355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роберт Швейхель » За свободу » Текст книги (страница 33)
За свободу
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 18:16

Текст книги "За свободу"


Автор книги: Роберт Швейхель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

Большой Лингарт поостерегся выкладывать планы, в которые его посвятил Гейер во время их долгого пути. Только оставшись в тесном кругу с мясником Фрицем Дальком, дубильщиком Иосом Шадом, виноградарем Гансом Маком и еще несколькими такими же решительными горожанами, он заговорил без обиняков. Эти люди готовы были скорей расстаться с жизнью, чем позволить дворянам и толстосумам загребать жар их руками.

– А теперь, друзья, кто добудет мне коня? – сказал Лингарт, собравшись уходить. – Нам с Флорианом Гейером не удалось вывести наших коней из замка.

Фриц Дальк предложил ему хоть сейчас свою животину, что стоит у него на конюшне. И честный мясник сдержал свое слово. На следующее утро Большой Лингарт, рысцой выехав из города через Кобольцельские ворота, миновал часовню пилигримов и, проехав по трехъярусному каменному мосту через Таубер, направил коня к швабскому городу Галлю.

Глава девятая

В тот же вечер второго дня троицы Эразм фон Муслор и Конрад Эбергард со своими единомышленниками держали совет. После тяжелого поражения крестьян под Ингольштадтом и Кёнигсгофеном господа решили, что гроза пронеслась, и Конрад Эбергард, со всей присущей ему резкостью, настаивал на том, чтобы вовсе сбросить маску братской верности крестьянам. Они и так уже приоткрыли ее, когда отозвали делегатов города с вюрцбургского съезда. Теперь они решили идти до конца. Было созвано совместное заседание обоих советов и комитета, и Георг Берметер объявил, что приспело время, когда бюргерство должно в первую голову подумать о собственной безопасности. Необходимо без промедления искать мира с Швабским союзом и с этой целью отрядить послов к Трухзесу фон Вальдбургу.

– Так вот чего стоит ваша присяга на верность крестьянам! – вскричал, вращая белками, Стефан фон Менцинген. – Вместо помощи в беде вы, как трусы, хотите их бросить. – Поднялся ропот, но рыцарь, нисколько не смутившись, повторил свое обвинение и добавил: – Впрочем, это не первое ваше клятвопреступление. Вы вступили на этот путь, когда изгнали Гейера фон Гейерсберга… Да, можете кричать сколько угодно, – продолжал он зычным голосом, когда все загалдели и затопали ногами, чтобы не дать ему говорить. – Как председатель комитета, я обязан избавить город от опасности, которую вы навлекаете на него. Своим малодушием вы не спасете, а погубите и его и самих себя. Изъявляя покорность врагу, вы заслужите лишь его презрение и испытаете еще худший гнет. Хотите спастись? Заставьте себя уважать! Это диктует здравый смысл, если даже вы, не имея мужества сопротивляться, стремитесь достигнуть лишь терпимых условий мира. У Ротенбурга достаточно сил, чтобы дать отпор врагу. Под нашими стенами Трухзесу придется забыть о лаврах, которые он стяжал, сражаясь с неискушенными в военном деле крестьянами. Так укрепим же наш город, наберем войска и встретим врага во всеоружии.

Не своими доводами, а зычным голосом он заставил себя слушать. Водворилась относительная тишина. Но не успел он кончить, как с новой силой разразилась буря. Все кричали, чтобы не дать ему говорить. «На голоса! На голоса!» – повторяли противники Менцингена, вскочив с мест и топая ногами.

За предложение Берметера поднялся целый лес рук. Даже из членов комитета почти никто не голосовал против него. Итак, решено было просить пощады и с этой целью отправить к Трухзесу Эразма фон Муслора, Конрада Эбергарда и ротенбургского канцлера и летописца Томаса Цвейфеля.

Они нашли Трухзеса в Гейдингсфельде, в доме священника. Его окружала пышная свита князей, графов и рыцарей. Посланцев встретили возгласами:

– Пожаловали, голубчики! Явились с повинной! А мы было собрались сами вас проведать.

