Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

– Ну, Эчлих, сегодня на твоей улице праздник!

– Счастье твое, что юнкеры Розенберг и Финстерлор отплатили за тебя магистрату, – перебил его скрипучим голосом сапожник Мельхиор Мадер. Глядя на его огромный нос, высокий выпуклый лоб и полные мысли глаза, его скорей можно было принять за ученого.

– Правда, можешь порадоваться, – подтвердил третий гость, мужчина атлетического сложения, настоящий геркулес по сравнению с остальными. Мастер цеха мясников Фриц Дальк славился на весь Ротенбург своей силой.

– Что вы говорите загадками? – спросил Килиан Эчлих, вопросительно обводя всех глазами. – Однако садитесь, друзья. Надеюсь, не откажетесь выпить по стаканчику.

Фриц Дальк поспешил его заверить, что отказа не будет, хотя они и успели малость заправиться в трактире, и Каспар, закрыв ставни, отправился с пузатым кувшином в погреб.

– Да он и впрямь ничего не знает! – удивился скорняк Лоренц Дим.

– Час тому назад возвратился магистратский гонец, – сказал Мельхиор Мадер, – и поднял на Рыночной площади и в трактирах шум до небес. Городу нанесено тяжкое оскорбление, и мы не можем его снести. Магистрат должен открыть арсеналы и вооружить цеха. В «Красном петухе» кто-то даже затянул старую боевую песню, которую ротенбуржцы распевали еще в те времена, когда ходили в поход на Ингольштадт против Вильгельма фон Эльма и его шайки дворян-разбойников.

– Песню эту пел портной, но он не помнил дальше первого куплета, – засмеялся Лоренц Дим. – Так значит, магистрат послал Фингерлинга к этим двум дворянчикам, чтобы потребовать от них уплаты штрафа и возмещения убытков от бесчинства в день трех волхвов. Фингерлинг – хитрая бестия – сперва подался в Лауденбах. Но юнкер Филипп даже не соблаговолил принять повестку, расхохотался посланному в лицо и заявил, что в знак уважения к мудрому магистрату готов уплатить один гульден, если магистрат пришлет к нему в замок девку канатного плясуна.

Фриц Дальк так и залился жирным смехом, а его мясистое круглое лицо побагровело.

Тем временем Каспар принес вино и наполнил кубки. Скорняк облизал языком губы и продолжал:

– В Гальтенбергштеттене Бешеный Цейзольф, правда, принял повестку, но разорвал ее в клочки и бросил Фингерлингу в лицо, да еще спустил на него собак. Они его изрядно потрепали, а юнкер со своей челядью хохотали до упаду, любуясь этим зрелищем. Он сам потом хвастался в городе.

Килиан Эчлих слушал рассказчика, насупив брови.

– Ну, ну, и что же дальше? – нетерпеливо спросил он.

Мясник Дальк хриплым голосом, отчаянно фальшивя, затянул:

 
Я, мастер Петер Вогелей,
Во славу цеха пекарей
Всегда пропеть вам рад
 
 
Про то, как кликнули мы клич:
«Пора дворянчиков постричь!» —
И загудел набат.
 
 
И ротенбургский наш народ
С крестьянством двинулся в поход
На замок Ингольштадт.
 

Он оборвал песню, смеясь, и Каспар сухо заметил:

– Теперь бы до этого не дошло.

– Даже если б горожане были все заодно, ничего бы из этого не вышло, – сказал сапожник. – Времена не те. Разве что натравили бы на себя Швабский союз. Юнкеры-то ведь из имперского рыцарства. Магистрат должен жаловаться на них в имперский суд.

Стригальщик едко ухмыльнулся:

– Знаю я на собственном опыте, чем это пахнет. Ворон ворону глаз не выклюет. Магистрат только слабым показывает зубы. Будь наш брат горожанин хоть тысячу раз прав, жалуясь на притеснения знатных особ, магистрату хоть бы что. Так пусть же теперь наши досточтимые испытают на собственной шкуре, что значит несправедливость, а я уж посмеюсь над ними, посмеюсь…

И он разразился язвительным смехом.

– А все-таки позор для нашего города остается позором и для всех нас! – рявкнул сапожных дел мастер.

– А что случилось со мной, разве не позор? Не позор для города? – простонал стригальщик.

