355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роберт Швейхель » За свободу » Текст книги (страница 28)
За свободу
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 18:16

Текст книги "За свободу"


Автор книги: Роберт Швейхель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

– Так передайте дело в крестьянский совет, если вам угодно терять драгоценное время, – с плохо скрываемым раздражением пробормотал фон Менцинген. Его жгучие честолюбивые мечты о власти нисколько не остыли. Союз городов с крестьянами, обеспечивающий прочность нынешнего строя, был помехой на его пути. Соглашение с маркграфом должно было, по его мысли, опрокинуть эту преграду. Он надеялся, что маркграф не станет препятствовать крестьянам, когда он, фон Менцинген, начнет с их помощью очищать от аристократии магистрат. Тайные же виды самого маркграфа на Ротенбург были ему как нельзя больше на руку. В случае провала его замыслов у него осталась бы надежная опора в лице маркграфа.

– Ладно! – воскликнул он, овладев собой. – Если вы считаете себя связанными, то я позволю себе на свой страх написать маркграфу и осведомиться о его мнении. А теперь довольно об этом, дорогие друзья! Наполним кубки, прошу вас, пейте, отбросив всякие заботы.

И, схватив серебряный жбан, он начал наполнять бокалы. В это время на городской башне пробило шесть часов. Флориан Гейер отодвинул свой кубок и сказал, что ему пора идти для осмотра обещанных крестьянам пушек.

– До завтра у святого Иакова! – бросил он и поднялся из-за стола. Пецольд последовал за ним, на ходу осушив только что наполненный кубок.

Они отправились в городской замок, служивший для Ротенбурга арсеналом. Подъемный мост, защищенный воротами с толстыми круглыми башнями по обеим сторонам глубокого рва, вел от Дворянской улицы во двор замка. Высокие стены с бойницами, бастионами и башнями по углам окружали замок, над которым возвышалась исполинская башня Фарамунда. Увенчанный фронтоном навес, поддерживаемый шестью каменными колоннами, а также каменные скамьи для судей и двенадцати шеффенов указывали то место во дворе замка, где некогда заседал коронный земский суд. В южной стороне двора, перед остатками так называемой Белой башни, возвышалась часовня с прекрасными византийскими окнами и каменным крестом на остроконечной кровле. На верхнем этаже башни жил когда-то капеллан, отправлявший богослужение. В примыкающих к внутренней стене зданиях, обращенных островерхими фронтонами на город, хранились оружие и снаряжение, а в башнях – порох. Тяжелые пушки стояли на колесах или неуклюжих лафетах под открытым небом. Их огромные стволы покрывала ржавчина.

Начальник городской стражи фон Адельсгейм вышел навстречу посланцам, которых немало удивило многолюдное сборище во дворе замка. Альбрехт фон Адельсгейм, провожая их к пушкам, объяснил, что люди пришли проститься с пушками, уверенные в том, что они уже больше не вернутся назад. По лицу рыцаря было видно, что он сам с большим неудовольствием расстается с орудиями.

– И дамы – тоже? – спросил, заливаясь смехом, основательно подвыпивший оксенфуртский старшина. – А я – то думал, что золотое колечко им милее самой замечательной картауны!

И действительно, среди собравшихся было больше женщин, чем мужчин. Фон Адельсгейм потемнел в лице, подумав, что дам привело сюда пустое любопытство. Невеста уговорила рыцаря взять с собой ее вместе с подругой. Мало того, ему пришлось представить девушек послам, после того как они, особенно же Флориан Гейер, знающий толк в артиллерии, осмотрели пушки и убедились, что крестьянам выдают действительно лучшие. Девушки стояли возле стофунтовой картауны, и их стройные фигурки представляли чарующий контраст рядом со зловещими смертоносными орудиями.

– Ах ты черт! – не удержался от восклицания пришедший в восторг Ганс Пецольд, все еще под сильным действием винных паров, – не огорчайтесь, сударыни мои, вернут вам обратно ваших комнатных собачек.