Трухзес набросился на них с грубыми упреками: они изменили Швабскому союзу, якшались с крестьянами. Депутация вынесла бурю с величайшим смирением. Только Томас Цвейфель не склонил головы. Хотя по своим убеждениям он всецело был на стороне реакции, но все же он оставался мужественным и честным человеком. И он бесстрашно выступил против чрезвычайно тяжелых условий перемирия, которые Трухзес хотел навязать Ротенбургу. Опираясь на дипломатическое искусство фон Муслора и – не в последнем счете – на всеподданнейше поднесенный Трухзесу через депутацию дар, серебряный сервиз – он сумел добиться смягчения многих требований и, что особенно важно, скостить девять десятых первоначальной суммы контрибуции – шестьдесят тысяч гульденов, на которой сначала настаивал Трухзес. Зато в своем требовании предоставления Швабскому союзу права наказать крестьян Трухзес остался непреклонен.

Внутренний совет, с присущим ему в этой области мастерством, увенчал дело своего посольства двойным предательским ходом. Он разложил контрибуцию, не считаясь с материальным положением горожан, поровну между всеми домами в пределах внутренней городской стены, так что на каждую семью пришлось по семь гульденов. Неуплатившим грозило изгнание из города за пределы тридцатимильной зоны. Не одному бедняку пришлось покинуть город с женой и детьми, и таким образом магистрат избавился от самой беспокойной части населения. Этот чрезвычайный налог – сущие пустяки для богачей – был непосильным бременем для бедноты. Стефан фон Менцинген, как податной старшина, должен был взыскать его, чем заслужил всеобщую ненависть.

По законам Ротенбурга никто из горожан не имел права отказываться от поручений магистрата. Фон Менцинген, поняв, что попал в силки, решил действовать в духе последнего разговора с Флорианом Гейером. Он еще раз созвал своих наиболее преданных сторонников на тайное совещание в доме Килиана Эчлиха, и все согласились с ним, что теперь необходимо, не теряя времени, нанести правящему совету решительный удар. Один лишь Кретцер, сидя в своем «Красном петухе» и лучше зная настроение масс, сомневался в успехе. В день троицы командору Христиану удалось расшевелить толпу, упавшую духом после сражения под Кёнигсгофеном. Он произнес в соборе св. Иакова громовую проповедь против властей, бросив им обвинение в кровавом терроре против крестьян. Ведь только невыносимый гнет заставил бедных людей поднять восстание, и кто возлагает ответственность на них, тот недостоин называться человеком. Но весть о поражении под Ингольштадтом свела на нет все его старания, и даже Крист Гейнц, Лоренц Дим, Христиан Мадер вынуждены были признать, что сейчас зажечь народ так же трудно, как мокрую губку.

И вот настало время, когда Эразм фон Муслор и Конрад Эбергард снова взяли в свои руки бразды правления. Несправедливым распределением контрибуции и назначением Менцингена ее сборщиком Георг Берметер оказал реакции последнюю услугу. Обвиненный в том, что его политика заставила город изменить Швабскому союзу, вести двойную игру с маркграфом Казимиром и предать крестьян, он вынужден был сложить с себя полномочия бургомистра и удалиться в свой прекрасный дом на Дворянской. Призванный к власти благодаря своему благодушию и доверию всех партий, он выпустил эту власть из своих рук по слабости и уходил теперь, сопровождаемый насмешками и презрением тех, кто использовал его в своих интересах, и ненавистью и проклятиями народа, обманутого в лучших своих чаяниях.

Люди, хоть сколько-нибудь скомпрометировавшие себя или нажившие себе врагов в городе, не чувствовали себя больше в безопасности. Ратушу целыми днями осаждали граждане, жаждущие уехать по срочным делам то на Нердлинскую ярмарку, то еще куда-нибудь и пытались добиться пропуска. Эренфрид Кумпф отлично знал, что патрициат ненавидит его, хотя и сам принадлежал к этому сословию, и нисколько не обольщал себя надеждой на то, что город возьмет его под свою защиту, хотя он согласился представлять Ротенбург на вюрцбургском съезде, лишь уступая настояниям магистрата. Поэтому он бежал из города, и все его имущество было конфисковано. Даже молодой Шпельт, сопровождавший его на вюрцбургском съезде, скрылся. Макс Эбергард предупредил фрау фон Бадель об опасности, угрожающей опекаемому ею Карлштадту. Сам Макс не помышлял о бегстве. Мог ли он покинуть свою возлюбленную и ее мать в такое опасное время?

