Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

Глава третья

Лишь окончательно порвав с отцом, Макс Эбергард понял, как много для него значит любовь Эльзы. Лишь теперь ему открылось все богатство ее души. Сладостное опьянение первых дней мало-помалу уступило место более глубокому чувству, поглотившему все горести, все печали и закалявшему его волю к борьбе с враждебными силами. Настал час, символически изображенный на его перстне. Дело, конечно, не в том, чтобы с улыбкой на устах протянуть любимому меч, снаряжая его в бой, как когда-то она себе представляла; важно поддерживать его в повседневной борьбе с превратностями судьбы, что ни день наносящей новые раны. И эта борьба требует от каждого не меньшей энергии и выдержки, чем подвиг в бою.

Разрыв с отцом не остался тайной для других после того, как Макс покинул родительский кров и поселился в скромном жилище на Вюрцбургской улице. Причин разрыва, конечно, не знали, но как бы то ни было, самый факт вызвал к нему недоверие патрициата, и на патрицианскую клиентуру теперь ему рассчитывать не приходилось. Но Макс охотно примирился с необходимостью ограничить круг своей деятельности крестьянской средой. Стать защитником слабых и угнетенных казалось ему благороднейшей задачей, и Эльза вполне разделяла с ним его убеждения. Своими примером он как бы хотел опровергнуть горькую истину, высказанную о его профессии Томасом Мурнером[85]85
  Томас Мурнер (1475–1536) – немецкий сатирик XVI в.


[Закрыть] в стихах о «Плутовском цехе»:

 
Взгляните на судейский клан —
Нет в мире худших христиан:
Умеют право гнуть, что дышло, —
Куда свернул, туда и вышло,
И правду в кривду превращать,
И бедный люд закрепощать.
 

К сожалению, Максу редко представлялась возможность претворять в жизнь свои замыслы. Дувшие в ту зиму и весну ветры свободы выдули из крестьянских голов весь сутяжнический дух. Стремление к более высокой цели овладело их чувствами и умами. При таких обстоятельствах надежда Макса соединиться с любимой отодвигалась все дальше и дальше. А тут еще на горизонте появилось повое облачко, угрожающее его счастью. Поражение герцога Ульриха заставило отца Эльзы устремиться со всей поспешностью по вновь избранному им пути, поскольку закрылся источник, из которого он привык получать денежные средства. Но гордость не позволяла ему принять условия, на которых магистрат был готов забыть старые счеты и восстановить его в правах гражданства. Сам Макс сообщил об этих условиях рыцарю Стефану, не будучи связан обязательством молчания. Ответом был язвительный смех. Ему, отпрыску древнего рода, другу князей, склониться перед этой дутой городской знатью?! Да еще теперь, когда своей боязнью принять решительные меры против Дейчлина и командора отцы города лили воду на мельницу его партии?! Никогда! Его самомнение, его дворянская спесь обнаружили себя так открыто, что у Макса кровь похолодела в жилах. Его неотвязно преследовала мысль: ну коли таковы истинные убеждения рыцаря, то каково же тогда его отношение к мелкому бюргерству и крестьянству?!

Однажды, когда разговор зашел о требованиях магистрата, фон Менцинген обозвал Макса оторванным от жизни мечтателем. Макса это расстроило и огорчило, но Эльза своим женским чутьем почувствовала приближение конфликта, угрожающего ее счастью. Запрятав поглубже свои опасения, она с удвоенным рвением принялась исцелять своей нежной рукой раны, нанесенные Максу ее отцом, и старалась примирить с ним своего возлюбленного. Когда она бывала с ним, Макс забывал о предчувствии надвигающейся беды и, любуясь ее нежным сияющим лицом, ее глубокими синими глазами, видел в них не скрытую тревогу, а лишь счастье всепоглощающей самоотверженной любви.

Когда Кэте бросилась с ножом на Габриэлу, фон Менцинген признал, что в этом следует видеть прежде всего проявление бьющей через край ненависти к угнетателям, клокочущей в груди угнетенных крестьян. Но отсюда он вывел заключение о необходимости еще строже держать народ в узде во избежание неисчислимых бедствий.