– Черт побери, он прав! – воскликнул Фриц Дальк и что было силы стукнул по столу кулачищем. – Магистрат пожинает, что посеял. Вытащи он этих юнкеров за шиворот в день трех волхвов, до этого бы дело не дошло.

– Уж эти мне монастыри да духовные ордена! – заговорил Мельхиор Мадер. – Они пользуются всем, что мы добываем в поте лица, а сами не платят ни геллера. Ведь мы трудимся на благо нашего города. Следовало бы заставить и их нести городские повинности.

– Что правда, то правда! – поддакнул шустрый Лоренц Дим. – Да и на кой нам прах монастыри да ордена? Пользы от них ни на грош. Будь то в моей воле, закрыл бы я их все, да и дело с концом!

– А кто этому мешает, как не магистрат? – спросил Килиан Эчлих. – По чьей милости я вынужден ждать того, что мне полагается по праву, до дня святого Никовоки, как говорит мой племянник, оренбахский староста?

– Стыд и позор, что мы, ротенбуржцы, плетемся в хвосте всех имперских городов в деле новой веры, – заметил скорняк.

– В других местах цехи уже давно заседают в магистрате, – добавил Мельхиор Мадер.

– А я вам прямо скажу: нынешний магистрат ни к черту не годится! – загремел Фриц Дальк.

В этот момент кто-то трижды постучался в окошко. Но в пылу беседы никто, кроме хозяина, ничего не услышал. Килиан зажег лучину и пошел открывать дверь. Со времени тайного прихода бургомистра этот условный стук раздавался каждый вечер; верный своему обещанию, Эренфрид Кумпф приводил к Карлштадту то Дейчлина, то командора, то других сторонников Реформации.

На этот раз, с опаской впустив посетителя, Килиан отпрянул в изумлении: перед ним стоял рыцарь Стефан фон Менцинген. Хозяин направился было к лестнице, ведущей наверх к Карлштадту, но рыцарь остановил его словами:

– У вас гости? Я слышал с улицы. Слышал невольно: они говорят слишком громко. Будьте осторожны, мейстер. Разве у вас все окна выходят на улицу?

Килиан смущенно посмотрел на него и пробормотал:

– У нас нет никаких тайн.

– Ну конечно. Недоставало только, чтобы вы кричали среди бела дня на площади, что нынешний магистрат ни к черту не годится, – возразил рыцарь с легкой усмешкой.

– Особенно после того, что случилось сегодня? Однако пожалуйте в комнаты.

Но рыцарь снова остановил его.

– Терпение, мейстер. Ваше мнение о магистрате меня нисколько не удивляет после того, как он поступил с вами. Скверно поступил, клянусь честью, очень скверно. Что называется, прибавил к старой несправедливости новое беззаконие. Мне рассказал обо всем почетный бургомистр. Хуже быть не может. Но вы так глядите на меня, будто я говорю по-халдейски. Неужели Кумпф, щадя вас, скрыл последнюю новость? Так вы действительно не знаете, что он недавно добился пересмотра вашего дела во внутреннем совете и что магистрат положил считать его решенным раз и навсегда?

Из груди старого стригальщика вырвалось нечто вроде хрипа. Он позеленел.

– Успокойтесь, мейстер, – подбодрил его фон Менцинген. – Я сам не хуже вашего знаю все лицемерие здешнего магистрата и подумал, раз вы советуетесь с вашими друзьями, как вам добиться справедливости, быть может, и я смогу быть вам полезен советом.

Килиан Эчлих стоял как громом пораженный и, казалось, ничего не слышал. Видно, он до последней минуты не расставался с надеждой отстоять свое право. Теперь он был подобен кораблю, который, лишившись последнего якоря во время бури, очутился во власти разъяренной стихии. Вдруг в его мозгу молниеносно промелькнули слова, недавно произнесенные почетным бургомистром: «Только никакого насилия», – и он повторил их вслух со злобной усмешкой. Потом, после минутного колебания, глубоко перевел дух и сказал:

– Да, это мне было неизвестно. Если вы, благородный рыцарь, не побрезгаете обществом таких мелких людишек, как я и мои друзья, и удостоите нас чести…

– Прошу не чиниться, мейстер, – прервал его фон Менцинген. – С братом Андреасом я повидаюсь в другой раз. Идемте к вашим друзьям. Любить магистрат у меня так же мало оснований, как и у вас.