Так как доктора Карлштадта могли опознать у городских ворог даже переодетого, то Макс помог его покровительнице темной ночью переправить маленького доктора через городскую стену, примыкавшую к ее дому, в бельевой корзине. «Как миннезингера, отправляющегося на тайное свидание к даме своего сердца», – сказала эта добрейшая душа и рассмеялась. Беглецу посчастливилось добраться до Базеля, где он и провел остаток своей бурной жизни, мирно занимаясь обучением молодежи. Отцу Христиану, женитьба которого на сестре слепого монаха была отпразднована в доме фрейлейн фон Бадель, Валентину Икельзамеру и командору Тевтонского ордена тоже удалось бежать в последнюю минуту, хотя город кишел шпионами и доносчиками, которые, как черви на падали, заводятся всегда в таком множестве на теле реакции.

Габриэль Лангенбергер, чахоточный хозяин «Медведя», теперь, не щадя сил и не помня зла, старался выслужиться перед досточтимым господином Эразмом и осаждал его доносами, и тот благодарил его уже безо всякого отвращения. Патриот подслушал в своем трактире, как беглецы сговаривались с крестьянами и со своими оставшимися в Ротенбурге друзьями о нападении на город. Сноситься между собой им будто бы помогали францисканские монахи. Магистрат, не теряя времени, распорядился переселить францисканцев из монастыря у городских ворот в подворье Тевтонского ордена, в самом центре города. Для устрашения крестьян магистрат приказал начальнику городской стражи фон Адельсгейму сжечь и разрушить до основания Шварценброн – родину Большого Лингарта, Лейценброн – приход Леонгарда Деннера, Шпильбах и еще несколько деревень. Иероним Гассель и кое-кто из молодых дворян вызвались сопровождать Адельсгейма и его стражников и выехали как на увеселительную прогулку.

Тогда и Стефан фон Менцинген решил, что ему больше нельзя оставаться в городе. Он прекрасно знал, что за ним по пятам следуют магистратские шпионы. Теперь, когда его честолюбивые замыслы потерпели крах, враги не замедлят рассчитаться с ним. Он задумал бежать к маркграфу Казимиру, который, конечно, возьмет его под свою защиту. В этом он был так же твердо убежден, как и в том, что маркграф заставит ротенбуржцев поплатиться за их двойную игру.

В Ротенбурге был храмовой праздник. Но обычного в такие дни веселого оживления в городе не было. Не видно было ни гирлянд, ни зеленых веток, украшавших обычно дома в такие дни. Пустовали длинные столы и скамьи, расставленные в просторных сенях у горожан, имеющих право торговать своим вином. Поселяне, обычно веселыми ватагами стекавшиеся в город по праздничным дням, теперь, запуганные и озлобленные, вовсе не показывались. Странствующих лекарей, фокусников, фигляров, скоморохов и всякий бродячий люд магистрат запретил впускать в город.

Приказав держать лошадей оседланными, фон Менцинген отправился в собор св. Иакова послушать на прощанье проповедь доктора Дейчлина. Чтобы скрыть свой дорожный костюм, он набросил на плечи богатый камлотовый плащ.

Выйдя из церкви вместе с Килианом Эчлихом, он остановился у ратуши, перед лавкой золотых дел мастера.

– Пусть друзья будут наготове, – сказал он напоследок, – с юга и с запада опять надвигаются тучи.

Вдруг фон Менцингена окружили солдаты наемной городской стражи и, не дав ему обнажить меча, схватили и потащили в тюремную башню.

– На помощь, граждане! На помощь, братья! – кричал он толпе, собравшейся на Рыночной площади. Но ни один человек не тронулся с места. А кто-то даже крикнул: «Эх, милый, братству пришел конец!»

Только доктор Дейчлин не забыл о нем и с кафедры призывал народ сжалиться над заточенным братом и освободить его из тюрьмы. Тогда магистрат приказал схватить проповедника, а заодно и слепого монаха.