– Так вы за то, чтобы хлыст оставался прежний, – с горечью отозвался Макс, – а только ездок был бы другой.

– Полноте, доктор, вы неисправимый пессимист! – смеясь, возразил ему фон Менцинген.

У Макса чуть было не вырвался резкий ответ, но, почувствовав на себе взгляд Эльзы, он сдержался. Ничего удивительного, что, будучи знаком с действующими лицами, он не мог равнодушно следить за ходом действия. Какой злой рок сопутствует этой гордой красавице, некогда пробудившей его невинное сердце? Ведь из-за Габриэлы он порвал с отцом, из-за нее нашел себе преждевременную смерть этот талантливый ювелир, из-за нее, наконец, стала преступницей эта девушка, которую он видел у него на могиле. И он вспомнил, с каким презрением, с какой ненавистью говорила, возражая ему, о народе прекрасная Габриэла в день трех волхвов. И не народ ли, чьим тяжким трудом было создано ее богатство, вдохнул эту ненависть к ней в сердце Кэте? Нет, это не было простой случайностью! Судьба Кэте вызвала в нем еще большее участие после того, как он увидел, с каким достоинством держал себя ее брат на сходке в доме стригальщика на другой день после похорон Лаутнера.

Через несколько дней к Симону явился Каспар Эчлих, Он не хотел упустить ни малейшей возможности помочь Кэте. По его представлению даже сам внучек чертовой бабушки остался бы в накладе, если б вздумал тягаться с адвокатом. Он предложил Максу, о котором слышал еще от своего друга Лаутнера, все свои сбережения и высказал уверенность в том, что и Симон Нейфер, конечно, не поскупится, лишь бы освободить Кэте из тюрьмы.

Томас Мурнер за работой. С гравюры XVI в.

– Оставьте ваши сбережения при себе, – возразил Макс, – еще до вашего прихода я решил заняться этим делом. Но прежде расскажите мне все, что вам известно об этом покушении.

Каспар широко раскрыл глаза. Адвокат, и даром помогает бедняку в нужде, – да это просто какое-то чудо! Он посвятил доктора Эбергарда в историю любви Кэте и его покойного друга. Но о случае на кладбище он сам знал не больше других. Окрыленный надеждой и успокоенный, вышел он от Макса. Теперь пусть хоть сам черт ввяжется в дело, Кэте будет свободна.

На следующее утро, когда Макс сидел над письмом городскому судье, в котором уведомлял его, что берет на себя защиту Кэте, и просил разрешить ему доступ к заключенной, от ворот Висельников донеслись веселые звуки волынок и барабанов. Затем показались и музыканты. Впереди них, приплясывая, с флагом в руках, шел Ганс-Вурст[86]86
  Ганс-Вурст (Ганс-колбаса) – народное прозвище немецких шутов.


[Закрыть]. Флаг на коротком древке то развевался над его головой, то, промелькнув под ногами, проносился за его спиной и, как большая птица, кружил в воздухе. Шут изгибался всем телом и, подпрыгивая, ловко подхватывал флаг. Игра с флагом и прыжки шута вызвали шумное одобрение толпы, сбежавшейся на веселые звуки музыки. За музыкантами шествовали в праздничных одеждах, с мечом на боку, десятка три крестьян во главе с Симоном Нейфером и Венделем Гаймом, которого Макс не знал. Позади них выступал Пауль Икельзамер с бело-красным знаменем Ротенбурга в руках, неизменным атрибутом каждого крестьянского празднества.