Когда Килиан ввел знатного гостя, беседа мастеров сразу оборвалась и все глаза с изумлением устремились на вошедшего. Радушно поздоровавшись со всеми, рыцарь уселся за стол, как с равными. Стригальщик достал из буфета огромный серебряный кубок – приз, полученный им когда-то на состязаниях в стрельбе по птицам на лугу у Родерских ворот, и, наполнив его, поднес с поклоном высокому гостю. Стефан фон Менцинген с честью вышел из испытания, хотя кислое вино едва ли пришлось по вкусу избалованному рыцарю.

– Простите, почтеннейшие, что я задержал нашего хозяина. Если не ошибаюсь, вы обсуждали вопрос, как вновь поднять добрую славу нашего города, уничтожив беззаконие?

Первым заговорил Мельхиор Мадер. Степенно откашлявшись, он промолвил:

– Действительно, таковы наши намерения, ваша милость. Мы так полагаем: закон должен оставаться законом, не то верность и честность полетят…

– К чертям! – закончил басом мясник.

– Ведь на нас держится община, – заметил Лоренц Дим. – Мы несем все тяготы на своих плечах, а именитые граждане живут, как моль в меху.

– Так ты бы выколотил ее оттуда, на то ты и скорняк! – вполголоса произнес за его спиной Каспар, исполнявший обязанности виночерпия.

Все засмеялись, а Мельхиор продолжал:

– Да ведь нас теснят не одни именитые. Нам, горожанам, не дают свободно вздохнуть и дворяне и попы. Нет от них житья ни ремеслу, ни торговле.

– Они везде снимают сливки! – крикнул Фриц Дальк.

– К сожалению, это так, – подтвердил рыцарь. – Однако это дело надо обсудить на свободе. Прежде всего надо поразмыслить, как вернуть честным людям их попранные права.

– Одно упирается в другое, – сказал скорняк Лоренц Дим.

– Вот если б цехи были допущены в большой совет и имели право голоса, тогда все было бы по-иному, – начал мясник.

А сапожных дел мастер закончил:

– Да ведь суть в том, что все они – одна шайка, не исключая и поповских гнезд.

– А почему, собственно, цехи не имеют своих представителей в магистрате, почтеннейшие мастера? – спросил фон Менцинген, обводя всех пытливым взором из-под тяжелых век.

– Этот орешек нам не по зубам, – сказал Дальк.

– Так разрешите раскусить его за вас, мейстер, – отвечал рыцарь. – Цехи сами позволили дворянам вытеснить себя из внешнего совета, где они прежде заседали.

Мастера с недоверием покачали головами. Об этом они никогда не слыхивали.

– Святая истина, – заверил фон Менцинген. – И было это в тысяча четыреста пятидесятом году, стало быть не так уж давно. Тогда, как только что сказал мейстер Мадер, именитые господа жестоко теснили горожан и подневольных людей, и в один прекрасный день угнетенные восстали и принудили угнетателей дать цехам представительство во внешнем совете. Заключенный между сословиями договор и по сей день хранится в архиве городской ратуши.

Старшины слушали рыцаря затаив дыхание и продолжали смотреть ему в рот, даже когда он замолчал. В комнате наступила такая тишина, что слышно было, как червь точит балку на потолке. Старшины переглянулись. Насладившись их оцепенением, рыцарь с оттенком пренебрежения в голосе продолжал:

– В те времена у горожан еще текла кровь в жилах: города с оружием в руках боролись против местной знати. Мирное житье остудило им кровь.

– Ну это как сказать! – воскликнул мясник и потряс громадным кулаком.

– Тем лучше, если я ошибаюсь, почтенный мейстер, – согласился рыцарь. – Но, ей-богу, – продолжал он, покручивая кончики усов, – если б наши отцы и деды были дальновидней, магистрату не удалось бы сыграть такую скверную шутку с мейстером Эчлихом.

– Где уж нам это понять! Может, оно и было, да быльем поросло! – воскликнул Лоренц Дим, разглаживая обеими руками спускавшиеся на лоб подстриженные в скобку волосы.