Флориан Гейер покинул Ротенбург еще на исходе второго дня троицы, перед закрытием ворот. Фон Менцинген дал ему самого выносливого из своих коней. Чтобы не напороться на войска Трухзеса, которые, как он полагал, уже взяли Вюрцбург, он переправился у Клейн-Оксенфурта на правый берег Майна. Взошел месяц; медленно поплыл он по темному небосводу, как челн по спокойной поверхности горного озера. Его кроткое сияние мало-помалу успокоило одинокого всадника, нервы которого уже свыше двух суток были в состоянии крайнего напряжения. На смену мыслям, всецело отданным войне и политике, пришли более радужные образы. Перед отъездом он еще раз повидался с Эльзой и ее матерью, и сейчас вновь переживал обаяние глубокой чистоты и благородства натуры юной и прекрасной девушки, которая, при всей своей серьезности, была так подкупающе женственна. Он привязался к ней, как к младшей сестре. «Да, пусть сейчас все бурлит и бродит, как в кипящем котле, – думал он, – Германия может быть спокойна за свое будущее, пока не перевелись еще такие женщины, как Эльза». Он перенесся в воображении к своей жене и при мысли о близком свидании, – увы, очень коротком, – с ней и ребенком, вонзил шпоры в бока лошади, которая перешла было на мелкую рысь. Проселочными дорогами он домчался до Ленгфельда и через несколько часов после восхода солнца увидел перед собой родовое гнездо Грумбахов – старый замок, точно помолодевший в ярких лучах.

Римпар лежал в узкой излучине Плейхаха, который течет с востока, пробиваясь извилистой лентой через прекрасную холмистую долину, и здесь сворачивает на юг, к Вюрцбургу, где впадает в Майн. Основание этого величественного замка возвышается на несколько футов над уровнем быстрой речушки, омывающей с севера и с запада его стены и башни. Римпар был защищен не столько природой, как искусством: у него были стены, башни, ворота исключительной толщины. Но устоят ли они перед жерлами таких стенобитных чудовищ, как Петух, Соловей[126]126
  Петух, Соловей – названия двух больших пушек ландграфа Гессенского, доставшихся ему после взятия замка Эбербург Франца фон Зиккингена.


[Закрыть]
или Певунья, которые в то время только-только появились на свет, – это должно было показать будущее. Страсть к разрушению изобретательней инстинкта самосохранения, что приводило и приводит к гибели не один народ. Главные ворота замка были расположены на западе. На некотором расстоянии от них, у подножья холма, прилепились жалкие лачуги деревушки Римпар. На севере, на другом берегу Плейхаха, раскинулся необозримый холмистый массив Грамшацкого леса, тянувшегося на западе до самого Майна. На этот лес и на деревню выходили окна двух покоев, отведенных фрау Барбаре Гейер. Тех самых покоев, где она жила еще в девичьи годы. Под западными окнами замка находился громоздкий балкон, под которым был разбит цветник. Конюшни, амбары и помещения для слуг тянулись вдоль восточной стены замка. Замок имел форму четырехугольника; посреди двора возвышалась сторожевая башня – Бергфрид.

Фрау Барбара выбежала на балкон навстречу въезжавшему через ворота мужу. Она стояла в белом пеньюаре, с раскрасневшимися щеками и распущенными волосами и махала ему рукой. Она собиралась причесываться, когда услыхала, как он громко звал сторожа. Еще миг, и он сжал в своих объятьях ее высокий полный стан. «Слава богу! Наконец-то ты дома», – прошептала она и со вздохом заглянула ему в глаза, с глубокой любовью устремленные на нее. В этих словах вылилась вся ее тоска по нем, тоска мучительная, почти невыносимая, особенно с тех пор, как ее брат привез от него поклон и она стала ждать его изо дня в день, из часа в час. Она почувствовала, как будто у нее с души спал тяжелый гнет, гнет тоски и одиночества. Хотя фрау Барбара родилась и выросла в Римпаре, теперь она не чувствовала себя здесь хозяйкой, как до замужества и в Гибельштадте.

