Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

– Комитет должен не только разбирать жалобы, – продолжал Менцинген, – хотя и это важно, разве магистрат когда-либо прислушивался к жалобам граждан? Комитет должен возглавить управление, разделив власть с магистратом, разрешать споры между ним и гражданами, наблюдать за его действиями, контролировать финансы и ведать охра ной города.

Вслед за ним многие взяли слово, чтобы поддержать его предложение, и в один голос говорили о необходимости создания комитета и важности его задач, причем каждый старался в подтверждение своей правоты приводить примеры из собственной практики. Для многих это было долгожданной возможностью высказать открыто все обиды и несправедливости, которые до сих пор приходилось таить в душе. Это еще больше подлило масла в огонь. Когда приступили к избранию комитета из сорока двух человек, соответственно их числу во внешнем совете, в зал проникла весть о том, что в город прибыл гонец от маркграфа Казимира с письмом, адресованным магистрату.

– Вот как! – громовым голосом вскричал рыцарь фон Менцинген. – Он везет письмо с обещанием маркграфа прийти и овладеть городом. Магистрат письменно обращался к нему с просьбой о помощи. Берегитесь, рейтары уже приближаются.

– К воротам! К воротам! – закричал дубильщик Иос Шад и Лоренц Кноблох.

– Ключи – комитету! – крикнул фон Менцинген вдогонку тем, кто бросился к дверям.

Минутное замешательство в зале суда сменилось яростным возбуждением. «Измена!» – кричали одни. «Теперь ясно, чего может ждать город от магистрата!» – вторили им другие. «Все они предатели!» – гремел сапожник Мельхиор Мадер. Ганс Кретцер потребовал выгнать ратсгеров вон из ратуши, а пекарь Ганс Леопольд среди все возраставшего шума закричал: «Выбросить их из окон!» Стараясь перекричать всех, мясник Фриц Дальк вопил: «Бей их, коли!»

Еще миг, и они ринулись бы в зал заседаний магистрата, но в это время по просьбе ратсгеров, встревоженных криками и шумом, к разбушевавшимся бюргерам смело вышел почетный бургомистр Эренфрид Кумпф, стал на скамью шеффенов[88]88
  Шеффены – судебные заседатели.


[Закрыть], и при виде его толпа, уважавшая Кумпфа за честность и приверженность к протестантскому учению, несколько притихла и дала ему возможность говорить. Он кратко рассказал, что маркграф Казимир сегодня уже вторично предлагал свою помощь против крестьян, но что его предложение было отклонено магистратом.

– Рассказывайте басни! За дураков нас принимаете! – крикнул ему фон Менцинген. – Покажите нам письмо маркграфа и ответ магистрата! – Эренфрид Кумпф протянул ему оба документа. Все было действительно так, как он говорил.

– Хорошо, – сказал фон Менцинген, – если магистрат желает по-честному договориться с крестьянами, то мы, комитет выборных, готовы пойти ему навстречу.

Присутствующие громко выразили свое одобрение, и Кумпф удалился, чтобы передать это предложение магистрату.

Пока в ратуше продолжались выборы комитета, толпа, руководимая Кретцером и Кноблохом, устремилась ко всем четырем городским воротам и заперла их. Каспар со своими товарищами по цеху поспешил к Родерским воротам; оттуда они двинулись налево, вдоль городской стены, и, остановившись перед Женской башней, забарабанили в дверь кулаками и рукоятями мечей. За решеткой в оконце средней части башни показалась седая борода тюремщика. Каспар крикнул, чтобы он отворил дверь.

– Что такое? Кого это принесло? – спросил тот, глядя вниз.

– Отвори! – повторил Каспар. – Да пошевеливайся, чертова перечница!

Старик недоверчиво смерил взглядом Каспара и его товарищей и исчез. Но дверь не отворилась.

– Погодите немного! – крикнул Каспар и побежал к себе домой, благо до дома было всего несколько шагов. Через минуту он вернулся с топором и так яростно набросился на калитку, что только щепки полетели. В окне опять показалась седая борода.

– Что ты делаешь? Чего тебе надо? – завопил старик.