– Будь то в моей власти, я бы их всех посадила на крепкую цепь, чтобы они никого не трогали! – воскликнула Габриэла и посмотрела на Флориана Гейера, который с нескрываемым удовольствием любовался красавицей. – Ужасно, что человек изобрел подобные чудовища, чтобы умерщвлять своих ближних!

– Скажем лучше: ужасно, что человек вынужден изобретать подобные чудовища, чтобы защищаться от своих ближних, – любезным тоном возразил Гейер.

– Будь это еще против турок, а то немцы против своих же немцев, – с живостью продолжала Габриэла.

– И я тоже так думаю, – вмешалась Сабина, чем навлекла на себя гнев жениха.

– Тем хуже, сударыня, – серьезно возразил Флориан Гейер, – что угнетенные вынуждены прибегать к таким средствам против угнетателей.


Нюрнбергская кулеврина. С гравюры Альбрехта Дюрера

– Но ведь господа и рабы всегда были, и желание крестьянина стать равным дворянину противоречит установленному природой и богом порядку! – воскликнула Габриэла, и глаза ее засверкали.

Флориан Гейер с улыбкой посмотрел на нее и сказал:

– Но не противоречит справедливости, которая стремится уничтожить неравенство между людьми, раз этого не делает, вопреки завету сына божьего, любовь.

Габриэла потупила взор. Но не успела она возразить, как раздались крики: «Дорогу! Дорогу!» – и во двор замка хлынула шумная ватага городской молодежи. Девушки и юноши, с венками и гирляндами цветов и еловых веток, бросились украшать обе картауны. Флориан Гейер, смотревший на них, скрестив руки, не заметил устремленных на него глаз Габриэлы и Сабины.

– Не правда ли, красиво? – обратился он снова к Габриэле. – Пожалуй, среди цветов даже эти страшилища имеют безобидный вид.

Прекрасная Габриэла зарделась, точно застигнутая на месте преступления.

– Здесь слишком жарко, – проговорила она и начала пробиваться через толпу. Флориан Гейер помог ей протиснуться, и когда они вышли на относительно свободное место, она продолжила прерванный разговор.

– Вы – воин, и я понимаю, что подобное зрелище может радовать вас. Но мне, женщине, эти чудовища в цветах кажутся еще более зловещими. Ах, неужели не придет конец этим жестоким временам? Как бы мне хотелось мира и спокойствия!

Она пытливо заглянула ему в глаза, и глубокий вздох вырвался из ее груди. Ее пристальный взгляд смутил его.

– Всем сердцем разделяю ваше желание, – сказал он.

– Оно осуществится, если вы, дворянин и друг бедного люда, протянете руку для примирения, – живо подхватила она.

– А поручитесь ли вы, что бедным людям будет обеспечена справедливость? – спросил он, улыбаясь ее пылкости, которая пришлась ему по сердцу. – Без такого ручательства мир невозможен.

– Я бы не остановилась ни перед чем, чтобы добиться этого. Но что может сделать слабая женщина? Наш удел исцелять раны, нанесенные мечом. Но разве в наших силах удержать меч, который их наносит?

Она улыбнулась и со вздохом устремила на него свой горячий взор, подернутый дымкой мечтательности.

– А разве красота не наносит ран? – спросил он с налетом игривости, но тотчас спохватился и уже сердечно и просто продолжал: – Простите, сударыня, я вижу в вас не только чудесный дар красоты, но и нечто большее – ваши мысли и чувства так же благородны, как и ваш облик.

Щеки Габриэлы запылали, губы приоткрылись, и она закрыла глаза. Резкий голос привел ее в себя. Это был голос начальника городской стражи, подошедшего вместе с Сабиной и Пецольдом. Разговаривая со старшиной и женихом, Сабина не сводила глаз с Габриэлы и Флориана Гейера, и, несмотря на связывавшие их узы дружбы, ревность острым жалом впилась в ее сердце. Фон Адельсгейм извинился, что прерывает их беседу, но пора запирать ворота замка. Габриэла метнула в него далеко не любезный взгляд. Флориан Гейер и Пецольд откланялись. Габриэла, сняв вышитую перчатку, протянула рыцарю руку и глубоко погрузила в его глаза свой томный взгляд.

