Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

Флориан медленно повернулся к нему и ответил:

– Напрасно ты утешаешь меня, брат. Я не ропщу. Мой замок должен был пасть, как и все замки, для того чтобы крестьянин мог высоко поднять голову и спокойно пожинать плоды своего труда. Развалины замков будут напоминать ему о свергнутом рабстве и будут внушать его потомкам, что если тираны снова посмеют придавить их своей пятой, то они должны взяться за оружие и бороться, как боремся мы.

Он пустил коня крупной рысью. Остальные последовали его примеру, и скоро вся кавалькада скрылась в густом облаке пыли.

Глава третья

На главной Рыночной площади в Ротенбурге собралась огромная толпа крестьян и горожан. Изо всех окон торчали головы любопытных. Это было утром в четвертое воскресенье после пасхи. Разодетые по-праздничному горожане, особенно же их жены и дочери, теснились в открытых окнах. Настроение было праздничное, и больше всего смеха и крепких шуток раздавалось из густой толпы подмастерьев; особенно выделялся громкий голос Каспара Эрлиха. Все с нетерпением ожидали процессию. Депутация Франконского войска, накануне вручившая магистрату свои верительные грамоты и «Двенадцать статей», должна была явиться за ответом на свои требования и предстать перед отцами города и комитетом выборных. Магистрат прислал Флориану Гейеру и старшине Пецольду в скромную гостиницу на Вюрцбургской улице, где они жили и ели за счет города, почетные дары: каждому по церковной ризе из тяжелого бархата и по серебряному распятию. По всем окрестным деревням были разосланы магистратские гонцы с приглашением общинным советам прислать в Ротенбург к этому воскресенью своих делегатов. Утром послы были в соборе св. Иакова и слушали проповедь доктора Дейчлина.

Самые хлесткие шуточки, которыми Каспар Эчлих забавлял своих друзей, приходились на долю Габриэлы Нейрейтер и Сабины фон Муслор, красовавшихся в окне дома Конрада Эбергарда. Сабина следила за сутолокой на площади не так безучастно, как обычно. Ее свадьба с фон Адельсгеймом из-за смутного времени все откладывалась, и она покорно сносила насмешки подруги, которая уверяла ее, что эта отсрочка так же радует ее, как в былые времена, когда они вместе воспитывались в монастыре, ее радовали летние каникулы.

– А вот и рыцарь фон Менцинген, – заметила Сабина. – С каким достоинством он выступает и отвечает на приветствия.

Капризно изогнутые алые губки прекрасной Габриэлы скривились в презрительную гримасу. Ее ненависть ко всему, что носило имя Менцингена, еще усилилась с тех пор, как представители комитета своим заступничеством спасли Бешеного Цейзольфа от гнева крестьян. Эразм фон Муслор и ее опекун, разделяя всем сердцем эту ненависть, охотно прислушивались к советам, рождавшимся в ее умной головке. Ибо если страсть помрачает разум мужчины, то она обостряет рассудок женщины.

Стоявший за спиной девушек Конрад Эбергард высунулся из окна и, глядя вслед Менцингену, произнес:

– Ни дать ни взять народный трибун. Я слышал, что сразу же по прибытии крестьянских послов он отправился к ним в гостиницу и долго там совещался. Теперь магистрату придется отведать кислого яблочка! Несмотря на все наши старания, помощи ждать нам неоткуда: ни Нюрнберг, ни маркграф, ни Швабский союз нам не помогут.

– И ни сам магистрат, с этого надо было начинать! – пренебрежительно закончила Габриэла, наморщив свой тонкий, с легкой горбинкой носик. – О да, досточтимые господа совещались и в ратуше, и в питейном зале, не щадя сил; выносили с утра до ночи постановления, да только ни одного не осуществили.

– Но ведь они невыполнимы, – пояснил бывший второй бургомистр.

– Так ли? – возразила его питомица. – Когда на прошлой неделе к нам заявилась эта дикая орда тауберских крестьян, а потом и вторая подошла к Госпитальным воротам, хватило же ума у магистрата спровадить из города и тех и других? Сумел же он призвать горожан к оружию для предупреждения беспорядков и объявить достоянием города все имущество монастырей и духовенства, чтобы спасти добро от разгрома и расхищения?

