Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

– Советы обсудят ваше предложение. Продолжайте! – сухо заметил он.

– Община требует, чтобы внутренний совет немедля приступил к рассмотрению жалоб крестьян и удовлетворил их требования, чтобы не доводить их до крайности. Внутренний совет должен безотлагательно уполномочить нас, комитет выборных, порешить дело с крестьянами миром. Таково желание общины.

– Не бывать тому! Никогда! – отрезал Конрад Эбергард, и большинство ратсгеров его поддержало.

– Господам жарко? Эй, вы там, откройте окна! – угрожающим тоном крикнул стоявший позади фон Менцингена дубильщик Иос Шад.

– На такое требование, господин рыцарь, совет никогда не даст своего согласия. Это невозможно, – решительно произнес Эразм фон Муслор.

– Если есть желание, то есть и возможность, – возразил старый рыцарь Бессермейер.

– Дело не в нашем желании. Ведь это касается не одного Ротенбурга, – продолжал первый бургомистр. – Нашими уступками мы подали бы дурной пример крестьянам соседних владений. Для нас будет сущим бедствием, если в других местах крестьяне станут ссылаться на пример Ротенбурга, и их владетели будут враждебно относиться к нашему городу.

– Ан нет! Как раз наоборот![90]90
  Как раз наоборот! – Непереводимая игра слов: Umgekehrt wird Shuh daraus! – Буквально: «А наоборот получится башмак»; в данном случае – намек на грозный символ крестьянской революции.


[Закрыть] – дерзко выпалил Лоренц Кноблох. – Жрать хлеб господа горазды, а вот испечь его – черта с два!

– Гром и молния! – крикнул ратсгер Гассель, весь побагровев от злости. – Надо проучить это немытое рыло!

– Поосторожней выражайтесь, досточтимый, не то комитет привлечет вас к ответственности за оскорбление его представителя! – загремел Стефан фон Менцинген. – Тем более что он прав. Кругом разгорается страшное пламя, и если город не найдет общего языка с крестьянами, это так ожесточит их, что всем нам несдобровать.

Тут торжественно прозвучал голос Эразма фон Муслора:

– Упаси нас боже без решения и приговора имперского суда поступиться хоть на йоту правами города, принадлежащими ему испокон веков.

– Quos Deus perdere vult, dementat prius![91]91
  Бог лишает разума тех, кого хочет погубить! (лат.)


[Закрыть] – пробормотал Икельзамер, а Килиан Эчлих воскликнул:

– Не выйдет! Уж который год, как я добился решения имперского суда в свою пользу, а магистрат до сей поры отказывает мне в моем праве.

– Истинная правда, – подтвердил фон Менцинген и, гордо выпрямившись во весь рост, продолжал:

– Магистрат своими несправедливыми и неразумными действиями навлек на город немало бед. Посему комитет выборных не может и не должен оставить его у кормила правления.

Эта неприкрытая угроза вызвала целую бурю. Все заговорили сразу, стараясь перекричать друг друга. Тогда поднялся с места Эренфрид Кумпф, который счел своим долгом прийти на помощь магистрату. Он знает человека, заявил он, который больше, чем кто-либо иной, способен установить мир между городом и крестьянством. Человек этот находится в его доме; его и нужно послать в качестве посредника к крестьянам.

– А кто же этот волшебник? – спросил Эразм фон Муслор.

– Доктор Карлштадт, – смело отвечал Эренфрид Кумпф.

При одном упоминании этого имени члены совета замерли от изумления. Только Конрад Эбергард разразился злобным смехом, а Эразм фон Муслор впервые потерял самообладание. Подскочив как ужаленный в кресле, он завопил, весь побагровев:

– Как, бесовский доктор не покидал города и находится в вашем доме! Да ведь он изгнан, под страхом тяжкого наказания! Как вы могли допустить, вы, член магистрата, столь грубое нарушение закона и вашей присяги? Как можно требовать от других уважения к решениям магистрата, когда вы сами, вы, облеченный самым высоким званием в городе, попираете их ногами! Ей-богу, это уж слишком!