– Выпусти Кэте Нейфер! – закричали хором молодые подмастерья. Каспар же между тем не переставая работал топором. От Родерских ворот на шум подошла новая толпа, и многие кричали:

– Подавайте нам Кэте!

Тюремщик словно онемел. Прильнув лицом к решетке, он все смотрел вниз, направо и налево, и никак не мог понять, как могло такое твориться среди бела дня и почему ни один из стражников сюда и носу не кажет. Но стражников не выпускали из казармы в городском замке: так приказал господин Эразм, чтобы избежать столкновений с горожанами и возможного кровопролития.

– Не хочет старый барсук выползти из норы. Видно, придется выкурить его оттуда, – раздался чей-то голос внизу. Вслед за тем тюремный страж услышал одобрительные возгласы, треск и грохот. Подмастерья сломали лестницы, которые вели на куртину с обеих сторон башни, и старик увидел, что они складывают обломки перед дверью. Ясно дело, эти молодцы собираются его зажарить. Душа ушла у него в пятки.

– В последний раз говорю. Отопри, если тебе жизнь дорога! – крикнул, запрокинув голову, Каспар. Лицо старика исчезло за решеткой. Наступила полная тишина. Потом заскрежетал замок. «Ура! Ура!» – заликовали подмастерья. В мгновенье ока обломки лестницы были отброшены в сторону, и Каспар первым ринулся на башню, схватил старика за шиворот и, чуть не вытряхнув из него душу, Закричал:

– Где она? Где Кэте? Отвечай!

– Да вы что, все сбесились? – заикаясь, пробормотал старик. – Ладно, ладно, только пустите.

И он стал подниматься по каменным ступенькам витой лестницы, однако недостаточно быстро для Каспара, который с товарищами следовал за стариком по пятам, нещадно толкая его в спину. На третьем этаже тот остановился перед низкой и узкой дверью и отодвинул тяжелый засов. Свет ударил Каспару в глаза, и он различил в крошечной каморке лишь какую-то темную фигуру. Она бросилась к нему. Он услышал голос Кэте, назвавшей его по имени, и ее руки обвились вокруг его шеи.

У Каспара закружилась голова, и он не мог вымолвить ни слова. Его сильные руки подхватили Кэте, и он понес ее по лестнице вниз, заливаясь радостным смехом. Когда он вынес ее на улицу, их встретила ликующими возгласами толпа.

– Ну вот, ты и свободна! – произнес он, поставив ее на ноги, потом взял девушку за руку и повел домой. Окружавшая их толпа постепенно начала расходиться.

Кэте все еще молчала. Войдя через сени в комнату, она провела ладонями по лицу, глубоко вздохнула и, взяв своего двоюродного брата за руки, сказала:

– От всего сердца благодарю тебя, Каспар. Только давай поскорей выберемся из города.

– Дело не к спеху, отдохни сначала да малость поешь, – успокаивал он ее и уже направился было на кухню к старой Гундель, служанке, которая вела у них в доме хозяйство, чтобы распорядиться насчет еды, но Кэте удержала его:

– Тюремщик поднимет шум, и они схватят меня опять, – с волнением в голосе сказала она. – Они ведь знают, где меня искать. Каспар, теперь мне хочется жить. Я видела, как брат вместе с оренбахцами выступил вооруженный с головы до пят. Значит, началось не на шутку… Но тебя ждет расплата за мое освобождение.

– Как я рад, Кэте, что ты хочешь жить! – воскликнул Каспар, глядя на нее влюбленными глазами. – Конечно, это чучело из башни не станет молчать, но сейчас начальство потеряло голову и ему не до тебя. Утопающий думает только о себе.

И Каспар рассказал ей обо всем, что произошло в городе после ее ареста, о том, как оренбахцы, после неудавшейся попытки Симона освободить ее, подняли восстание.

– Смешно и подумать, как твое личное горе вымещается на всех этих господах. Убили бы меня тогда, некому было бы и пожалеть, – закричал он, поддавшись ревности, внезапно зашевелившейся у него в груди.

Кэте с укоризной посмотрела на него.

– Как ты можешь так говорить! Да я никогда в жизни но забуду о том, что ты для меня сделал, на что решился.