Под музыку и барабанный бой, с развевающимися знаменами и восторженными кликами шествие, сопровождаемое растущей толпой, подвигалось вперед. Войдя через арку ворот Белой башни во внутреннюю часть города, процессия пересекла Рыночную площадь и направилась к трактиру Габриеля Лангенбергера. При появлении нежданных гостей, быстро заполнивших оба просторных зала, дряблое лицо хозяина «Медведя» еще больше побледнело. Посетители бурно требовали вина; оренбахцы пришли с оружием, хотя масленица уже миновала и шел великий пост. К оренбахцам присоединились и крестьяне других деревень, в том число несколько бретгеймцев. Бюргеров было совсем немного: среди них выделялся Ганс Кретцер и некто Лоренц Кноблох, служивший в подворье иоаннитов. Он хотел было постричься в монахи, но потом бежал из монастырской школы и несколько лет бродил по свету в ландскнехтах. Хотя он и был женат, но жил по-холостяцки. В толпе он старался держаться поближе к Симону Нейферу, который оставался совершенно невозмутим среди этих людей, горланящих, поющих, хохочущих и звенящих кубками. Каспара Эчлиха одолевало лихорадочное нетерпение, и он то и дело кричал: «Вперед! Вперед!»

«Танец носов» в Гюмпельсбруне. С гравюры Мельтмана

Вдруг раздались возгласы: «Судья!» – и в дверях показалась коренастая фигура Георга Хорнера. Симон Нейфер смело пошел ему навстречу.

– Что случилось? Что тут происходит? Что вам надо? – загремел судья, стараясь перекричать толпу.

Водворилась тишина.

– Мы справляем по старинному обычаю общинную пирушку, господин судья, на штрафные суммы, собранные исправительным судом, – спокойно отвечал староста.

– И поэтому нацепили мечи, будто собрались на освящение церкви или на праздник! – воскликнул судья. – Это непорядок! Такого бесчинства я не потерплю!

– С разрешения вашей милости, господин судья, – униженно вставил Вендель Гайм, устремив на него преданный взор, – мы всегда покорны господской воле. Но неужто вы хотите уничтожить наши стародавние обычаи?

– Как бы не так! – послышались голоса из толпы.

– Так проявите послушание и незамедлительно удалитесь из города, – повелительно сказал Георг Хорнер.

– Что же это такое? Разве мы не вольны собираться на пирушку там, где нам угодно? Он хочет выгнать нас из города, который мы кормим своим тяжким трудом? Он хочет лишить нас наших прав?

– Молчать! – заорал судья. – А вы, староста, исполняйте ваш долг и выведите их из города.

– Помилуйте, господин судья! Обычай – то же право, и много постарше вашего приказа, – нахмурившись, отвечал Симон. – Мы не бесчинствуем. Мы не какие-нибудь бродяги, а оседлые крестьяне, платим подати до последней полушки, хотя подчас сами подыхаем с голоду.

– Так вы отказываетесь повиноваться? Хотите, чтобы я прибегнул к силе? – грозно спросил Хорнер.

Ответом был крик возмущения: «Так ты угрожать? Довольно с ним нянчиться! Всади ему нож в брюхо, Симон! Вперед, ребята! Вперед!»

Толпа загудела, забушевала, руки потянулись к мечам. Судья тоже схватился за рукоять меча, и дело дошло бы до драки, если бы Симон не поднял руку, приказывая всем успокоиться. Зорким взглядом он окинул толпу. Хотя Кретцер и Кноблох неоднократно заверяли его, что стоит им войти в Ротенбург, как горожане к ним присоединятся, однако бюргеры остались в стороне. Поэтому о выступлении против магистрата нечего было и помышлять.

– Моя жизнь мне не дорога, – заявил судья, – но моя кровь падет на ваши головы. Подумайте о своих женах и детях.

Его решимость подействовала на толпу.

– Нам наша жизнь ни к чему, хотя вы и ни во что не ставите нашу, – отвечал ему Симон Нейфер. – Мы только не хотим ради вашего удовольствия поступиться нашими стародавними правами.

– Расходитесь, расходитесь по домам! – прервал его судья.

– Ладно, мы уйдем, – сказал Симон, – да только прежде выпустите из тюрьмы мою сестру.

– Да, да, без Кэте не уйдем! – закричали в один голос оренбахцы.

– Будьте же благоразумны! Ведь это от меня не зависит. Это дело магистрата, – возразил Георг Хорнер. – Пусть мне прикажут, и я хоть сейчас освобожу девку.

– Так добудьте приказ магистрата, – крикнул Пауль Икельзамер, а остальные заорали:

– Без Кэте не уйдем!