– За что все последующие бургомистры должны будут воздать вечную благодарность Иоргу Берметеру, – закончил Конрад Эбергард.

– Так почему же магистрат не проявил тогда же своей власти, не схватил зачинщиков и не бросил их всех в тюрьму? Почему вы не отважились на это? Ведь риск был не так уж велик? Все, кому есть что терять, от страха перед крестьянами жмутся под защиту магистрата, как цыплята под крылышко наседки, когда почуют приближение коршуна.

– Совершенно справедливо, – подтвердил с ехидной усмешкой ее опекун. – Но Менцингену не удастся сыграть на страхе перед крестьянами. Не сбросят же они магистрат из-за прекрасных глаз Менцингена, если их требования будут удовлетворены.

– Союз с крестьянами? Да ведь это – венец позора! – воскликнула прекрасная Габриэла, вся вспыхнув.

– Союзы заключаются лишь для того, чтобы быть расторгнутыми, – прошептал Конрад Эбергард и добавил вслух: – Но что, кроме честолюбия, могло побудить Гейера фон Гейерсберга стать на сторону крестьян, – не могу себе представить. Не верю я в прочность их союза, особенно же после того, как та самая орда, что посетила нас, на обратном пути в Вюрцбург разрушила, как я слышал, его Гибельштадтский замок.

– Какой позор! – простонала Сабина, а Габриэла желчно рассмеялась.

Мелодичный перезвон с колокольни собора св. Иакова слился с ее смехом. Толпа устремилась на площадь, и вскоре между питейной и ратушей показались крестьянские послы. Все они были в панцирях, с мечом на боку и в сверкающих в утреннем солнце шлемах. Даже лейценбронский священник Деннер надел панцирь поверх рясы; у Пецольда же на груди красовалась золотая цепь оксенфуртского старшины. Ликующие возгласы толпы приветствовали их на всем пути до ратуши. Многие пожимали руку Деннеру и Большому Лингарту, популярным в городе. Но из окон патрицианских домов послов не встречали ни радостными криками, ни развевающимися платками, ни цветами. Они шли грубовато-простые, с серьезными, строгими лицами. Напряженные взгляды любопытных, в том числе Сабины и ее подруги, были устремлены главным образом на Флориана Гейера. Сабина, сама того не замечая, все больше и больше высовывалась из окна, и ее голубые глаза загорелись. Зато лицо прекрасной Габриэлы становилось все мрачней.

– Какой красавец! – томно прошептала Сабина, и, когда тот, кем она так восхищалась, исчез под аркой ратуши, с ее полураскрытых губ сорвался вздох. Она посмотрела на подругу и была поражена ее нахмуренным лицом, ее неподвижно устремленными вдаль глазами.

– Ах, как ты можешь, Габриэла! – с упреком воскликнула она.

– Как могу? Вот оно что! Ты сдалась на милость победителя и готова пасть к его ногам? – с резким смехом отпарировала Габриэла и откинулась на спинку кресла.

– Нет, я не знаю никого, кто мог бы сравниться с ним, – отвечала Сабина, слегка зардевшись. – Он должен нравиться любой девушке. Какое гордое, мужественное лицо. Сколько благородства! – И она мечтательно закрыла глаза, не замечая направленного на нее угрожающего взгляда Габриэлы.

– А ты уже влюбилась в него по уши, – холодно заметила Габриэла.

Между тем крестьянские послы вошли в большой продолговатый зал, где три недели тому назад приносили присягу вновь избранные члены магистрата. Ратсгеры и члены комитета были уже на своих местах. На советниках были длинные черные мантии и плоские черные береты. Георг Берметер, как бургомистр, занял место на возвышении. Но обе его стороны, чуть пониже, на скамьях шеффенов, расположились все тринадцать членов внутреннего совета. За каменным барьером на дубовых скамьях вдоль стен восседали: справа – члены внешнего совета, слева – члены комитета. Для послов были приготовлены перед барьером кресла с высокими спинками.