Она протянула ему руку, и он, краснея, крепко сжал ее в своих руках.

– Неужто нам нельзя выйти из города, пока не стемнеет, Каспар? Мне так хочется поскорей попасть домой.

– Придется немного потерпеть; пожалуй, до утра, – отвечал он, не выпуская ее руки. – Менцинген велел запереть ворота и никого не пропускать. А вблизи города рыщет маркграф Ансбахский, норовит ворваться к нам. Подождем, пока вернется из ратуши отец. Он расскажет, что там творится, а до тех пор посидим здесь, как мыши в ловушке. А вот за салом дело не станет. Садись-ка в это дедушкино кресло, я принесу тебе чего-нибудь пожевать.

Тихонько вздохнув, она покорилась. Чтобы избавить Кэте от расспросов любопытной Гундель, он решил накормить ее сам. На смуглых щеках девушки появлялись лукавые ямочки, когда он тащил из кухни то окорок, то хлеб, то нож, то тарелку, то глиняный кувшин с вином – всё в отдельности. Он был не ахти каким умелым кравчим и сам подсмеивался над своей нерасторопностью.

– Ну, знаешь, в тюрьме меня не очень-то баловали, – утешала она Каспара. – Еда была так отвратительно и грязно приготовлена, что я предпочитала жить впроголодь.

Зато теперь ей все казалось таким вкусным, и Каспар, глядя на нее счастливыми глазами, чувствовал, что к нему возвращается способность шутить. Он уже не раз заставил улыбаться ее побледневшие губы, разучившиеся смеяться со времени смерти Лаутнера. Оба забыли об опасности, угрожавшей им, и Кэте, после всего пережитого, ощутила, что ледяная корка, сковавшая ее сердце, растопилась. И от ее мягкой счастливой улыбки на Каспара повеяло дыханьем весны.

Стук в дверь, предусмотрительно запертую Каспаром, вернул их к действительности. Он подошел к окну, за которым уже сгущались сумерки.

– Это мой старикан, – успокоил он Кэте, подбежавшую к окну с ножом в руке. Она положила нож обратно на стол.

– Вот не думал, что наша птичка уже здесь! – воскликнул Килиан Эчлих при виде племянницы таким веселым голосом, какого сын его сроду не слыхал.

– Закрой ставни, Каспар, да принеси нам свету в заднюю комнату. Возле дома шатается какой-то незнакомец, очень подозрительный с виду. Пережди у нас до утра, девочка. Я тебя не выпущу на ночь глядя. Не ровен час. Напорешься, чего доброго, на маркграфовых лазутчиков.

Он взял со стола кружку и основательно к ней приложился.

– А впрочем, сдается мне, магистрат будет сам не рад, если тебя схватят стражники, – продолжал он, переходя в комнату, выходящую во двор, где Каспар зажег светильник. – Магистрату теперь хочется быть в ладу с нашим братом, крестьянином.

С хитрой улыбкой он опустился на лавку возле стола. Каспар, онемев от изумления, не сводил с него глаз. Куда девался ею угрюмый, мрачный вид?

– Да, да, гляди, гляди на меня получше, – продолжал бодро старик. – Ты знаешь, кто перед тобой? Член городского комитета. Кретцер, Леопольд, Шад, Кноблох, Керн-печатник, учитель латыни, да старый ректор Бессенмайер тоже там. А Менцинген – наш председатель. Ну, что скажешь? Завтра по требованию нашего комитета магистрат отряжает послов к бретгеймским крестьянам. «Только никакого насилия!» – сказал здесь, у меня в доме, наш уважаемый Эренфрид Кумпф. Само собой, никакого, отвечал я ему, но право остается правом. И уж теперь я своего права добьюсь.

– Но это дерево придется хорошенько потрясти, прежде чем с него посыплются плоды, – ехидно заметил Каспар.

Старик, погрозив ему кулаком, заметил:

– А ты что думаешь, у нас, ротенбургских цеховых мастеров, не хватит силенок, чтобы как следует потрясти дерево?

