Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

– Поверь скорей черту! – раздался женский голос.

Ни Мецлер, ни другие не заметили, как из-за угла появилась невысокая, костлявая, бедно одетая старуха и остановилась, опершись на посох. Седые растрепанные волосы выбивались из-под черного платка. Изможденное лицо, изборожденное морщинами, почернело от загара. Но черные глаза, пристально глядевшие на мужчин, казались на удивленье молодыми. В них горел тревожный огонь.

– А, это вы? – изумленно воскликнул Вендель Гиплер. – А куда девался Еклейн Рорбах? Почему он не показывается? Ну, заходите.

И он пошел вперед. При упоминании о Рорбахе Симон Нейфер смекнул, кто эта женщина, и Георг Мецлер, удивленный не меньше Гиплера появлением старухи, подтвердил правильность его догадки. Да, это была Черная Гофманша, бабка Ганса Лаутнера.

– Еклейн не мог выбраться, – объяснила она, протянув хозяину руку, и с явной жадностью осушила предложенный ей кубок вина. Ничего удивительного, что ей хотелось пить. Ведь она шла всю ночь, без отдыха, а от Бекингена конец был немалый. Но усталости в ней не было заметно.

Лёвенштейнцы собрались прошлой ночью, – продолжала она, – и прислали за ним, чтобы он растолковал им грамоту с тезисами. Вот и пришлось ему отправиться за Неккар. Но долго ли еще мне дожидаться, пока канцлер удосужится объяснить, на чем порешили?

– Эх, матушка, знать, за свой долгий век ты так и не научилась терпенью, – улыбнулся Вендель Гиплер.

Она вперила в него свой блестящий взор и проговорила.

– Терпенья у меня больше вашего, хотя уже много лет сердце мое жаждет мести, как олень воды. Но теперь, кажется, моему терпенью скоро придет конец. Ведь гейльбронцы уже взялись за ум и нас тянут за собой.

– Что ж, можешь передать Рорбаху, что в судное воскресенье мы устраиваем большой парад войскам перед Шентальским монастырем на Яксте, – медленно отчеканивая слова, отвечал Вендель Гиплер.

У нее перехватило дыханье и вырвался протяжный стон, В глазах зажглось темное пламя. С минуту она сидела неподвижно. Все хранили молчание. Потом она вытерла рот костлявой рукой, поднялась и сказала:

– Мецлер, ради бога, дай мне, если можешь, кусок хлеба.

– Сделай милость, – поспешно отозвался тот. – Но неужто ты уже собралась уходить? Отдохни немного, дело не к спеху.

– Нет, мне нужно передать весточку одному человеку, – возразила она, глядя куда-то вдаль. – Он должен быть с нами, когда мы обнажим меч Гедеона. У меня нет денег на гонцов, вот и приходится ходить самой.

– Нет, я не могу допустить, чтобы вы выбивались из последних сил, – промолвил Вендель Гиплер. – У меня еще хватит пфеннигов, чтобы рассчитаться с гонцом. Куда вам нужно послать, если это не секрет?

– В Ротенбург, к внуку.

– Господи боже мой! – простонал Симон Нейфер.

– В таком случае за гонцами дело не станет, – воскликнул бывший канцлер. – Оба наших друга из Ротенбурга.

– Я хорошо знал вашего внука Ганса Лаутнера, – с трудом сдерживая волненье, проговорил Симон.

Слабая улыбка на мгновенье озарила морщинистое лицо старухи и тотчас погасла.

– Ты знал его? Разве его больше нет в Ротенбурге?

– Разве я это сказал? – неуверенно отвечал Симон, стараясь избегать ее взгляда. – Конечно, он там… и уж никогда не вернется… сколько бы вы его ни звали… Он не услышит вас. Наш творец призвал его к себе. Призвал слишком рано. Он умер.

