Текст книги "В зеркалах"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Рейнхарт крепко обнял ее. Он боялся, что она вот-вот сорвется, а тогда и он потеряет над собой контроль. Он никак не думал, что и в ласковом покое этого вечера их будет преследовать кошмар.

Они остановились у эстрады, где была трамвайная остановка, крепко обняв друг друга, пугаясь отчаяния друг друга, цепляясь друг за друга.

Трамвая все не было. Мимо, покуривая сигары, прошли два студента, посмотрели на них и сказали:

– Любовь – великая штука.

Джеральдина замерла у него в руках. Он подумал, что в панике ее нет никакой распущенности; от страха она делалась флегматичной, нервы переставали функционировать.

Любовь – великая штука, с горечью подумал Рейнхарт. Природа совершенна. Он обнимал Джеральдину, она прижималась к нему, он черпал силу в теплой и чувственной покорности ее тела, и ему становилось легче. Да. Любовь – великая штука.

Я уже бывал здесь, подумал Рейнхарт. В отчаянии он поцеловал ее.

Когда они сели в трамвай, Рейнхарт сказал, что надо бы выпить. А дома нет ни капли спиртного.

– Я не уверена, что хочу, – сказала Джеральдина.

– А я хочу, – сказал Рейнхарт. – А если я хочу выпить, то и ты хочешь.

– Угу, – сказала Джеральдина. – Пожалуй, мне именно это и нужно.

Рейнхарт смотрел в окно трамвая на темные деревья. «Этого не избежать», – подумал он.

Рейни возвращался домой. Поднимаясь по лестнице, он услышал «Kyrie» берлиозовского Реквиема и постучал в дверь Богдановича, из-за которой доносилась музыка. И услышал ту же вороватую суету, которая была обычным ответом на его стук в двери Заднего города.

Через полминуты Богданович подошел к двери и посмотрел из-за сетки.

– Кирие элейсон [86]86
  «Kyrie eleison» – «Господи помилуй», первая часть ординария католической мессы.


[Закрыть],– сказал Богданович.

– Рейнхарт здесь? – спросил Рейни. – Мне нужно его кое о чем спросить.

Богданович открыл дверь и поклоном пригласил его войти. Рейнхарт сидел на оранжевом диване; над ним на стене висела клетчатая нагая женщина Густава Климта. На кедровом сундуке, поджав ноги по-турецки, сидела темноволосая девушка, жившая с Богдановичем. Ее глаза и глаза Рейнхарта были красными и тусклыми; в комнате стоял запах марихуаны.

Рейнхарт встал и выключил проигрыватель.

– Так о чем вы хотите меня спросить, Кирие элейсон?

Рейни стеснительно посмотрел по сторонам, сел на парусиновый складной стул, сложил руки на коленях и заговорил тоном, каким вел свои опросы.

– Так вот… – начал он.

– Кто это там? – спросил голос из ванной, откуда доносился плеск воды. – Кто-нибудь симпатичный?

– Это верхний жилец, Марвин, – сказал Рейнхарт. – Никто его особо симпатичным не назовет, но я не думаю, что он донесет на нас в полицию. Вы же не донесете на нас в полицию, мистер Рейни?

– Я не имею ничего против марихуаны, – сказал Рейни. – Там, в Венесуэле… курили ее…

Богданович, Рейнхарт и темноволосая девушка наблюдали за ним с непонятным удовольствием.

– Он говорит, что не донесет на нас, – сообщил Рейнхарт в ванную, – потому что в Венесуэле курят травку.

– Готов поверить, – сказал Марвин.

– Рейнхарт, – сказал Рейни, – в прокуратуре штата есть человек, которого зовут Калвин Минноу. По-моему, я слышал, как он выступал в вашей программе. Вы его знаете?

Богданович, раскурив косяк, передал его Рейнхарту и безмолвно рассмеялся, держась за живот.

– Калвин Минноу! – воскликнул он. – Калвин Минноу!

– Ну конечно, – сказал Рейнхарт, выпуская дым. – Ка-эл. Ка-эл Минноу. Хороший малый. Я его помню. У него счастливое лицо.

– Вы знаете, что он делает с людьми, получающими пособия?

– Я ничего не знаю, – сказал Рейнхарт. – Кроме того, что у него счастливое лицо и что он в больших количествах жует сен-сен.

– Он придумал план, как вычеркнуть из списков чуть ли не половину получающих пособия. Это ему надо, чтобы заработать себе репутацию.

– Угу, – сказал Рейнхарт. – У них у всех есть планы. У всех до единого. Жуткое дело.