Глава четвертая

Ранним утром Кэте вместе с Каспаром и его отцом покинула гостеприимный кров Эчлихов. Чтобы ее не узнали, она закуталась с головой в большую шаль служанки Гундель. Прежде чем выйти из дома, Каспара послали на разведку. По совету старика Эчлиха они не пошли прямо к Воротам висельников, где скорей всего могли подстерегать Кэте сыщики, но избрали окружной путь через Кузнечную улицу, мимо Башни Зибера, к Госпитальным воротам, через которые должно было выехать посольство к крестьянам. Старый Эчлих рассчитывал на то, что у Госпитальных ворот будет толпа любопытных и что Кэте с Каспаром будет легче этим путем выбраться незамеченными из города. И он не ошибся. Когда послышался топот копыт и все внимание толпы и стражников устремилось к Башне Зибера, Кэте со своим спутником проскользнула на мост, опущенный незадолго перед тем. Перейдя на противоположную сторону рва, они свернули налево и зашагали по узкой тропинке через поля.

Тут Кэте повернулась лицом к своему двоюродному брату, и в глазах ее сияла радость освобождения. Девичье сердце ликовало при виде этой безбрежной шири лугов и полей, зелеными волнами уходивших на северо-восток. Ночью прошел дождь, мартовский дождь. Для крестьянина он все равно что золотая пыль, и ярче зазеленели всходы, напилась влагой каждая былинка, засверкали алмазной россыпью поля. На деревьях набухли почки; терновник покрылся ярко-зелеными листочками.

Сердце в груди Кэте ликовало, состязаясь с жаворонками в поднебесье, а из Ротенбурга, через подъемный мост, выезжали люди, стремившиеся задобрить крестьян, чтобы тем самым выбить у них из рук оружие. Под аркой Госпитальных ворот конь Георга Берметера, избранного вместе с Иеронимом Гасселем в посольство от внутреннего совета, поскользнулся на мокрой мостовой и упал. Дурное предзнаменованье. Лоренц Кноблох, бледное лицо которого еще хранило следы ночного кутежа, громко воскликнул: «Кто высоко возносится, тот низко падает».

Валентин Икельзамер, вошедший вместе с гончаром Мартином Гуфнагелем и сапожником Иосом Шадом в посольство от комитета выборных, бросил на Кноблоха неодобрительный взгляд. Кноблох лишь язвительно засмеялся, и ратсгер Гассель ощутил острое желание влепить ему здоровую затрещину. Трактирщик Кретцер, включенный в депутацию из-за своего родства с Большим Лингартом, чтобы провести посланцев города к крестьянам, гнусаво затянул:

 
Покорись, брат Гензель, покорись,
Зла не одолеешь, не трудись.
Терпи, бедняга, все пройдет,
Ненастье злое свое возьмет.
 
 
Покорись, друг милый, покорись,
Зла не одолеешь, не борись,
Терпи, бедняга, все пройдет,
Беда лихая свое возьмет.
 
 
Покорись, брат Симон, покорись,
Зла не одолеешь, не борись,
Терпи, бедняга, все пройдет,
Жена ведь злая свое возьмет.
 

Депутации не пришлось доехать до Бретгейма. Около деревни Гебзатель она наткнулась на крестьянский лагерь. В отряде было немногим более ста человек. Вел их Леонгард Мецлер. Вероятно, под впечатлением их немногочисленности ратсгер Иероним Гассель дал волю своему грубому высокомерию и, подъехав к крестьянам, обратился к ним с речью, хуже которой трудно было придумать. Он не находил достаточно крепких слов, чтобы заклеймить бунтовщиков. Если они сейчас же разойдутся по домам, заявил он, не обращая внимания на ропот, поднявшийся среди окружавших депутацию крестьян, то магистрат всемилостивейше дарует им прощение. В противном случае им не сносить голов. Если же у них есть жалобы, пусть обращаются в имперский верховный суд.

Но уже многие поколения крестьян познали на своем горьком опыте, как трудно добиться справедливости от этого суда. Ответом Гасселю были гневные возгласы и злобный смех. Леонгард Мецлер, угрожающе сверкнув мрачным взглядом, спросил:

– Это что же, мнение всего ротенбургского магистрата?

– Да, – отвечал Иероним Гассель.