Мужественно переносила она тревогу за мужа, которого вечно окружали опасности. Когда у нее было слишком тяжело на сердце, она черпала силы и утешение в своем ребенке. Она горячо любила мужа и преклонялась перед чистотой и величием его души. Но самой возвышенной и чистой любовью женщина любит своего ребенка. Радостная фрау Барбара засуетилась, помогая мужу вместо оруженосца снять доспехи, а потом, приложив палец к губам, повела его в опочивальню, где у колыбели малютки сидела няня, привезенная ею из Гибельштадта. Женщина встала и хотела поцеловать край одежды Флориана Гейера, но тот предупредил ее и пожал ей руку. Ребенок проснулся до петухов и теперь старался вознаградить себя крепким сном. Подперев ручонкой золотистую головку с мягкими, как лен, волосами и откинув на перину другую, сжатую в кулачок, он лежал, раскрасневшийся и круглощекий, как румяное яблочко, погруженный в безмятежный сон. Отец и мать, взявшись за руки, любовались им. Глаза матери сняли нежностью и счастьем. Отец, боясь разбудить ребенка поцелуем, прильнул к губам матери.

– Не правда ли, как он вырос и окреп? – спросила она.

– О да. Просто геркулес в колыбели, – шутливо отвечал он. Няня с довольным видом закивала головой.

– Он уже начинает говорить, – сказала фрау Барбара.

– Конечно, на материнском языке, – насмешливо произнес Флориан, – на языке, понятном только материнскому уху.

Няня возмущенно покачала головой. Фрау Барбара, смеясь, погрозила ему пальцем.

– Ну, пойдем, – сказала она, – тебе пора подкрепиться и отдохнуть.

По витой каменной лестнице они спустились на первый этаж, где помещалась общая трапезная. Это была огромная и довольно мрачная комната, где в течение жизни целого поколения ничто не обновлялось. Фрау Барбара оставила мужа одного и пошла распорядиться о завтраке. В этой самой комнате Гейер впервые познакомился со своей будущей женой. Он не замечал ни потемневших от времени, обитых кожей, панелей, ни поблекшего золотого тиснения на стенах, ни почерневших дубовых балок на потолке. Не заметил он и теперь, как обветшали и потерлись скамьи и кресла, как вылиняли и изорвались скатерти и вышитые покрышки. Огромный камин, в котором можно было зажарить целиком барана на вертеле, разевал свою пустую черную пасть. Посреди комнаты, под свисавшей с потолка люстрой – оленьей головой из дерева с шестнадцатью настоящими рогами, – стоял большой стол из потемневшего дуба с толстыми гнутыми ножками.

Фрау Барбара скоро вернулась. За ней служанка внесла блюда с копченым окороком, холодной говядиной и другими кушаньями. Фрау Барбара потчевала мужа, радуясь его аппетиту. Вдруг темное облако набежало на ее чело, и она глубоко вздохнула. На его вопрошающий взор она отвечала дрожащими губами:

– Прости меня. Я подумала, когда мы наконец будем сидеть за столом у себя дома. Мы были так счастливы в Гибельштадте.

Ее синие глаза наполнились слезами.

– Хотел бы я тебе дать более утешительный ответ, – сочувственно произнес он. – Но надо вооружиться терпением. О мире нечего и думать, пока мы не сломим врага. Теперь, я надеюсь, предстоит решительная схватка.

Со двора донесся конский топот, лай собак, громкие голоса.

– Это Вильгельм, – промолвила молодая женщина. – Он каждый день справлялся у меня, когда ты приедешь. Я оставлю вас одних. При нем нам не о чем говорить.

Когда ее брат, в охотничьем костюме, вошел и протянул шурину свою как всегда холодную и влажную руку, она встала и направилась к двери. Вошедший не стал ее удерживать.

– Ты с охоты? – спросил Флориан Гейер.

– А что мне еще делать? – отвечал тот, осушая кубок и отрезая себе увесистый кусок говядины. – Впрочем, разве это охота? Господа крестьяне перестреляли всю дичь, оставив нас ни с чем. Ведь теперь им на это дано право!

– Что делать, ты спрашиваешь? Помнится, мы уже толковали об этом в Гейдингсфельде. Так ты не собрал крестьян из лесу?

– И не подумал! – вызывающе отвечал юнкер. – А известно ли тебе, какой приятный сюрприз ожидал меня здесь по возвращении из Мариенберга? Крестьяне успели разрушить четыре наших замка: Эссенфельд, Плейхах, Альтгогенбах и Герольдсгофен. И за это я еще должен хороводиться с этим сбродом!