Эренфрид Кумпф невозмутимо отвечал:

– Я взял на себя смелость, служа богу и божьему делу, взять его под свою защиту и дать ему убежище. Карлштадт благочестивый и несчастный человек, высокоодаренный и посланный нам самим богом, чтобы уладить разногласия между магистратом, городской общиной и крестьянством. Я сознаю свой долг перед магистратом, но не считаю себя обязанным поступать противно слову божьему и святому евангелию. Я – христианин и буду служить своему спасителю, доколе станет сил.

– Черт побери! Мы такие же христиане, как и вы! – вскричал, задыхаясь, тучный фон Винтербах, а Конрад Эбергард язвительно продолжил:

– Но мы не изгоняем из храмов священнослужителей и не оскверняем церквей иконоборством.

Тут все члены магистрата поднялись с мест и устремились к дверям, но почетный бургомистр преградил им дорогу.

– Я не могу вас отпустить, пока вы не отмените постановления о его изгнании.

– Не дождаться вам этого до скончания века, – отрезал Эразм фон Муслор. – Чего вы хотите? Навлечь на наш прекрасный город гнев и месть императора, князей и имперских сословий? Хотите, чтобы Карлштадт окончательно возмутил народ, как возмущал его повсюду, где жил и проповедовал? Обратитесь к комитету. Теперь власть в его руках.

– Это ваше последнее слово, господни бургомистр? – воскликнул Стефан фон Менцинген, разводя руками, скрещенными до того на груди. – Вот и прекрасно! Ручаюсь вам, господин Эренфрид, что комитет рассмотрит дело доктора Карлштадта и разрешит ему пребывание в городе, поскольку тот не нарушает закона.

– Но мы, магистрат, умываем руки, – заявил господин Эразм и вместе со своими коллегами вышел из зала заседаний.

Глава пятая

Фрау фон Муслор ждала мужа к обеду уже более часа. Откинувшись на спинку кресла и сложив пухлые руки на животе, она вертела палец о палец и тихонько вздыхала. Ее дочь сидела у окна, высматривая отца. Перед ратушей было скопище любопытных, ожидавших исхода совместного заседания обоих советов. Народ не расходился с самого утра. Взгляд бледно-голубых глаз Сабины, лениво пробежав по толпе ремесленников в рабочем платье, запрудившей обычно тихую Дворянскую улицу, скользнул по небу, где плыли легкие белые облачка, и остановился на аистовом гнезде на кровле ратуши. То было старое гнездо. В эту весну его обитатели, чей прилет так радует городскую детвору, вернулись ранее обычного. Один из них стоял на краю гнезда и деловито постукивал длинным клювом: он хлопотал над восстановлением старого дома, видно, немало пострадавшего от зимних бурь. На широко распростертых крыльях к нему подлетел другой и, покружив немного, опустился рядом. Быть может, он принес пищу или прутья для починки гнезда, а затем, оживленно шевеля своим красным клювом, стал рассказывать о том, что творится на белом свете.

Сабина смотрела на птиц, и ее взгляд, обычно равнодушный и скучающий, подернулся дымкой мечтательности, а может быть, и тоски. Ее подруга сидела в кресле, положив ногу на ногу, и читала летучий листок. Из-под ее темно-синего шерстяного платья, перехваченного в талии серебристым пояском, выглядывал кончик башмачка. Распущенные волосы темным ореолом обрамляли ее прекрасное лицо.

Отпечатанный в Нюрнберге листок повествовал о том, как юная супруга римского императора изменяла своему старику мужу и как неверной жене с помощью хитрости удалось обелить себя. Она заставила своего возлюбленного обнимать себя на глазах у обманутого мужа, а потом, когда ей пришлось положить руку в рот богине истины, вышла из этого испытания, не потеряв и пальца, после чего у старого императора отвалился его рог. Грубоватый поэт, видно, был великий женоугодник: он начинает свою поэму прославлением женщин и заканчивает советом императора не порицать женщин за то, что они превращают умных людей в дураков. Таков уж удел мужчин. Из-за любви к женщине впал в грех Адам, подверглась разрушению Троя, был умерщвлен Олоферн, ослеплен могучий Самсон. Любовь погубила Аристотеля, Александра Македонского, и Абессалома, и царя Давида, и даже мудрого Соломона.