– Так говорит лиса! – крикнул Мецлер, и все крестьяне, звеня оружием, закричали, чтобы ратсгер убирался подобру-поздорову.

Валентин Икельзамер и другие члены комитета смешались с толпой и, переговорив с крестьянами, сумели их успокоить.

– Нет, нет, – заявил Икельзамер, – ратсгер высказал лишь свое собственное мнение. Магистрат желает обсудить с вами ваши требования в мире и братском согласии.

– Вот это другое дело, – отвечал Леонгард Мецлер. – Никакого зла против общины мы не замышляем. А что у нас есть кой-какие жалобы на магистрат, это и вам самим ведомо. Пусть он предоставит нам свободный въезд в город на один день, не то мы прибегнем к более решительным мерам.

Георг Берметер заверил их, что пропуск им будет предоставлен, и обе стороны мирно разошлись. Но не успела депутация достичь Экардсдорфа, как члены комитета выборных поскакали обратно к крестьянам, и ратсгеры прождали их в трактире целых пять часов.

Крестьянский лагерь в Гебзателе был лишь арьергардом большого отряда крестьян, присягнувших в Бретгейме «Двенадцати статьям». Симон Нейфер с односельчанами той же ночью отправился обратно в Оренбах. Большой Лингарт с главными силами последовал за ним в ближайшую ночь. В другие деревни, жители которых еще медлили с выступлением, спешно были отправлены гонцы, чтобы побудить их к действию. Сборным пунктом была назначена деревня Рейхардсроде.

Один за другим прибывали на сборный пункт все новые вооруженные отряды. Пришли и айшгрундские крестьяне под водительством седовласого мельника Иорга Бухвальдера.

Во главе многих общин шли их священники; из Лейценброна явился приходский священник Лингарт Деннер вместе с пономарем. Священники не только читали проповеди в лагере, но и служили крестьянскому делу своим советом и пером.

Среди собравшихся в Рейхардсроде были влиятельные и сведущие в военном деле люди, например Георг Тейфель из Шонаха и Фриц Нагель, шекенбахский амтман, обучавший крестьян военному строю и фехтованию. К восставшим присоединились с распущенными знаменами крепостные многих окрестных феодальных владетелей; из лесов и тайных убежищ пришло немало беглых крепостных и людей, объявленных вне закона. Всех их принимали в евангелическое братство.

Вместе с последними пришел и злосчастный Конц Гарт, одичавший в жестокой нужде. Его пасынка не было с ним: он отдал мальчика в поводыри слепому музыканту. Бродя по деревням, слепец играл на волынке и пел, и его песня, рассказывавшая о трагической участи Конца Гарта и гибели его жены и детей, трогала до слез женщин и зажигала гневом сердца мужчин.

Какой-то странствующий школяр, услышав однажды на постоялом дворе в Гейдингсфельде от заглянувшего туда по пути в Вюрцбург коробейника Криспина Вёльфля печальную историю крепостного, изложил ее в стихах, а слепец сочинил мелодию. Совсем иная мелодия неслась из кузниц Рейхардсроде и окрестных сел, где ковали копья, точили косы и изготовляли железные колотушки и острые шипы для цепов по заказу крестьян.

И в Оренбахе, где старостой остался Вендель Гайм, звенели удары молотов о наковальни. Каспар с Кэте услышали эту музыку еще на околице.

– Это нас колокольным звоном встречают, – пошутил Каспар. Но истинную причину они узнали, лишь придя в усадьбу Симона. Прижав к сердцу отца, невестку и приласкав детей, Кэте предоставила Каспару рассказать историю ее освобождения, а сама побежала в свою комнату, чтобы хорошенько вымыться и переодеться – впервые после ареста. Когда она потом вернулась в своем лучшем наряде, с тщательно причесанными светло-русыми волосами, она показалась Каспару прекрасной и свежей, как майское утро. Усевшись рядом с отцом, она взяла его узловатую руку в свои ладони и молча слушала рассказы старика и невестки обо всем, что произошло в деревне за время ее отсутствия. Каспар не сводил с нее глаз, и она, вся зардевшись, улыбалась ему. Может быть, она и ничего не слышала из того, что говорилось; ее глаза скользили с предмета на предмет в просторной комнате, и в них сияла радость возвращения. Когда к обеду пришел работник Фридель, он потряс ее руку и сказал:

Стража у пороховых бочек. С гравюры Г. 3. Бегама

– Ну, слава богу, что ты вернулась. С тех пор как хозяин в Рейхардсроде, ты нам нужна как воздух. Теперь мы и без него справимся.