– Не забывайте своих ротенбургских друзей, – с улыбкой сказала она.

Ее взгляд и пожатие нежной руки согрели ему сердце, но он молча ответил на ее пожатие и удалился.

Когда на следующее утро Каспар пришел в Гаттенгофен с мечом на боку и с аркебузом на плече, крестьянский отряд уже был в сборе. Старый Эчлих не пытался удерживать сына, но прощанье, видно, далось ему не легко. Он долго не выпускал руки Каспара, а под конец не выдержал и поцеловал его в губы. Каспар просто растерялся: сроду он не думал, что его старик способен на такие нежности. Он не мог припомнить, чтобы отец поцеловал его хоть раз в жизни, даже в детстве. Во всяком случае, ни отправляясь в странствования, ни возвратившись домой, он ни разу не удостоился поцелуя. Раздумывая над этим, он даже был рад, что Большой Лингарт, который вместе с Себастьяном Раабом командовал отрядом, сопровождавшим пушки, был так занят приготовлениями к походу, что едва успел, не слезая с коня, пожать ему руку. «Великан не в духе», – подумал Каспар, слушая, как тот мрачно чертыхается.

Айшгрундские крестьяне принесли весть о том, что маркграф Казимир стоит под Иллесгеймом с крупными силами и что его отряды уже свирепствуют на границах ротенбургских владений. Чтобы не попасть под удар, нужно было вместо прямого пути на Вюрцбург избрать окружный путь Тауберской долиной через Реттинген. Это был изрядный крюк, тем более нежелательный, что пушек ждали с великим нетерпением. Наконец показался кортеж: каждую картауну тянула восьмерка крупных и сильных лошадей и сопровождало несколько городских стражников; за пушками следовали три телеги с порохом и ядрами и телега с припасами. Во главе кортежа ехал ротенбургский пушкарных дел мастер Ганс Баслер, человек воинственной наружности, с огромным носом, рдеющим, как горная вершина в лучах заката, над черным лесом усов. Процессию замыкали молодой Шпельт и Эренфрид Кумпф, которого сопровождал по его настоянию доктор Карлштадт.

– Тьфу ты, пропасть! – фыркнул при виде последнего Большой Лингарт. – Как будто у нас в комитете своих попов мало!

Впрочем, и маленький черный доктор был не в большом восторге от этой военной прогулки. У него было на то веское основание.

Большой Лингарт тотчас приказал трубить выступление. В то время как пушечный кортеж спускался в Тауберскую долину, в Ротенбурге большой колокол созывал общину в собор св. Иакова. Оба совета и комитет заняли свои места на хорах, перекрывающих Оружейную улицу. К перилам подошел Флориан Гейер, и при виде его высокой фигуры, этих больших, горящих отвагой глаз, говор, кашель, шепот, шарканье ног – все сразу прекратилось и во всех трех нефах собора наступила тишина. Он говорил горожанам об условиях заключенного союза, и голос его гулко отдавался под высокими сводами церкви. Как и накануне, речь его отличалась простотой и глубоким сознанием важности этого союза. В заключение он сказал:

– Прежде всего помните, что только союз городов с крестьянством может обеспечить свободу горожанам и охранить их мирный труд от произвола светских и духовных владык, которые одинаково притесняют и крестьян и горожан и высасывают из них все соки.

Слова эти зажгли присутствующих и вызвали на всех скамьях, кроме патрицианских, возгласы одобрения. Когда снова водворилась тишина, священник Деннер прочитал статьи договора, после чего Георг Берметер предложил общине принести присягу на верность братскому союзу города и крестьянства.

– Но знайте, – прибавил Флориан Гейер, – что, если кто-нибудь надеется, что, не подняв руки и не произнеся клятвы, он сможет уклониться от обязанностей, налагаемых союзом, то он заблуждается. Присяга распространяется на всех членов общины.