Глаза Черной Гофманши, неподвижно устремленные на Симона, широко открылись и, казалось, хотели испепелить его своим огнем. Лишь спустя некоторое время у нее вырвался крик: «Неправда, неправда!» – и она повторяла это слово, цепляясь за него, как утопающий за соломинку. Но и эта соломинка переломилась, когда Симон, не отвечая, устремил на нее полный сострадания взгляд. С протяжным стоном опустилась она на скамью и застыла в неподвижности, глядя перед собой невидящими глазами. Вендель Гиплер хотел из сочувствия пожать ей руку, но она вздрогнула всем телом и, вскинув руки к потолку, простонала:

– Если есть бог на небесах, как он мог это допустить? Умер! Умер! – И, подойдя к старосте, она повелительно сказала: – Я хочу знать, как это случилось.

Симон обстоятельно рассказал ей обо всем, и она выслушала его, впитывая в себя каждое слово и не отрывая горящих глаз от его рта. Лишь один раз она прервала его восклицанием, когда тот назвал имя убийцы – имя юнкера фон Розенберга. Затем он рассказал о том, какое возбуждение вызвала смерть Лаутнера в Ротенбурге, и о зажигательной речи, произнесенной Карлштадтом на его могиле.

– И магистрат допустил это? – изумился Вендель Гиплер.

– О, ему хотелось избавиться от дьявола, напустив на него Вельзевула, – отвечал староста, презрительно пожав плечами. – Но дьявол-то был не кто иной, как доктор Дейчлин, который открыто издевался с кафедры над епископским интердиктом и довел наших бюргеров до белого каления. Тут отцы города спохватились и в ту же ночь – а дело было в среду на первой неделе поста – послали отряд в дом стригальщика Килиана Эрлиха, где скрывался Карлштадт. Стражники чуть свет вломились к нему, перевернули все вверх дном, но птичка уже упорхнула. Еще накануне вечером его увел почетный бургомистр. Магистрату ничего не оставалось, как объявить по городу под бой барабана, что всякому, кто осмелится дать убежище Карлштадту, грозит тюремное заключение.

Черная Гофманша не слышала из сказанного ни слова. Она сидела с потухшим взглядом. Рыданья сотрясали ее тело, но слезы не лились из глаз. Столько горя она вынесла на своем веку, что выплакала все слезы до последней капли. Наконец она подняла поникшую голову, обвела взглядом присутствующих и простонала:

– Умерли, умерли все, даже он, мой мститель!

– Розенбергу не уйти от мести, помяните мое слово, – успокоил ее Симон Нейфер. – Его собственные крестьяне только и ждут, чтоб отплатить за живодерство.

Старуха отвечала горьким смехом:

– Надо было начать с его кровопийцы – отца. Но делать нечего. Всех их надо уничтожить – и дворян и попов. Так угодно богу, и он послал меня свершить его волю. Земля разверзнется под ними, и их пожрет геенна огненная, как пожрала Корея[83]83
  «…и их пожрет геенна огненная, как пожрала Корея». – По библейскому преданию, Корей и несколько десятков его единомышленников пытались поднять восстание против Моисея в пустыне, после исхода из Египта. По божьему повелению, восставшие вместе с их шатрами и имуществом были пожраны огнем, вышедшим из разверзшейся земли (Числа, 16).


[Закрыть].

Ее тощая фигура выпрямилась во весь рост, костлявый кулак угрожающе поднялся над головой, глаза загорелись мрачным огнем. Глядя на нее, мужчины содрогнулись.

Глава вторая

Под влиянием растущего возбуждения среди горожан после выступления Карлштадта на кладбище магистрат не решился привести в исполнение епископский интердикт, и командор Христиан и доктор Дейчлин продолжали беспрепятственно проповедовать в городе. Тем решительней отказались Эразм фон Муслор и Конрад Эбергард внять требованиям прекрасной Габриэлы, и жалоба на Цейзольфа фон Розенберга, составленная городским писцом Томасом Цвейфелем, была отправлена в имперский верховный суд. Встревоженная Габриэла решила повидаться с матерью Лампертой. Может быть, от монахини она узнает, как принял эту весть ее племянник, и через нее сумеет повлиять на Бешеного Цейзольфа.