– Да, да, не давайте себя морочить! – подзуживал толпу Лоренц Кноблох из задних рядов. А Вендель Гайм жалобно прогнусавил:

– Не гоже, ваша милость, так жестоко поступать с бедными людьми. Мы хоть к хорошему обращению и не привычны, а все же неладно получается.

– Ну, поговорили, и хватит! – крикнул Каспар Эчлих. – Добром мы Кэте не вызволим. Валяй к Женской башне.

– К Женской башне! К Женской башне! – закричали все.

Оренбахцы двинулись, тесня, расталкивая и подгоняя стоявших впереди. Отбросив Георга Хорнера в сторону, они неудержимым потоком хлынули на улицу.

– Остановите их, староста! – заорал на Симона судья, весь побагровев. – Если прольется кровь, вы будете в ответе.

Симон, не слушая, ринулся следом за толпой.

Но оренбахцам скоро пришлось остановиться. Узкий переулок, ведущий к замку, был прегражден отрядом городской стражи с алебардами наперевес. Прокладывать дорогу силой через эту железную изгородь было бы кровавой и безнадежной задачей. Знавшие толк в военном деле оренбахцы это учли, и кудрявый Икельзамер скомандовал: «Через площадь!» Все устремились туда во главе с Нейфером и Гаймом. Тем временем городской судья, который на всякий случай принял все меры еще перед тем, как отправиться к «Медведю», приказал стражникам следовать не спеша за крестьянами. Гончарная и Кузнечная улицы были перекрыты крупными отрядами городской стражи, и крестьяне, устремившись вперед, неминуемо подверглись бы нападению с тыла. Оставался лишь один путь – через площадь, куда они и обратились, одни с ругательствами и криками, другие – с затаенным бешенством. Но тут, заходя им в тыл с правого фланга, на площадь двинулся новый отряд стражи, тогда как еще один отряд преследовал их по пятам и скоро оттеснил через улицу св. Георга до самой Белой башни. Игра была проиграна, и оренбахцы с бранью, проклятиями и угрозами вышли из города через ворота Висельников. Каспар, расставшийся с ними за городскими стенами, вернулся домой через Родерские ворота. В отчаянии он готов был рвать на себе волосы.

Но оренбахцы нисколько не пали духом. Напротив, неудача еще больше ожесточила их, и, как только они добрались до деревни, они потребовали у старосты бить набат и созвать мирской сход. Симон Нейфер стал на скамью под липой и во всеуслышанье объявил:

– Настало время, друзья, сбросить ярмо рабства. Кто за то, чтобы мы сами добыли себе свободу, пускай поднимет руку!

Не нашлось ни одного крестьянина, который бы не поднял руки.

– Мы все, мы все согласны! – кричали они. – Башмак! Башмак!

Тотчас отрядили нарочных в окрестные деревни, предлагая сельским старостам немедля всей общиной, в полном вооружении, явиться в Оренбах. Уже к вечеру пришли крестьяне из соседних деревень, а на другое утро собрались все способные носить оружие из восемнадцати общин. Крестьяне были отлично вооружены: в панцирях и шлемах, с мечами, копьями, а многие и с аркебузами. Немало было и конных. От каждой общины выбрали по два командира, а во главе всей рати были поставлены Симон Нейфер и Пауль Икельзамер. Затем все ополчение, как было договорено между Симоном и бретгеймцами накануне в «Медведе», выступило в Бретгейм.

При виде приближавшегося в облаке пыли войска дозорный на башне городской ратуши забил тревогу. Соединительный ход между башнями вдоль восточной стены наполнился любопытными, густо усеявшими стену. Начальник городской стражи Альбрехт фон Адельсгейм послал питейного глашатая с приказом запереть ворота и поднять мосты. Сам он вскочил на коня и помчался навстречу крестьянам.

– Куда вы направляетесь в полном вооружении? – спросил он.

– В Бретгейм, на богатую свадьбу, – был ответ.

И в самом деле, похоже было на то: крестьяне шли веселой шумной ватагой, с песнями и шутками. Деревенские свадьбы, на которых пировали и бражничали целыми днями, были тогда не в диковинку, и рыцарю фон Адельсгейму ничего не оставалось, как удовольствоваться таким ответом, подкрепленным еще пальбой в воздух из крестьянских ружей.