– Ты забываешь, что тогда ты еще был в стане врагов, а теперь этот «сброд» – твои союзники.

– К черту таких союзников! – проворчал юнкер. – Лучше расскажи, как обстоят дела в Вюрцбурге, вместо того чтобы читать мне Левитов[127]127
  Читать мне Левитов… – Имеется в виду книга Левитов, третья книга Пятикнижия Моисея; содержит мелкие предписания культового и бытового характера. Здесь – читать мораль.


[Закрыть]
. Я уже не мальчик.

– Все же я должен самым решительным образом осудить твою беспечность, – строго произнес Флориан. – Может ли успешно действовать организм, если отдельные его члены отказываются повиноваться? И на каком свете ты живешь, что ничего не знаешь? Ведь отсюда езды час с небольшим. Так знай: Трухзес Иорг стоит у ворот Вюрцбурга.

Вильгельм Грумбах в изумлении уставился на шурина.

– И ты – здесь? – спросил он с недоверием в голосе.

– Да, именно потому я здесь, – и Флориан Гейер отодвинул тарелку и кубок и в немногих словах рассказал ему о поражении крестьян под Кёнигсгофеном и Ингольштадтом. Юнкер вскочил с места, и его стул грохнулся на пол.

– Так ты в бегах? – прошипел он, побагровев. – Так вот чем вы кончили! Ах я болван! – И он изо всех сил ударил себя кулаком по лбу.

– Может статься, твоя игра и кончена, но не моя! – возразил Флориан Гейер и с легким презрением в голосе прибавил: – Ну, конечно, его преосвященство господин епископ как был, так и остался для тебя милостивым господином?

Вильгельм фон Грумбах крепко выругался, налил себе полный бокал, осушил его залпом и забегал взад и вперед по комнате. Потом он бросился в одно из двух кресел с почерневшей кожаной обивкой, стоявших по обе стороны камина, и простонал:

– Что ж теперь будет?

– Ничего. Если только ты не решил бороться до конца, – сухо отвечал Флориан Гейер.

– А если решил? – спросил Грумбах, пристально глядя на него.

Флориан встал из-за стола и пересел в кресло напротив шурина.

– Так слушай, – начал он и посвятил его в план кампании, который он излагал фон Менцингену. Он упомянул также и о вооруженных силах, с помощью которых крестьяне еще могли бы привести этот план в исполнение.

Вильгельм внимательно слушал его, опершись локтем на ручку кресел и положив голову на ладонь. Изредка он бросал на говорившего холодный, как сталь, взгляд из-под полуопущенных ресниц. Когда Флориан кончил, он, не поднимая головы, сказал:

– Не думаю, чтобы Вюрцбург продержался против Трухзеса хотя бы неделю. А что потом?

– И потом еще ничто не потеряно, если мы будем стойко держаться, – решительно отвечал Флориан Гейер. – В городе не меньше пяти тысяч человек, а Трухзес понес значительные потери под Кёнигсгофеном и Ингольштадтом. Если мы все же не сможем удержать город, пока не подойдут подкрепления, то нам придется не теряя времени покинуть его, забрав с собой все запасы. До Грамшацкого леса – рукой подать, а под его прикрытием через несколько часов мы уже в горном районе между Рёном, Шпессертом и Птичьими горами. Там мы – как в неприступной крепости. Железная конница, которая внушает крестьянам такой ужас, немногого стоит в горной лесистой местности, где с нею легко бороться засеками и волчьими ямами. Да и от длинных копий ландскнехтов в лесу толку мало. Уже не говоря о том, что, как теперь это ясно, на одну пехоту надежда плохая. Крестьянин с самопалом подстрелит пехотинца прежде, чем тот успеет его заметить. Военное искусство Трухзеса тоже им мало поможет. Мы противопоставим ему то, что крестьяне знают эти места как свои пять пальцев и смогут производить набеги в любом направлении. Там нет недостатка в кузницах, которые станут нашими оружейными мастерскими, а уж закаленных людей – хоть отбавляй. Там мы будем непобедимы.