В воскресенье на третьей неделе поста она отправились в монастырь. В городе был рыночный день. Проходя через рынок, где крестьянки продавали привезенную из деревень снедь, она слышала немало громких и далеко не лестных восклицаний по адресу «гордой франтихи». Но она прошла мимо, не обращая на них никакого внимания, словно это к ней и не относилось. Да и в самом деле, как могли эти женщины, обычно такие смирные и даже подобострастные, посметь так невежливо, нет, просто нагло говорить о ней!

Мать Ламперта приняла бывшую питомицу в своей келье, если так можно было назвать светлую, веселенькую комнату в два окна, выходящих в сад. Элегантная, по тогдашним представлениям, мебель, разные рукоделия, вышивки, сувениры, полученные от ее воспитанниц, всякие безделушки в благочестивом вкусе на изящных полочках и, наконец, увитая венцом из искусственных белых роз голова Христа над скамеечкой для коленопреклонений, – все это очень мало напоминало монастырскую келью. Мать Ламперта вкушала отдохновение от трудов праведных, откинувшись в мягком кресле с высокой спинкой и вытянув ноги на расшитой подушке. При виде гостьи она сделала кисло-сладкую гримасу и небрежно-снисходительно сунула ей пухлую руку для поцелуя. Ее «милое дитя» явно впало в немилость. Правда, племянник был сам виноват в крушении ее планов добыть ему богатство Габриэлы, но красотка явилась кстати: будет на ком отвести душу.

Досада матери Ламперты усугублялась еще и тем, что теперь она была лишена неофициальных посещений племянника. Его грубый цинизм всегда был лакомым блюдом для подвизавшейся в благочестии матери игуменьи. С тех пор как магистрат замуровал калитку, выходившую на долину Таубера, юнкер Цейзольф лишился тайного доступа в монастырь. Преподобная мать игуменья дала почувствовать Габриэле свою досаду холодным тоном и брошенными вскользь намеками. Но еще сильнее, чем досада, говорило в ней любопытство. Ей не терпелось услышать от самой Габриэлы все подробности неудавшегося похищения. Юнкер Цейзольф ничего не написал ей об этом, а проникшие в монастырь сплетни не удовлетворяли мать Ламперту. Она требовала от Габриэлы все новых и новых подробностей и, слушая ее, наслаждалась. Нагнувшись совсем близко к лицу девушки, сидевшей напротив нее на низкой скамеечке, она смаковала рассказ не только слухом, но и глазами и губами. Ее белое, румяное лицо сияло от удовольствия. Похищение! Какое пикантное блюдо!

Благочестивая мать игуменья откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

– Но эта история еще будет иметь эпилог, – закончила свой рассказ Габриэла.

– Ты говоришь о жалобе? Я слышала, – безмятежным тоном отвечала монахиня.

– Я никому не рассказывала, что встречалась с юнкером здесь, – возбужденно продолжала Габриэла. – Теперь это выплывет наружу и даст повод к разговорам, одинаково неприятным и для монастыря, и для моей репутации. И без того разве не ужасно, что из-за этого процесса мое имя будут трепать на всех перекрестках и все кому не лень будут перемывать мне косточки.

– Не волнуйся попусту, дорогая, – попыталась успокоить ее мать Ламперта. – Против члена имперского рыцарства они ничего не посмеют.

Прекрасная Габриэла так и сорвалась с места.

– Значит, юнкер может безнаказанно оскорблять мою честь? – гневно воскликнула она.

– Вовсе нет, вовсе нет! – поспешила успокоить ее монахиня. – Но из-за такой красавицы, как ты, милое мое дитя, вполне простительно, когда мужчина теряет голову. При всем своем бешеном нраве Цейзольф все же дворянин и никогда бы не оскорбил твоей чести. Конечно, он виноват, но его толкнула на этот поступок безумная страсть. Естественно, что ты на него сердишься. Он должен просить прощения. Предоставь мне все уладить.