Каспар был в ударе, и за обедом царило веселье, какого уже давно не видели в этом доме. О бурных событиях вспомнили только тогда, когда он собрался уходить. Он решил вернуться в Ротенбург, несмотря на угрожающую ему опасность. Его не смогли удержать даже уговоры Кэте, от которых у него стало тепло на душе.

– А ты бы пожалела, если бы меня сцапали? – спросил он, лукаво покосившись на нее. – Да нет, им теперь не до меня, у них есть дела поважнее. А мне нужно домой до зарезу. Работа стоит. Старику моему теперь недосуг. Он ворочает государственными делами в комитете.

Рассмеявшись, он вдруг обнял Кэте за талию. Она поцеловала его прямо в губы и оттолкнула.

– Это – моя благодарность, – сказала она, вырвавшись из его рук.

– Как божья благодать! – воскликнул он, и в его возгласе прозвучали и радость и досада.

Вскоре после его ухода из деревни вышла и девица Аполлония. Но она не пошла по большой дороге, а направилась влево, по тропинке, которая вела в Эндзее через лес.

Каспар благополучно добрался до города и узнал, что там неблагополучно. Накануне ночью во дворе часовни пречистой девы Марии, которую когда-то освятил доктор Дейчлин на территории бывшего еврейского кладбища, кто-то отбил голову и руки у распятого Христа. Утром в долине Таубера мельники разграбили прекрасную старинную часовню Кобольцельской божьей матери, выбили витражи художественной работы, разбили вдребезги алтарь, образа и церковную утварь и побросали все это в реку. Днем были беспорядки и в самом городе. Горожане врывались в дома католического духовенства, оскорбляли священников и требовали вина.

Потом было получено известие, что жители города Мергентгейма восстали под предводительством Фрица Бютнера и осаждают замок гроссмейстера Тевтонского ордена и что, несмотря на укрепления, замок не удержится, если Ротенбург не пришлет помощи.

С горькой усмешкой протянул это письмо Эразм фон Муслор второму бургомистру. Помощь! Легко сказать! А откуда ее взять? И пока они совещались, уже в сумерки, прибыл гонец от эндзейского шультгейса. Он прислал подробное донесение о крестьянском лагере в Рейхардсроде. У фон Верницера, как видно, были свои шпионы в крестьянском стане. К восставшим крестьянам, по его словам, только что пришли с развевающимися знаменами крепостные юнкеров фон Розенберга и фон Финстерлора, так что теперь их собралось по меньшей мере тысячи четыре. Крестьян, которые отказывались присоединиться к восставшим, принудили силой. Бунтовщики разграбили дома уклонявшихся, а у священников отняли подводы с вином. Замок рыцаря Каспара фон Штейна разграбили дочиста. Всю добычу крестьяне передают в ведение своего казначея-провиантмейстера, который продает ее, и выручка поступает в общий котел. Из этого котла оплачиваются поставщики съестных припасов, трактирщики, гонцы и все прочие. Пока что крестьяне никого не тронули, никого не лишили свободы и жизни. Особой запиской фон Верницер сообщил о том, что бежавшая из ротенбургской башни Кэте Нейфер находится в Оренбахе, в доме своего брата.

– Если это ему известно, почему он ее не арестует? – воскликнул Конрад Эбергард. – Уже не говоря о том, что эта девка преступница, следовало бы держать ее как заложницу, чтобы усмирить ее братца. Нужно заполучить ее назад.

– Чтобы тем самым еще пуще раздразнить крестьян? Боюсь, что Верницер угодит в осиное гнездо. Поспешишь – людей насмешишь. Но чтобы дожить до завтра, нужно уберечь свою голову сегодня, – отвечал фон Муслор.