– Понять не так уж трудно, – возразил рыцарь. – Бюргерство решило, что раз оно одержало победу над дворянами и заставило их признать и подтвердить документом и клятвой его права, то оно может опочить на лаврах. А как вы полагаете, мейстер Эчлих, много ли стоит бумажное право, когда нет силы, чтобы его поддержать?

Килиан Эчлих гневно ударил кулаком по столу, и рыцарь продолжал:

– Итак, бюргеры вернулись к своим мирным занятьям, трудились и наживались, и в заботах о своем личном благе забыли про благо общее. И общественных делах они разбирались туго и были даже рады, что именитые граждане избавили их от хлопот. Они и не заметили, как те разными уловками и хитростями постепенно оттеснили их в сторону от общественных дел. Если кто и почуял, что дело неладно, то было поздно – среди бюргерства уже не было единодушия. Так и случилось, что старинные права горожан были забыты.

– Забыты? Так, стало быть, нужно напомнить о них магистрату и бюргерству! – крикнул скорняк, побагровев.

– Да, и напомнить так, чтоб господа не скоро очухались! – чуть не задохнулся от ярости Фриц Дальк.

– Если горожане твердо потребуют признания своих прав, подтвержденных грамотой, я уверен, они их получат, – произнес фон Менцинген, обращаясь ко всем мастерам. – Тогда и мейстер Эчлих добился бы своего, и цехи законным путем положили бы конец злоупотреблениям патрицианского правительства. Ей-богу, беззакония магистрата зашли слишком уж далеко, у меня просто желчь вскипает, стоит мне об этом подумать.

Разгоряченные мастера заговорили, закричали наперебой. Каспар старательно подливал им вина. Только Килиан Эчлих не проронил ни звука, но глаза его горели.

– Однако час уже поздний. Отложим нашу беседу до следующего раза, – промолвил фон Менцинген. – И не плохо бы приготовить нам комнату окнами во двор, мейстер Эчлих.

– Сделайте одолжение, – отвечал тот.

– Ну, стало быть, до голубого понедельника[71]71
  Голубой понедельник. – В XV в. подмастерья добились предоставления им, кроме воскресенья, еще одного свободного дня для проведения общественных собраний. С этой целью был выделен один понедельник в месяц. «Голубым» он назывался потому, что в эти дни церковные алтари украшались голубыми покровами.


[Закрыть], если почтеннейшие мастера не возражают, – предложил рыцарь.

Все согласились.

– К тому же эта комната слишком тесна, – заметил Мельхиор Мадер. – Среди горожан немало таких, что с нами заодно.

– Итак, да хранит вас бог. – И рыцарь сердечно простился с мастерами, взяв плащ и шляпу.

Мейстер Килиан проводил его до двери.

– Теперь я спокоен за свои права, – сказал он.

Порывистый западный ветер разгуливал по темным улицам, разгоняя тучи, сквозь которые изредка проглядывали звезды. Визжали и скрипели флюгера на крышах и вывески на длинных железных шестах, протянутых над тротуарами, «Погодите, – думал рыцарь, шагая к Родерским воротам и плотнее закутываясь в плащ, – скоро налетит вихрь не чета этому и развеет в прах все ваше прогнившее могущество!» Вдруг он остановился и прислушался. Ветер донес до его слуха неясный шум, к которому словно примешивался звон оружия. Шум доносился с Райской улицы, начинавшейся вправо от Родерских ворот. Там, неподалеку от бань, находился публичный дом. Патрицианские сынки не редко затевали там ссоры с подмастерьями, подчас спор решали мечи и далеко не всегда в пользу молодых дворянчиков. Так золотая молодежь готовилась к роли будущих градоправителей. Усмехнувшись про себя, рыцарь скрылся под темной аркой, которая вела к центру города.

Глава восьмая

С юга и запада уже задули весенние ветры, и на горизонте стали сгущаться грозные тучи. Горе тем, на кого надвигалась эта гроза: от нее не спасешься ни покорностью, ни силой. И до слуха ротенбургских господ дошла весть о том, что брат императора эрцгерцог Фердинанд[72]72
  Эрцгерцог Фердинанд — брат императора Карла V, ярый поборник католической реакции. С 1521 по 1526 г., когда Карл V был занят войной с Францией, управлял Германией. После отречения Карла V от престола стал императором Фердинандом I (1556–1564).