В то время как мать Ламперта улещивала свою посетительницу, крестьянки на рынке словно белены объелись. Они завели такой разговор, что, будь на их месте мужчины, им за столь откровенные и дерзкие речи не миновать бы тюремной башни. Они насмехались над магистратским служащим, взимавшим рыночный сбор, а тот тоже не оставался и долгу и отвечал им не меньшими грубостями. Они так расходились, что отпускали колкие словечки по адресу местных патрицианок, пришедших за провизией, и поносили их на чем свет стоит, а две пожилые крестьянки даже заспорили о том, в каком из патрицианских домов на рыночной площади они поселятся, когда придет их час. Должно быть, под влиянием ранней весны в них вселился бес.

Этот бес не оставил в покое и Кэте, когда она принесла на рынок масло и яйца и безмолвно делала свое дело. Со дня смерти Лаутнера девушка сильно переменилась. Вокруг ее рта залегла горькая складка, которую тщетно пытался разгладить Каспар, когда наведывался в Оренбах. Все его шутки не могли вызвать у Кэте не только смеха, но даже улыбки. Когда он заводил разговор о Гансе, она просила его замолчать и сама почти ни с кем не разговаривала, даже со своими. Она вся ушла в работу, словно хотела извести себя вконец. Лишь однажды она как бы очнулась от забытья. Вернувшийся из Балленберга Симон рассказал ей про Черную Гофманшу. Полные щечки девушки залила яркая краска, а высокая грудь стала вздыматься, будто ей не хватало воздуха, когда она слушала его.

Она раньше обычного распродала все, что принесла на рынок. Вызывающее поведение ее товарок отпугивало покупательниц, не желавших за свои же деньги выслушивать грубые насмешки. Прежде чем выйти из города, Кэте пошла на могилу друга. Она еще стояла у свежего холмика, обливаясь слезами, как вдруг шелест и шуршанье шелковых юбок заставили ее повернуть голову. Через кладбище шла прекрасная Габриэла. Она возвращалась из монастыря и уже хотела пройти мимо, не обращая внимания на эту незнакомую бедно одетую девушку, как вдруг Кэте преградила ей путь.

– Ах, это ты? Ты пришла кстати! Смотри, вот могила Ганса Лаутнера, которого ты убила.

Подумав, что перед нею сумасшедшая, Габриэла отступила в сторону, но Кэте вцепилась ей в плечо, и та не могла вырваться.

– Ты дьявол, а не женщина! – кричала Кэте, сверкая глазами и обдавая ее своим горячим дыханием. – Ты его околдовала, и, как он ни старался, он не мог освободиться от твоих чар.

– Опомнись, – сказала Габриэла, поборов испуг. – Выслушай меня. Я тебя не знаю и ничего тебе не сделала. Твой покойный друг пришел мне на помощь. Это все, что я о нем знаю. Если хочешь отомстить за него, ступай в Гальтенбергштеттен. Его убил юнкер Цейзольф.

– Ничего о нем не знаешь, а венец его не ты носила? – яростно воскликнула девушка. – Ты высосала у него из сердца всю кровь, как вампир. Да что для вас, знатных распутниц, какой-то бедный парень? А для меня он был всем, моей радостью, моим счастьем. Ты отняла его у меня, ты разбила, растоптала мое счастье. Становись на колени перед его могилой, проси у него прощенья. На колени! Или тебе отсюда не уйти!

Габриэла отчаянно рванулась из рук Кэте, вцепившейся в ее плечо словно клещами, и стала громко звать на помощь, но девушка не выпускала ее.

– Не хочешь? Так пусть же его могила напьется твоей крови! – прошипела обезумевшая Кэте и левой рукой выхватила нож, висевший у нее в чехле на поясе.

Воспользовавшись этим, Габриэла вырвалась и побежала, продолжая пронзительно кричать. Между тем на ее крики сбежались люди, проходившие через погост и по соседней улице. Им удалось схватить Кэте и обезоружить. Справиться с нею было не так-то легко. Не из пустого хвастовства Кэте говорила, что может помериться силой с любым парнем в деревне. В то время как ее соперница продолжала бежать без оглядки с развевающимися волосами, люди, выросшие как из-под земли вокруг Кэте, схватили ее и повели к дому городского судьи.