Привлеченная шумом Кэте подошла к узенькому оконцу своей темницы, забранному густой решеткой. Окно выходило на восток, и поутру солнечный луч заползал ненадолго на ее ложе из соломы и будил ее, возвещая о наступлении долгого, томительного дня. Привыкшая к неустанному труду, она мучительно тяготилась вынужденным бездельем и целыми днями думала о погибшем друге и своей неудавшейся мести. Ее собственная судьба не тревожила ее. Ни устланные зеленым ковром поля, ни весеннее небо, синеющее между прутьями решетки, не пробуждали в ней ни отчаяния, ни стремления к свободе. Ее не страшила грозившая ей смерть. Она просто не думала о ней. Мир опустел для нее: она больше ничего не ждала от жизни. Но блеск оружия в облаке пыли, барабанный бой и звуки свирелей зажгли в ее глазах радостный огонек. К тому же среди всадников, подъехавших к начальнику городской стражи, ее острый глаз распознал Каспара и Икельзамера. Какой у них был внушительный вид в блестящих доспехах! Ей без слов была ясна цель этого похода. Началась борьба за свободу. Сердце у нее забилось, губы зашептали молитву, молитву о победе над врагом. Всей душой, всеми помыслами она устремилась к ним.

Прибывшие в Бретгейм крестьяне застали всю общину в сборе и были встречены радостными криками. Оба отряда расположились лагерем на лугу перед деревней. Появились хлеб, вино, и люди в боевом радостном настроении стали угощать друг друга. Большого Лингарта и Леонгарда Мецлера избрали начальниками Бретгеймского ополчения. Когда все подкрепились, Симон Нейфер приказал собраться в круг, вышел на середину и объявил, что сейчас Пауль Икельзамер из Оренбаха прочитает «Двенадцать статей». Это были «истинные и справедливые статьи всего крестьянского сословия и всех подневольных людей, обиженных своими духовными и светскими господами».

Когда молодой писец выступил вперед с книжечкой в руках, вся бурлящая, шумная толпа замерла в напряжением ожидании. Многие слышали о «Двенадцати статьях», некоторые их даже читали сами, но все затаили дыхание. Крестьянский манифест, начинавшийся жалобами на извечные несправедливости, содержал требование права охоты, рыбной ловли, рубки леса и запрещения потравы крестьянских полей. Далее шли требования отмены барщины, непосильных налогов, неправедного суда. В третьей части было изложено учение о евангельской свободе, об уничтожении крепостничества, посмертного побора и малой десятины. В заключение предлагалось всему крестьянству не признавать никаких повинностей, противоречащих священному писанию.

Когда читавший умолк, опять заговорил Симон:

– Никто, дорогие братья, не имеет права обвинять нас в том, что мы бесстыдно предъявляем чрезмерные требования. Мы требуем только справедливости, только отмены гнета, который мы вынуждены были терпеть до сих пор, ибо нам даже некому было жаловаться, кроме солнца, которое и сейчас безмолвно сияет над нами. Ведь сам доктор Мартин Лютер, которому послали эти статьи верхнешвабские крестьяне, увещевал господ поступать с нами по справедливости и согласился быть судьей между нами в третейском разбирательстве. Но к чему это привело? Единственно к тому, что господа пошли на переговоры со своими подданными, чтобы выиграть время и, собравшись с силами, напасть на них. Если кто знает другое средство избавить нас от позорного рабства, пусть скажет. Я знаю только одно средство: сломить силу силой!

– Другого нет, нет! – загудели сотни голосов.

– Итак, дорогие братья, – продолжал Симон Нейфер, – мы объявляем во всеуслышанье наши жалобы на тяжкие притесненья и наши требования. Мы все, как один, весь простой люд – от Рейна до Богемского Леса и по всей Тирольской земле. Это цепь, которая связывает нас всех воедино. И наше знамя, наш Башмак – «Двенадцать статей». Так поклянемся же сплотиться под этим знаменем и не сложить оружия до тех пор, пока не уничтожим все несправедливости и притеснения и не установим евангельской свободы!

