Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

Глава вторая

На смену суровому дню пришло мягкое, пасмурное утро. Как вуаль чело красавицы, окутывал туман стены и башни вольного имперского города Ротенбурга, царившего над долиной Таубера. Казалось, природа и искусство соединились, чтобы сделать его неприступным. Исполинские стены с тремя десятками башен, омываемые с юга и с запада водами Таубера, опоясывали город и соединяли его с фамильным замком давно вымершего рода графов Ротенбургских. Эта каменная громада, увенчанная циклопической башней Фарамунда[17]17
  Фарамунд – легендарный франкский король, предшественник Хлодвига (V в.).


[Закрыть], высилась на круто обрывавшейся со всех сторон скале – одном из отрогов горной цепи, уходившей далеко в глубь цветущей долины Таубера, на запад, туда, где виднелись бесчисленные ветряные мельницы, сторожевые башни и готическая часовня Кобольцельской божьей матери. С севера и с юга, со стороны плоскогорья, подступы к городу были защищены широким и глубоким рвом, а также двойным рядом массивных ворот, сообщавшихся посредством подъемных мостов. На некотором расстоянии за внешними городскими стенами тянулся второй пояс укреплений: старые городские стены с воротами и башнями над ними. Здесь-то и билось сердце Ротенбурга. Здесь вокруг городской ратуши с двумя фасадами, стройные башни которой господствовали над всем городом, теснились, устремляя ввысь свои островерхие крыши, солидные каменные дома ротенбургских патрициев. Пояс внешних укреплений был обнесен так называемым крестьянским рвом, который начинался на востоке, у самых берегов Таубера, и охватывал ротенбургские владения на двадцать миль в окружности. За рвом, образуя живую преграду, буйно разросся терновник, а у выездов на дорогу высились крепкие башни, снабженные добрыми пушками.

Еще не родился тот Зигфрид, которому удалось бы развязать пояс этой Брунгильды[18]18
  Еще не родился тот Зигфрид, которому удалось бы развязать пояс этой Брунгильды. – Намек на известный эпизод из германского героического эпоса «Песнь о Нибелунгах». По просьбе своего шурина Гунтера Зигфрид, обладавший шапкой-невидимкой, помогает ему одержать победу над воинственной девой – царицей Брунгильдой, обещавшей отдать свою руку рыцарю, который одолеет ее в единоборстве.


[Закрыть]. Зато искусные в военном деле ротенбургскис горожане и крестьяне, отбиваясь от нападений хищного местного дворянства, разрушили не один замок, учинив короткую расправу над рыцарями, которые проводили жизнь в седле и почитали разбой на большой дороге единственно достойным их высокого звания занятием. Мрачная тюремная башня в юго-восточном углу городской стены приняла под свой негостеприимный кров немало золотошпорников. Среди воронья, кружившего над этой башней, быть может, еще уцелели вороны-патриархи, которые с высоких вязов у Гальгентора – ворот Висельников, переименованных в Вюрцбургские, – оглашали воздух своим зловещим карканьем еще в 1441 году, когда под топором палача скатились с плеч головы рыцарей с большой дороги – Вильгельма фон Эльма и его дворянской шайки. Их разбойничье гнездо, замок Ингольштадт близ Гибельштадта, ротенбуржцы взяли приступом и разрушили до основания.

Вормский земский мир[19]19
  Вормский земский мир – запрещение междоусобных войн среди феодалов, а также имперских вольных городов, объявленное на общегерманском сейме в Вормсе (1495) перед опасностью участившихся восстаний крестьян и городских низов.


[Закрыть], провозглашенный недавно почившим императором Максимилианом, должен был, подобно плотине, преградить путь разнузданной феодальной стихии. Но и это не положило конец самоуправству, разбоям и кровавым распрям феодалов. Не перевелись еще высокородные разбойники! Непосильный гнет, под которым изнывали подневольные люди в замках, монастырях и городах, крепостная зависимость и цеховые стеснения порождали массу бесприютного люда, наводнявшего дороги империи. Но еще опасней, чем эта открытая язва тогдашнего общества, для независимых вольных городов было растущее могущество князей. Вот почему и ротенбуржцы, на чьих границах обосновались маркграф Бранденбургский – Казимир Ансбах-Байрейтский, графы фон Гогенлоэ и епископ Вюрцбургский, всегда держали свои стены, укрепления и пушки в полной готовности и выставляли дозорных на башнях и у ворот. Питейный глашатай, в чьи обязанности входило днем объявлять во всеуслышание о назначенных к продаже винах, по ночам объезжал городские ворота и возвращался с донесениями к начальнику бюргерского ополчения, разделенного на шесть отрядов по числу кварталов. Даже в мирное время люди жили под вечным страхом.