Односельчане, воротившиеся с рынка, разнесли весть о случившемся по всему Оренбаху. Преподобный отец Непомук узнал об этом от своей стряпухи, девицы Аполлонии, сидя за обедом после трудов праведных в исповедальне. Трапеза состояла из отменно приготовленной щуки, и его преподобие громко причмокивал от наслаждения толстыми губами, а его жирное лицо с многоэтажным подбородком лоснилось. Его совесть нисколько не отягощало то обстоятельство, что эти замечательная щука была довольно темного происхождения, так как эндзейские крестьяне выловили ее из казенного пруда под покровом ночи. Официально это ему не было известно, и он остерегался спрашивать, откуда она взялась, как не спрашивал, откуда бралась оленья или козья нога, которыми его иногда потчевала девица Аполлония. Ее весна давно отцвела, красотой она никогда не отличалась, но эти недостатки с лихвой искупались пышностью форм да игривым огоньком в глазах. И с чего это ей, столь отменной стряпухе, вздумалось преподносить его преподобию такую новость во время таинства рыбоядения? Долго ли подавиться костью? Да и какое ему дело до этой Кэте? Но щука была так вкусна, так пикантна, что он, отправив в рот очередной кусок, с благодарностью уставился заплывшими жиром глазками на чародейку и произнес:

– Поистине превосходная щука, Польхен.

И так как по своей природе рыба любит плавать, он потянулся к жбану с вином и хватил изрядный глоток.

– Умерьте ваш пыл, – холодно остановила его девица Аполлония. – Десятинную кислятину, что стоит в погребе, вы в рот не берете, а уж этой прелести вам, почитай, больше не видать как своих ушей. Конечно, вам и дела нет, что Кэте Нейфер совсем рехнулась. Да она и всегда была не в себе. Слишком уж высоко задирала курносый нос и на людей смотрела как на пустое место. Но, может, вам интересно будет узнать, что эта наглая особа, кабатчица, наотрез отказалась в долг давать. Брать, мол, берете, а платить – не платите. Пора и честь знать.

Отец Непомук в смущении отставил жбан. Девица Аполлония, упершись обоими кулаками в стол, продолжала:

– Нечего глаза таращить. Как аукнется, так и откликнется. Думаете, можно драть с крестьян сколько влезет? Ан нет! Вот погодите, посадят они вас на хлеб да на воду! Да с вами говорить, что в стену горох. А ведь вы сами крестьянского помету и должны бы их знать. Я ведь который раз вас предупреждала. Давать, что полагается, еще дают, но в обрез и самую что ни на есть дрянь. И, сдается мне, скоро и вовсе перестанут. Сунешься в деревню попросить какую малость, что получаешь в ответ? – одни косые взгляды. Молишь, молишь, просто моченьки нет, чтоб не уйти назад с пустыми руками.

– Но, Польхен, что же я могу поделать? – простонал его преподобие. – Не могу же я допустить, чтобы они отпали от истинной веры и бросились в пасть диавола?

– Скажите на милость! А чем же вы им можете помешать? – нетерпеливо оборвала его Аполлония. – Если уж их так тянет, туда им и дорога. К черту на рога. Ведь каждому жить надо. А святым духом жив не будешь. И стоило вам убегать от отцовских свиней, увязавшись за бродягой-учителем?

– Ох, грехи наши тяжкие, – простонал отец Непомук, воздевая очи к почерневшему потолку. – Да еще нам, малышам, приходилось побираться и воровать для учителя, а на нашу долю доставались одни колотушки да голод.

– Должно быть, от вас и тогда никакого проку не было, – безжалостно отрезала Аполлония. – Все равно как в среду на страстной неделе, когда вы так расходились во время проповеди. Зачем вы рубите сук, на котором сидите? Зачем вы гладите оренбахцев против шерсти? Ведь они вас кормят и поят. Вот брат сельского старосты, тот тоже духовного звания, да проповедует так, как требуют прихожане. Теперь в деревнях так поступают очень даже многие попы, и крестьяне стоят за них горой и лезут из кожи вон, чтобы их ублажить. А вы чем хуже? Епископа боитесь? И не удивительно! С таким брюхом! Вот Дейчлина и командора епископ отлучил от церкви, а магистрат их пальцем не тронул, и ни один волосок не упал с их головы. Какого черта вы не можете ублаготворить этот мужицкий сброд? Чем вы хуже других?