Флориан Гейер с рыцарской учтивостью приветствовал собрание и заговорил о значении заключаемого союза. Его простая, ясная речь была серьезна и убедительна.

– Как друзья и любящие братья христиане, – так начал он, – соединяемся мы в союз, чтобы слово божие, святое евангелие проповедовалось свободно, правильно и ясно, без всяких прибавлений и вымыслов. Нельзя долее терпеть, чтобы враги простого народа утаивали от него истинное учение евангельское: оно должно стать всеобщим достоянием. Вы сами хорошо знаете, что с незапамятных времен бедный люд обременен непосильными, несправедливыми тяготами, барщиной, оброками и повинностями. И для того, чтобы бедняк мог добывать свой хлеб насущный и не был бы вынужден просить милостыню, наше братство требует, чтобы до окончательного преобразования государства были немедленно отменены все эти тяготы. Никто не должен платить ни податей, ни оброков, ни арендной платы, ни десятин, ни пошлин, ни посмертных, ни других поборов до преобразования государства на основании евангелия. Все, что отвергает евангелие, должно быть отвергнуто; все, что признает – признано. Так давайте же основательно все обсудим, чтобы как можно скорей довести дело до конца.

В зале поднялся шум. Со скамей комитета раздались возгласы одобрения, со скамей же магистрата – ропот, возражения. Флориан Гейер объяснил, что в намерения крестьян ни в коем случае не входит уничтожить все лежащие на народе повинности. В каждом городе магистрат, комитет выборных и община должны совместно обсудить, что необходимо для поддержания существования города, и установить размер налогов. Не следует также отрешать от должности тех официальных лиц, которые назначены по воле общины. Напротив того, нужно укрепить порядок и повиновение, и всякий, нарушающий его и призывающий к мятежу, по рассмотрении дела предводителями Светлой рати, будет подвергнут тяжкому наказанию. Но если вся община восстанет против своего магистрата, то союзное крестьянство не преминет оказать ей свою поддержку.

– Нельзя допустить, – заключил он, – расхищения имущества духовенства. Нужно передать его в ведение комитета из честных людей, которые должны употребить его на благо всей общины, под контролем магистрата. Но не следует забывать, что и духовные лица – тоже христиане. Поэтому неправедно поступают те, кто оскорбляет их словами или действиями. Нельзя обрекать их на нищету; необходимо обеспечить им пропитание.

Бургомистр и ратсгеры оказались в затруднительном положении. Никто из них не имел профессии, и все они жили доходами со своей собственности. На какие же средства существовать, если налоги, подати и десятины будут отменены? Они сознавали, что помешать соглашению с франконским крестьянством они не в силах. Но как бы то ни было, этот союз сулил им одну несомненную выгоду: он не даст Менцингену и его партии сбросить магистрат. Так заявил сам Флориан Гейер. А перед Швабским союзом, членом которого является город, они смогут оправдаться тем, что уступили насилию.

Старшина Пецольд пришел им на подмогу.

– Посольство не имеет права соглашаться, – заявил он, – ни на какое изменение статьи об отмене десятин и податей. Но не следует придавать этой статье решающее значение. Можно предполагать, что этот вопрос в ближайшее время будет разрешен в имперском масштабе. Не для того мы подняли восстание, чтобы избавиться от всяких налогов и повинностей, а для того, чтобы установить в этом деле справедливость. Отменить всякие повинности было бы не по-христиански. Мы предлагаем вам избрать трех-четырех представителей, с тем чтобы они заседали в нашем совете с правом решающего голоса. Это будет на пользу дела. В случае если война затянется, военачальникам вместе с советом придется изыскивать средства. Другие городские общины и владетельные господа приняли наши условия, хотя это и было им не легко. Если мы по собственному произволу что-нибудь изменим в условиях, по возвращении в лагерь нам не сносить головы.

В заключение он утешил ратсгеров тем, что им не придется иметь дело с Оденвальдским и Неккартальским ополчением, которое после вейнсбергской резни внушало им не меньший ужас, чем самим франконцам.