– А какие еще планы у этих людей, Рейнхарт? Что происходит?

– Погодите, – сказала брюнетка. – Я думала, мы поговорим о Венесуэле.

– Мистер Рейни, – сказал Рейнхарт. – Я не из тех, кто знает чужие планы. Могу только заверить вас, что лично у меня нет никаких планов – ни малейших.

– Я никогда не был в Венесуэле, – сказал Богданович, – но очень живо ее себе представляю.

– Я ведь не пытаюсь скомпрометировать вас, – сказал Рейни. – Просто… вы единственный человек из тех, кого я знаю, кто как-то соприкасается со всем этим. Кроме вас, мне некого спросить.

– Если бы мне некого было спросить, кроме Рейнхарта, я бы удавилась, – сказала брюнетка. – Не знаю почему, но это так.

Рейни, хмурясь, смотрел, как они по очереди затягивались сигаретой. В ванной Марвин запел «Поплывем в Венесуэлу».

– Я вас не понимаю, Рейнхарт. Я постоянно слышу по радио ваш голос – слышу его все время там, где я работаю. Чем они вас прельстили? Почему вы работаете именно у них? Вы могли бы заняться чем-то другим.

– Правильно, – сказала брюнетка. – От этого ты отпереться не можешь, Рейнхарт. Почему ты работаешь на этих выродков?

– Мои наниматели вовсе не выродки, – сказал Рейнхарт. – Они принадлежат к числу Самых Видных Наших Граждан. Правда, когда их доведут, они бывают страшноваты…

– Они всегда страшны, – сказала брюнетка. – Недочеловеки и сифилитики.

– Ты выражаешься языком экстремистов, – сказал Рейнхарт. – Ты не объемлешь Картины В Целом. Не один Рейни предается меланхолической интроспекции. Говоря как работник радио, я должен заметить, что в народных сердцах и умах царит глубочайшее смятение. Таковые сердца и умы нуждаются в успокоении. Необычные времена требуют необычных средств. – Он затянулся и передал косяк брюнетке. – Положитесь на меня! Положитесь на своего Рейнхарта.

– Не будь выродком, – сказала брюнетка.

– Моя совесть чиста, – сказал Рейнхарт. – Как обглоданная кость.

Рейни смотрел на него, часто мигая.

В комнату вошел Марвин, завернувшись в полотенце – сувенир из Майами.

– По-моему, это великолепно, – сказал он им. – Здорово! Чистейшая экзистенциалистская аморальность на практике. Садизм в том смысле, в каком его понимал маркиз де Сад.

– И мазохизм в том смысле, в каком его понимал Мазох, – сказал Богданович.

– Рейнхарт великолепен! Рейнхарт – герой! – Марвин накинул на себя полотенце на манер Цицероновой тоги. – Ты героичен, Рейнхарт. У тебя масштабы героя.

– Я обращаюсь к встревоженным сердцам. – Рейнхарт зашевелил пальцами, словно играя на невидимой арфе. – Я несу в мир музыку.

– Рейнхарт страдает, – объяснил Марвин.

Богданович поклонился.

– Рейнхарт спасает.

– Ну что вы! – сказал Рейнхарт скромно. – Ах, право!

– Что с вами произошло, Рейнхарт? – спросил Рейни.

– Рейни, – сказал Рейнхарт, – неужели вы так по-детски глупы, что не видите, когда перед вами сволочь?

– Нет, сволочь я сумею распознать. Но я не верю, что вы настолько сволочь, что у вас… что у вас не осталось человечности. Не знаю почему. – Он оглянулся, словно ища, куда бы сбежать. – Если бы я так думал, я не попросил бы у вас помощи. Насколько я могу судить, только вы могли бы сказать мне то, что мне нужно узнать.

– И что же это? – спросил Рейнхарт.

– Тьфу ты, черт, – сказал Рейни. – Я говорю о том, что сейчас происходит.

Марвин развалился на диване, задрапированный в свое пестрое полотенце.

– Кто-нибудь непременно задает этот вопрос, – сказал он.

– Черт, – сказала брюнетка. – Я не знаю, что сейчас происходит. И плевать на это.

– У Рейни богатырское чутье, – сказал Рейнхарт. – И он верит в меня. Я скажу ему, что сейчас происходит.

– Я ему расскажу, – сказал Марвин. – Вчера вечером я пошел прогуляться – вы меня знаете, я никуда не хожу. По вчера вышел на улицу. Я заглядывал во все игральные зальчики. Во все гаражи, аптеки – всюду. Я подумал: что происходит? Это сплошной хребет. Как у рыбы. А потом подумал: как рыба живет в море, старик, так и человек на суше. Вот что происходит.