– А Рим? А мой обет? Ты забываешь, Аполлония, мой сан, мое облачение…

– Ваше облачение протерлось до нитки, и на нем живого места нет от жирных пятен. А когда вы протянете ноги, мне придется со своим мальчуганом просить милостыню.

При упоминании об их ребенке, отданном на воспитание беднякам в Рейхардсроде, его преподобие свирепо замахал пухлыми руками и испуганно огляделся по сторонам.

– Проклятье! Как эти бабы не умеют держать язык за зубами! – запыхтел он и, из осторожности понизив голос, продолжал: – Одно я тебе должен сказать, Польхен, до Рима далеко, но с епископом Вюрцбургским проклятым еретикам не совладать. Еще увидим, чем все это кончится! Когда им дадут по белому посошку[84]84
  Белый посошок. – В средневековье, изгоняя жителей из завоеванных местностей, неприятель обычно давал каждому из них белый посох, в знак дарованной жизни. Так поступали феодалы и с ограбленными ими и превращенными в бездомных бродяг крестьянами.


[Закрыть] в руки и выгонят на все четыре стороны, тогда у меня будет тепленькое местечко!

– Тепленькое местечко! – язвительно повторила она, смеясь. – Это у тебя-то? В крапиве ты сидишь, в крапиве и останешься. Да ты скорей обстрекаешь себе всю… ох! прости господи! с тобой долго ли до греха… чем снимешься с места. Или впрямь брюхо, твой бог, мешает тебе видеть, что творится на белом свете? Вся деревня ходуном ходит, особенно с той поры, как Пейфер воротился из поездки. Куда он ездил? Никто не знает. Но что ни день, кого-нибудь приносит нелегкая из других деревень и промеж них идут какие-то тайные дела. К исповеди из этой братии никто уже давным-давно не ходит, зато когда ни заглянешь в трактир, их там полно, как мух на меду.

– А мне-то что до них? – небрежно бросил отец Непомук.

– Пресвятая матерь божия, ему-то что! Ему-то что до того, что крестьянам начхать на него, на своего пастыря! Ведь они вас ни в грош не ставят, и, помяните мои слова, еще не то будет, если вы не возьметесь за ум, пока еще не поздно. Забьют они вам дверь колом в темную ночку, и вот будет весело, когда нам придется взять наше дитя за ручку в пойти побираться ради Христа по дорогам, как Концу Гарту с его детьми.

– Ты совсем спятила, Аполлония! – воскликнул Непомук Бокель, рассвирепев от испуга.

Но девица Аполлония в гневе опрометью выбежала из комнаты и так сильно хлопнула дверью, что стены задрожали. Его преподобие оставался некоторое время в оцепенении, а потом опять взялся за вилку. Но рыба совсем остыла, и, со вздохом оттолкнув тарелку, он снова придвинул к себе утоляющий все печали жбан. Облизывая мокрые от вина губы, он думал о том, что совет Аполлонии был не так уж плох. Она всегда давала ему хорошие советы. Но как подладиться к крестьянам, это было выше его разумения. Ибо что до нового движения, то в его толстую башку проникала лишь брань, которой осыпали Реформацию ее противники. «К черту проклятых еретиков, провались они в преисподнюю!» – облегчил он вслух свою душу, опять ухватился за жбан и осушил его до дна. Но вино оставило на душе тяжелый осадок. Кто знает, когда еще удастся ему потешить сердце добрым винцом? В горестном раздумье его заплывшие глазки забегали по скудно обставленной комнате, ища, что бы отдать в залог кабатчице. Но результаты были неутешительные. И в церкви у него сосуды из простой меди! Испугавшись этой греховной мысли, он перекрестился. Его взор погрузился в опустевший жбан, и его осенило! Может быть, ему удастся тронуть сердце толстой кабатчицы, если он сам испробует на ней силу своего красноречия? Тут он вспомнил и о фунте воску, которого до сих пор не внес церкви Симон Нейфер.