Сегодня, по случаю праздника трех волхвов, у ворот стояли усиленные караулы. Им было приказано смотреть в оба, чтобы с толпой нищих, убогих и крестьян из окрестных и дальних деревень, с раннего утра устремившихся в город, не пробрался бы и подозрительный сброд.

По народному календарю новый год начинался лишь с крещенья. Шестого января кончались двенадцать ночей, считая с зимнего солнцеворота, в течение которых языческие боги некогда совершали свое торжественное шествие по немецким землям. Христианская церковь объявила этих богов злыми духами, но не смогла изгнать их из памяти народной. Народ свято чтил трех царей-волхвов, пришедших в Вифлеем с Востока. Но все эти двенадцать ночей так же неистово мчался над землей Вотан со своей воздушной ратью, так же шествовала по деревням в своих белоснежных льняных одеждах Перехта, ныне обезображенная христианскими попами до неузнаваемости; она проверяла, чисто ли прядут девушки, награждала усердных и наказывала нерадивых. Этой древней языческой богородице, источнику всякой жизни, главы семей приносили жертвы, окуривая в крещенскую ночь освященными травами дома и хлевы, чтобы изгнать оттуда злых духов. Зима с ее трудностями и лишениями осталась позади, и со дня трех волхвов на землю возвращались солнце, радость и весна.

В честь трех святых царей над ажурной галереей ратуши развевался городской флаг, разделенный по диагонали на красное и белое поля, а в центре его красовался щит и на нем – замок с двумя башнями.

На площадях и узких улицах старого города народ кишмя кишел, как в муравейнике. По городской знати почти не было видно. Сословные различия соблюдались в те времена строго, и знатную особу нетрудно было отличить от горожан и поселян. На однообразно темном фоне толпы горожан и крестьян яркими пятнами выделялись пестрые платья и корсажи их жен и дочерей. Многострадальный крестьянин рад был ухватиться за любой предлог, чтобы хоть на часок забыть о своей горькой доле, и крестьяне ротенбургских владений ради праздника щеголяли с мечом на боку. Неумолчный звон колоколов созывал народ в церкви и часовни, которых было в этом городе с шеститысячным населением предостаточно. Но людской поток устремлялся к северу от ратуши, к собору св. Иакова – чудесному творению готики, вздымавшему к облакам свои изящные, высеченные из камня пирамиды и стрельчатые арки двух башен. Там проповедовал новую веру – наперекор магистрату, взиравшему на Реформацию далеко не благосклонным оком, – доктор Иоганнес Дейчлин.

Всего пять лет назад, еще будучи верным сыном римской церкви, он своим пламенным красноречием разжег в сердцах ротенбуржцев такую ненависть к евреям, что их дома и синагоги были разграблены, а сыны Израиля изгнаны из города. Синагогу он обратил в часовню пречистой девы, о которой теперь, перейдя на сторону Реформации, говорил не иначе как о колдунье. Ближайшими его сподвижниками были Каспар Христиан, командор Тевтонского ордена[20]20
  Тевтонский (Немецкий) орден – духовно-рыцарский орден, один из крупнейших феодальных владетелей в средневековой Германии; основан в 1128 г. немецкими крестоносцами в Палестине. В XII в. завоевал Пруссию, вытеснив оттуда литовские племена, и колонизовал ее немцами. В 1242 г. немецкие псы-рыцари были наголову разбиты Александром Невским на Чудском озере.


[Закрыть], имевшего в Ротенбурге собственный дом неподалеку от собора, и слепой францисканский монах Ганс Шмидт, прозванный «лисой».

Три соборных нефа не могли вместить всех собравшихся послушать смелого реформатора. Тесно сгрудившись, люди стояли среди могил и памятников на погосте, тогда еще не перенесенном на восток, к Родерским воротам. Вид этого скопища народа, напряженно ожидавшего чего-то, говорил о том, что здесь происходит нечто необычное. Так оно в действительности и было. Отслужив обедню на немецком языке, доктор Дейчлин совершил обряд венчания над католическим священником – настоятелем церкви Тевтонского ордена отцом Мельхиором, сочетавшимся узами брака с сестрой слепого монаха.