И, подняв к небу указательный палец правой руки, как для присяги, он произнес:

– Клянусь всемогущим богом!

– И все, как один, подняв руки, повторили его клятву, звеня оружием, и далеко прокатился клич: «Башмак! Башмак!»

Между тем в Ротенбурге происходило бурное совещание внутреннего совета. Под влиянием вчерашнего мятежа господа отнюдь не склонны были верить сообщению, с которым вернулся от крестьян Альбрехт фон Адельсгейм, а появившийся к полудню гонец подтвердил их худшие опасения, Он прибыл с письмом от преподобного отца Непомука. Девица Аполлония вывела его преподобие из спячки и растормошила до такой степени, что тот настрочил подробный донос о происшедшей в Оренбахе смуте. Поп со своей приспешницей не пожалели красок и желчи для изобличения этих богоотступников и христопродавцев, в особенности же постарались очернить обоих старост и общинного писца.

Смирять народы розгами, как малых детей, пренебрегая их нуждами, исстари почиталось вершиной мудрости у чадолюбивых правительств. Посему внутренний совет обратился к восставшим общинам со строгими письменными увещаниями, заклиная крестьян их присягой, имперским земским миром и святым евангелием отступиться от всякой поддержки безбожного мятежа. Эренфрид Кумпф пытался уговорить господ – себе во вред и без всякой пользы для крестьян – присовокупить к строгому воззванию предложение, чтобы крестьяне повергали свои жалобы на суд магистрата. Но господа даже не пожелали его выслушать.

– Долготерпению магистрата пришел конец! – закричал Конрад Эбергард, и в тот же день его слова были подкреплены делами.

Когда вечером ратсгеры восседали в дворянском питейном зале, отдыхая за бокалом вина от дневных трудов и забот, к ним был введен нарочный. Он разыскивал первого бургомистра, но не застал его дома. Этот уже немолодой человек, отрекомендовавшийся ратсгерам с отменной учтивостью, оказался тайным секретарем маркграфа Казимира. Он привез собственноручное письмо его высочества. Маркграф предлагал магистрату свою помощь, чтобы раздавить восстание крестьян в зародыше, пока еще не поздно. По его словам, в заговенье собралось целое скопище гассельбахских крестьян под предлогом колбасной пирушки, как когда-то в Ремской долине под знаменами «Бедного Конрада». Тогда он выслал им навстречу шестьдесят рейтаров, которые многих из них порубили, так что уцелевшие взмолились о пощаде и на всю жизнь закаялись устраивать колбасные пирушки. Таким же образом должен действовать и ротенбургский магистрат.

Деревенский праздник. С гравюры Г. 3. Бегама

Эразм фон Муслор пригласил господина тайного секретаря проследовать в соседние покои, пока магистрат примет решение. Чтобы гость не скучал, его угощали лучшими винами из магистратских подвалов. Антону Граберу – так звали посланца маркграфа – не пришлось долго ждать. Магистрат с благодарностью отклонил предложенную маркграфом помощь. Они попытаются сначала поладить с крестьянами миром. Посланец удалился, заверив господ ратсгеров, что они могут всегда рассчитывать на вооруженную помощь его высочества маркграфа, но медлить нельзя: в окрестностях Ульма, в Верхней Швабии, в Шварцвальде крестьяне уже открыто поднялись. Однако посол маркграфа не сразу покинул город. Отправив своего конюха, ожидавшего его с конем у питейной, к Родерским воротам, он зашел в дом к Стефану фон Менцингену.

Появление Антона Грабера было полной неожиданностью для хозяина. Кратко уведомив его о предложении маркграфа ротенбургскому магистрату, Грабер прямо перешел к цели своего посещения.

– Прежде всего, уважаемый господин рыцарь, я должен заверить вас в неизменной к вам милости его княжеского высочества господина маркграфа. По его приказанию мною отправлены в имперский верховный суд все документы, письма и свидетельские показания, могущие сослужить вам службу в этом столь прискорбном креглингенском процессе.