Он уже было взялся за шляпу, да подумал, что, пожалуй, не застанет Симона дома. Тот, конечно, как и все крестьяне, на пахоте. Зайти к нему, чтоб утешить Урсулу в беде, ему и в голову не приходило. Напротив, его поповская логика заставляла его видеть в этом несчастье Нейферов божью кару над еретиками, не желавшими воздавать церкви положенной ей мзды. Такие чувства обуревали душу его преподобия, когда, пересекая площадь, где шумно резвились ребятишки, он увидел Каспара Эчлиха, направлявшегося к усадьбе Симона. Каспара считали в деревне женихом Кэте.

С тяжелым сердцем нес им Каспар печальную весть. Опять он является к ним как ворон, зловещий вестник несчастья! Тут к нему подбежал маленький сынишка Симона, игравший на площади, и, сверкая глазенками, схватил его за руку и затараторил:

– Ты знаешь, Кэте заперли в башню, она кого-то убила.

И вихрем умчался прочь. Как-никак для Каспара было утешением, что в Оренбахе уже знают обо всем. Под старой липой, усеянной молодыми коричневыми почками, сидел, греясь на солнышке, дедушка Мартин. А бедняжка Кэте, подумал Каспар, томится в сырой и холодной Женской башне. Той самой, что возвышается над городской стеной, прямо насупротив короткой и широкой Гофштрассе. Туда отвели бедняжку по приказу городского судьи после первого допроса. Шум, поднятый сопровождавшей ее толпой зевак: женщин, уличных мальчишек, нищих, – достиг мастерской Эчлиха. Каспар и его отец выскочили на крыльцо. Как раз в эту минуту двое стражников вели Кэте мимо ворот. Перепуганный насмерть Каспар окликнул ее, но она, видимо, не слышала. Он бросился к ней, но стражники грубо оттолкнули его. Тут Кэте обернулась, – вся кровь прихлынула к ее лицу, – и кивнула ему. Когда тюремная калитка растворилась, чтобы пропустить свою жертву, Каспар пытался проскользнуть вслед за Кэте, но его отшвырнули назад. Ему было больно не столько от удара алебардой, нанесенного ему дюжим стражником, как от сознания, что сердце Кэте все еще принадлежит умершему и что все его усилия добиться ее руки напрасны.

– Горемычная! – сокрушенно произнес старик, когда Каспар рассказал ему обо всем, что видел. – И как раз теперь, в такое время!

Они застали Урсулу во дворе. Она мыла кухонную посуду, а ее маленькая дочурка гонялась за воробьями.

– Мы уже все знаем, – сказала Урсула подошедшему Каспару. – Ах, горемычная! Только этого недоставало. – Слезы выступили у нее на глазах. – Заходи же в дом, – продолжала она, утирая глаза краем передника. – Я сейчас приду. Там хозяин с Икельзамером.

Когда Каспар вошел в горницу, старый Мартин рассказывал сидевшим за столом то, что узнал от Каспара. Мужчины поздоровались молча, чтобы не прерывать старика. Симон был мрачен, как никогда. За последнее время он всей душой привязался к сестренке, которая была на много лет моложе его. Она укрепляла в нем волю к борьбе, и он делился с нею всеми своими заботами. Жене он тоже доверял, но, озабоченная будущим детей, она невольно сдерживала его, ослабляла его решимость. И чтобы не увеличивать груз тяжких дум, одолевавших ее на каждом шагу, он многое от нее скрывал или поверял ей, смягчая.

– А ты знаешь, как они встретились на погосте и что там произошло? – спросил он Каспара, когда старик закончил свой рассказ.

– Я знаю только одно, – решительно произнес Каспар, отрицательно покачав головой, – нельзя допустить, чтобы Кэте погибла, и разрази меня гром, если я не выручу ее.

Симон переглянулся с Икельзамером и спросил:

– Как же ты это устроишь?