– Это ужасно, – сказала девица.

– Ужасно. – Марвин глумливо осклабился. – Что тут, к черту, ужасного?

– Это космическое.

– Это великолепно! – сказал Марвин. – Великолепно!

– Два года назад, – сказала девушка, – я вышла из женской тюрьмы в Нью-Йорке. Я поехала в Олиан, штат Нью-Йорк, потому что я оттуда родом. Я повидала брата. Я ходила туда и сюда перед Полониа-холл. Я подумала: что происходит? – Глаза у нее расширились, она ссутулилась и обняла себя. – Боже мой, – дрожа сказала она. – Полониа-холл!

– Погода какая-то дикая, – сказал Богданович.

– Мы совсем, на фиг, спятим, – закричала девушка. – Вот что происходит.

– Спокойно, – приказал Рейнхарт. – Все важные изменения уже произошли. Все находится в таком состоянии, в каком и должно находиться. Ситуация развивается нормально.

– Ха! – сказал Марвин. – Радио нас всегда кормит вот такими пустопорожними утешениями.

– А происходит то, – сказал Рейнхарт, – что дела принимают холодный оборот.

Некоторое время они сидели в молчании. Вдруг голова у Рейни дернулась в сторону. Богданович с тревогой показал пальцем на Рейнхарта:

– Вот оно. Вот оно, старик.

– Бодрящий оборот, – сказал Марвин. – Прогрессивный, веселый оборот.

– Одно за другим порождения теплого климата будут падать мертвыми с крепко сжатыми, окоченевшими веками, – сказал Рейнхарт. – Порождения холода будут обильно размножаться. Воздух станет разреженным, и дышать будет все труднее.

– Здорово, – сказал Марвин.

Брюнетка скрестила руки на груди.

– Я порождение теплого климата, – сказала она грустно. – Я умру.

– Очень скоро пойдет снег. – Богданович мечтательно смотрел в потолок.

– Летнему солдату и солнечному патриоту кранты. Это Холодный Город.

– Рейнхарт, ради бога, – сказал Рейни.

– Угостите его дурью, – сказал Богданович, кивнув на Рейни.

– Нет-нет, – испугалась девушка. – Он сказится.

– Не сводите его с ума, – сказал Рейнхарт. – Он хочет сделать заявление.

Рейни закрыл глаза:

– Этот холод, Рейнхарт, разве он вас не тревожит?

– Я – Дед Мороз, деточка. Самый настоящий.

– Какой же вы дурак, – сказал Рейни с тоскливой улыбкой, показывая полоску розовых десен над слегка торчащими зубами. – Неужели вы все время остаетесь холодным? – Он встал и подошел к Рейнхарту; остальные следили за ним мутными глазами. – Как это дешево!

Рейнхарт с веселой улыбкой поднял на него взгляд.

– Вы правда настоящий Дед Мороз, мистер Рейнхарт? – спросил Рейни.

– Я дурак, – сообщил ему Рейнхарт. – И я правда настоящий Дед Мороз. Вам требуются личные отношения со мной? Ищете архиврага? – Он оглядел комнату. – Рейни готовится нанести удар по вертограду там, где зреют гроздья гнева [87]87
  «И иной Ангел, имеющий власть над огнем, вышел от жертвенника и с великим криком воскликнул к имеющему острый серп, говоря: пусти острый сери твой и обрежь гроздья винограда на земле, потому что созрели на нем ягоды. И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия» (Откровение Иоанна Богослова 14: 18–19).


[Закрыть], – объявил он.

Все закивали.

Подбородок Рейни дернулся к плечу. Он подошел к стулу и остановился, вцепившись крупными пальцами в виниловую спинку.

– Ну, – сказал Рейнхарт, – не ограничивайтесь этим. Вы же глас христианина, свидетельствующий в этой трясине уныния [88]88
  Трясина Уныния (Slough of Despond) – из книги баптистского проповедника Джона Беньяна (1628–1688) «Путь паломника», опубликованной в двух частях в 1678 и 1684 гг.


[Закрыть].

– Ей-богу, – сказал Рейни, – вы злой дурак.

– Ей-богу, – передразнил его Рейнхарт, – я злой дурак эфира.

– Злой Дурак Эфира! – сказал Богданович. – Мать честная! Злой Дурак Эфира.