[Закрыть], получив заем у Вельзеров[73]73
  Вельзеры – крупнейшие аугсгбургские купцы и промышленники XVI в.


[Закрыть] в Аугсбурге, поручил Трухзесу Георгу фон Вальдбургу набирать войска для упрочения власти Габсбургского дома на Верхнем Рейне и в Вюртемберге. Но в Рогенбурге об этом мало думали.

Габриэль Лангенбергер больше не появлялся у высокородного господина бургомистра, хотя крестьяне продолжали совещаться в трактире Лангенбергера по базарным дням. Трактирщик вдруг стал глух на оба уха. Возмущение горожан, вызванное наглым поведением юнкеров Розенберга и Финстерлора, кончилось ничем, и магистрат воспринял это как доказательство прочности своей власти, так что почетному бургомистру пришлось вынести немало насмешек по поводу его пессимизма. Никогда еще в Ротенбурге так шумно не развлекались, как в эту зиму. Предстоявшая на пасху свадьба Сабины фон Муслор с Альбрехтом фон Адельсгеймом явилась удобным предлогом для аристократических домов города, которые принялись состязаться друг с другом в пышности балов. Но истинной царицей балов была не невеста, а ее прекрасная подруга, отдававшая дань своей молодости и красоте с таким пылом и упивавшаяся балами с такой ненасытностью, что Сабина только диву давалась. Когда Сабина взмолилась об отдыхе, прекрасная Габриэла отвечала, смеясь, что для отдыха еще будет время, что молодость не длится вечно. Чем больше она кружилась в вихре развлечений, тем больше чувствовала себя в своей стихии.

Лишь слабые отголоски шумных развлечений патрициата доходили до слуха фрау фон Менцинген и ее дочери. Фрау фон Менцинген считала, что ей не следует «бывать в свете» до тех пор, пока честь ее мужа не будет восстановлена публично. Будучи последней в роде Прелей, она не имела родственников в Ротенбурге, а знакомства, завязанные еще в годы девичества и в первое время после замужества, оборвались с отъездом из Ротенбурга, вызванным столь тяжкими обстоятельствами. Ее болезненная щепетильность помешала ей тогда напомнить о себе рейнбургским друзьям. Она надеялась, что они сами, по собственной инициативе, докажут свою преданность, но те предпочли забыть о жене опального беглеца. Тем меньше она была расположена искать сближения со старыми друзьями теперь. И Эльза и ее мать лишь изредка выходили из дому, разве только чтобы послушать проповедь доктора Дейчлина или командора Христиана в соборе св. Иакова. Фрау фон Менцинген отдавала предпочтение проповедям командора, который умел сочетать мужественность с известной долей кротости, тогда как полнокровный доктор Иоганнес казался ей чересчур неистовым и бурным. Молодые патриции, которые по окончании богослужения обычно толпились на паперти, чтобы поглазеть на молодых прихожанок, обратили внимание на Эльзу. В храме они наперебой старались поднести ей сосуд со святой водой. О ней уже поговаривали в городе. Глядя на ее головку, окруженную золотистым ореолом чудесных каштановых волос, ее прозвали прекраснокудрой. Слухи о ней дошли и до Габриэлы Нейрейтер.

Но внимание золотой молодежи не только не льстило Эльзе, но даже оскорбляло ее девичью скромность. Ее не влекло к развлечениям. Дни в Ротенбурге и без того были заполнены. «Ну конечно, – подсмеивался над нею отец, не одобрявший такого поведения, – наряды, чтение рыцарских романов и игра на лютне не оставляют молодой девице ни минуты свободного времени». Но Эльза не любила наряжаться, не умела играть на лютне, а единственной книгой, которую она по вечерам читала вслух матери, была библия. Для своей матери она была не только дочерью, но и подругой. Их сблизили невзгоды и уединенная жизнь в Рейнбургском замке. Она взвалила на свои юные плечи труднейшую часть забот: она преданно помогала матери по хозяйству и в воспитании младших сестер и утешала ее, когда отец был в изгнании. Но испытаниям фрау фон Менцинген еще не пришел конец. От нее не могло долго оставаться тайной, что ни годы, ни превратности судьбы не укротили честолюбия ее супруга и что он затаил обиду против магистрата, считая его иск тяжким оскорблением своей чести.