Каспар еще и сам не знал как. У него немало друзей среди подмастерьев-суконщиков, и они помогут ему справиться со стражником.

– Да и здесь, в деревне, надо думать, за смелыми парнями дело не станет, – сказал он, обращаясь к Икельзамеру, – чтобы помочь мне освободить Кэте. Нужен только удобный случай.

– Да, уж такие парни найдутся, – с многозначительной улыбкой отвечал сельский писец.

– Насилие, вечно насилие! – со вздохом произнесла вошедшая в комнату хозяйка.

Старик Нейфер, сидевший на лежанке сгорбившись и опершись руками на колени, выпрямился и сказал:

– Ты бы лучше помалкивала, Урсель. Что поделаешь, если для нас, бедняков, нет другого лекарства. Ведь такой ранней весны, как нынче, я за весь свой век не упомню. Знать, это перст божий указует нам, пахарям, что близок день, когда прорастет семя свободы.

– Держи карман шире, получишь, как наша Кэте от Нейрейтерши, – протянула жалобно крестьянка и вернулась к прерванной работе.

– Мы найдем для Кэте хорошего защитника, – крикнул ей вслед Симон.

– Я знаю одного, – сказал Каспар, – только лучшего, чем меч, не найти.

Пауль Икельзамер, смеясь, хлопнул его по плечу, а Симон, который сидел со скрещенными на груди руками, произнес:

– Мы как раз толковали об этом с Икельзамером. Только не забегай вперед. Потерпи немного. В будущую среду сойдемся в «Медведе» и там решим сообща.

Разговор перешел на ротенбургские дела. Каспар, у которого немного отлегло от сердца, отправился домой. Симон, рано поужинав, вышел на площадь. Там было оживленней, чем обычно. Дело было накануне воскресенья, и к тому же судьба Кэте взволновала всех. Пауль Икельзамер остановился, разговаривая с молодежью. Симон отвел в сторону второго старосту, Венделя Гайма.

– Ну как? – спросил он. – Ты решился примкнуть к нашему делу или нет? Ты все боялся, что нас предадут. Теперь уже все приняло такой оборот, что, даже если на нас донесут магистрату, все равно ничто не изменится и ничто нас не удержит. Давай-ка сядем да потолкуем.

Симон повел его к скамье под липой; на бледном весеннем небе уже одна за другой загорались звезды. Усадив его, он начал рассказывать о соглашении, заключенном в Балленберге. Об этом соглашении он вместе с Большим Лингартом уже оповестил многие деревни в ротенбургской округе. До всеобщего восстания, назначенного на судное воскресенье, оставалось еще почти две недели, а из Айшгрунда Бухвальдер уже дал знать, что несколько деревень в маркграфстве Ансбахском поднялись под предлогом традиционной крестьянской «колбасной пирушки».

Вендель Гайм, слушавший с закрытыми глазами, поднял веки, сунул Нейферу свою жесткую, как терка, руку и тихо сказал:

– Согласен.

– Так и знал, что ты нас не подведешь, – подхватил Симон, крепко пожимая его руку. – При нынешних делах не будет большой беды, если мы, оренбахцы, выступим на несколько деньков раньше, чем другие села. Из-за моей сестры, понимаешь. Не можем же мы уйти в Шенталь, оставив ее здесь на произвол судьбы.

– Только… – начал было Гайм, но Симон тяжело оперся рукой на его колено и, понизив голос, продолжал:

– Тут нет никакого риска. Как только мы войдем в Ротенбург, к нам присоединятся цехи. Они хотят сбросить нынешний магистрат и поставить новый, чтобы этой знати там и духу не было. А без нашей помощи им не справиться. Это мне известно не только через моего дядюшку и Каспара, но и от Большого Лингарта, который поддерживает связь со своим шурином, Гансом Кретцером. Они хотят положить конец вековому произволу властей, да и мы не сможем опереться на город, если в магистрате засядут юнкеры вместе с толстосумами.

– Это и слепому ясно, – согласился второй староста.

– Так как же насчет сестры?

– Завтра после обедни дам ответ.