– Хотел бы я быть чем-то существенным, хотя бы злым дураком эфира. У меня была бы постоянная работа, как у Г. Ф. Калтенборна [89]89
  Ганс фон Калтенборн (1878–1965) – знаменитый американский радиокомментатор.


[Закрыть]. Если бы я был злым дураком эфира, вы, мерзавцы, только издали на меня смотрели бы.

– Это так дешево и гадко – от всего отмахиваться… этот сарказм… Так дешево.

– Дешево? – сказал Рейнхарт, прикусив губу. – Вчера ночью я проснулся, и из разных мест моего тела росли орехи. А накануне ночью я проснулся, и комната была полна черепах. И позвольте вам сказать, действительнобыла полна.

Брюнетка закрыла глаза и вздохнула.

– Не сомневаюсь, что была, – сказал Марвин.

– Другие люди тоже страдают, – сказал Рейни. Он побледнел. – Рейнхарт! Вот о чем речь. Кто вам дал право делать для себя исключение? Вы, что ли, изобрели страдание?

– Я страдаю лучше вас, – сказал Рейнхарт. – Вы нытик. У вас лицо нытика. И позвольте вам сказать, нытик. Я не дурак, как может без труда увидеть любой дурак. И я не злой. – Он жестом обратился к присутствующим. – Скажите, солдаты. Рейнхарт злой?

В комнату тихо вошла Джеральдина, затворив за собой сетчатую дверь. Она села на пол в углу, напротив Рейни.

– Нет, – сказала темноволосая девица; Богданович помотал головой.

– Не злой.

– Прекрасный, – сказал Марвин. – Рейнхарт прекрасный!

– Видите, самодельный Савонарола? Я просто алкоголик.

– Очень жаль, – сказал Рейни, – но алкоголиков много. Я хочу сказать: очень жаль, что вы алкоголик, однако ценность жизни всех остальных людей не изменилась оттого, что вы стали алкоголиком.

– А что вы знаете о ценности чьей бы то ни было жизни? – спросил Рейнхарт. – Да, я делаю для себя исключение. Я алкоголик и нуждаюсь в снисхождении. – Он смерил Рейни взглядом и любезно улыбнулся. – Ведь вы-то сами – тоже всего только мерзкий патологический случай. Вы – юродивый, Рейни. Ваша совесть обитает в вашем жалком расстроенном кишечнике. – Он кивнул с серьезной сосредоточенностью клинициста. – Алкоголики грязны, друг мой. Но, во всяком случае, они не марают все, чего касаются, густой зловонной слизью благочестия. – Рейнхарт воззвал к остальным: – Вы согласны, что Рейни – Господень Скунс? Только пробудите его трансцендентальную совесть – и он завоняет.

Рейни встал и обвел их взглядом.

– Я говорил не о себе, – сказал он дрожа. – Я ведь был болен. И много я сделать не могу. У меня пошаливает зрение. Я говорил не о себе.

Они смотрели на него сквозь матовость наркотика и передавали косяк по кругу. Джеральдина смотрела в пол.

– Но есть ведь дар жизни. Человечность – это данность. В глину вдохнули сознание. Кровь сделали теплой.

Темноволосая девица провела рукой изнутри по ляжке, проверяя на ощупь ее теплоту.

– Это только глюк, – сказал Богданович. Он загасил косяк и бросил его в резную шкатулку. – Весь дар жизни и человечность – это глюк. А кровь, старик, – кровь сделана теплой, чтобы мир вертелся. – Он сконфуженно засмеялся. – То есть это единственная причина, почему кровь теплая.

– Может быть, она теплая для того, чтобы приготовить из нее миску теплого супа для брата Рейни, – сказал Рейнхарт. – Может, кровь у него теплая для того, чтобы он мог кровоточить.

– Мы всё знаем про кровь, и дар, и человечность, – сказал Марвин. – Можете нам не рассказывать. Но к нынешнему дню это неприложимо.

– Неприложимо? – повторил Рейни.

– Нет, – сказал Марвин. – Был у них этот глюк. И кончился. Никто не ведется на эту музыку.

– Я о таком не слышал, – сказал Рейни.

– Марвин врубается в Новый Гуманизм, – пояснил Богданович.

– Да, – подтвердила девушка. – Иногда надо, чтобы Марвин зарядил тебе про Новый Гуманизм. Чувствуешь себя на миллион долларов.

– Новый Гуманизм, – сказал Рейни.

– Вам, Рейни, вот что надо сделать, – сказал Богданович. – Уволиться из морга и махнуть в Калифорнию. Там сыр катается в масле. Там чудеса, старик.