Тогда бургомистр и ратсгеры скроил сердце проголосовали вместе с комитетом и приняли условия крестьян. Они также пообещали дать две бомбарды и к ним – боевые припасы, как того требовали послы. Затем Флориан Гейер предложил назначить день, когда магистрат, комитет и община принесут присягу на вступление в крестьянский союз, а послы, в свою очередь, дадут от имени крестьян торжественную клятву на верность городу. Для этого было назначено следующее утро.

Выборы представителей от города вызвали некоторую заминку. Из страха оказаться козлом отпущения, в случае если дело крестьян потерпит неудачу, никто не соглашался быть избранным. Один отговаривался тем, что у него жена на сносях, другой – тем, что он холостяк и потому не пригоден для столь важной миссии. Приверженцы старой дворянской партии заявили напрямик: пусть лучше их бросят в самое глубокое подземелье, чем заседать с крестьянами. Стефан фон Менцинген отвел свою кандидатуру, подозревая, что под предлогом избрания его просто хотят удалить из города, но высказать это подозрение вслух он, конечно, поостерегся. Только почетный бургомистр, Эренфрид Кумпф, неизменно радеющий о благе родного города, согласился, хотя его жена действительно была на сносях. Он лишь потребовал, чтобы ему дали спутника, и магистрат выделил для этой цели молодого Шпельта. После избрания представителей миссия совещания была окончена.

Тогда Георг Берметер приказал впустить в зал делегатов сельских общин, уже давно ожидавших в сенях. Все они были люди пожилые, даже большей частью старые. Среди них был Вендель Гайм из Оренбаха и Иорг Бухвальдер из Оттенгофена. Молодежь ушла под знамена. Флориан Гейер, поднявшись на скамью, обратился к делегатам крестьян с такой же речью, как и к горожанам, но говорил еще проще и убедительней. Он разъяснил им значение союза с городом, раскрыл смысл отдельных статей соглашения и призвал беспрекословно подчиняться всему, что решит магистрат вместе с общинами во имя мира, справедливости и всеобщего блага. Он посоветовал избрать во всех деревнях и селах ответственных за поддержание порядка людей и вменить им в обязанность зорко следить за тем, чтобы полям, лугам, выгонам и лесам не причинялось никакого ущерба.

Крестьяне с напряженным вниманием слушали его, но по их неподвижно устремленным на говорившего глазам трудно было определить, как подействовала на них его речь. Они продолжали молчать и после того, как Флориан кончил и сошел со скамьи. Лишь когда бургомистр предложил им высказать свое мнение, если у них есть что сказать, все глаза, точно по уговору, устремились на Иорга Бухвальдера, старейшего из них. Тот откашлялся, степенно провел рукой по седым волосам и, стараясь выпрямить сутулую спину, произнес:

– Досточтимые, милостивые и любезные господа! Оно конечно, союз с франконскими братьями дело хорошее. И мы надеемся, что ни они, ни наши собственные сыновья и братья, восставшие против нестерпимого гнета нужды, не сложат оружия до тех пор, пока наш спор с господами не будет улажен по чести и справедливости.

Крестьяне закивали головами, и Георг Берметер распустил их, предложив выставить к следующему утру в Гаттенгофене, на Вюрцбургской дороге, пятьсот – шестьсот человек в полном вооружении, чтобы сопровождать выданные городом бомбарды.

Крестьяне удалились, шагая так же осторожно и неловко через зал, как и пришли. Себастиан Рааб и Большой Лингарт последовали за ними, чтобы пожать руку своим городским знакомым. Перед ратушей они повстречались с Бухвальдером и Венделем Гаймом, которого поджидал Каспар Эчлих. К ним подошел Ганс Кретцер и предложил всей честной компании зайти промочить горло к нему в трактир «Красный петух». Но крестьяне отказались: им нужно было торопиться, чтобы позаботиться о конвое для бомбард. Каспар, которого Лингарт тянул за руку так, что чуть не вывихнул ему плечо, насторожился. Ему хотелось пойти с Гаймом в Оренбах, и он тоже отказался от приглашения трактирщика.