Стефан фон Менцинген в знак признательности пожал ему руку, но тот заявил:

– Не меня следует благодарить, а его высочество. Он никогда не забывает верных слуг. В наши тяжелые времена добрый совет дороже золота.

Рыцарь фон Менцинген прижал руку к груди и заверил посла, что он всегда рад услужить его княжескому высочеству.

– Хотя, конечно, мое мнение едва ли может иметь какой-либо вес, коль скоро его высочество располагает таким замечательным советником в вашем лице, господин Грабер.

Посланец попытался изобразить улыбку на своем холодном лице и отвечал:

– Лишь скудость моих средств, почтеннейший рыцарь, препятствует мне воздать вам той же монетой в меру ваших высоких заслуг. Однако мне пора в обратный путь! Нисколько не сомневаюсь в том, что магистрат не будет в состоянии собственными силами подавить восстание. Почему же он отказывается от помощи моего государя?

– Timeo Danaos et dona ferentes[87]87
  «Timeo Danaos et dona ferentes» – «Боюсь и дары приносящих данайцев» – цитата из «Энеиды» Вергилия. Имеется в виду деревянный конь, наполненный воинами, который греки оставили под стонами Трои при мнимом отступлении.


[Закрыть]. Магистрат опасается, чтобы помощь его высочества не оказалась дарами данайцев, – отвечал рыцарь, улыбаясь из-под закрученных вверх усов. – Призвать господина маркграфа недолго, а вот как с ним расстаться потом – это совсем иной разговор. Поэтому из двух зол магистрат выбирает, как ему кажется, меньшее.

– Так я и полагал! – воскликнул посланец. – Но ведь общие интересы господ советников диктуют необходимость скорейшего подавления мятежа. Эти так называемые вольные города с их карликовыми правительствами – заноза в теле империи.

– Трудно, конечно, совместить благо горожан с правлением патрициата, – задумчиво проговорил Стефан фон Менцинген. – Единственное спасение для них – твердая рука, не связанная никакими родственными интересами. Высшим законом должно быть общее благо.

– Бесспорно. Но каков же ваш совет, господин фон Менцинген?

Рыцарь закрыл глаза и медленно погладил усы. Молчание длилось долго. Антон Грабер терпеливо ждал, пока фон Менцинген, все еще не поднимая век, не заговорил:

– Стремиться к лучшему свойственно всем, но достичь цели – удел немногих. Сейчас неподходящий момент выжигать каленым железом застарелую болячку, которую никакие лекарства не берут. Терпение, господин советник, терпение! Пусть маркграф неустанно предлагает свою помощь магистрату. Недалеко то время, когда досточтимые господа, прижатые к стенке, будут рады ухватиться за протянутую им руку.

– Совершенно справедливо, – немного подумав, отвечал Грабер. – Примите мою искреннюю благодарность. А засим прощайте. Мое дальнейшее пребывание в городе может вызвать подозрения.

– Не откажите повергнуть к стопам его княжеского высочества заверения в моей нижайшей преданности, господин Грабер, – с низким поклоном произнес рыцарь Стефан.

Оставшись один, он раздул щеки и несколько раз подряд медленно кивнул головой. Он был удовлетворен.

Зато ни тени удовлетворения нельзя было прочитать на лицах тринадцати членов внутреннего совета, собравшихся на следующий день, чтобы обсудить вопрос о том, как прийти к полюбовному соглашению с крестьянами. Их толкала на это осторожность, так как ротенбургские крестьяне не только могли выставить семьсот – восемьсот человек, хорошо вооруженных и умеющих владеть оружием, но и чувствовали себя в своих деревнях, за крепкими палисадами, колючими изгородями и стенами погостов, как у Христа за пазухой. Правда, и горожане не уступали им в воинственности, и их цейхгаузы были полны оружия, но после отлучения Дейчлина и выступления Карлштадта на кладбище доверие магистрата к зажиточным слоям сильно пошатнулось. К тому же, как это всегда бывает в тревожное время, отовсюду ползли зловещие слухи. Рассказывали о заговорах, целью которых было ни больше ни меньше, как умерщвление всех членов магистрата. Нечистая совесть легко поддается страху.

Эренфрид Кумпф открыто высмеивал эти слухи. «Введите Реформацию, – крикнул он ратсгерам, – и всем разногласиям и раздорам будет положен конец».

Но большинство членов внутреннего совета воспротивилось этому еще яростней, чем обычно. Тут поднялся ратсгер Иероним Гассель, – лицо его было пасмурно, брови надменно изломлены, – и предложил завербовать в качестве ратников ремесленных подмастерьев с оплатой по гульдену в неделю. Но Эразм фон Муслор посоветовал прежде всего опросить горожан, готовы ли они оказать поддержку магистрату. Для этого надо их созвать в ратушу, но не всех сразу, а отдельно каждый из шести кварталов, на которые делился город.

На следующее утро в большом зале городской ратуши собрались оба совета, и для начала были вызваны жители первого, самого аристократического квартала, включавшего Дворянскую улицу и Дворянскую площадь. Вместе с ними явился и Стефан фон Менцинген, хотя он еще и не был восстановлен в правах гражданства. Каждого из бюргеров вызывали поименно, и первый бургомистр предлагал ответить по чести и совести, готов ли тот оказать поддержку магистрату в подавлении восставших крестьян. Уже двадцать пять горожан стали на сторону магистрата, как вдруг раздался зычный голос фон Менцингена:

Горожане приносят присягу магистрату. Гравюра начала XVI в.

– Что вы делаете? Вы рабы или граждане? Зачем очертя голову катиться в пропасть? Вы хотите стать убийцами своих братьев? Остановитесь, одумайтесь!

Бюргеры смутились. И в самом деле, совет был не плох. Фон Менцинген не переставал кричать: «Уйдем отсюда!» – и скоро в зале не осталось никого, кроме этих двадцати пяти, и даже из их числа выступил седовласый Лингард Шток и взмолился:

– Господа, я глухой и хилый старик. Вряд ли я гожусь на такие дела. Прошу вас, увольте меня!

И с этими словами он присоединился к остальным, кто последовал за Менцингеном в соседний зал, где обычно заседал уголовный суд.

Это был просторный, очень высокий зал с великолепным резным потолком и квадратными окнами, выходящими на запад. Место для суда было отделено каменным барьером тонкой работы. Из камня же было и высокое кресло судьи и две скамьи по обе стороны для присяжных заседателей. Противоположную стену украшал колоссальный имперский орел, а рядом с ним, над дверью, висела плита со следующим изречением, начертанным готической вязью:

Речь одного человека – полуречь.

Нужно выслушать обе стороны.

На той же стене была красочная мозаика с двустворчатыми ставнями, изображавшая сцены Страшного суда.

По предложению фон Менцингена горожане потребовали от магистрата, чтобы он изложил свои пожелания письменно, для тщательного их обсуждения. Зал между тем наполнялся все больше и больше; сторонники Менцингена за шесть недель постарались, чтобы члены обоих советов остались в одиночестве. Перед зданием ратуши собралась огромная толпа горожан, запрудившая Дворянскую улицу и площадь. На площади слепой монах призывал к братскому союзу с крестьянами. Ни одна мастерская в городе не работала, и в толпе было много подмастерьев. Больше всего их собралось возле цеха суконщиков, объединявшего не только ткачей, но и чесальщиков, прядильщиков, стригальщиков и красильщиков. У каждого из них на боку висел меч, и все они, видимо, были в отличном расположении духа. Каспар Эчлих не переставал веселить толпу своими шутками.

В зале суда Стефан фон Менцинген обратился к мастерам и бюргерам:

– Неужели вы хотите поступить во вред себе, лишь бы сделать угодное магистрату, который притеснял нас до сих пор и будет притеснять еще нестерпимей? Следуйте за мной, я укажу вам путь к освобождению! Отвечаю в том перед императором и государством!

Гордая осанка этого стройного, несколько склонного к полноте человека, огонь его больших черных глаз и смелая речь захватили собравшихся. Его предложение избрать для защиты народных интересов комитет выборных, обладающий такими же правами, как и магистрат, было принято единодушно.