– Я был однажды в Калифорнии, – уныло ответил Рейни. – Очень жарко и все серое. У меня резало глаза. Бывало, ночью я шел на свет, а там оказывались только витрины и пустой тротуар. Фары проезжающих машин. Ничего человеческого.

– Это иллюзия, – сказал Богданович. – Машины в Калифорнии действуют жестко, но у них мягкая органическая начинка.

– Господи, – сказала девушка. – Какой безобразный образ.

– Безобразный – Прекрасный, – сказал Марвин, сворачивая новую сигарету. – Глупое противопоставление.

– Расскажите нам о Венесуэле, – попросила она. – Я про нее хочу послушать.

Рейни привалился всем телом к стулу, словно у него не было сил встать. Рейнхарт посмотрел на него, заметил его бледность, дряблый подбородок, безжизненные глаза и вздрогнул. Взглянув на Джеральдину, он увидел, что она тоже смотрит на Рейни.

– Послушайте, Рейни, – сказал Рейнхарт. – Я понимаю ваши муки, и у меня нет права отрицать их. Разрешите предложить вам альтернативу. Отчайся и умри. Ну как?

– Да, – сказал Рейни. Его улыбка открыла полоску десен.

– Не говорите «да» так небрежно. Упейтесь этой мыслью. Отчайся и умри. Ну как?

– Да, – сказал Рейни, вставая.

– Нет-нет, – сказал Рейнхарт. – Отчайтесь и умрите сейчас же, пока вы среди друзей.

Джеральдина сердито посмотрела на него:

– Рейнхарт, не надо.

– Это обоснованная альтернатива, – сказал Марвин. – Общезначимая.

– Считаю, что каждый имеет право по желанию отдать концы, – сказал Богданович. – Ты хочешь, Рейнхарт, чтобы он отдал их вместо тебя.

– Ты не понимаешь, Богданович, – сказал Рейнхарт. – Это потому, что Рейни и я моралисты, а ты циник.

– Ах, Рейнхарт, – сказала темноволосая девица, – это синдром Дракулы. Напиться крови или умереть.

Рейни блеснул мертвой улыбкой и пошел к двери. Джеральдина начала что-то говорить ему, но он уже закрыл дверь.

Рейнхарт стоял посреди комнаты и смотрел на Джеральдину.

– Ну? – спросил он ее.

– Ну, – сказала Джеральдина, – ты художник-мельник. Ты его смолол.

– Не-не, – сказал Рейнхарт и неуверенным шагом направился к двери. – Я согласен с тем человеком, который сказал: «Если тебе задвинули фуфло, задвинь ему еще покрепче».

Он вышел в тихий вечер и оперся на перила лестницы над внутренним двориком.

«Отчайся и умри, – подумал он. – Мужественные слова. Отлично можно аранжировать для восьмидесяти голосов и пушки. Ди-д ум-да ди-ди-д и. Отчайся и умри». Он закрыл глаза и прислушался к мотиву. Альпийские рога?

Джеральдина вышла вслед за ним.

– Это же просто несчастный сумасшедший, Рейнхарт. Не нужно рвать его в клочья.

– Ничего не могу с собой поделать, – сказал Рейнхарт. – Мне не нравится его лицо. Он похож на лжесвидетеля в деревенском суде, где разбирается дело об убийстве.

– Почему ты такой злой, детка?

– Я улетел, – сказал Рейнхарт. – Брось меня пилить.

Она повернулась и начала подниматься по лестнице.

Рейнхарт побрел за ней, не в силах оторвать взгляд от зелени внизу.

Когда он вошел в их квартиру, Джеральдина была уже на кухне. Он направился прямо к буфету, достал бутылку виски и долго стоял, глядя на нее.

– Ты сволочь, – сказала Джеральдина.

– Верно.

Он налил себе немного виски и, морщась, выпил.

– Из всех, кого я знаю, только ты один делаешься таким злым, когда накуришься.

– Этот сукин сын очень опасен, – сказал Рейнхарт. – Такие поджигают дома.

– В таком случае устрой, чтобы его посадили. Ты же свой человек у всех больших людей.

Рейнхарт поставил стакан:

– Не доводи меня, детка.

– Черт, – сказала Джеральдина. – Ты умеешь достать. Этому бедному дурачку тоже не нравится, когда его доводят.

– Значит, мы так и будем спорить из-за какого-то юродивого?

Джеральдина бросила ложку в раковину.

– Что ты будешь есть?