На следующий день опять разразилась буря. Подхваченный ею Эренфрид Кумпф явился утром со своими единомышленниками в собор св. Иакова, согнал с кафедры священника, сбросил требник с алтаря и выгнал вон причетников. Даже он, всегда предостерегавший всех от насилия, прибегнул во имя истинной веры, может быть даже не отдавая себе в том отчета, к насильственным действиям. После этого он благоговейно прислушивался к торжественным звукам органа, наполнившим своды церкви воинственной мелодией протестантского гимна «Господь – наш оплот несокрушимый».

С того дня католическое богослужение в соборе св. Иакова прекратилось, вскоре и часовню пречистой девы на бывшем еврейском кладбище сровняли с землей.

Горожане и друзья проводили Эренфрида Кумпфа из церкви до городской ратуши. Многие из членов внутреннего совета встретили его злобными взглядами. Но лицо почетного бургомистра сияло таким торжеством и такой юношеской радостью, что никто не решился обрушиться на него. Даже Конрад Эбергард не осмелился на это, памятуя о предстоящем прибытии крестьянской депутации из Гебзателя. Ее предводитель, Леонгард Мецлер, полагаясь на охранную грамоту, сам принес жалобы крестьян. Стефан фон Менцинген, председатель комитета выборных, выложил эти жалобы перед магистратом.

На печати, скреплявшей крестьянскую грамоту, был изображен плуг, цеп и вилы крест-накрест, а внизу – башмак и дата «1525 год». Вращая своими черными глазами, Стефан фон Менцинген прощупал ими каждого из членов магистрата и стал читать жалобы крестьянских общин. Они писали, что притеснения, противные богу, евангельскому слову и любви к ближнему объединили их, крестьян, в братский союз; они отягощены податями, налогами, посмертным отобранием[89]89
  Посмертное отобрание, или посмертный побор (todfall) – право феодала на часть имущества умершего крепостного, обычно на лучшую голову скота, лучшее платье и оружие.


[Закрыть] и другими поборами, а также недавно введенными копытным и питейным сборами и всякими иными повинностями. Не позорно ли, что в ротенбургских владениях никто не в состоянии иметь собственную корову? Ведь все они веруют в единого, истинного и вечного бога, все крещены одинаковым крещением и все уповают на грядущую вечную загробную жизнь. А лукавый с помощью тысячи уловок ввел среди христиан гнусный обычай, в силу которого один человек может быть собственностью другого. Составим же единое тело, единую духовную общину, главой которой да будет наш спаситель Христос.

В не меньшей степени они отягощены большой и малой десятинами, между тем как многие священники даже не живут в своих приходах и ровным счетом ничего не делают, а только через своих капелланов опутывают народ ложью и обманом и дерут с него семь шкур. Тех, кто действительно трудится для блага своих прихожан, крестьяне готовы вознаграждать, но те, кто ничего не делает, не должны ничего и получать. Дальнейшие жалобы на обременительные пошлины и на другие несправедливости они изложат позже.

– Досточтимые и милостивые господа, – сказал фон Менцинген, положив грамоту на стол перед ратсгерами, – вы слышали, в чем состоят жалобы крестьянства, справедливости коих, к сожалению, невозможно отрицать. Комитет льстит себя надеждой, что вы удостоите их своим благосклонным вниманием. Учитывая всю серьезность создавшегося положения, он поручил мне предложить вам свое посредничество, дабы прийти к полюбовному соглашению. Крестьяне, наши братья по евангелической вере, приняли наше посредничество.

Воцарилась мертвая тишина. Ратсгер Леонгард Деннер взял было грамоту со стола, но, скользнув по ней взглядом, отбросил прочь, словно схватился за крапиву. Слишком хорошо знакомой ему рукой она была написана, рукой его сына Лингарта, священника Лейценбронского прихода. Тогда с большим достоинством поднялся с места бургомистр Эразм фон Муслор. Первым долгом он выразил комитету благодарность за предложенное посредничество. Однако магистрат полагает, что таковое вряд ли ему понадобится; он и сам договорится со своими подданными. На высоком челе рыцаря фон Менцингена от гнева вздулась жила. Но фон Муслор мягко продолжал, обращаясь к Леонгарду Мецлеру. Магистрат готов предать забвению мятеж и нарушение присяги, если крестьяне спокойно разойдутся по домам. Он рассмотрит их жалобы и поддержит перед имперским правительством и верховным судом.