Загремел орган, и шесть гармонически настроенных колоколов начали свой стройный перезвон. Великое событие свершилось. Толпа на погосте заколыхалась и подалась навстречу людскому потоку, медленно выливавшемуся через южный портал собора, осаждаемый разношерстным скопищем нищих, хромых, слепых, немощных и убогих. Знакомые перекликались, отыскивая друг друга; ожидавшие во дворе изнемогали от любопытства и засыпали вопросами выходивших из церкви. Лишь один человек стоял неподвижно среди бурлившей вокруг него толпы и, казалось, ничего не видел и не слышал. Думы его, как видно, были невеселы. В его синих глазах отражалась глубокая скорбь. Он был совсем еще молод: на короткой верхней губе едва пробивался первый пушок. Густые светлые волосы, подстриженные в кружок, выбивались из-под простой поярковой шляпы. Темно-синяя рубаха из грубого сукна доходила до колен; серые штаны были заправлены в башмаки из грубой кожи, куртка перетянута кожаным ремнем, на котором висели кошель и очень длинная шпага с оплетенным эфесом. Магистрат мог издавать сколько угодно указов, запрещавших длинные шпаги и регламентировавших их размеры, – все его угрозы были бессильны перед обычаем, господствовавшим среди подмастерий. Светловолосый юноша принадлежал, судя по значку, к цеху золотых дел. Вдруг кто-то хлопнул его по плечу и вывел из задумчивости, весело окликнув:

– Так вот ты где разгуливаешь! А я уж думал, что ты сквозь землю провалился!

Обернувшись, юноша увидел широкое, смеющееся лицо стригальщика Каспара Эчлиха, державшего под руку прехорошенькую девушку.

– Гляди-ка, Кэте! Это и есть мой лучший в мире друг, Ганс Лаутнер. Я говорил тебе о нем.

– О-о! – отозвалась девушка, устремив на юношу пристальный взгляд своих светло-карих глаз, и в ее возгласе не слышно было разочарования. Красивое узкое лицо и до хрупкости стройная, но сильная фигура Лаутнера, несомненно, выигрывали в глазах девушки рядом с неказистым и коренастым Каспаром Эчлихом. Да и веселые искорки в насмешливом взгляде Каспара куда меньше говорили ее девичьему сердцу, чем грусть, осенявшая бледное лицо юного ювелира, который несколькими годами был моложе своего друга. Лаутнеру нетрудно было догадаться, кто эта девушка: после июньской ярмарки в Ротенбурге Каспар не раз упоминал о своей хорошенькой двоюродной сестре из Оренбаха. И теперь Ганс мог убедиться собственными глазами, что Каспар не преувеличивал.

Красная юбка, вся в складках, ловко охватывала крепкое, гибкое тело девушки; темно-синяя кофта обтягивала высокую грудь и полные руки, оставляя открытой смуглую шею. Голубая шелковая лента – единственное украшение, не считая серебряного кольца, которое по кастовым обычаям того времени разрешалось носить крестьянским девушкам, – обвивала ее светло-русые волосы, уложенные в две тугие косы над широким умным лбом.

Каспар подтолкнул своего друга в бок и лукаво усмехнулся, как бы говоря: «Ну как, есть чем полюбоваться?» И еще ярче зарделся румянец на полных смуглых щеках Кэте. С ее алых губ уже готов был сорваться вопрос, как вдруг грянула музыка. Солнце проглянуло сквозь облака, и восторженные возгласы толпы приветствовали необычайный кортеж; его открывали музыканты, они-то и дудели, и гудели, и свистали что было мочи в свои флейты, свирели и рожки. Зрелище поистине необыкновенное: рядом с невестой, в скромном платье, с белой фатой и миртовым венцом на голове, выступал новобрачный в рясе, поверх которой был надет белый плащ с черным крестом рыцарей Тевтонского ордена. В таком же одеянии были и командор ордена Каспар Христиан, и почтеннейший ректор латинской школы магистр Вильгельм Бессенмайер, сочинивший для свадебной трапезы вдохновенную эпиталаму на языке древних римлян. Вслед за новобрачными шествовал почетный бургомистр и казначей собора св. Иакова Эренфрид Кумпф. Он вел за руку фрейлен фон Бадель, которая пригласила новобрачных в свой дом, неподалеку от собора, чтобы справить там свадьбу. Фрейлейн была уже не первой молодости. Ее умное открытое лицо сияло: видно было, что она всей душой одобряет этот брак, бросавший вызов старой церкви. Оживленно болтая со своим спутником, Кумпфом, она смотрела на него, запрокинув голову. То был высокий худощавый мужчина лет сорока пяти; его черные глаза смотрели с юношеской живостью и задором. Люди здоровались с ним на каждом шагу, и всякий раз, когда он обменивался сердечным рукопожатием или отвечал на поклон, фрейлейн Бадель с улыбкой наклоняла голову. Зигфрид Кумпф пользовался большой любовью сограждан, как человек, который никогда не кривил душой, бескорыстно радея о всеобщем благе, и как открытый приверженец Реформации. К тому же он не признавал сословных различий, и это особенно кололо глаза местному патрициату, отдававшему все магистратские должности ставленникам из своей среды. Если бы бюргерство имело право голоса, то по истечении срока Кумпф был бы наверное переизбран в бургомистры.