Все это отнюдь не укрепляло в ней надежды на примирение мужа с ротенбургскими градоправителями, и для нее было большим утешением, когда Макс Эбергард так горячо и серьезно взялся защищать дело фон Менцингена. Ознакомившись с актами и документами, переданными ему рыцарем, он стал добиваться пересмотра его процесса в имперском верховном суде. Молодой Эбергард внушал ей доверие. И мать и дочь неизменно оказывали ему теплый прием.

Приняв не без колебаний приглашение рыцаря, Макс вскоре стал частым гостем в его доме. Спокойствие и приветливость фрау фон Менцинген, прошедшей через тяжкие испытания, и серьезность юной Эльзы, которая среди всех треволнений сохранила невозмутимость духа, освежали его, как вечерняя прохлада освежает истомленного зноем путника. Выросший без матери и сестер, он лишь теперь познал облагораживающее влияние возвышенной женской души. Впервые по возвращении из Италии он вырвался из одиночества, в котором жил, замкнувшись в своем внутреннем мире из отвращения к распущенности своих сверстников. Фрау Маргарета и Эльза с увлечением слушали его рассказы об Италии, о замечательных произведениях итальянского искусства. Они хорошо знали горький жребий простых людей и разделяли его надежды на близкое освобождение народа. Какое глубокое понимание он видел в синих глазах Эльзы! И вот однажды вечером, когда он читал им ответ, полученный от рыцаря Флориана, сиянье ее очей проникло в его сердце, как солнечный луч, и переполнило его до краев.

Флориан Гейер писал ярко, но просто, без всяких словесных прикрас. Нельзя вливать новое вино в старые мехи. Только в союзе подлинно свободных людей, писал он, можно создать счастье народа. Нужно быть до конца верным своим убеждениям и не останавливаться ни перед чем для достижения высокой цели. Не словами, а делами обновится мир.

Письмо Гейера пришло вовремя; оно поддержало Макса в его борьбе с отцом. Недовольство Конрада Эбергарда сыном, который отказался стать орудием его честолюбивых замыслов, построенных на деньгах Габриэлы Нейрейтер, получило новую пищу, когда Макс взялся вести дело фон Менцингена. Такое начало карьеры не сулило, по мнению отца, ни славы, ни денег. Наперед можно было сказать, что это дело проигранное. Жизнь в родительском доме становилась Максу все более в тягость. Только в обществе Эльзы и ее матери находил он забвенье.

К письму Флориана Гейера было приложено второе письмо, написанное другим почерком, для Стефана фон Менцингена. «От Венделя Гиплера», – сказал Макс, вручая его рыцарю.

– Он пишет мне из замка Гейера фон Гейерсберга! – воскликнул фон Менцинген, поспешно развернув письмо. – Добрый знак! Рыцарь Флориан тоже был со своим отрядом под Гогентюбингеном, и я убежден, что дело не дошло бы до такой крайности, если бы главнокомандующим был назначен он, а не этот коварный и жестокий солдафон Трухзес фон Вальдбург. Конечно, Трухзес – самый подходящий человек, чтобы добыть для Габсбурга такую жемчужину, как Вюртемберг. Но посмотрим! Ведь герцог Ульрих еще жив!

Он вторично пробежал глазами письмо и продолжал:

– А! Он выиграл дело по иску крестьян к графам фон Гогенлоэ. И советует мне для ведения моего дела обратиться к вам, милейший доктор. Его рекомендация имеет в моих глазах большой вес: во-первых, за его спиной стоит, конечно, Флориан Гейер, во-вторых, как он мне сам заявил в Гейльброне, он питает ужас к докторам римского права. Конечно, тогда он еще не знал вас, милейший доктор. Эти doctores, сказал он тогда, залечат Германию до смерти. Не в обиду вам будь сказано, доктор.

– Вполне согласен с Венделем Гиплером, – поспешил заверить его Макс. – Римское право – гнилой нарост на теле империи. Оно так же под стать немецким условиям, как дряхлая старуха псовой охоте. Римское право лишило наши сельские общины земли и свободы, вольных крестьян обратило в крепостных, а крепостных – в рабов. Когда наша городская и землевладельческая знать – светская или духовная, безразлично – замышляет какой-либо захват или насилие, что ей служит опорой, как не римское право? Оно вскармливает алчность и своекорыстие, освящает их и возводит в закон, само черпая в них свою силу.