– Это ты зря, – вмешался Лингарт. – Такую худую поросль, как ты, нужно почаще поливать, а то ничего путного не получится.

Каспар прищурился, смерил его взглядом с головы до ног и шутливо бросил:

– Глядя на тебя, нельзя сказать, чтобы это помогало.

– Ну, брат, и зубастая же у тебя пасть, господи прости! – расхохотался бывший ландскнехт и, схватив его за руку, потащил за собой. Но Каспар продолжал вырываться, и тот отпустил его, крикнув ему с хитрым подмигиванием: – Ну и парень! Весь горит, а заливать не хочет!.. Ну ладно, кланяйся домашним от Симона да скажи, что шкура у него цела, как будто он и не уходил из дому. А сестре его передай, что на этот раз Розенберг от нас не уйдет. Мы его крепко-накрепко держим в Мариенберге.

– Да только Мариенберг пока держат другие! – насмешливо бросил Каспар и пошел догонять Венделя Гайма, но на бегу обернулся и крикнул: – Я еще повидаюсь с тобой до твоего отъезда.

Огонь действительно еще не погас в сердце Каспара, но он сам был этому не рад. Сколько раз он ни ходил по воскресеньям в Оренбах, ему не удавалось уловить в отношении к себе его хорошенькой двоюродной сестры ни следа чего-либо большего, чем родственное расположение. Она радовалась его приходу не меньше, чем старик Нейфер, ее невестка или ребятишки. Он всегда был весел, стараясь скрыть свою неразделенную любовь. В конце концов он начал думать, что это безумие постоянно бегать в Оренбах, где его ждали одни страдания. Нет, надо поставить точку, тем более что теперь Кэте уже не нуждается в его защите: ее брат Андреас вернулся в свой приход и время от времени наезжает в Оренбах читать проповеди. А в крайнем случае Конц Гарт окажется у нее под рукой скорей, чем он сам. После ухода ротенбургского ополчения Конц Гарт остался в Оренбахе, и Кэте взяла его в работники. С такими помощниками, как он и Фридель, хозяйство под ее твердым и неустанным руководством шло так, как будто ее брат и не думал уезжать из дому. О своей безопасности ей уже давно не приходилось заботиться. Кругом пылал огонь восстания, и эндзейский шультгейс фон Верницер не осмеливался арестовать Кэте, чтобы не навлечь на магистрат еще худшей беды. По той же причине и в деле его преподобия отца Бокеля он ограничился безрезультатным обращением к прихожанам, советуя принять обратно изгнанника. «Хорошо еще, что его только выгнали, ведь могло быть и хуже», – мысленно утешал себя шультгейс. Ему и в голову не приходило, что и ему самому придется разделить участь священника.

Когда Каспар, шагая рядом с сельским старостой, поднял глаза на Эндзейский замок, всегда так гордо красовавшийся на горизонте, он увидел на фоне леса лишь черные, обгоревшие развалины. Молодцы из Тауберского ополчения, выйдя из Ротенбурга, напали на замок и смели его с лица земли, как потом поступили и с Гибельштадтским. Верницеру удалось бежать в Ротенбург, где незадолго до того по его ходатайству отцу Бокелю была предоставлена освободившаяся должность настоятеля в часовне пречистой девы на Площади Капеллы. Обязанности его преподобия сводились к ежедневному служению ранней обедни горсточке пилигримов и нищих, которые получали в примыкавшем к часовне странноприимном доме трехдневный бесплатный приют, топливо, свечи и соль. Аполлония же уехала к своему ребенку в Рейхардсроде.

Пока Каспар вместе с Венделем Гаймом шел в Оренбах, у него созрело твердое решение: хватит с него мучений. На ходу передав привет от Симона старику Нейферу, сидевшему с соседями на скамье под липой, он предоставил Венделю Гайму подробно рассказывать сельчанам о союзе с Франконским ополчением, а сам направился в дом Нейфера. Игравшие на улице маленький Мартин с сестренкой, радостно смеясь, подбежали к нему. Он приласкал их, посадил девочку к себе на плечи, а малыша взял за руку и, болтая с детьми, перешел через двор и остановился на пороге.