Прекрасную Габриэлу нисколько не покоробила безнравственность безымянного сочинения, но все же она резким движением отшвырнула листок. Он напомнил ей о Максе Эбергарде, не поддавшемся ее чарам. Эта рана еще не зажила. Габриэла запрокинула голову и закрыла глаза, но вовсе не для того, чтоб отдаться любовным мечтам, К чему ей красота в этом жалком Ротенбурге, где ее преследуют вечные неудачи и огорчения? Красота, которая сулила ее честолюбию более широкую арену! Как рвалась она прочь из тесных стен родного города, где она задыхалась, не находя простора сжигавшим ее страстям. Здесь ей грозила такая же сонная неподвижность, в какую уже погрузилась ее подруга, покорно согласившаяся обручиться с фон Адельсгеймом, не питая к нему ни малейшей склонности. Здесь она превратится в такую же безвольную глыбу жира, погрязшую в житейских мелочах, как госпожа фон Муслор! Она готова была возненавидеть этих женщин за их любовь и заботы о ней. Ненужные путы!

– А вот идет отец и с ним господин Эбергард! – возвестила наконец Сабина и вышла распорядиться, чтобы для гостя поставили прибор. Эразм фон Муслор нередко возвращался с заседаний к обеду не один. Обремененный многочисленными обязанностями, он отдыхал только во время еды. Но его гости должны были довольствоваться скромным угощением. Он не был ни гурманом, ни кутилой, как какой-нибудь фон Менцинген.

Оба бургомистра пришли в довольно мрачном расположении духа. Господин Эразм хмурил свой узкий высокий лоб и с горькой усмешкой кривил тонкие губы. Острый взгляд стальных глаз господина Конрада казался еще жестче и не смягчился, даже когда он здоровался со своей прекрасной питомицей. Габриэла тоже держалась с ним холодно с тех пор, как он, несмотря на ее настояния, подал жалобу на Цейзольфа фон Розенберга.

– У тебя опять неприятности? – осмелилась обратиться к мужу робкая фрау фон Муслор.

– Могу сказать тебе, это уже не тайна, – ответил он, хмуря брови. – Внешний совет распущен, и на его место вступил комитет выборных.

– Избави нас боже! – в испуге воскликнула бургомистерша.

– Бог, может, и избавил бы нас, да сатана в образе фон Менцингена подбил на это внешний совет, – произнес Конрад Эбергард. – Если бы во внешнем совете заседали настоящие мужи! А то они сами взмолились, чтобы внутренний совет разрешил им сложить с себя обязанности.

– И внутренний совет согласился? – воскликнула Габриэла, и ее чувственные губы сложились в презрительную гримасу.

Опекун бросил на нее недовольный взгляд и, отчеканивая каждое слово, сказал:

– Внутренний совет, лишенный помощи извне, обезоруженный, припертый к стенке, уступил городской общине и комитету и, к величайшему прискорбию, удовлетворил требования общины, не рассуждая, что хорошо и что плохо, к спасению это ведет или к гибели.

– И нас ждет величайшее удовольствие, – прибавил хозяин, усаживаясь за стол, – приветствовать в качестве наших любезных коллег в магистрате пекарей, суконщиков, мясников, дубильщиков. Меня радует лишь одно, как, надеюсь, и вас, уважаемый друг: ровно через месяц наши полномочия истекают.

– И мы будем иметь счастье лицезреть неподкупного рыцаря фон Менцингена в роли бургомистра нашего славного города.

– Нет, этого нельзя допустить! – вся вспыхнув от гнева, вскричала прекрасная Габриэла.

– Увы, чем бы это ни кончилось, милое дитя, а дело оборачивается худо. Положение наше прискорбное, – отвечал господин Эразм, улыбаясь ее возмущению. – Мы не в состоянии ничему помешать. Швабский союз едва справляется со своими мятежными подданными, и рассчитывать на его помощь не приходится. Все мы пострадаем от этого мятежа, не исключая и тебя, Габриэла, а моей бедной Сабине придется ждать своего счастья до лучших времен, теперь не до свадеб.

– Бедняжка! – проговорила со вздохом фрау фон Муслор и нежно погладила руку дочери.