Это был, хотя и в смягченной форме, тот же самый ответ, который уже дал крестьянам в Гебзателе Иероним Гассель.

Устремив на бургомистра мрачный взгляд из-под нависших бровей, Мецлер повысил голос.

– Мы не нарушили присяги, – но, почувствовав на себе взгляд фон Менцингена, он быстро овладел собой и уже совершенно спокойно, но без малейшего смирения, столь обычного в обращении крестьян к господам, продолжал: – Мы хотим, милостивые государи, лишь того, что не противно ни богу, ни любви к ближнему.

С этими словами он удалился.

– Господа, комитет обсудит ответ внутреннего совета, – угрожающим тоном произнес рыцарь фон Менцинген и, гордо выпрямившись, вышел вслед за Мецлером.

– Ну и попали мы в переделку! – засопел тучный ратсгер фон Винтербах. – И все это проклятая богом Реформация. Вонючее болото! Хуже чумы!

Эренфрид Кумпф вспыхнул и рванулся было вперед, но Георг Берметер успокаивающе взял его за руку, и Кумпф удовлетворился возгласом:

– Нет, Реформация – это могучий дуб, о который свиньи обломают себе зубы!

– Хотел бы я знать, – заревел Гассель, стукнув кулаком по столу, покрытому зеленым сукном, – какого дьявола мы не приняли предложение маркграфа?

Эразм фон Муслор выждал, пока атмосфера разбушевавшихся страстей несколько разрядится, и обратился к присутствующим со следующими словами:

– Когда варвары осадили древний Рим и пошли на приступ, сенаторы, сидя в своих курульных креслах, молча ждали конца. Они предпочли смерть унижению. Да, уважаемые господа и почтенные коллеги, мы не должны склоняться перед насилием; и даже если придется пойти на уступки крестьянам, то любые наши обещания нас ни к чему не обязывают, как вынужденные силой.

Господам из внутреннего совета эти слова пришлись по душе. Только Георг Берметер с сомнением покачал головой, а Эренфрид Кумпф, вне себя от негодования, встал, чтобы покинуть зал. Но глухой дребезжащий звук остановил его. Все насторожились. Да, сомнений не было, это гудел большой колокол над ратушей. Ратсгеры в тревоге переглянулись. Этот колокол обычно созывал горожан на сход во двор бывшей синагоги. Эренфрид Кумпф сказал:

– Ведь я предостерегал внутренний совет, когда еще было не поздно. Но боже меня упаси покинуть его в час опасности!

И заняв свое место за столом, он откинулся на высокую спинку кресла.

– Надо отдать должное Менцингену: он времени не теряет, – криво усмехнулся первый бургомистр.

То были последние громко произнесенные слова. Водворилась тишина. В ожидании депутации ратсгеры лишь время от времени перешептывались. Ждать им пришлось долго. Наконец слуга распахнул двери и объявил;

– Делегаты комитета выборных просят благосклонного внимания.

Эразм фон Муслор кивнул в ответ. Те из членов совета, которые расхаживали по залу или стояли, разговаривая, у окон, заняли свои места. В зал вошли Стефан фон Менцинген, Валентин Икельзамер, ректор латинской школы, и несколько членов комитета из бюргеров. Лица у них еще были красные от бурных дебатов во дворе бывшей синагоги. Как председатель комитета, слово взял фон Менцинген и своим зычным, раскатистым голосом произнес:

– Досточтимые, любезные и милостивые государи! Созванная комитетом городская община вынесла свое решение и объявляет его через своих делегатов. Принимая во внимание, что внешний совет представляет интересы всей общины, отныне он сольется с комитетом и вместе с ним будет заседать, совещаться и вершить дела управления. Для осуществления сего решения община дает обоим советам двадцать четыре часа сроку.

Ратсгеры с гневными восклицаниями повскакивали со своих мест, но первый бургомистр повелительным жестом призвал их к спокойствию. Его лицо оставалось холодным и невозмутимым.