– Бог в помощь, вот и я! – весело воскликнул он и, спустив на пол маленькую Урсулу, поздоровался с женой и сестрой Симона. По их лицам он понял, что застал их за грустными мыслями, которым они предавались в тиши воскресного дня. Глаза Кэте были затуманены и печальны; когда нельзя было найти забвение в работе, она все время думала о Гансе Лаутнере.

– Как хорошо, что ты пришел, Каспар. Ну как дела? – своим певучим голосом спросила хозяйка, сидевшая на лежанке. Лицо у нее осунулось и стало еще озабоченней, чем прежде.

– Дела хороши! – чересчур весело отвечал Каспар. – Симон велел кланяться, он цел и невредим.

Эта весть оживила обеих женщин.

– Слава тебе господи! – воскликнула Урсула, глубоко переведя дух, привлекла к себе детей и сказала, что отец кланяется им.

– Так он скоро приедет и привезет мне что-нибудь? – спросил мальчуган.

Кэте подозвала Каспара, посадила его рядом с собой на скамью у окошка и попросила рассказать обо всем подробно. Он повиновался и между прочим упомянул, что встретился в Ротенбурге с Большим Лингартом, приехавшим туда за пушками.

– Значит, война еще не кончена, – сказала, вздохнув, хозяйка.

– Ничего, скоро кончится, – утешил ее Каспар. – Теперь дело пойдет на лад. У наших будет большая сила.

– Ох, ох, – простонала опять Урсула, – а сколько жизней это еще будет стоить? Хотела бы я, чтобы вы, мужчины, хоть раз побыли в нашей шкуре. День-деньской только и думаешь, жив ли он еще? Есть ли еще у детей отец или уж нет его? Пора вам кончать эту драку. Ведь все равно толку не будет.

– Нет, будет! Обязательно будет! – заверил Каспар. – Теперь, когда доставим в Вюрцбург тяжелые пушки, сразу пропоем господам отходную. Да, кстати, Большой Лингарт рассказывал мне, что Розенберг тоже засел в Мариенберге. Так, признаться, и меня туда потянуло.

– Только из-за этого? – спросила Кэте, слегка пожав плечами.

– Не только из-за этого. Но здесь, как и в Ротенбурге, я никому не нужен.

– А об отце ты не думаешь? – с упреком заметила девушка.

– И ему я теперь не нужен. В военное время торговля идет не больно шибко, а что до нашего ремесла, то оно и вовсе замерло.

– Не верь ему, что он и впрямь хочет уйти на войну, – вмешалась Урсула. – Он нас вечно морочит.

– Нет, я не шучу, – уверял Каспар.

Кэте пристально посмотрела на него.

– Ты серьезно? – с расстановкой выговорила она. – Только это и гонит тебя отсюда?

Он не выдержал ее пытливого взгляда и отвернулся. На ее смуглых щеках проступила легкая краска, но она промолчала. Намекни она хоть единым словом, что его намерение огорчает ее, и он с радостью бы остался. Но он напрасно ждал. Между ее насупленными бровями залегла глубокая складка. Она прекрасно понимала, что гнало его отсюда, но не могла ответить на его чувство, и это огорчало ее.

– И то правда, чужая душа – потемки, – промолвила, покачав головой, Урсула и поднялась, чтобы позаботиться об ужине.

В комнату вошел Конц Гарт. Но это был уже не тот изможденный, истерзанный голодом и нуждой крестьянин, которого в начале года выбросили на улицу с женой и детьми. Он стал крепок и мускулист, только лицо его было мрачно. Пережитые страдания наложили свой неизгладимый отпечаток.

– Что скажешь, Конц? – спросила Кэте.

– Да вот какое дело, – сказал он, в замешательстве теребя шапку. – Староста назначил меня завтра вести пушки в Вюрцбург.