– О, я могу подождать, – с несокрушимым спокойствием возразила Сабина, на что последовала язвительная реплика Габриэлы:

– Такого счастья чем дольше ждать, тем лучше.

– Ты напрасно смеешься, моя красавица, – с упреком в голосе заметил ей опекун. – Мятеж не пощадит и тебя.

– А разве я уже это не почувствовала? – резко подхватила Габриэла. – Разве не благодаря мятежу девка, пытавшаяся меня заколоть, теперь издевается над правосудием, а освободившие ее подмастерья остаются безнаказанными?

– Ах, Габриэла, как ты неблагодарна? Ведь он спас твою честь! – с укоризной воскликнула ее подруга. – Ведь ты обязана этим молодому стригальщику.

– Его отец – член комитета. Может быть, ты потребуешь у него выдать нам, патрициям, этого молодого плебея, пренебрегшего твоей благодарностью, чтобы он понес заслуженное наказание? – насмешливо произнес господин Эразм и уже серьезно добавил: – Но если счет не оплачен, то он еще не уничтожен. И с этой девкой мы тоже рассчитаемся.

– Она просто сумасшедшая, – заметил, пожав плечами, господин Конрад, после чего фрау фон Муслор заявила, что в таком случае необходимо запрятать ее как можно скорее в Детвангский дом для умалишенных.

Габриэла промолчала. Гордость не позволяла ей признать, что Кэте потеряла голову от ревности. Мысль о том, что какой-то Ганс Лаутнер, человек, стоящий неизмеримо ниже ее, осмелился поднять на нее глаза, была ей нестерпима. Его любовь казалась ей оскорблением. При одном воспоминании о нем краска негодования выступала на ее щеках. Она мечтала взлететь высоко, как орел, а между тем все тянуло ее вниз. Страстное восклицание вырвалось из ее уст:

– Ах, как все это ничтожно! Все выжидают, высматривают, и никто не решается на подлинное большое дело!

Фрау фон Муслор и ее дочь в изумлении посмотрели на нее, а господин Эразм, улыбаясь, поглаживал усы. Только второй бургомистр резко и сухо заметил:

– В долине Таубера и в соборе св. Иакова уже дошло до большого дела. Готов поверить, что ты была бы довольна, если бы рыцари Башмака уничтожили религию, науку, цивилизацию – короче говоря, все блага культуры, которыми мы пользуемся, и не оставили бы ничего, кроме мерзости запустения. Это, по-твоему, называется делом?

– Но ведь это запустение неизбежно, если не появится человек дела, – воскликнула Габриэла, сверкнув глазами, – герой, подобный святому Георгию или Зигфриду из народных легенд, который победит дракона и отрубит ему голову.

– Чудес нынче не бывает, – небрежно промолвил опекун. А хозяин дома, хитро улыбаясь, заметил:

– Такой герой к нашим услугам хоть сейчас, остается только решить, как нам лучше быть изжаренными: на сковороде или на вертеле. Я имею в виду маркграфа Казимира.

И он слегка склонился перед гостем, который разжал свои тонкие губы в беззвучном смехе и, положив салфетку на стол, поднялся с места.

Дозорный на башне ратуши, казалось, только и ждал, когда кончится обед. Едва господа поднялись из-за стола, он протрубил несколько раз в рог. Зловеще и глухо, словно рев урийского быка, прокатились звуки над городом. Оба бургомистра мгновенно распахнули окна и посмотрели на башню. Рог не возвещал пожара, как они опасались: в таких случаях на башне обычно вывешивали флаг. Из домов начали выбегать люди. На вопросы господина Эразма, кричавшего им сверху, они лишь разводили руками. Никто не ведал, какая опасность грозит городу.

– Может быть, это ложная тревога, как в басне про волка и пастуха, – сказал хозяин, закрывая окно. – Что бы то ни было, скоро узнаем.

– Все же маркграфа Менцинген не впустил, – сказал Конрад Эбергард. – Гонцу, прибывшему третьего дня, пришлось ночевать за городскими стенами; его задержали у ворот и отобрали письмо маркграфа…

– …которое Менцинген сначала прочитал сам, а уже потом передал магистрату, – закончил первый бургомистр. – Такому строгому цензору мы можем быть только благодарны, поскольку он снимает с нас всякую ответственность. И Казимир поймет, почему мы отвергли его любезное предложение быть посредником между магистратом, комитетом и крестьянами.

