

Подошел охранник, и Рейнхарт заполнил два бланка от имени Джека Нунена. В них содержался отказ от претензий на имущество и тело и акт об опознании. Охранник расписался как свидетель и ушел. Рейнхарт обещал толстяку порасспросить насчет родственников Джеральдины. Если он выяснит, где они, то даст им знать.

Выйдя из комнаты, он направился не обратно, к белому лифту, а вверх по бетонной лестнице. Он видел, как охранник разговаривал перед дверью лифта с двумя мужчинами в синем, и, подумав, что это могут быть полицейские, решил уходить другой дорогой.

Бетонная лестница привела на второй этаж, в негритянскую половину больницы. Заблудившись окончательно, Рейнхарт долго бродил по коридорам, забитым больными неграми. Все перед ним расступались.

Рейнхарт вышел на улицу по проезду для санитарных машин и повернул к автобусной станции. Час был поздний – вместе с темнотой наползал жаркий туман, и над Канал-стрит висело желтое свечение. Оседлав трамвайные линии, проносились изредка грязно-оливковые армейские грузовики. Грузовики с разбитыми машинами на буксире попадались гораздо чаще обычного. В остальном движение было маленькое; негры почти не встречались.

На многих углах стояли группами люди в ярких спортивных рубашках – жители соседних городков, решившие своими глазами взглянуть на то, что происходит. Они были озадачены, таинственность событий в большом городе раздражала их бесхитростные души. Большие города холодны и черствы, думали они и, провожая прохожих липким взглядом, цеплялись за всякую возможность хоть под конец принять участие в беспорядках. С наступлением темноты они почувствовали себя неуютно, некоторые бубнили что-то малопристойное по поводу Рейнхартова костюма.

– Эй, – спросил его малорослый провинциал на углу Бейсин-стрит, – эту улицу еще не отняли у белых?

– Ваша, ваша, – сказал Рейнхарт, жестом предлагая ему трамвайную остановку и статую Боливара.

Провинциалу не очень понравился ответ; он выругался, глядя в сгущавшуюся темноту. Но Рейнхарта пропустил.

Рейнхарт торопливо вошел на автобусную станцию и огляделся. Если все мужчины в шляпах были полицейские, то полицейских здесь было не меньше, чем пассажиров. Вдобавок здесь наверняка были и полицейские без шляп. Рейнхарт благополучно миновал всех полицейских и стал в очередь позади матроса и заморенной молоденькой женщины с грудным ребенком.

Когда подошла его очередь, он купил билет до Канзас-Сити; там он мог пересесть на автобус до Денвера. Он спрятал билет в карман и пробрался между агентами к выходу, задержавшись на миг, чтобы взглянуть в дверное стекло, где отражались кассы. На станции, по-видимому, никого не встревожило то, что он уезжает из города.

Автобус до Канзас-Сити отправлялся в девять часов.

Рейнхарт вышел со станции и завернул за угол.

С аптечной витрины на Каронделет-стрит стащили все бритвы. Фанерная обшивка кое-где была оторвана, но стекло уцелело; в витрине остались только мятые листы яркой цветной бумаги. На следующем перекрестке полицейские на мотоциклах разгоняли небольшую толпу; качаясь, двигалась цепочка темных фигур, преследуемая мотоциклистами с вертящимися красными огнями. Рейнхарт повернул и пошел на север по темной и пустой Каронделет-стрит, выискивая, где бы купить на дорогу виски. В неестественной тишине с близлежащих улиц доносились зловещие звуки: обрывок дикой песни, свист сквозь зубы. Освещенные окна и сдвинутые шторы в меблированных комнатах окраины наводили на мысли о домашних мятежах, квартирных буйствах, садистских забавах. Из темного окна лениво высунулась белая рука и поманила его. Рейнхарт продолжал идти, краем глаза наблюдая за движениями руки, но гипнотические ее извивы заставили его остановиться. Он стоял, уставясь на нее – на женскую руку, пугающе белую, почти фосфоресцирующую в темном проеме окна, на фоне почернелой кирпичной стены. Она качалась над его головой, неестественно длинная, и заворачивалась, загибалась внутрь змеиным зовом. Рейнхарт пошел дальше.

Так же от ветра, подумал он, изгибается занавеска в конце темного гостиничного коридора. Переходя улицу, он ощутил ужасный мягкий ветер, который продувал синие коридоры гостиниц для самоубийц и колыхал кисейную занавеску, всегда висящую на единственном открытом окне в коридоре.

Ты не обязан уезжать, напомнил он себе. Продолжая идти, он уделял минимум нервной и мышечной энергии движению, только чтобы держать приличествующий шаг, а остального себя отдал онемелому забытью изнеможения. В забытье, бесстрашно, свежий и возбужденный, он мог бежать по длинному гнилому ковру и завершать свой бег безмятежным нырком сквозь пыльную кисейную занавеску в холодный жесткий свежий ветер и затем – вниз, старина, – с тридцатого этажа, нет, сорокового… ах, подумал Рейнхарт, пусть будет с шестидесятого, – и сердце у него зачастило. Пусть это будет шестидесятый этаж, а потом с лету шлеп о холодную поверхность, и дальше, в плавном убывании света, в губчато-мягкую глубь, где каждое движение воды закручивает чудесным волчком мертвые диковины – как тающую женщину, погребенную (теперь даже в его воспоминаниях) под беспорочным покровом неподвижных мертвых ресниц.