– Вот беда-то какая! – воскликнула Кэте. – А у нас уборка сена в самом разгаре. Но что поделаешь? Раз нужно, так нужно.

– Оно, правда, дело нужное, только уж очень не в пору, – сказал Конц, наморщив лоб.

– Ну, Кэте, если без Конца тебе трудно обойтись, – вмешался Каспар, – я знаю выход. Иди к старосте, Конц, и скажи ему, что я хочу тебя заменить и завтра вовремя буду на месте. Или, может быть, Кэте возьмет меня в работники на время сенокоса? – И он принужденно рассмеялся.

Но Кэте не смеялась. Она взяла Каспара за руку и крепко пожала ее.

– Так как ты все равно хочешь идти на войну, я принимаю твое предложение, – сказала она и добавила с теплым взглядом, в котором сквозило сочувствие. – Ты хороший парень, Каспар, и может быть… может быть, потом я сумею отблагодарить тебя лучше, чем сейчас.

– Так я иду к старосте, – сказал Конц и вышел из комнаты.

– Ну вот! Все уладилось, и все довольны! – воскликнул Каспар так радостно, как будто ему выпало на долю великое счастье.

Тем временем Флориан Гейер и Пецольд, оставив на постоялом дворе доспехи, отправились обедать к Стефану фон Менцингену. Священник Деннер извинился перед рыцарем и поскакал верхом к своим прихожанам в Лейценброн. Старый ректор Бессенмейер и Валентин Икельзамер тоже были в числе приглашенных. Хозяйка дома, радушно встретив гостей, удалилась. Мужчины остались одни. Хотя супруг ее и просил дорогих гостей не побрезговать чем бог послал, но в выборе и разнообразии кушаний и напитков чувствовался изощренный вкус большого гурмана. Впрочем, только ректор и сам хозяин отдали отменным яствам заслуженную дань. Флориан Гейер, как истый спартанец, приучил себя к лишениям, а Валентин Икельзамер, выросший в нужде, презирал утехи чревоугодия.

Зато оксенфуртский старшина с жадностью набросился на еду и напитки, не обнаруживая ни малейшего интереса к той словесной приправе, с которой хозяин, по обычаю всех гурманов, рекомендовал вниманию гостя то или иное блюдо. Его неукротимый аппетит вызывал улыбку сострадания на лице рыцаря.

– Собственно говоря, следовало бы остерегаться всякого, кто сидит за столом застегнутый на все пуговицы, – заметил фон Менцинген, – ибо чье жестокое сердце не смягчится, вкушая столь ароматный и сочный олений бок?

– Хорошо бы подвергнуть сему вкусовому испытанию кое-кого из магистрата, – вставил ректор.

– Как бы то ни было, необходимо неустанно разоблачать тайные происки предателей, – уже серьезно поддержал его фон Менцинген. – Еще позавчера вечером, когда я имел счастье впервые встретиться с братом Гейером фон Гейерсбергом, я обратил его внимание на то обстоятельство, что внутренний совет, стремясь дискредитировать в глазах сограждан вновь избранных членов внешнего совета из бюргерского сословия, возлагает на них непосильные обязанности, в которых они ничего не понимают и понимать не могут.

– Совершенно справедливо, – подтвердил ректор.

– На виселицу предателей! – крикнул Пецольд, стукнув кружкой об стол.

– Эти махинации городской знати, – заметил Валентин Икельзамер, – известны с давних пор, еще со времен древней Греции и Рима. Тех, от кого хотят избавиться, усылают из города с почетными поручениями.

– Но со мной у них это не вышло, – рассмеялся рыцарь фон Менцинген, самодовольно подкручивая кончики усов.

Флориан Гейер устремил на него пытливый взор и спросил:

– Так, стало быть, по-вашему, на верность Ротенбурга нашему союзу нельзя положиться?

– Ничуть не бывало! Я только хотел сказать, что, пока патрициат не будет окончательно устранен от кормила правления, Ротенбург не станет надежным оплотом свободы. Это мое искреннее убеждение.

– Вы правы, – согласился с ним Икельзамер. – В наше время возможны лишь демократические республики.