В этот момент слуга доложил о приходе второго дозорного с башни. (Там теперь дежурили попеременно, и день и ночь, двое часовых.)

– Что случилось? – поспешно обратился к вошедшему господин Эразм.

– Ваша милость, крестьяне приближаются, – хриплым голосом проговорил тот. – Они идут целой тучей от Лендахских озер.

Женщин охватил страх. Хозяин наполнил кубок и, протянув его стражнику, сказал:

– Хорошо. Можешь идти.

Господин Конрад между тем старался успокоить фрау фон Муслор и девушек. Уже не раз крестьяне разбивали себе головы о стены Ротенбурга. Эразм фон Муслор начал собираться. Второй бургомистр тоже опоясался мечом, набросил на плечи мантию и взял свой берет. В это время начальник городской стражи Альбрехт фон Адельсгейм прислал сказать, что в случае необходимости его можно найти на тюремной башне. Спустившись в просторную прихожую, господа столкнулись там с городским судьей Георгом Хорнером. У подъезда стояли четверо стражников в полном вооружении. Первый бургомистр в изумлении спросил, что это значит.

– Для вашей личной охраны, – отвечал судья. Чиновно-аристократическое лицо господина Эразма побагровело.

– Сейчас же отошлите людей, – приказал он. Направившись кратчайшим путем к тюремной башне, он сказал Эбергарду:

– Значит, до того уже дошло, что высшие городские сановники нуждаются в охране на улицах своего города!

– Судья переусердствовал, – мрачно насупившись, отвечал второй бургомистр.

– Излишнее рвение подчиненных наносит больше ущерба представителям власти, чем враждебность подданных, – сказал Эразм фон Муслор.

Тюремная башня – самая высокая и крепкая из всех двадцати девяти башен, возвышавшихся на городских стенах, – находилась между Родерскими воротами и бастионом, выступавшим вперед острым углом. Немало страшных рассказов ходило о ней в народе. Говорили, что в ее глубокое подземелье сбрасывали преступников через западную дверь на острия торчавших из земли копий. Другие утверждали, что в этом подземелье хранилось страшное орудие казни – железная дева, перегрызавшая горло своим жертвам. В казематах под зданием городской ратуши содержались государственные преступники, в их числе в свое время был и знаменитейший из ротенбургских бургомистров Генрих Топплер, поплатившийся головой по приговору завистливых и подозрительных патрициев за свою популярность.

Альбрехт фон Адельсгейм ожидал своего будущего тестя и его спутников у амбразуры тюремной башни, откуда открывался широкий вид на плоскогорье с его полями и лесами. Крестьяне подошли к самому городу, не опасаясь нападения. Фон Адельсгейм в бессильной ярости дергал себя за ус; крестьяне, словно издеваясь над ним, шли правильными колоннами, а их авангард и арьергард составляли всадники в полном вооружении. В каждой колонне лишь у части крестьян было огнестрельное оружие, у некоторых были арбалеты, у всех остальных – копья с длинными гибкими остриями, пробивавшими почти любую броню, острые косы и цепы, усеянные, как ежи, иглами. За отрядами крестьян следовали на телегах аркебузы и фальконеты, захваченные крестьянами в замках. За ними тянулись подводы, Запряженные в четыре, шесть и даже восемь лошадей, оставляя глубокие борозды в рыхлой земле; в них сидели женщины с котелками, кастрюлями и съестными припасами. У каждого отряда был свой значок, свои флейтисты и барабанщики. Над копьями и косами, сверкавшими на солнце, высоко развевалось большое знамя ополчения. Оно было коричнево-желто-зеленое, наподобие крестьянской нивы. На нем в виде андреевского креста были скрещены трехзубые вилы и цеп, на щите был изображен плуг, а под ним – крестьянский башмак. Знамена приобретались на деньги, вырученные от продажи добычи. Провиантмейстером был Фриц Мелькнер из Нортенбурга. Он ехал во главе рати вместе с предводителями, среди которых выделялся дюжий бородач на пегом коне. Господам на тюремной башне он был незнаком, но среди горожан, густо усеявших городские стены, послышались голоса: «Гляди, гляди, Большой Лингарт!»