– Нет, лучше к черту на рога, чем назад к епископу! – воскликнул Вильгельм фон Грумбах, выпрямившись в креслах и устремив на Флориана Гейера почти восхищенный взгляд. Гейер вскочил на ноги.

– А теперь дай-ка мне перо и бумагу и раздобудь двух надежных гонцов. Нельзя терять ни минуты.

– А куда ты их думаешь послать?

– Одного в Вюрцбург с указаниями Гансу Берметеру, а другого в Мельрихштадт, к Шнабелю, чтобы он со своими мюльгаузенцами немедля шел сюда.

Письменные принадлежности имелись лишь у кастеляна, в нижнем этаже. Вильгельм сам принес их и попутно приказал своему верному слуге Тесу Лангу, чтобы к тому времени, когда Гейер напишет письма, гонцы были готовы.

Тес Ланг был всего на пять-шесть лет старше своего господина. Сын крепостного из деревни Римпар, он попал в услужение в замок еще мальчишкой, пришелся по вкусу Вильгельму и рос сотоварищем его игр и козлом отпущения за все его шалости и проделки. Впрочем, нередко случалось и так, что он выступал не в роли невинной жертвы, а соучастника и даже зачинщика далеко не безобидных затей. Как и юнкер, он был мастером на всякие рискованные предприятия и проявлял в них при случае дерзость, граничащую с полной беззастенчивостью. Подобно своему молодому господину он всегда был готов, не стесняясь в выборе средств, добиваться того, что ему было выгодно.

Того свойства, которое принято называть совестью, он был совершенно лишен, и было бы явной клеветой сказать о нем, что он хоть раз в своей жизни, хоть ненароком, пожелал добра своему ближнему. Но он был достаточно хитер, чтобы это скрывать, особенно в тех случаях, когда наглость неуместна. Раскусил ли его юнкер фон Грумбах? Едва ли. Не такой человек был Вильгельм фон Грумбах, чтобы ломать себе голову над характером своего крепостного! Будь это лошадь или собака – другой разговор! С него было достаточно того, что Маттеус Ланг потакал всем его капризам и дурным страстям, помогал в удовлетворении его прихотей и всегда умел найтись. Так как Вильгельм в свое время посвятил его в тайну своей поездки к Флориану Гейеру, он и теперь не скрыл от своего верного слуги цели отправления двух курьеров.

– Гм… – промычал Тес, ухватившись за широкий подбородок и сощурив глаза. – Что ж, письма отправить можно. Ведь они не от вас, а от рыцаря Флориана. В таких делах, ваша милость, никогда не следует оставлять против себя письменных свидетельств. В Вюрцбург я съезжу сам и заодно погляжу, чем там пахнет. А в Мельрихштадт можно послать Венделанда, если на то будет господская воля. Он малый с головой и предан вашему шурину.

На том и порешили. Лишь после того, как письма были написаны, Флориан Гейер решил вознаградить себя за три проведенные без сна ночи.

Тес Ланг вернулся из своей миссии в тот же вечер. Он пересек возвышенность, которая начиналась у деревни Римпар и, постепенно поднимаясь, переходила в широкое плато, круто обрывавшееся у самого Вюрцбурга, среди виноградников. Плато еще не было занято неприятелем, и Тес сумел передать письмо для Берметера страже у Плейхахских ворог. Стражники, по его словам, были в бодром расположении духа, хотя по городу сильно били пушки из предместья св. Буркхарда, занятого Трухзесом. На правый берег Майна враг еще не перешел.

Зато из Мельрихштадта Венделанд привез дурные вести. В воскресенье на троице курфюрст Саксонский, к которому присоединился, нарушив данную крестьянам присягу, Вильгельм фон Геннеберг, разбил наголову Бильдгаузенское ополчение. Граждане Мейнингена, подло струсив, схватили Ганса Шнабеля и, чтобы купить себе прощение, выдали его графу фон Геннебергу. Но о самом худшем Флориану Гейеру еще не суждено было узнать. Большой Лингарт пал от руки врагов. Подданные Галля Швабского изъявили покорность городу. Крестьяне графов лимбурских отдались на милость своих господ и дали себя разоружить. Гайльфордская рать рассеялась. Несмотря на все это, Большой Лингарт бесстрашно продолжал выполнять поставленную перед ним задачу, но попал в окружение и после ожесточенной стычки, во время которой он отправил на тот свет немало врагов, был изрублен на куски.