Позади него, сверкая орлиным взором, выступал статный мужчина с раскрасневшимся от оживления лицом вдохновенного ратоборца. То был доктор Дейчлин. Он вел под руку слепого монаха, брата невесты, который обычно ходил по улицам без провожатого, опираясь на посох, с уверенностью зрячего. Сейчас этот посох болтался у него на руке. По вытянутой шее и застывшему потухшему взгляду было видно, что он слеп. На его крупной шишковатой голове тонзура разрослась в большую плешь. Густая борода низко спускалась на подпоясанную белым шнурком сутану. Босые ноги, обутые в сандалии, посинели от холода. За ним шел брат Пауля Икельзамера, учитель латыни Валентин, и стригальщик, мейстер Филипп. Шествие замыкали видные бюргеры с разодетыми по-праздничному женами.

Каспар Эчлих называл своей миловидной двоюродной сестре проходивших мимо гостей. От его шутливых замечаний она то и дело покатывалась со смеху. Каспар был коренным ротенбуржцем. Его приятель был родом из Бекингена, деревни близ Гейльброна. Они познакомились минувшей пасхой в пути. Ганс Лаутнер, закончив срок ученичества в Гейльброне, шел пешком в Нюрнберг, где процветали художественные ремесла. Каспар Эчлих возвращался к себе на родину из Ульма, где одно время работал. Так и скрестились их пути. Восторженные рассказы Каспара о красоте родного города так подействовали на Ганса, что он пошел за ним в Ротенбург. Там юному подмастерью посчастливилось найти себе искусного наставника и доброго хозяина в лице золотых дел мастера Христофа Эльвангера. Каспар работал в мастерской у своего отца. Он был единственным сыном.

Кэте Нейфер, рассеянно слушавшая своего двоюродного брата, вдруг повернулась к Гансу и спросила, отчего это он не был вместе со своим другом на храмовом празднике.

– Оттого что, когда у него выпадет свободный денек, он заползает со своей дудкой в какую-нибудь дыру, как сыч. Нет чтобы пойти повеселиться, как все порядочные люди, – отвечал Каспар за друга.

– Так ты музыкант? – удивилась Кэте. – А я думала, что ты – ювелир.

– Он у нас мастер на все руки, – снова опередил Ганса Каспар, – а как он играет! Самого городского флейтщика за пояс заткнет. Зато в танцах ему за мной не угнаться.

– Дай ты человеку самому о себе рассказать! – нетерпеливо воскликнула девушка, насупив сросшиеся над вздернутым носиком брови.

– Так он тебе и скажет, где пропадал, – опять вмешался Каспар, не давая сказать ни слова другу, чтобы подзадорить девушку. – В Шлингенбахе, вот где он был. Там по дремучему лесу бродят души нераскаянных грешников, наших благородных господ, и Ганс своей игрой на флейте старается спасти их от вечных мук.

Кэте погрозила двоюродному брату кулаком, а Ганс, усмехнувшись, сказал:

– По мне, так пусть их бродят хоть до второго пришествия – палец о палец не ударю. А что мне было делать на празднике? Ведь танцевать я не умею.

Кэте с удивлением посмотрела на юношу своими ясными карими глазами, но ничего не сказала. Людской поток, медленно уносивший их с собой, остановился в узком проходе между восточным фасадом ратуши и Дворянской питейной. Обогнув питейную, свадебный кортеж вытек на широкую улицу св. Георгия, упиравшуюся в Рыночную площадь. Там, под навесом, вдоль стен ратуши, раскинулись лавки уличных торговцев. Величественное здание в стиле Ренессанс из зернистого тауберского песчаника с выступающим вперед перистилем, с портиком и открытым балконом над ним, ныне украшающее ратушу со стороны рынка, было возведено лишь полстолетия спустя. Дворянская питейная с городскими весами на первом этаже, с многочисленными скульптурными украшениями на консолях и изящной угловой башней выглядела очень нарядно. На ратуше были часы с двумя циферблатами, обращенными к рынку: один из них показывал время, а другой – продолжительность дня и ночи.