– Посему я считал бы необходимым, чтобы крестьянство еще более укрепило свое положение в городе, – продолжал фон Менцинген. – Однако почему же вы не пьете, господа? Ваши кубки все еще полны. Честное слово, разумней всего было бы заключить союз с одним из князей. Конечно, с таким, который внушает городу страх.

Ганс Пецольд от изумления выронил нож.

– Что? С князем? Да ведь мы решили с ними покончить!

– In politcis[119]119
  В политике (лат.).


[Закрыть] имеет значение только сегодняшний день, – заявил фон Менцинген.

– Нет, уж это от лукавого! – вскипел старшина.

Флориан Гейер, пронизывая рыцаря Стефана взглядом, спросил:

– Вы имеете в виду маркграфа Казимира?

– А хоть бы и его? – отозвался тот, насторожившись.

– Нет, вы сами понимаете, это невозможно, – воскликнул Флориан Гейер, вспыхнув от возмущения. – Если даже допустить, что крестьяне когда-нибудь вступят в союз с одним из князей, то уж во всяком случае не с Казимиром: ведь он столь же вероломен, как и жесток. Можем ли мы рассчитывать на верность князя, который оказался предателем по отношению к родному отцу? Вся эта семейка погрязла в вероломстве. Брат его, Альбрехт, нарушил присягу, чтобы превратить Пруссию, владение Тевтонского ордена, в свое собственное герцогство. Да и Фридриху, засевшему в Мариенберге, можно доверять так же, как лисе. Вот Пецольд может вам подтвердить, а еще лучше – Грегор из Бургбернгейма с его двумя тысячами ансбахцев, стоящими под Вюрцбургом, что Казимир всегда вел с крестьянами двойную игру. Так будет и с нами. Когда мы были во Франконии и пламя уже подбиралось к нему, каким любящим отцом своих подданных, каким другом народа прикидывался он тогда! Какими льстивыми письмами забрасывал он все франконские отряды, выдавая себя за ревнителя евангелия! Я тоже получил от него такое послание. Он добивался прекращения военных действий, и когда крестьяне по простоте душевной пошли на эту приманку, он, собрав силы, напал на них во время перемирия и свирепствовал не хуже самого Трухзеса Морга. У крестьянина может быть только один надежный союзник – горожанин, так как у них обоих одни и те же заклятые враги. Добейтесь объединения крестьянства со всеми городами, и вы создадите для дела свободы несокрушимый оплот.

– Готов подписаться под этим обеими руками! – воскликнул Валентин Икельзамер.

– Да, но одно не исключает другого, – промычал с полным ртом рыцарь фон Менцинген и, отхлебнув изрядный глоток вина, продолжал: – Укрепившись благодаря союзу с Ротенбургом, вы заставите князя принять наивыгоднейшие для себя условия. И притом заметьте: вступив в союз и с городом и с князем, вы тем самым подрываете Швабский союз, членами которого они являются. Как вам это улыбается? Об этом стоило бы по крайней мере узнать мнение маркграфа. Что до меня, то по чести я должен признать, что он всегда был для меня милостивым господином. Пусть кто-нибудь из вас, ну, скажем, брат Флориан, отправится со мной к нему; голову даю на отсечение, он найдет радушный прием. Можно выслушать мнение маркграфа, не связывая этим ни той, ни другой стороны. Потом видно будет, как поступить.

– Нет, без ведома крестьянского совета этому не бывать! – горячо запротестовал оксенфуртский старшина. – Я не допущу, чтобы такой человек, как брат Гейер, доверился заклятому врагу крестьян, не обеспечив себя охранной грамотой. Вспомните, с какой лютой ненавистью подстрекал господ и князей к расправе с нами сам Лютер! Да, для маркграфа это был бы отличный улов. Отпусти я Гейера, мне бы ввек не оправдаться перед крестьянством, да и его «черные» изрубили бы меня на куски.

– Я не пожалею жизни, если это может послужить делу свободы, – спокойно и просто сказал Флориан Гейер. – Но волку мало корысти выходить на промысел вместе с лисой.