Император Карл V. С гравюры Кристофа Амбергера

– Охотно верю вам, милейший доктор, – невозмутимо произнес рыцарь. – Но так уж устроен мир, что им управляет корысть, а не прекрасные идеалы. Лишь тот свободен, кто силен, ибо на его стороне право. Посему я утверждаю: сила, сила и сила превыше всего. Это волшебный жезл, открывающий все клады мира.

Жена бросала на рыцаря робкие взгляды. Он не имел обыкновения посвящать ее в свои дела. Но сегодня он был радужно настроен, разговорился при ней и велел подать вина, чтобы выпить за здоровье Венделя Гиплера и Флориана Гейера. Макса он попросил, когда тот будет писать в Гибельштадт, передать его нижайший поклон рыцарю Флориану, затем, снова наполнив кубки, сказал:

– Впрочем, я хоть сейчас готов, наперекор моим словам, для общего блага поступиться собственными интересами. Кроме того, любезный доктор, я в некотором роде звездочет. Посему да позволено мне будет поднять этот кубок за скорейшее осуществление благоприятствующих нашему делу знамений, которые я читаю на небе.

Но знамения знамениями, а на всякий случай рыцарь и сам не плошал и по возвращении в Ротенбург со всем усердием принялся двигать свое дело. Не теряя времени, он завязал связи с многими сторонниками Реформации, получив с помощью почетного бургомистра доступ в дом фрейлейн фон Бадель, служивший им местом встреч. Правда, эти знакомства не могли поднять его репутацию в глазах магистрата, зато они снискали ему расположение бюргерства. Он проявлял особую предупредительность к горожанам, а его гордое и сдержанное обращение с аристократами принималось бюргерством как доказательство чистоты его совести и вздорности возведенных против него обвинений. Оп не гнушался обществом даже самых маленьких людей и, проходя через Рыночную площадь, неизменно останавливался возле мелочных лавочек у ратуши, чтобы перекинуться словечком с торговцами и разным слонявшимся там без дела людом. На площади всегда было много всяких праздношатающихся, и оттуда распространялись по городу самые свежие новости. И цеховые мастера, с которыми фон Менцинген совещался в доме Килиана Эрлиха, тоже способствовали росту его популярности в городе.

Однажды он подарил Эльзе кусок драгоценного венецианского шелка на платье. Приближался традиционный бал патрициата, и рыцарь счел это удобным случаем, чтобы вывезти в свет свою дочь. Он решился наконец выйти из своего уединения, опасаясь, что оно будет превратно истолковано аристократией. Столь дорогой подарок привел в смущение фрау фон Менцинген. Для нее не было тайной, что материальное положение ее супруга отнюдь не оправдывало подобной расточительности. Она и так отказывала во многом себе и детям, чтобы удовлетворить пристрастие рыцаря к изысканному столу. Он был из тех мужей, которые привыкли, чтобы их малейшее желание исполнялось. Но фрау фон Менцинген старалась оправдать тяготение своего мужа к роскоши лишениями, выпавшими на его долю после изгнания его господина, герцога Ульриха Вюртембергского. Коль скоро упреки все равно ничего не могли изменить, она не стала укорять его и омрачать радость дочери, любовавшейся прекрасной тканью при ярком свете дня. Но вдруг Эльза свернула материю и, отложив ее в сторону, сказала:

– Нет, это слишком дорогая вещь. Такое платье пристало носить какой-нибудь графской дочери при дворе.

– А тебе так не пристало? – спросил отец, наморщив лоб. – Почему? Фон Менцингены принадлежат к древнему рыцарскому роду, имевшему с незапамятных времен право участвовать в турнирах. Кто знает, быть может, и тебе суждено блистать при княжеском дворе. И даже скорее, чем ты думаешь.

Эльза с удивлением посмотрела на отца, упрямо покачала кудрявой головкой и, взяв материю, вышла из комнаты.