Из окон питейной, как и изо всех окон, выходивших на площадь, высовывались головы любопытных. С трудом прокладывая себе дорогу в густой толпе, свадебный кортеж вышел на площадь и свернул на Дворянскую улицу. Нестройный гул толпы захлестнул музыку. Оглядывая высунувшихся из окон зевак, Кэте вдруг показала рукой на окно питейной и захохотала:

– Глядите, какой щеголь!

Ее спутники подняли головы, а Каспар воскликнул:

– А, милейшие соседи! Дворянчики Розенберг и Финстерлор!

– Розенберг? – захлебнувшись от волнения, переспросил Ганс. Кровь ударила ему в голову. – Который?

– Да тот, у которого нос чуркой и рыжая борода поверх зеленого камзола, – отвечал Каспар.

– Бр-р-р… – содрогнулась Кэте. – Ну и образина! Не хотела бы я повстречаться с таким в темном месте. Морда у него как у бульдога.

Плотно сжав губы, Ганс не сводил с юнкера глаз.

А тот, что рядом с ним, толстомордый, прыщавый, как есть шут! Камзол наполовину красный, наполовину синий; на голове пестрый лес перьев; один рукав красный, другой – в синюю и желтую полоску. Это его закадычный друг – Филипп фон Финстерлор из Лауденбаха. Один стоит другого: оба живодеры.

– Пойдем отсюда, – отрезал Ганс, насупившись.

– И то дело: я истомился по выпивке, как высохшее болото по дождю, – сказал Каспар. – Да и Симон, чай, заждался нас в «Медведе».

Но их задержало непредвиденное препятствие. По узкой Гончарной улице неслась блестящая кавалькада. Скакавшие впереди пышно разодетые всадники врезались в толпу, прокладывая дорогу остальным. Гневные возгласы, крики, проклятия отброшенных в сторону, плач и визг женщин и детей вызывали только наглые насмешки у знатных молодых людей, возвращавшихся с прогулки. Глаза Ганса Лаутнера загорелись ненавистью, рука схватилась за эфес, но не успел он обнажить клинок, как кровь горячей волной прихлынула к его щекам и он застыл как вкопанный. За дерзкими всадниками выехали две дамы на богато убранных конях. Одна из них колыхалась в небрежной позе на молочно-белом иноходце с длинной гривой. Ее безучастный взгляд скользил по толпе из-под синей бархатной шапочки с развевающимися перьями, белокурые волосы были подхвачены золотой сеткой, расшитой жемчугом. Стройная фигурка второй всадницы в зеленой амазонке грациозно и горделиво покачивалась в седле в такт движениям горячего вороного коня. Щеки ее раскраснелись от ветра, черные глаза блестели. Широкополая шляпа из темно-красного бархата с золотыми шнурами и кистями, украшенная белыми страусовыми перьями, оттеняла прекрасное, полное жизни лицо.

– Ух, до чего хороша! – восхищенно воскликнула Кэте.

– Недаром ее называют прекрасной Габриэлой, – сухо заметил Каспар.

Ганс молчал. Кэте посмотрела на него, и ее вишневые губки лукаво искривились, а на полных щеках обозначились две ямочки. Загоревшимися глазами Ганс провожал кавалькаду, а всадники, не обращая внимания на крики, угрозы и проклятия, пробивались через толпу в сторону Дворянской улицы.

– Тут и про питье позабудешь, – пробормотал Каспар, глядя им вслед. Кэте локтем подтолкнула Ганса, тот лишь глубоко вздохнул, и они пошли за стригальщиком к южному краю площади. Оттуда начинался спуск к Замковой улице – одной из самых старинных улиц Ротенбурга. Кэте украдкой поглядывала на Ганса. Он шел, понурив голову, погруженный в глубокое, мучительное раздумье.

– Ах! – вздохнула девушка. – Если бы мне хоть столечко быть похожей на прекрасную Габриэлу! Ну, ничего не поделаешь. Да, что это я хотела спросить? А у вас, в Швабии, тоже есть такие красавицы?

Ганс, казалось, не слышал ее, но тут поднял голову.

– Нет, – решительно ответил он и, смутившись, добавил: – То есть, может, и есть, я не присматривался.

– Ой ли? – весело рассмеялась она.

– Поверь мне, – простодушно подтвердил он. – Но не представляю, чтобы в целом мире была женщина прекрасней ее. – Глаза его засверкали.

На ярких губах Кэте опять заиграла лукавая усмешка.

– Значит, плохи твои дела, – заявила она с притворным состраданием.

Ганс нахмурил лоб.

Между тем они дошли почти до середины Замковой улицы, круто спускавшейся вниз. Здесь, где она несколько расширялась, друзья очутились у самых ворот «Медведя», всегда гостеприимно распахнутых и для людей, и для лошадей. В первом зале пол был выложен каменными плитами: в глубине виднелась лестница, ведущая на второй этаж. Туг же, налево, был просторный пивной зал с тремя окнами, выходившими на улицу. Низкий потолок поддерживали толстые балки, почерневшие от времени, копоти и пыли. Сквозь толстые зеленоватые стекла, оправленные в свинец, брезжил слабый свет. В углу, у задней стены, помещалась стойка. За ней – кухня. Оба зала были уставлены длинными столами и скамьями.

Трактир был уже полон. Собрались крестьяне со своей родней и знакомыми горожанами. Вошедших оглушил гул голосов, стук кубков и кружек, щелканье крышек. В первом зале Симона не оказалось. Они остановились на пороге, глядя на скудно освещенный второй зал, который казался еще темней от чада и винных паров. К ним тут же подошел хозяин, непрерывно сновавший между столами и стойкой, за которой прислуживала дородная трактирщица.

Игроки в кости в деревенском трактире. С гравюры XVI в.

Габриэль Лангенбергер вовсе не походил на трактирщика, как их принято изображать. У него не было ни округлого брюшка, наглядно говорившего о достоинствах его кухни, ни медно-красного носа, красноречиво свидетельствовавшего о качестве его винного погреба. У него было болезненно-желтое лицо, украшенное огромным носом, узкая впалая грудь и длинная шея. Пока он разговаривал с Каспаром Эчлихом, которого хорошо знал, его маленькие глазки беспокойно перебегали от одного стола к другому в ожидании, куда его позовут, что случалось довольно часто. Впрочем, на изделия его кухни спрос был невелик, разве что кто-нибудь закажет капусту с колбасой. Крестьяне предпочитали приносить в трактир свои припасы: кто кусок пирога, кто сыр, сало, редьку, орехи, а кто и просто ломоть черного хлеба. Непокрытый стол служил тарелкой, объедки без церемоний сбрасывались на пол. Нож у каждого был свой – в чехле за поясом.

Габриэль Лангенбергер указал трем молодым людям места за столом у последнего окна. Там сидел Симон, занятый оживленным разговором с двумя крестьянами. Старший из них, уже седеющий толстяк, приветливо поздоровался с Кэте. То был Иорг Бухвальдер из Оттенгофена в Айнцгрунде. Другой, почти одних лет с Симоном, был виноградарь Леонгард Мецлер из Бретгейма, деревни, расположенной к югу от Ротенбурга. Он бросил на молодых парней недоверчивый взгляд из-под нависших бровей и, узнав, кто они, слегка кивнул головой. Симон протянул руку приятелю своего двоюродного брата и сказал:

– Честь и место! Ради таких молодцов, как вы, мы всегда готовы потесниться.

– Вы были в соборе? – спросил Иорг Бухвальдер. – Здорово, ничего не скажешь. Что прикажешь делать нам, деревенским? Хлебай себе пойло, что намешает тебе в воскресенье поп. А туг доктор обвенчал тевтонского попа, и никто даже пикнуть не посмел.

Он обращался преимущественно к Лаутнеру, который сидел напротив Каспара, рядом с Кэте. Ганс, видимо, вызвал в нем участие. Но молодой подмастерье не мог удовлетворить любопытство Иорга: ему не удалось проникнуть в переполненную церковь. Зато Кэте с большим оживлением начала рассказывать обо всем: уж она-то ничего не пропустила.

И про обет безбрачия говорил он, и про то, что это противно слову божьему. Ведь бог создал женщину, чтобы дать ее в подруги мужчине. Безбрачие духовенства – путь к соблазну и разврату, к нарушению святости брака, ко всем порокам. Говорил он и про трех святых волхвов, принесших свои дары младенцу Христу, а попы превратили их в церковные поборы, в большую и малую десятины:[21]21
  Десятина – наиболее тяжкий из налогов, обременявших крестьян в средние века. Большая десятина – с валового урожая зерновых и малая – с поголовья скота или с плодов и фруктов, взимавшиеся в пользу католической церкви, всегда составляли значительно больше одной десятой чистого сбора, так как никакие потери и издержки в расчет не принимались. Так, эрингенские крестьяне (во владениях графов Гогенлоэ) и жители города Мергентгейма писали в своих жалобах накануне Крестьянской войны, что у них отбирают в виде десятины четыре пятых чистого сбора.


[Закрыть] все это поповские выдумки, чтобы грабить народ. И пора положить этому конец.

– Правильно! Так оно и будет! – горячо откликнулся Леонгард Мецлер из Брейтгейма.

– И то сказать, – вставил Иорг Бухвальдер, – поповская плотина трещит по всем швам, а уж ту брешь, что пробил в ней Мартин Лютер[22]22
  Мартин Лютер (1483–1546) – глава церковной Реформации в Германии, основатель протестантской церкви (лютеранство). Своими страстными проповедями против римско-католической церкви снискал широкую известность, но во время Крестьянской войны проявил себя как злейший враг восставших крестьян и призывал князей к беспощадной расправе с ними.


[Закрыть], господам ввек не заделать.

Трактирщик поставил перед Каспаром кружку вина и два деревянных кубка. Староста заказал для своей сестры капусту и полкружки вюрцбургского и сказал:

– Сегодня еще наскребем, чем заплатить, а этак через годок, когда выжмут из нас последний геллер, тогда иди получай хоть с самого черта!

– Ну нет, староста, от такого гостя оборони меня бог! – закашлялся хозяин и перекрестился. Все рассмеялись.

Каспар налил вина Гансу и себе, пригубил и, отплевываясь, воскликнул:

– Тьфу, ну и кислятина! Послушай, Лангенбергер, тебя бы посадить на казенную должность. Тогда бы все узнали, что тебе цены нет.

– Это почему? – спросил трактирщик, и его глазки запрыгали.

– Иль ты не знаешь нашей франконской пословицы? А еще из Вильдбада! – усмехнулся Каспар. – «Нет такой мелкой должности, на которой нельзя заслужить виселицы». Хороша пословица!

– Да ты шутник, как я погляжу! – заблеял Лангенбергер и поспешил к своей стойке.

Вся компания покатилась со смеху, но Иорг Бухвальдер, насупившись, строго заметил смелому подмастерью:

– Держи язык за зубами, а не то, не ровен час, потеряешь его вместе с головой. Забыл ты, видно, милый человек, что каждый горожанин обязан, следуя присяге, доносить магистрату на всякого, кто дурно отзывается о властях.

– Если горожане станут соблюдать этот указ, немало им придется побегать! Нет, из-за такой малости Лангенбергер не захочет потерять клиента. Настолько я ему еще доверяю. Кто его кормит, как не горожане? От знати проку мало. Какая же ему корысть перед ней распинаться? Видали мы сейчас на площади, как распоясались эти молодцы.

– А ведь правда, до чего обнаглели, просто диву даешься! – воскликнула Кэте. В ожидании капусты она вынула из кармана большущий ломоть белого хлеба и уплетала его, рассказывая о наглом поведении всадников.

У Симона и его друзей потемнели лица. Ганс неподвижно смотрел в свой кубок.

– Попасть под копыта господского коня, честь-то какая для нашего брата! – воскликнул Каспар и захохотал.

– Ты только и знаешь что скалить зубы, – вскипела Кэте, – а вот твой друг сразу схватился за меч.

– И рассудил за благо оставить его в ножнах, – поддразнил ее Каспар, бросив плутоватый взгляд на Ганса, который поднес к губам кубок, стараясь скрыть смущение. – Да и что проку раньше времени портить себе кровь?

Хозяин принес капусту и вино и поспешил ретироваться, словно опасаясь шуточек суконщика. Кэте принялась с аппетитом за еду, а старик Бухвальдер, задумчиво поглядев на тарелку, провел рукой по морщинистому лбу и тихо проговорил:

– Ну и времечко! Не живем – с корочки на корочку перебиваемся. Разве в ту пору, когда я был молодым парнем, мы, крестьяне, ели так, как сейчас? Или когда отец мой был молодым? Тогда у крестьянина всякий день на столе было вдосталь мяса и всякой всячины, а уж когда ярмарка, свадьба али крестины, так столы просто ломились. Люди хлестали вино что твою воду, ели от пуза и брали с собой сколько душе угодно. Вот когда жили в довольстве! А теперь и зажиточные едят хуже, чем в прежние времена поденщики да батраки.

– Зато господа еще больше пируют и обжираются, – бросил Леонгард Мецлер, помрачнев. – А мы лезь для них из кожи, надрывайся и отрывай последний кусок у своих детей. Многие из нас за счастье почитают иметь сухую корку хлеба, а иные видят ее только по воскресеньям. Мясо? Кому оно нынче по карману, после того как магистрат ввел копытный сбор?[23]23
  Копытный сбор – налог на рабочий скот, вводимый местными властями.


[Закрыть] А тут еще имперский налог да питейный сбор[24]24
  Питейный сбор – налог на вино при оптовой продаже; введен в 1522 г.