По мнению Альбрехта фон Адельсгейма, крестьян было тысячи две. Впечатление от этой вооруженной массы людей было тем сильнее, что они приближались в торжественной тишине, без шума, без песен, без звуков флейт и барабанов.

– Странно, – покачал головой господин Эразм, – Верницер писал о четырех тысячах, собравшихся в Рейхардсроде. Меня удивляет, почему он, столь хорошо осведомленный, не сообщил нам ни об их выступлении, ни о его цели.

– Стало быть, нам предстоит еще второй спектакль, ибо остальные не замедлят появиться, – усмехаясь, произнес Конрад Эбергард. – А что, если пальнуть в них из пушки? То-то пустились бы наутек!

Тем временем крестьяне вышли на луг перед городскими стенами и приблизились к Родерским воротам. Забили барабаны, ряды колыхнулись и стали, копья и ружья соскользнули с плеч на землю. Шумное возбуждение среди ротенбуржцев, стоявших на стенах, утихло. На лугу собирались командиры ополчения, они посовещались, и через несколько минут к воротам подошли трое: один из них был барабанщик, другой – знаменосец, а впереди шел странного вида человек в черной сутане, поверх которой были надеты латы. На боку у него висел меч, на голове была черная шляпа с отвислыми полями и красным пером.

– Они шлют нам парламентера! – воскликнул Эразм фон Муслор. – Поспешите к Родерским воротам, любезный Адельсгейм. Ваши ноги помоложе моих. А мы последуем за вами в меру наших сил.

Титул листовки 1525 г. с воззванием восставших крестьян

С этими словами он начал спускаться по ступенькам, сопровождаемый остальными. Не успели они выйти из башни, как услышали барабанную дробь и громогласный крик по ту сторону рва. Вызывали первого бургомистра.

– На наше счастье, эти стены крепче иерихонских[92]92
  Стены иерихонские. – По библейскому преданию, войско израильское, вступив в «землю обетованную», было остановлено у неприступных стен Иерихона, однако при звуках семи священных труб стены крепости обрушились (Книга Иисуса Навина, 6, 19).


[Закрыть], – сказал господин Эразм, – не то им бы не уцелеть от крика Этого молодца.

Но его задело за живое, когда он услышал голос рыцаря фон Менцингена, спрашивавшего с бастиона над воротами, зачем нужен парламентеру первый бургомистр. Обычно столь молчаливый фон Адельсгейм резко осадил Менцингена, потребовав не вмешиваться в дела, которые того не касаются, и крикнул стоявшему внизу посланцу крестьян, что его милость сейчас спустятся с башни.

Стефан фон Менцинген, вскипев, схватился за меч, но Альбрехт фон Адельсгейм хладнокровно бросил ему:

– Я к вашим услугам, когда и где угодно.

Появление бургомистра положило конец ссоре. Начальник городской стражи объявил о его приходе парламентеру, повернувшемуся к бастиону; у него было совсем юное лицо с крупным носом, таким же костлявым, как и вся его фигура. Он закричал:

– Евангелический братский союз ротенбургского крестьянства поручил мне испросить для его посланцев свободный пропуск в город на завтра поутру.

– С какой целью? – спросил бургомистр.

– Чтобы мирно обсудить жалобы крестьян и в согласии с долгом христианской любви уничтожить притеснения.

– Даете ли вы клятвенное обещание, – продолжал господин Эразм, – что ваши посланцы ничем не нарушат мира, если город предоставит им, конным и оружным, право беспрепятственного въезда и выезда назавтра?

– Обещаю от имени ротенбургского ополчения.

Эразм фон Муслор вопросительно посмотрел на второго бургомистра и, когда тот кивнул головой, крикнул стоявшему внизу:

– Так пусть ваши посланцы прибудут завтра в семь поутру к городским воротам.

Затем бургомистр и его спутники покинули Родерский бастион, а крестьянская рать вновь двинулась в путь, теперь уже под звуки флейт и барабанов. Стоя на стенах, ротенбуржцы провожали уходивших громкими криками. Ополчение направилось в деревню Нейзиц, расположенную в трех четвертях часа пути от города. Это была естественная крепость. Деревня раскинулась на высоком холме, вершину которого занимал обнесенный толстой стеной погост. Позиция эта давала крестьянам двойное преимущество: отсюда они могли не только наблюдать за Ротенбургом, но и господствовать над ансбахской дорогой. Леонгард Мецлер еще раньше прибыл туда со своим отрядом прямо из Гебзателя.

В ожидании остальных двух тысяч крестьян ротенбуржцы держали мост поднятым и ворота на запоре. Но вместо крестьян явился гонец из Эндзее. Шультгейс, граф фон Верницер, сообщал, что расположившиеся лагерем в Рейхардсроде крестьяне разделились, и половина ополчения двинулась на запад. О том, что остальные выступили на Ротенбург, он узнал слишком поздно и потому не мог своевременно предупредить магистрат. Выступление их ему стало известно в связи с бесчинством, учиненным ими в Оренбахе. Крестьяне из отряда подошли к дому оренбахского священника, забили кольями дверь, вырыли яму перед входом, замазали глиной кухонную печь и унесли ведро от колодца. После такого interdictum aquae et ignis[93]93
  Отлучение от воды и огня (лат.).


[Закрыть] его преподобие, как только эти разбойники убрались, захватил кое-какую домашнюю утварь и свою стряпуху, которая не раз доставляла графу ценные сведения о замыслах крестьян, и бежал к нему в Эндзейский замок, где пребывает и поныне.

И это письмо попало к бургомистру, пройдя через руки фон Менцингена. Стража у Ворот висельников сначала привела гонца к рыцарю. Ему нетрудно было догадаться, почему крестьяне из Рейхардсроде двинулись в западном направлении. Вендель Гиплер не скрыл от него результатов балленбергских переговоров, а судное воскресенье – день встречи всех крестьянских ополчений в Шентальском монастыре, было уже не за горами. Фон Менцинген уже видел себя у цели. Теперь, в преддверии успеха, только безумец, следуя испанской моде, мог отдать все на волю слепого случая, управляющего острием шпаги, и принять вызов. И он подавил в себе бешенство, поднявшееся в нем при мысли об оскорблении, нанесенном ему начальником городской стражи. Скоро в его руках будет такая власть, что все средства будут к его услугам, и он отомстит будущему зятю бургомистра за обиду. Подобно пьянице, который чем больше пьет, тем больше жаждет, он, чем больше преуспевал, тем больше горел честолюбием. Ослепленный этой страстью, он не замечал ни мучительной тревоги жены перед его рискованным предприятием, ни поблекших роз на щеках дочери, страдавшей вдвойне: и за себя и за мать. Она знала, что отец не примирится с ее любовью к Максу.

Крестьяне прислали для переговоров тридцать своих военачальников, в том числе вчерашнего парламентера – священника Деннера из Лейценброна и Фрица Мелькнера из Нортенбурга. Тысячная толпа стояла на их пути от Госпитальных ворот до городской ратуши, где в большом зале проходило совместное заседание внутреннего совета и комитета. Этот комитет, включивший в свой состав и некоторых бывших членов внешнего совета, занимал скамьи последнего. За небольшим исключением, крестьянскую делегацию составляли молодые люди, которым едва перевалило за тридцать, кряжистые, узловатые, как дубы, с умными энергичными лицами, огрубевшими и загоревшими от солнца и ветра. Держались они, если не считать лейценбронского священнослужителя и Мелькнера, не то чтобы героями, но и не обнаруживали ни тени приниженности и страха, представ перед своими господами, которые на протяжении стольких поколений жестоко попирали крестьян. Чувствовалось, что эти люди прониклись всей серьезностью своей задачи, и многие из них, сознавая, что она им по плечу, гордились своей миссией. Толпа приветствовала их громкими радостными криками, и народ валил валом вслед за ними. С 1513 года, когда город удостоился чести посещения императора Максимилиана, ротенбургские улицы, пожалуй, ни разу не видели такого скопления народа. Нарастающий гул толпы еще издали возвестил заседавших в ратуше о приближении крестьянских послов. В 1513 году на главной площади был дан блестящий турнир; сегодня ристалищем, где предстояло скрестить копья, был зал магистрата, и толпа в нетерпеливом ожидании бурлила вокруг ратуши. Никто не работал в этот день.

И Каспар Эчлих, из осторожности просидевший несколько дней за работой дома, тоже устроил себе праздник. Но он не смешался с толпой, запрудившей улицы, а направился в Нейзиц. Прежде чем выйти из города, он убедился в том, что среди парламентеров, оставивших своих лошадей на постоялом дворе «Олень», на Кузнечной улице, не было ни одного оренбахца. Ему не терпелось разыскать Большого Лингарта, с которым он не виделся со дня похорон Лаутнера, и услышать от него, что делается в Оренбахе.

Со стороны большой дороги, охраняемой усиленными караулами, деревню прикрывал вагенбург[94]94
  Вагенбург – легкое прикрытие лагеря кольцом из повозок, своего рода крепость на колесах. Тактика борьбы против рыцарской кавалерии с помощью Вагенбурга была заимствована немецкими крестьянами у гуситской армии таборитов.


[Закрыть] из крестьянских телег. Евангелическое воинство расположилось частью в пустых сараях, частью под навесами, наспех сколоченными из досок. Каспара задержали постовые, и паренек лет шестнадцати, вооруженный ржавой алебардой, отвел его в дом священника, где остановились Большой Лингарт и Мецлер. Шварценбронский великан стоял на крыльце.

– Тьфу ты, пропасть! Никак Каспар! – загремел он басом и с такой силой потряс ему руку, что едва не вывихнул ее. Его черные круглые глаза так и сияли радостью.

– Ну и молодец ты, Каспар, что пришел! Садись скорей да рассказывай. – И он потянул Каспара к скамье возле дома. Для Лингарта скамья была слишком низка, и ему пришлось сидеть, далеко вытянув вперед длинные ноги.

Внизу перед ними, спускаясь к самой дороге, раскинулась деревня. Ее соломенные и деревянные крыши выглядывали из-за свежей зелени кустов бузины и плодовых деревьев. В прозрачном воздухе гудели пчелы, вылетавшие из ульев священника. Вдали, чуть левей, на фоне светлого неба высился стройный силуэт башни ротенбургской ратуши и вздымались стрельчатые каменные пирамиды двух башен собора св. Иакова. Еще левей, сверкая на солнце, чешуйчатой лентой вился Таубер. Вооруженные крестьяне тащили к реке из Госпитального подворья коров, свиней, овец; другие несли кур, гусей, уток, нанизанных на копья. Богатые запасы подворья пришлись как нельзя кстати крестьянскому воинству. Справа от деревни на отлогом холме уже дымились костры, вокруг которых хлопотали женщины и толпились в предвкушении обеда мужчины. Копья, алебарды, косы были сложены в пирамиды, а ратники отдыхали, лежа на траве, или играли в кости и карты. Привязанные к изгороди кони сосредоточенно жевали заданный им корм. Небольшой отряд упражнялся в фехтовании под руководством Георга Тейфеля из Шонаха.

– Уж будь покоен, эти ребята заставят поплясать юнкеров и, в первую голову, Цейзольфа фон Розенберга, – сказал Лингарт с улыбкой. – Юнкер сделал крестьянам еще одну зарубку на память, да такую глубокую, что она прошла до самой кости. Разве ты не слышал? Когда они выступили в Рейхардсроде, он напал на их деревню, сжег дотла дома и дворы и перебил весь скот.

Каспар с ужасом взглянул на Лингарта. Ясно было, что он ничего не знал об этом новом подвиге Бешеного Цейзольфа.

– Да, – продолжал Большой Лингарт, глядя на фехтующих, – эти парни сумеют отомстить за нашего бедного Ганса лучше меня, и если ты через несколько дней попадешь в Оренбах, можешь передать Кэте, что дело сделано. Да, Каспар, вымолвить трудно, до чего я привязался к этому парню… – И он задумчиво покачал головой.

Каспар молча кивнул и, помолчав немного, сказал:

– И мне он был все равно как брат… Но что там с Кэте? Собственно, из-за нее-то я и пришел. Не доверяю я тамошнему шультгейсу, а с тех пор как вы ушли в Рейхардсроде…