– Что я буду есть? – Он встал перед ней, его глаза косили. – Видишь ли, я не хочу тебя затруднять. – Он закусил губу. – Я хочу сказать, что улавливаю ноту раздражения. Я не хочу, чтобы ты думала, будто, накормив меня, ты умножаешь беды мира.

– Рейнхарт, иди к черту, – медленно сказала Джеральдина.

– Ты не думаешь, что я тебя сейчас оставлю, а, Джеральдина?

Она с удивлением посмотрела на него. Он улыбался холодной, отрешенной улыбкой.

– Я ухожу, – сказал он ей. – Уйду, напьюсь и кого-нибудь разыграю.

– Ты смотри, поосторожнее, – сказала Джеральдина. Голос у нее дрожал; Рейнхарт напугал ее. – Смотри, доиграешься так. Доиграешься до того, что тебя…

– Застрелят? – вставил Рейнхарт. – Застрелят? Почему ты все время грозишь мне смертью?

Он покачал головой, отпил из бутылки и рассмеялся.

– Ты какая-то убийца. Клянусь, того мальчика, что на тебе женился, ты убила. Заговорила беднягу до того, что он пошел и нарвался на пулю.

Джеральдина схватилась за бок и согнулась над раковиной:

– Ох, Рейнхарт.

Рейнхарт поморщился. Не то чтобы он сказал это совсем не всерьез, но все-таки, скорее, просто ляпнул.

– Я не могу спорить с тобой и с твоими месячными, – сказал он, пожав плечами.

Вдруг он увидел хлебный нож на раковине позади крана. Несмотря на пьяный туман, он заметил, что нож блестящий и очень острый. Когда Джеральдина напряглась и оперлась рукой на раковину, Рейнхарт быстро повернулся и ударил ее кулаком по щеке.

С искаженным лицом он воткнул нож в щель между сушилкой и раковиной и остервенело согнул. Лезвие сломалось. Он выбросил обломки на балкон.

Джеральдина съежилась в углу, лицом к стене. Он стоял и смотрел на нее, оцепенев от раскаяния.

И, уже уходя, сказал:

– Я думаю, нет таких стойких. Вообще нет.

Морган Рейни встал поздно и не пошел за анкетами. Он провел день дома, расхаживая взад и вперед по комнате.

Примерно в половине пятого вечера он вышел на улицу и направился к административному центру. Весь день он ничего не ел.

В стеклянном вестибюле навстречу ему хлынула серая волна расходившихся служащих. В лифте он был один. В конце прохладного белого коридора на четвертом этаже охранник в форме говорил по телефону-автомату. Рейни прошел за его спиной в приемную прокурора штата.

В устланной ковром комнате за белым столом сидела хорошенькая блондинка с нежным личиком; она надевала белые перчатки. Блондинка посмотрела на Рейни и не улыбнулась.

– Будьте добры, скажите мистеру Минноу, что мне хотелось бы поговорить с ним, – попросил ее Рейни. – Меня зовут Морган Рейни. Я племянник судьи Олтона Рейни.

Девушка сняла перчатки, нажала кнопку и сообщила мистеру Минноу о посетителе. Секунду спустя она попросила его пройти в одну из трех бледных дверей напротив ее стола.

Стол Калвина Минноу был с черной крышкой. Он сидел за этим столом и ел йогурт. На Рейни он посмотрел со сдержанным, но явным удивлением.

– Вы племянник Олтона? – спросил он. – Я что-то не припоминаю, чтобы вы мне звонили. – Он нервно покосился на мятый пиджак Рейни и отставил стаканчик с йогуртом в сторону.

– Видите, мистер Минноу, – сказал Рейни, – как просто мне оказалось с вами увидеться. Достаточно было войти в дверь.

Углы губ Калвина Минноу заметно опустились.

– Что это значит? – спросил он негромко.

– Почему-то у меня создалось впечатление, что добраться до вас будет очень трудно.

Калвин Минноу сидел за стаканчиком с недоеденным йогуртом и молчал. Ему было скверно. Его ладонь небрежно поглаживала лацкан легкого пиджака, под которым висел миниатюрный пистолет двадцать второго калибра – он никогда с ним не расставался. Калвин Минноу еще ни разу не пустил в ход это оружие, и никто не подозревал, что он ходит с пистолетом. Но со второго курса в университете Вашингтона и Ли он постоянно носил при себе миниатюрный пистолет.

– Я все лето занимался обследованием, которое вы распорядились провести, – сказал Рейни. – Обследованием людей, получающих собесовские пособия.

– Неужели?

Минноу нажал кнопку внутреннего телефона. Вместе с Рейни он слушал, как телефон звонит в пустой приемной. Секретарша ушла домой.

– Это обследование – сплошной обман. Оно устроено для того, чтобы вычеркнуть из списков получающих пособие всех, кого вам вздумается. Это ваш план.

Под левой рукой Калвина Минноу находилась кнопка сигнала для вызова охранника. Он решил пока ее не нажимать.

– По-видимому, это новейший прием шантажа? – сказал он.

– Но ведь обследование – обман, не так ли? Никакого реального сбора данных не проводится. Все это одна видимость.

– Мистер Рейни, – сказал Калвин Минноу, – какими бы сведениями об этом обследовании – или обо мне – вы ни располагали, они ничего не стоят. Поймите это сразу.

– Чего они стоят, буду решать я, – сказал Рейни.

– Собственно, в чем дело, Рейни? Какие счеты сводит со мной ваш дядя?

– Мой дядя не сводит с вами никаких счетов, мистер Минноу, но я, по-видимому, свожу. Я хочу, чтобы вы мне объяснили, чем я все лето занимался в городе.

– Ничего хорошего из этого для вас не выйдет, приятель, – сказал Калвин Минноу. – Хоть вы и Рейни, но только попробуйте меня шантажировать, и вам станет жарко.

– По вашему распоряжению двести человек таскались по Богом забытым трущобам – и все лишь для того, чтобы обречь на голодную смерть несколько человек из наиболее несчастных людей на всем нашем Юге. Я хочу, чтобы вы объяснили мне, зачем вы это делали.

Калвин Минноу посмотрел Рейни прямо в глаза:

– Друг мой, вы совершили самую роковую ошибку в своей жизни, явившись сюда. – Он быстро заморгал, чтобы показать всю опасность своего гнева; лицо его начало краснеть. – Вам нечего мне сказать. Или, по-вашему, газеты назовут меня злодеем за то, что я вывожу на чистую воду грязные штучки с пособиями? Губителем вдов и сирот? Да ведь всем известно, что социальное обеспечение швыряет деньги налогоплательщиков шайке черномазых шлюх! Это знают все. – Он наклонил голову набок и почти улыбнулся. – Куда вы думаете отправиться со своими дурацкими обвинениями, Рейни? Все плевать хотят на это отребье – и Вашингтон в первую очередь! А уж тут и подавно. Куда же вы отправитесь со своими жалкими выдумками? – Он сдвинул брови и ощерился. – Да чего вы, собственно, ждали? Что я повалюсь на пол и буду просить пощады? Не понимаю, что вам это может дать.

Рейни чувствовал, как кондиционированный воздух леденит пот у него на лбу. Он шагнул к письменному столу Калвина Минноу.

– Вас, – сказал он. – Теперь я знаю, как вы выглядите, как вас зовут, что вы собой представляете.

Минноу, прокурор штата, посмотрел на Рейни с тревогой.

– Да кто вы такой, черт подери? – спросил он. – Фанатик? Вас вообще не следовало сюда пускать.

– У вас здесь холодно, – сказал ему Рейни. – Я прежде работал в Венесуэле и знавал там американцев, которые были вроде вас. Они любили, чтобы в их кабинетах было холодно.

– Вот что, приятель, – сказал Калвин Минноу, выпрямляясь и теребя лацкан пиджака, – вы совсем запутались, если всерьез надеетесь отыскать в подобных вещах что-то личное.

Он внимательно следил за каждым движением Рейни, готовый вскочить в любой момент. Выхватить пистолет и выстрелить – на это потребуется несколько секунд: он часто репетировал дома, как вытаскивать пистолет. Ему не хотелось подпускать к себе Рейни слишком близко, но убить наверняка из пистолета такого маленького калибра можно, лишь точно прицелившись.

– В прокуратуре не место чему-либо личному. В политике, конечно, – Калвин Минноу сделал вид, что потягивается, так как по опыту знал, что, выбросив руки вперед, заставит собеседника попятиться, – личность накладывает свой отпечаток. Но в моей работе нет ничего личного.

– У вас есть личные взаимоотношения со мной, – сказал Рейни. – Я вас узнал.

Калвин Минноу поспешно вскочил на ноги:

– Как вы могли меня узнать? У меня с людьми вроде вас никаких дел нет.

– Вам приходится иметь дело со мной, – сказал Рейни. – Сейчас.

– Послушайте, – быстро сказал Калвин Минноу. – Советую меня послушать! Вы – грязный битник, который якшается с черномазой сволочью. Я – прокурор штата. И не вам являться сюда и ставить меня на колени. Ни при каких обстоятельствах. Нет у вас такой возможности.