[Закрыть] совсем доконали нашего брата виноградаря. Эчлих ругает Лангенбергера за кислое вино, а в будущем году он и этого вина ни за какие деньги не достанет.

– Есть у нас старинные грамоты, в которых записаны наши повинности – подати, оброки, барщина, только пользы от этих грамот ни на грош, – проворчал Симон Нейфер. – Никто теперь с ними не считается, ни светские, ни духовные владетели. А вздумай жаловаться на беззаконные притеснения, где найдешь справедливость? Ведь наши притеснители – наши же судьи. А уж эти новые законы! Поистине измышление дьявола! Никто в них не разберется, окромя законников, а ведь они мастаки черное делать белым, а белое – черным. Что им стоит правого представить виноватым и лишить бедняка последнего куска хлеба?

– Долгонько мы терпели, да, видно, терпенью приходит конец, – со вздохом промолвил Иорг Бухвальдер. Староста же, сверкнув глазами, подхватил:

– Потому, дорогие друзья, надо нам всем взяться за ум, покамест они не выжали последнюю каплю крови из наших жил. Я так разумею: звезда с огненным хвостом, что появилась в августе, не только была предвестником хорошего урожая винограда, как оно и вышло, но и указала нам, что нужно огненной метлой очистить дворянские и поповские осиные гнезда, замки и монастыри.

– Метла-то метлой, да где та рука, что за нее возьмется? – сказал Иорг Бухвальдер, понизив голос. – Всем нам крышка. Недаром было предсказано: кто в тысяча пятьсот двадцать третьем году не помрет, кто в тысяча пятьсот двадцать четвертом году в воде не потонет, кого в тысяча пятьсот двадцать пятом году не зарежут, тот узрит чудеса!

Ганс Лаутнер, который молча внимал говорившему, вдруг глубоко вздохнул и, густо покраснев, проговорил:

– С вашего позволения, я вот что скажу. Моя бабка видела двойное кольцо вокруг луны с крестом поперек. Это, говорит она, знак, что нам уж недолго осталось нести свой тяжкий крест. Близится час освобождения. Скоро всех нечестивцев поразит меч, и они будут стерты с лица земли.

– Эх, твоими бы устами да мед пить! – крикнул староста и, взяв кубок, осушил его до дна.

Иорг Бухвальдер покачал седой головой и с сомнением в голосе произнес:

– Да так ли оно?

– Уж будьте покойны, – горячо возразил Ганс. – Бабка знает толк в таких делах куда больше других, и у нас всякому известно – раз она что сказала, так тому и быть.

– А кто твоя бабка?

– Черная Гофманша[25]25
  Стр. 46. Черная Гофманша – прозвище вдовы гофмана (дворового крестьянина) подворья Тевтонского ордена в Мергентгейме Маргареты Реннер; участвовала в восстании «Бедного Конрада» и была сподвижницей Еклейна Рорбаха (см. прим. к стр. 288) во Франконском ополчении во время Крестьянской войны. Пользовалась большой популярностью среди крестьянства.


[Закрыть] из Бекингена близ Гейльброна.

В это время, пригнувшись у порога, в комнату шагнула огромная фигура, и староста воскликнул: «А вот и Большой Лингарт!» Вошедший – что называется, косая сажень в плечах – был в крестьянских башмаках с ремнями, в поярковой шляпе горшком с двумя петушиными перьями, отчего казался еще выше. Из-под узких полей шляпы виднелся плохо зарубцевавшийся шрам от переносицы через всю правую щеку. Между круглыми черными глазами загибался, словно клюв коршуна, нос, зарываясь в щетину мохнатых усов, закрученных кверху. Коротко подстриженная круглая бородка обрамляла щеки и подбородок. Это отступление от крестьянского обычая объяснялось тем, что Большой Лингарт немало побродил по белу свету в ландскнехтах. Вернувшись с военной добычей в родную деревню Шварценброн, неподалеку от Ротенбурга, он обзавелся хозяйством. Это был рослый и на редкость крепкий молодец; на бедре у него висел огромный меч, под стать богатырскому телосложению. Вместе с ним вошел человек лет сорока, в одежде горожанина, без оружия; его бритое лицо с выдающимися скулами дышало озлоблением. По-видимому, шварценбронский великан пользовался великой популярностью среди крестьянства. Его окликали и подзывали то к одному, то к другому столу, и много кубков потянулось ему навстречу. Для каждого у него находилось словечко, и все отвечали ему дружным смехом. Прошло немало времени, пока он добрался до стола, за которым сидел оренбахский староста со своими друзьями.