– Напрасно вы смущаете девичью душу честолюбивыми мечтами, – сказала рыцарю жена. – Много ли дала вам милость князей, любезный мой супруг? Один из них спокойно допустил, чтобы вы принесли ему в жертву свое доброе имя, а другой увлек вас за собой в своем падении. Наше дитя – сама простота и скромность. Светский блеск не даст ей счастья.

– Пусть она сначала узнает его, – возразил фон Менцинген. – По своему происхождению Эльза должна вращаться в более высоких кругах, а не среди здешнего дворянства аршина, четверика и давильного пресса. Туда же в знать лезут! Смех, да и только!

– Но ведь вы сами взяли себе жену из этого круга! – горячо возразила фрау Маргарета.

– Ну и что ж, что взял? – раздраженно воскликнул он. – Мужчина либо возвышает, либо низводит женщину до своего уровня. Но будущее Эльзы – не ваша печаль. Позаботьтесь только, чтобы на балу она имела подобающий ее происхождению вид.

Фрау фон Менцинген, сокрушенно вздохнув, промолчала.

В то время как Эльза с матерью занимались приготовлениями к балу, прекрасная Габриэла получила из монастыря записочку от почтенной матери игуменьи Ламперты с просьбой навестить ее. Игуменья Ламперта посвящала своих питомиц в тайны женских рукоделий, первое место среди которых занимало вышиванье. Чтобы за этим занятьем не оставлять праздным ум, она заставляла своих воспитанниц читать ей вслух, по очереди, жития святых или же раскрывала перед ними сокровищницу собственного житейского опыта, повествуя о жизни знати, турнирах и придворных празднествах, и поучала, как в различных случаях жизни приличествует вести себя благородным девицам. Габриэла и Сабина также принадлежали к числу ее питомиц, и множество подушечек, скатертей, накидок и покрышек, красовавшихся па креслах, молитвенных скамеечках, столах и стульях в дортуаре девушек, красноречиво свидетельствовали о приобретенном ими искусстве выводить причудливые золотые и разноцветные узоры по сукну, бархату и шелку. Однако справедливость требует заметить, что большинство этих произведений искусства было создано прилежными пальчиками Сабины. У ее подруги не хватало терпения заниматься рукодельем. Она предпочитала, полулежа в глубоком и мягком кресле с резной спинкой, мечтательно созерцать пеструю ткань ковров на стенах или искусную роспись золотых, серебряных и хрустальных сосудов, служивших украшением камина. О чем мечтала она?

Хотя Габриэла не принадлежала к числу прилежных и послушных учениц, все же она всегда была любимицей матери Ламперты, вероятно потому, что в характере девушки и в ее многообещающей красоте она видела материал, из которого можно вылепить идеал знатной дамы. Вероятно, поэтому она и не поддержала своих благочестивых сестер монахинь, которые пытались было после смерти родителей Габриэлы заполучить эту золотую рыбку в свой монастырский пруд в пику магистрату, заинтересованному в том, чтобы сохранить состояние богатой наследницы для города и патрициата.

С какой целью хотела мать Ламперта видеть свою бывшую питомицу между десятью и одиннадцатью часами утра, об этом в письме не говорилось ни слова. Габриэла не раз получала такие записочки, ибо благочестивая мать игуменья была великая охотница до светских новостей. Привратница проводила Габриэлу в сад, окруженный с трех сторон сводчатой галереей; четвертой стороной являлась городская стена, за которой расстилалась долина Таубера. Монахиня прогуливалась по крытой галерее не одна: рядом с нею шагал мужчина в черном плаще и гладком берете. Они шли спиной к Габриэле. Монахиня первая услышала шуршанье шелкового платья по каменным плитам.

– Ах, наконец-то, милое дитя! – радостно воскликнула она, оглянувшись, и поплыла вперевалку навстречу девушке. Благочестивым людям все идет впрок, и почтенной матери Ламперте, как видно, монастырская жизнь шла на пользу. Это была весьма упитанная особа, и, глядя на ее круглое лицо, приветливо улыбающееся гостье из-под белой повязки и черной вуали, ей никто бы не дал ее сорока лет. Лицо у нее было гладкое, белое, румяное и лоснящееся, как будто только что покрытое восковыми красками. Рука, которую она протянула девушке для поцелуя, отбросив широкий рукав рясы, вся была в ямочках.