И впереди справа стояла гостиница «Рим».

И впереди поперек улицы стояло полицейское заграждение, прыскало желтым и красным светом на Пердидо-стрит.

Рейнхарт остановился на тротуаре, посмотрел на фонари заграждения, перевел взгляд на окна гостиницы.

– Я не знаю, Джеральдина, – сказал он, – чего еще плохого тебе ждать. Но если бы я знал и мог, я был бы счастлив предупредить тебя. Ты ведь понимаешь, я представления не имею о том, что значит удавиться на цепи от койки.

– «Мой милый, милый друг», – продекламировал Рейнхарт…

Господи, подумал он, почему я не сказал ей этого раньше?

– Теперь ты понимаешь, Джеральдина, что значат слова «не поможешь».

Чувства утраты не было совсем. Он мог вспомнить ее только мертвой, с выпученными глазами.

– Когда карта не пришла и человек говорит себе «не поможешь», он говорит что думает. У меня жена жива. У меня ребенок, – сказал Рейнхарт.

– Я жив, малютка, – сказал он Джеральдине. – Это ты умерла. Не я. Ты не нужна мне – с чего ты это взяла? Понимаешь… я хочу сказать… тут не было глубокой страсти, Джеральдина. И следующий стаканчик выпью я, не ты. Не ты. Вот что значит Не Поможешь. Я понятия не имею, что значит повеситься на цепи. Но я знаю, что значит Не Поможешь, Джеральдина.

– Не Поможешь! – крикнул Рейнхарт.

По следующей улице промчался автомобиль без фар.

– Любимая, – сказал он. – Клянусь тебе. Клянусь. Не Поможешь. – Он поднял руки перед грудью, прислонился спиной к доске для афиш и посмотрел на три верхних окна гостиницы «Рим».

– Люди, – сказал он, – забацаем вместе, вы все, кто на темной стороне, кто в Крепости Дикси, забацаем вместе со мной. Не Поможешь. Я люблю тебя – Не Поможешь. Хреново дело, малютка, – Не Поможешь. Ты любишь меня – Не Поможешь. Мы любим нас – Не Поможешь.

– Еще раз снова! – крикнул Рейнхарт. – Еще раз. Я выжил. Я люблю тебя, малютка, – Не Поможешь… Я люблю тебя, малютка, – Не Поможешь… Я люблю тебя, малютка, – Не Поможешь.

В одном из окон гостиницы поднялась штора, и старик в белой бейсбольной кепке выглянул на улицу. Рейнхарт перестал кричать.

– Я люблю тебя, малютка, – сказал он, отвернув от старика лицо. – Не поможешь.

От заграждения, взвыв сиреной, отъехала полицейская машина.

Рейнхарт двинулся назад.

Не доходя квартала до автобусной станции, Рейнхарт завернул в «Отдых спортсмена», где косая буфетчица беседовала с двумя мужчинами в красных спортивных рубашках. Он прошел прямо к краю стойки и сел под часами.

У косой буфетчицы были каштановые волосы и сломанный нос; она подошла, чтобы принять заказ у Рейнхарта.

– Ночь полна раненых женщин, – сказал он ей.

Она знала Рейнхарта, хотя он ее не помнил. Она посмотрела на него с пытливым участием и плюнула семечком ему в лицо.

– И раненых мужчин. Как она, жизнь?

Рейнхарт разглядывал белую косточку на ее переносице. Казалось, он уже смотрел на нее когда-то раньше.

– Я выжил. Твердый духом, я покидаю сии равнины и отбываю в Денвер, Заоблачный город.

– Ну что ж, – сказала буфетчица. Она продала ему бутылку виски на дорогу и поставила перед ним еще стакан с виски. – А что вы будете делать, когда приедете в Денвер?

Рейнхарт посмотрел на нее в замешательстве и выпил.

– Ах, – сказал он, чуть не подпрыгнув на табурете от грубой ласки спиртного, – гадом быть – это великолепно. Нет, правда.

Он уплатил, и девушка налила ему еще порцию.

– Так что же вы будете делать в Денвере?

– Я найду самое высокое место в городе, влезу наверх и буду смотреть оттуда вниз.

– На что? – спросила девушка.

Двое в красных рубашках, прибывшие в город на беспорядки, услышав интонации Рейнхарта, подошли поближе.

– А-а, – сказал Рейнхарт, – на все, чем этот славный мир богат. Как чудесно быть юношей в этой республике, – сказал он двоим в спортивных рубашках, когда они уселись по обе стороны от него. – И вы этого не забывайте.

Они переглянулись.

– Точно? – немного погодя сказал один.

– Точно, – подтвердил Рейнхарт. – И когда я приеду в Денвер, я сяду наверху и буду смотреть вниз.

– Где это ты так говорить научился? – спросил сидевший слева.

– Слушайте, – сказала буфетчица со сломанным носом, глядя на Рейнхарта добрыми косыми глазами, – вы будете скучать по нас, когда уедете?

– Да, – ответил Рейнхарт, – очень. Когда я приеду в Заоблачный город, я почувствую утрату. Господи, конечно, – сказал он девушке и двоим в красных спортивных рубашках. – Когда я туда приеду, мне будет о чем погрустить.

– Иди ты! – сказал один из мужчин.

– Вы прямо как из комикса, – сказала буфетчица, пытаясь разрядить атмосферу. – Пришел в бар, и обязательно надо выложить все свои неприятности.