– Жаль, что я не могу вам ничего сделать, – сказал Рейни. – Если бы мог, я разнес бы вас всех в щепки. И тем не менее я, по-моему, могу научить вас страху. Вы же меня боитесь.

– Боюсь?! – Минноу произнес это слово так, словно особенно его презирал. – Вас? – Он поднял сжатый кулак и ткнул пальцем в лицо Рейни. – Это вы меня испугаетесь.

– Я… – начал Рейни, но Минноу, выпятив губы и вытаращив серые глазки, перебил его:

– Вы! Вот погодите немного, и все вы, грязные подонки, будете ночи напролет трястись от страха. Каждый грязный… подонок. Каждый никчемный сволочной подонок. Во всей нашей стране те, кто идет не в ногу, научатся бояться – и это будет очень скоро!

– Есть люди, которые научатся бояться, а есть люди, которые разучатся, – сказал Рейни. – И в самое ближайшее время.

– И начнем мы, в частности, с того, – сказал Минноу, – что не позволим таким, как вы… – Он замолчал, подыскивая слово.

– Подонкам? – подсказал Рейни.

– Мы не позволим такой мрази, как вы, воображать, будто вам позволено являться в административный центр и угрожать должностным лицам. Когда нам приходится иметь дело с типами вроде вас, мы берем их за глотку и стираем в порошок.

– Вы разделите мою участь, мистер Минноу. Как вещественное доказательство моей точки зрения.

– Ты свихнулся, приятель, – сказал Калвин Минноу. – Тебе место в сумасшедшем доме.

– До тех пор пока я помню, что вы на самом деле существуете, я буду помнить, что и я существую на самом деле. – Рейни наклонился над черным письменным столом. – А об этом иногда бывает трудно помнить, потому что человек склонен терять себя в себе. Давайте признаем близость между нами, Минноу, – между вами и мной. Помните, что я – снаружи, а я буду помнить, что вы здесь, внутри.

– Да, – сказал Минноу. – Я буду помнить. Можете быть уверены.

– Очень хорошо, – сказал Рейни. – Возможно, я потребую от вас расплаты.

Минноу вышел из-за стола и пошел за Рейни к двери.

– Какой расплаты? – спросил он вкрадчиво.

Рейни не ответил.

– Какой расплаты?

Рейни прошел через приемную и вышел в коридор; Минноу следовал за ним.

– Эй, ты! – крикнул он с дрожащей улыбкой на губах. – Ты сам себя угробил, дурень. Все это записано на пленку. У меня был включен магнитофон.

Рейни не обернулся. Калвин Минноу стоял и смотрел, как он, подергиваясь, идет к лифту разболтанной походкой. Неглаженый костюм висел на нем, как на вешалке, к башмакам давно не прикасалась щетка. Когда Калвин Минноу закрыл за собой дверь кабинета, он не мог избавиться от впечатления, будто все здание, хотя оно по-прежнему было полно белых коридоров, приемных и охранников в форме, почему-то непоправимо пострадало.

Он подошел к столу, нажал кнопку воспроизведения и приготовился еще раз прослушать их разговор. Не раздалось ни звука, а когда он откинул крышку, то увидел, что магнитофон все это время был подключен к телефону. Он не записал Рейни на пленку.

Минноу постоял, покусывая губы, потом молниеносным движением выхватил свой миниатюрный пистолет. Сжимая пистолет в руке, он думал о человеке, который только что вышел из его кабинета. Калвин Минноу находил немалую поддержку в мысли, что может почти безнаказанно убить чуть ли не любого, кого ему вздумается, и тот факт, что ему еще ни разу не пришлось воспользоваться этим преимуществом, он считал добрым предзнаменованием и доказательством успешности своей карьеры. Тем не менее, думал он, всему приходит свой час.

Он сунул пистолет в кобуру и сел. Он продолжал ощущать в своем кабинете гнусное присутствие Рейни – с отвращением он заметил, что на краю письменного стола еще сохранился след потной ладони.

Некоторое время он вспоминал все, что ему было известно о семействе Рейни из Пасс-Руайома. Просто не верилось, что в такой семье мог появиться дегенерат, якшающийся с черномазыми. Минноу перебрал причины, которые могли побудить кого-нибудь из Рейни натравить на него свихнувшегося родственника, и взвешивал, кто среди его врагов или друзей мог бы расставить ему такую ловушку. Он не находил в этом ни логики, ни смысла. Ясно было одно: никому нет никакой выгоды прикидываться человеком, любящим черномазых.