Печальные вести, привезенные Венделандом, не сломили решимости Флориана Гейера. На всякий случай он принял меры: обследовал Грамшацкий лес, наметил наиболее удобную линию засек и постарался призвать к оружию крестьян лесных деревушек. Чем богаче трудами и заботами был день, тем сладостней был отдых вечером в Римпаре подле жены и ребенка. Вильгельм фон Грумбах не мешал им, он не выносил детского крика. Фрау Барбара старалась скрывать от мужа свои гнетущие думы, зная, что ничто не заставит его сложить оружие и отказаться от борьбы за свободу, до последнего издыхания. Оп переживал счастливейшие часы в своей жизни с тех пор, как покинул замок своих предков, и его суровое мужественное сердце солдата смягчалось под напором иных чувств.

В ночь с четверга на пятницу после троицы, несмотря на поздний час, мирный сон обитателей замка был нарушен громким стуком у наружных ворот. Прибыл верховой с письмом для рыцаря Вильгельма фон Грумбаха. Тес Ланг принял письмо и понес его своему господину, которого ему пришлось разбудить. Проснувшись, тот осыпал его проклятиями и отборными ругательствами. Тес, нисколько не смутившись, зажег свечу и сказал:

– Оно, пожалуй, лучше обойтись без шума, ваша милость. Письмо от вашего братца.

Юнкер спрыгнул с постели босыми ногами, схватил письмо и разрезал скреплявший его шнур кинжалом, всегда лежавшим у него под подушкой. С листа на него глядел какой-то частокол из пик и кривых турецких сабель. Тес держал перед ним свечу, и юнкер с немалым трудом, то и дело запинаясь и выходя из себя, прочитал следующее:

«Любезный брат Вильгельм!

Виктория! Мужицкому бунту конец! Сегодня, в семь часов поутру, Трухзес со всеми своими князьями, графами, рыцарями, с тремя с половиной тысячами рейтаров, с отборными частями пехоты и с большой помпой вошел в Вюрцбург. Вступление происходило через Беговые ворота, остальные были заперты. Тотчас было приказано собраться всем вюрцбургским гражданам на центральной Рыночной площади, иногородним – на бывшем еврейском кладбище, крестьянам – на ристалище. Всем – без оружия. Трухзес прежде всего подъехал к вюрцбуржцам и обратился к ним с весьма немилостивой речью, а рядом с ним стояли четыре палача с секирами наголо. Тут же отсекли головы пятерым. Начали с Якоба Келя. Из Ингольштадта он доскакал было до Эйвельштадта, но добрые сограждане выдали его вюрцбургскому магистрату, чтобы тот похлопотал за них перед Трухзесом. Раба божьего вытащили из страшной Эккардовой башни, где его держали в кандалах, и укоротили на голову. Потом приволокли девятнадцать иногородних и тоже сняли им головы. Потом Трухзес отправился на ристалище к крестьянам и там казнил тридцать шесть вожаков и знаменосцев, а остальным дали по белому посошку в руки к выгнали из города. Жаль, что Берметер, первейший коновод у этого сброда, вовремя дал тягу. Хоть убей, не понимаю, почему пять тысяч горожан и крестьян, запершись в городе, терпеливо ждали Трухзеса, как бараны мясника, когда еще третьего дня весь правый берег Майна был свободен и они могли бежать. Но поговаривают, что магистрат, который вел переговоры с Трухзесом, взял дуралеев на пушку, уверив, что дарованная городу пощада распространяется и на них. Выходит, стало быть, что их бараньи головы пошли в приплату за то, что Трухзес был милостив и не повыдернул вюрцбуржцам чубы. Милый Вильм, пишу тебе это все не зря. Теперь ты сам смекаешь, что с Трухзесом шутки плохи. Он даже за вином не становится добрее. Когда он вернулся из Гейдингсфельда, мы закатили ему и князьям в замке большой пир, и все так зверски перепились, что никто не мог добраться до постели, а спали, где кто свалился, большей частью под столом. Но Трухзес даже ни разу не улыбнулся.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю