Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

– Очаровательна, как всегда! – воскликнула она, окидывая прекрасную гостью восхищенным взглядом своих маленьких, заплывших жиром глаз.

Между тем ее спутник тоже повернулся лицом к девушке, и изумленная Габриэла узнала в нем юнкера Цейзольфа фон Розенберга. Но ее удивление длилось лишь миг. Она вспомнила, что юнкер был племянником матушки Ламперты и что там, где северное крыло галереи упиралось в городскую стену, была калитка, избавлявшая обитателей монастыря от необходимости делать большой крюк через городские ворота, чтобы пройти к своим виноградникам в долине Таубера. Легкая насмешливая улыбка заиграла на гордых устах Габриэлы, когда она отвечала на приветствие молодого дворянина, склонившегося перед нею с ловкостью, которой трудно было ожидать от его приземистой фигуры.

Монахини с четками. С гравюры Георга Пенца

– Ты пришла как раз вовремя, чтобы помочь мне, – продолжала монахиня. – Мне пришлось прочитать суровую проповедь этому нечестивцу. Ты, верно, помнишь моего племянника еще с той поры, когда ты, как резвая козочка, носилась по монастырскому двору. Но сядем, дитя мое.

И она присела на дубовую скамью, а Габриэла опустилась рядом с нею.

– Этот закоренелый грешник, – продолжала плести свою нить мать Лампорта, устремив на молодого дворянина исполненный материнской нежности взгляд, – не желает уплатить магистрату штраф. Я убеждала его, но он не поддается. Ты должна помочь мне убедить его.

– Я? – с холодным изумлением спросила девушка,

– Это было бы воистину по-христиански: ведь он просто погибает от скуки в своем Гальтенбергштеттене, – со вздохом сказала монахиня и рассмеялась.

Габриэла равнодушно пожала плечами. Цейзольф фон Розенберг посматривал на нее своими водянистыми глазами, подергивая рыжие обвислые усы. Но его тетушка, внезапно оживившись, воскликнула:

– Благодарение пречистой деве, что я никогда не была красива! Красота могла бы сделать меня такой же жестокой, как ты, милое дитя!

– Прекрасная фрейлейн не должна думать, что я отказываюсь из упрямства, – сказал, откашлявшись, юнкер, – у меня есть свои основания.

– Но не мне судить о них, – отрезала Габриэла.

– Нет, благородная фрейлейн заблуждается на мой счет…

– Я вас не знаю, господин фон Розенберг, и, следовательно, не могу заблуждаться, – холодно отпарировала Габриэла.

– И все-таки заблуждаетесь, – пробормотал он.

– Ломайте, ломайте копья и не обращайте внимания на меня, – добродушно вставила игуменья. – Люблю, когда молодежь горячится.

Холодный взгляд Габриэлы скользнул, не задев этой младенчески невинной души.

– Так она заблуждается на твой счет, племянник? Но кто это? Кажется, сестра Беата выглянула из трапезной!

Она встала, засеменила, переваливаясь, к двери, приоткрыла ее и, просунув голову, сделала вид, будто обращается к кому-то. Потом, повернувшись к молодым людям, крикнула: «Я сейчас приду!» – и скрылась.

Габриэла проводила ее взглядом, насупив тонкие черные брови.

– Так в чем же я заблуждаюсь? – равнодушно спросила она.

– В том, что не видите, какую власть надо мной имеет ваша красота! – весь загоревшись, воскликнул Цейзольф фон Розенберг.

Габриэла широко раскрыла глаза, но юнкер с воодушевлением продолжал:

– Клянусь честью! Я помню вас еще с монастырских лет. Потом я видел вас в день трех волхвов, когда вы проезжали верхом через площадь. Гром и молния! Как вы прекрасны! – И он с такой силой ударил себя кулаком в грудь, что скрытый под плащом панцирь глухо загудел.

Лицо Габриэлы вспыхнуло от гнева, губы искривились, она поднялась со скамьи и едко сказала:

– Так меня позвали сюда, чтобы выслушать вашу исповедь?

Он смутился, но, чтобы скрыть замешательство, воскликнул:

– Да, черт возьми! Должен же я вам сказать, что меня околдовала ваша красота!

Она молча пожала плечами и повернулась, чтобы уйти, Он протянул руку, удерживая ее, но она посмотрела на него таким ледяным взором, что его рука повисла в воздухе.

– Выслушайте меня! – воскликнул он. – Вы должны меня выслушать, прекрасная Габриэла! Клянусь сатаной, я безумно вас люблю!

– Кричите громче! Вы хотите, чтобы вас слышал весь монастырь? – спросила она, гневно нахмурив лоб, казавшийся еще белее под черной меховой опушкой ее бархатной шапочки.

– Что мне до того? – вскричал он, но уже несколько тише. – По мне, пусть знает целый свет…

– Что вы дурак! – процедила она сквозь зубы.

Он отпрянул, но тут же продолжал:

– Напротив, в жизни я еще не был рассудительней, чем сейчас. Клянусь… моим патроном – чтобы не оскорблять ваши прелестные ушки упоминанием о его сатанинском величестве, – я люблю вас, прекрасная Габриэла.

Эти признания Бешеного Цейзольфа начинали ее забавлять, и она уже насмешливо сказала:

– Должно быть, это совсем особенный святой, если он рискнул взять под свое покровительство Бешеного юнкера фон Розенберга?

Он, видимо, был польщен, услышав свое прозвище из ее уст. Обеими руками он сгреб свою огненно-рыжую бороду и, пожирая Габриэлу страстным взглядом, пробормотал:

– Теперь я верю: это не пустые бредни, что дьявол иногда принимает образ прекрасной женщины, чтобы сводить нас с ума.

– Так перекреститесь, если не разучились, и наваждение исчезнет, – насмешливо продолжала Габриэла.

– Чтобы действительно оказаться дураком, каким вы меня считаете? – крикнул он с плохо сдерживаемой страстью. – Нет, такого обольстительного дьявола я бы не выпустил из своих рук, и, клянусь, он сам не захотел бы вырваться, если б попался в мои объятия.

– Если бы попался! – повторила она с вызывающим видом. – Но оставим в покое дьявола и святых. Ваши клятвы для них пустой звук, так же как и для меня.

Она снова попыталась уйти, но он, засопев, преградил ей дорогу.

– Если вы не верите моим словам, я докажу вам на деле, как я вас люблю. Чего вы желаете? Приказывайте. Я – ваш раб. Хотите, я подожгу с четырех концов этот проклятый город и обращу его в пепел вместе с магистратом?

– Правда?! – воскликнула она с презреньем. – Вы так трусливы, что хотите ухватиться за меня, как за предлог, чтобы свести счеты с городом?

– Тысяча смертей! Если б это посмел мне сказать кто-либо другой в мире! – загремел он, судорожно хватаясь за меч. – У вас есть враги?

– У кого их нет?

– Назовите мне их, и кто бы они ни были, они умрут!

Глаза прекрасной Габриэлы загорелись зловещим огнем, но она промолчала.

– Назовите! – настаивал он.

– Довольно! – воскликнула она, отстраняя его повелительным жестом. – Обратитесь к вашей благочестивой тетушке и попросите научить вас, как добиваются женской любви.

И она упорхнула. Бешеный Цейзольф смотрел ей вслед, словно окаменевший. Мать Ламперта, вернувшись вскоре после того из трапезной и не найдя Габриэлы, сделала изумленное лицо.

– Ушла? – спросила она. – Но ты добился своего?

Рыцарь яростно задергал кончики своих рыжих усов и с глухим рычаньем произнес:

– Клянусь всеми чертями, она будет моей!

Благочестивая монахиня перекрестилась.

– Да простит тебе пресвятая дева твою ужасную божбу, племянничек. Так значит, ты уверен в успехе? Хвала всевышнему! Пора тебе покончить с распутной жизнью. Да и денежки тебе, конечно, тоже пригодятся. Ну рассказывай же!

Сгорая от любопытства, она опустилась на скамью. Он окинул ее насмешливым взглядом, покрутил усы и сказал:

– Вы должны помочь мне, благочестивая тетушка. Она сказала, чтобы я попросил вас научить меня, как добиваются женской любви. – И он осклабился.

– Так и сказала? – протянула мать Ламперта и после короткого раздумья добавила: – Она права. В делах любви вы все, мужчины, простофили. Представляю себе, как ты увивался за этой избалованной красавицей. Должно быть, как рыцарь с большой дороги за толстой сумой проезжего купца! Хорошо, я тебе помогу. Я уверена, что вы предназначены друг для друга самим небом! Ах, когда наконец все вы, молодые дикари, научитесь применяться ко времени и поймете, что лучше устроиться при дворе, чем, сидя в кустах, подстерегать добычу, как твой милейший кузен Кунц фон Розенберг, как Паппенгейм, как Томас фон Абсберг и сколько их там еще! Да, племянничек, нечего тебе тайком прокрадываться сюда. Ухаживай за ней открыто. Кстати, вот удобный случай – патрицианский бал.

Рыцарь слушал ее с возрастающим нетерпением.

– Рассчитываю на вашу помощь, – сказал он. – Коль ваше благочестие вступит в союз с моей греховностью, то черт меня побери, если прекрасная Габриэла не будет моей!

Почтенная мать игуменья в ужасе всплеснула руками. Но он почти насильно поднес ее руку к своим губам.

– Ужасный человек! – простонала она. – Да простят тебе святые угодники!

– Аминь, благочестивая тетушка, – засмеялся он и быстро вышел через калитку в городской стене. Оттуда к Тауберу круто спускалась тропинка, извивавшаяся между густыми зарослями. Дальше дорога вела через зыбкий мостик на другой берег реки и тянулась до самой Фуксмюле. Под ольхой у мельницы его ожидал конюх с лошадьми. У дороги стоял старик нищий, и юнкер плюнул в протянутую им шляпу. Это было его подаяние. Старик злобно погрозил кулаком вслед удалявшемуся вскачь всаднику. И у мельницы и позже в городе старик рассказывал, что видел собственными глазами, как дьявол в образе рыжебородого юнкера фон Розенберга выскочил из женского доминиканского монастыря.

Прекрасная Габриэла так поспешно удалилась из подворья, как будто опасалась погони. Только на Оружейной улице, под галереей хоров св. Иакова, она замедлила шаг. Дома она с игривым смехом рассказывала Сабине, как ей объяснялся в любви Бешеный Цейзольф и как предлагал поджечь город в доказательство неподдельности своей страсти. О предложении уничтожить ее врагов она умолчала.

– Не правда ли, душенька, у меня есть основание гордиться? – закончила она, заливаясь смехом и любуясь собой в венецианском зеркале в серебряной оправе, украшенной павлиньими перьями. – По сему случаю я желаю быть завтра прекрасней, чем всегда.

– Наряжаться для всего света значит наряжаться для самой себя. Ах, если б у меня был человек, для которого стоило так стараться! – вздохнула белокурая невеста рыцаря фон Адельсгейма.

Но ее подруга не стала терять времени.

Танцевальный дом патрициата, в котором происходил бал, помещался на Дворянской улице, наискосок от городской ратуши. На этом месте когда-то стояло старое, сгоревшее здание ратуши. От него оставались толстые стены первого этажа с тремя входами. Верхние этажи были надстроены из легкого материала, а на крыше красовались два Золотых шара – добыча, захваченная ротенбуржцами во время похода против Архсгофенского замка. В нижнем этаже были расставлены столы мясников, которым воспрещалось продавать свой товар в другом месте под угрозой штрафа в пять фунтов геллеров или десять гульденов, подобно тому как булочникам разрешалось торговать только в булочной на площади, между Дворянской питейной и ратушей. Большой танцевальный зал примыкал непосредственно к мясным рядам. По случаю празднества он был разукрашен флагами и еловыми ветками, а тянувшиеся вдоль стен скамьи устланы подушками. Хотя до открытия бала – в три часа пополудни – оставалось еще много времени, узкая галерея хоров была уже переполнена любопытными. Те, кому не посчастливилось проникнуть внутрь, толпились на Дворянской, чтобы хоть одним глазком посмотреть, как будут съезжаться именитые гости. Нельзя было сказать, чтобы среди ожидавших царила торжественная тишина. Толпа прямо сгорала от нетерпения, а среднефранконцы всегда славились бойким характером.

Работая своими широкими плечами, Каспар Эчлих протиснулся на хоры и проложил дорогу Гансу, неохотно следовавшему за ним. Постепенно они пробились к самому барьеру: тут Каспару помог его острый язычок. Подобно ротенбургскому летописцу Томасу Цвейфелю, знатоку истории своего города, Каспар знал всю подноготную про каждого из именитых горожан. И по мере того как гости, сняв с себя плащи, накидки, шарфы и капюшоны, входили в зал, он сопровождал их появление меткими шуточками. Громкий задорный смех, вызываемый его замечаниями, уже стал привлекать к хорам внимание собравшихся внизу.

– Гляньте-ка на этого важного индюка в камзоле из рубчатого черного бархата, с белыми пышными брыжами, на которых его башка лежит как голова Иоанна Крестителя на блюде! Это рыцарь фон Менцинген. Ты его знаешь, Ганс.

Ганс повернул голову, но его глаза остановились не на рыцаре, а на его дочери, которая шла рядом с матерью, скромно потупив взор. Густые каштановые волосы, волнистыми локонами рассыпавшиеся по ослепительно белым плечам, были стянуты ниткой жемчуга, скрепленной крупным сапфиром на ее чистом лбу. Жемчуг мерцал на нем, как предрассветная роса, и затканный серебром шелк охватывал ее стройную девичью фигурку, каждое движение которой дышало простотой и благородством. Легкое смущение, отражавшееся на ее лице, исчезло, когда к ней подошел Макс Эбергард и предложил руку.

– Ах, хороша девчонка! – шепнул Каспар на ухо своему другу, задумчиво следившему за Эльзой глазами. Зал быстро наполнялся.

– А ты заметил голову женщины на хорах святого Иакова? – спросил Ганс.

– Ну конечно, это изображение знатной девицы, построившей эти хоры на собственные деньги. Да и собор тоже сооружен на средства горожан.

– Ее кости поди давно истлели, а образ остался на века, – промолвил Ганс и, вздохнув, добавил: – Эх, и есть же счастливцы, которым дано увековечить красоту.

Каспар покосился на него, но тот этого не заметил. Глаза его с тоской устремились вдаль. Вдруг грянула музыка. Заревели трубы и рожки, забили литавры. В зал вошел глава города со своей семьей. Плацмейстеры в красных камзолах с белыми рукавами помчались навстречу почетным гостям, чтобы проводить их на отведенные им места. Лицо Ганса Лаутнера вдруг запылало. С истинно царственным величием отвечала Габриэла на приветствия обступившей ее знатной молодежи, как будто ее гордое чело, обрамленное распущенными волосами, украшал не венец из золотых листьев, а королевский венец. Ее высокую стройную фигуру облегало платье из желтого атласа, в серьгах и ожерелье сверкали драгоценные камни. Края одежды и рукава на запястьях были затканы цветным шелком. Синяя атласная лента дважды перехватывала рукава с буфами, сквозь прорезы в которых также виднелся синий шелк. Короткая пелерина, доходившая до локтей, прикрывала обнаженные плечи. Во время танцев она сняла ее; кавалеры также сбросили свои короткие, отороченные мехом плащи с меховыми воротниками.

Окинув беглым взглядом зал, Габриэла заметила Эльзу фон Менцинген. Она видела эту красивую головку впервые, но узнала ее по описанию подруг. Ее алые губки вытянулись слегка в пренебрежительную гримасу. Нет, решительно Эльза не стоила похвал, расточавшихся по ее адресу молодыми патрициями.

Между тем музыканты сменили свои трубы на скрипки, флейты и лютни, нежные звуки которых призывали к хороводному танцу. Прекрасную Габриэлу подхватил юнкер Герман фон Горнбург. Один из его предков, желая обеспечить себе вечное блаженство, основал францисканский монастырь у Городских ворот, напротив дома фрейлейн фон Бадель. Но его потомок заботился лишь о земном блаженстве и, как говорили тогда, сеял свой дикий овес полными пригоршнями. Тускло-бледное лицо изобличало в нем прожигателя жизни, пышный наряд – завзятого щеголя. В то время начал входить в моду причудливый костюм ландскнехтов, и молодой фон Горнбург первым ввел его в Ротенбурге. На нем был красно-бело-зеленый камзол с пышными шелковыми буфами и с прорезами на рукавах, на бедрах и коленях. Даже его башмаки, так называемые «коровьи копыта» или «медвежьи лапы», с широченными круглыми носками, были с буфами и прорезами, как и сдвинутый на правое ухо огненно-красный берет с развевающимся пером.

У Габриэлы вдруг едва не подкосились ноги. Макс, этот суровый проповедник, танцует! Незаметный среди этой пестрой толпы, в скромной черной одежде юриста, Макс вел за руку в танце свою прекрасную даму. Габриэла готова была разразиться злым смехом, но что-то сдавило ей горло. Так вот почему он пренебрег ею, почему он не показывался в доме бургомистра с самого крещенья! Муки уязвленного самолюбия и униженной гордости еще усугубились ревностью, острым жалом впившейся в се сердце. Машинально следуя за своим кавалером, она не слышала ни одного его слова.

Ганс не сводил с нее глаз. Блестящей пестрой змеей, под воркующий рокот и всплески лютней, скрипок и флейт, проносился через весь зал хоровод. Пары скользили, окутанные легкой дымкой пыли. Танцующих вел плацмейстер, распорядитель танцев, со своей дамой, и каждое их движение должна была повторять за ними каждая пара. Распорядитель с дамой старались превзойти самих себя не только в изображении замысловатых фигур, но и заставляя танцующих проделывать забавные и непристойные прыжки, к немалому удовольствию зрителей. В тот грубый век о приличиях люди имели самое смутное представление. Эльзе, воспитанной в деревенском уединении, было не по себе; об этом говорил ее растерянный взгляд, то и дело устремлявшийся к матери. Они с Максом не повторяли прыжков плацмейстера. Вдруг первая пара остановилась, распорядитель и его дама обнялись и обменялись преувеличенно страстным поцелуем. Остальные пары последовали их примеру под хохот и шутки молодежи и громкое гоготанье пожилых зрителей. У Эльзы от страха судорожно заколотилось сердце, да и у Макса захватило дух. Распущенность претила ему, и он лишь почтительно поднес к губам похолодевшую руку девушки. Наградой ему был взгляд, показавшийся ему слаще поцелуя, который он мог бы сорвать здесь, на глазах у всех, с этих прелестных уст.

Хороводный танец кончился. Пожилая публика устремилась в соседний зал к столам с напитками и едой. В зале поднялся шум и гам, возбужденный говор, громкий смех. Многие терялись в догадках, кто заплатил распорядителю за фигуру с поцелуем. Подобного рода подкуп был самым обычным делом. Если молва не ошибалась, приписывая этот трюк юнкеру фон Торнбургу, то он все равно не достиг цели. Ганс видел, как прекрасная Габриэла резко отвернулась и как похотливые губы юнкера едва коснулись ее черных кудрей.

Танцы в доме патриция. С гравюры XVI в.

Каспар, исподтишка наблюдавший за Гансом, толкнул его локтем в бок.

– Ну, пойдем, старина, тебе здесь вредно оставаться.

Ганс вздрогнул, точно спросонья, но подчинился. Бросив прощальный взгляд на чернокудрую головку в золотом венце, он спустился вслед за другом с галереи по крутой черной лестнице прямо на улицу. Перед входом в танцевальный зал собрался народ, окруживший слепого монаха. Посох, с помощью которого он обычно пробирался по улице, болтался у него на руке. В ином поводыре он не нуждался: коренной житель Ротенбурга, он знал здесь каждый камень. Ослеп он уже в монастыре. На нем была черная ряса, перепоясанная бечевкой. Монах откинул капюшон, обнажив огромный лысый череп. Когда Каспар и Ганс подошли, он говорил толпе:

– И вы, глупцы, внимаете бряцанию кимвалов, под сладкие звуки которых отплясывают господа, попирая ногами вас, угнетенных! Ведь им принадлежит и рыба в воде, и птица в воздухе, и все плоды земные! Но если умирающий с голоду, боже упаси, украдет кусок хлеба, они казнят его смертию. Набив себе брюхо до отвалу, они проповедуют воздержание, а сами глухи к голосу истины, господи их прости!

– Монах, придержи язык! Ведь это мятеж! – раздался скрипучий голос Конрада Эбергарда, который, выйдя из дому, незаметно подошел к толпе.

– Бургомистр! – смущенно зашептали кругом.

Но францисканец неустрашимо продолжал:

– Чтобы не было мятежей, пусть господа уничтожат причины, их порождающие.

Забыв, что перед ним слепой, почтенный господин Конрад впился в лицо монаха испепеляющим взором и угрожающе произнес:

– Зачтутся тебе эти слова, уж погоди. Придет день, и я тебе их припомню! – И он направился к танцевальному залу.

Ганс Шмидт запустил узловатые пальцы в пышную бороду, ниспадавшую ему на грудь, и сказал:

– Придет день, и мы все предстанем перед всевышним судией. Тогда обнаружится тот, о ком написаны слова: «Мене, текел, фарес»[74]74
  Мене, текел, фарес (библ.) – «взвешено, измерено и признано недостаточным» – надпись, начертанная невидимой рукой на стене во время пира царя Вавилонского Валтасара, предсказывала близкую гибель Валтасара и его царства.


[Закрыть], – что значит: взвешено, измерено и признано недостаточным. Трудитесь, дабы не впасть во искушение… Да хранит вас господь.

И он зашагал по направлению к своему монастырю у Городских ворот, где, следуя учению Карлштадта, старался убедить монахов сбросить рясу и добывать себе пропитание, научившись какому-нибудь ремеслу.

Каспар уговаривал своего друга завернуть с ним в «Медведя» или «Красного петуха». «Вино веселит сердце, а тебе это так необходимо». Но Ганс отказался, ему хотелось поскорей остаться одному.

– Когда же мы наконец перейдем от слов к делу? – сказал он со вздохом, расставаясь с Каспаром на площади.

Тем временем второй бургомистр вошел в танцевальный зал. Его приход вызвал всеобщее удивление. Все знали, что он не охотник до забав. После столкновения с монахом его и без того неподвижное лицо окаменело.

– Что за чудо! Вы – здесь! – обратилась к нему Габриэла, когда только что окончился танец.

– Я ищу фон Муслора, – не слишком любезным тоном ответил он.

– О! Ну конечно, как я не догадалась! – засмеялась она. – Вы найдете его там, где звенят бокалы. А я – то думала, что вы пришли повеселиться туда, где веселятся все. Ведь у вас теперь для этого есть полное основание, любезный опекун.

– Какое, дитя? Ты говоришь загадками.

– Ведь вас, кажется, можно поздравить? – спросила она, насмешливо глядя на него.

– С чем? Ты знаешь, я желаю лишь одного.

Она сделала вид, что не поняла намека, и, понизив голос, продолжала:

– Пожалуй, кроме свадьбы Сабины, мы заодно отпразднуем пасхой и вторую? Или это пока еще тайна? – И она молча показала взглядом на Макса, который стоя разговаривал с Эльзой, сидевшей подле матери.

– Кто это? – резко спросил Конрад Эбергард.

– Как, любезный опекун, вы не знаете фрейлейн фон Менцинген?

Он бросил взгляд на молодых людей и сухо произнес:

– К сожалению, он ведет дело ее отца.

– И свое собственное, добиваясь взаимности его дочери. Второе-то он несомненно выиграет. – Злая усмешка искривила ее прелестный рот.

– Вздор, дитя мое, сущий вздор! – воскликнул он, сдвинув густые брови.

Габриэла лишь повела своими полными обнаженными плечами. В это время к ней подошел кавалер, чтобы пригласить ее на очередной танец, а Конрад Эбергард направился к столам с закуской. За столом, оживленно беседуя с ратсгером Георгом фон Берметером и городским писцом Томасом Цвейфелем, восседал Стефан фон Менцинген. Эбергард подозвал знаком бургомистра, отвел его в сторону и углубился с ним в разговор.

– Даже здесь нет покоя от дел, черт бы их побрал! – засопел советник фон Зейбот. – Как будто нельзя отложить до завтра.

– Чтоб опохмелиться! – пискливым голосом вставил ратсгер фон Шраг. Все шумно засмеялись.

– Стало быть, яичко снесено? – спросил дородный ратсгер фон Винтербах, подойдя к столу бургомистра, и поднял кубок. – Ваше здоровье, милейший господин Конрад. По лицу видно, что вам необходимо подкрепиться.

– Да, яичко давно снесено, и скоро вылупится птенец, – ответствовал господин Конрад с принужденной улыбкой.

– Готов побиться об заклад, что вылупится утенок! – воскликнул ратсгер фон Бухау с багрово-сизыми от вина щеками и носом.

– Могу открыть вам тайну, почтеннейшие господа, – заговорил Эразм фон Муслор. – Согласно сведениям, полученным из Ульма, из канцелярии Швабского союза, герцог Ульрих выступил из Гогентвиля в поход, чтобы вернуть себе Вюртемберг.

Все зашумели, загудели, забросали бургомистра вопросами. Известие ошеломило Стефана фон Менцингена, но он не подал и виду. Почувствовав на своем лице взгляд Конрада Эбергарда, он с холодным высокомерием отвернулся.

– Это будет охота почище чем у Верницера, куда мы приглашены на заговенье, – рассудил один из градоправителей.

– У-лю-лю! У-лю-лю! – заулюлюкал кто-то, подражая охотнику, преследующему раненого оленя, а ратсгер фон Винтербах искусно воспроизвел губами звук охотничьего рога. Полные губы рыцаря фон Менцингена сложились в презрительную гримасу, и, чтобы не выдать свои чувства, он поспешно приложился к кубку.

А в зале опять мерно покачивались пары. Красотой Эльза не могла соперничать с Габриэлой, но юность, ослепительная свежесть и новизна ее появления в обществе давали ей перевес. Золотая молодежь так и увивалась вокруг нее, и Габриэла почувствовала в ее лице серьезную соперницу. Она делала вид, что не замечает Эльзы, но исподтишка метала на девушку злобные взгляды, особенно когда плацмейстеры подводили к Эльзе все новых молодых людей, добивавшихся чести танцевать с нею. Как ни старалась Габриэла скрыть свою неприязнь, все иге Эльза уловила один-другой красноречивый взгляд. Однако не это злобное пламя, горевшее в черных глазах красавицы, пламя зависти, непостижимой простодушию Эльзы, побуждало ее всем сердцем стремиться вон из этого зала. Нескромные, нет, более того, циничные и развязные речи кавалеров внушали ей глубокое отвращение. Этот развратный мир пугал ее. Только танцуя с Максом, она дышала полной грудью. Только чувствуя свою руку в его руке и прильнув плечом к его плечу, она погружалась в спокойствие и безмятежность. И когда она обращала к нему свое прекрасное, но строгое лицо, в ее глубоких и синих, как озеро, глазах светилась вся ее душа.