Затем на кафедру главного придела взошел доктор Дейчлин, и оба совета, комитет и все члены общины, подняв кверху указательный палец и повторяя за ним слова присяги, поклялись всемогущим богом на святом евангелии в верности статьям договора. Однако Эразм фон Муслор, Конрад Эбергард и еще несколько человек из местной знати не подняли пальца и не произнесли присяги, что не ускользнуло от внимания Стефана фон Менцингена. Вслед за тем крестьянские послы подошли к перилам хоров и принесли присягу в нерушимой верности союзу от имени Франконского войска. «Аминь!» – произнес со своей кафедры доктор Дейчлин.

По окончании торжественного акта Флориан Гейер хотел немедля отправиться в Вюрцбург. Но, по обычаю того времени, для того, чтобы любой договор вошел в силу, нужно было его хорошенько вспрыснуть. По этому случаю бургомистр пригласил послов в городскую питейную, где их ждала закуска с обильными возлияниями.

Когда толпа выходила из собора, вдруг раздались крики: «Смотрите! Смотрите!» – и сотни рук потянулись вверх. Странная картина открылась взорам. На совершенно ясном небе стоявшее в зените солнце окружала яркая радуга. Над естественной причиной такого явления никто не задумался, но все, кто был в это время на церковном дворе, на площадях и на улицах, собирались кучами, смотрели, запрокинув головы, и переговаривались: «Что это означает?», «Что предвещает этот знак?», «К добру ли это или нет?»

– Я истолкую вам сие знамение! – провозгласил вышедший из дома Тевтонского ордена от командора Христиана слепой монах. – Внимайте, братья! – и он устремил невидящие глаза к солнцу. – Подобно тому, как после всемирного потопа господь, положив на небо радугу, возвестил миру о своем новом союзе с человеком, так и ныне радуга означает, что заключенный нами братский союз окружит солнце свободы семикратным несокрушимым валом. Бог поможет нам и поразит своей карающей десницей преступных князей.

И он зашагал к себе в монастырь, осторожно нащупывая посохом дорогу, а толпа поспешно расступалась перед ним. На площади он еще раз остановился и повторил толкование этого необычайного явления природы.

Глава четвертая

Поздно вечером, в день приезда послов в Ротенбург, под старой липой, перед гохбергским кабаком, любезничала молодая парочка. Он обнял свою красотку за талию, а она прижала его руку к пышным бедрам и крепко прильнула к его груди. Они встретились после долгой разлуки. Долговязый Вильм служил рейтаром на Мариенберге. Теперь, по поручению приора, он направлялся в Гейдельберг и воспользовался случаем, чтобы запастись на дорогу поцелуями своей милой. Он вез епископу письмо, скрытое в полой рукоятке копья, которое в данный момент было прислонено к старой липе. За ее широким стволом, в тени густой листвы, скрывалась женщина. Это была Черная Гофманша. Присев на корточки и опершись локтями на колени, она обхватила голову костлявыми руками. Весть о бегстве епископа с «Горы богоматери» ошеломила ее. Она не хотела верить, что тот, ненавистный, кого она мечтала возложить на алтарь своей мести, в последнюю минуту улизнул. Она рвала свои седые волосы, терзала ногтями грудь, кричала как безумная и с пеной у рта проклинала бога. Повинуясь порывам своей мятущейся души, она то бродила по окрестностям, то просиживала долгие часы, вся сжавшись в комок, как теперь, в глубоком раздумье и не двигаясь с места. Ее хорошо знали не только в отряде оденвальдцев и неккартальцев, но и во всех крестьянских отрядах. Слухи о ее сношениях с нечистой силой снискали ей всеобщее уважение, к которому примешивался страх. Всюду к ее услугам был походный котелок, когда она бывала голодна, а когда силы изменяли ей, она могла растянуться у любого костра, а не то – и на соломе в любой конюшне или хлеве. Для нее не существовало ни дня, ни ночи. Старая липа, под которой дочь кабатчика Розхен ворковала с долговязым Вильмом, была излюбленным убежищем старухи. Отсюда был виден как на ладони весь Мариенбергский замок.

Шепот влюбленных нисколько не интересовал ее. Быть может, она даже принимала его за шелест листвы. Но вдруг она выпрямилась и насторожилась. Парень сказал, повысив голос:

– Ну, прощай, сердце мое. Мне пора в путь-дорогу.

– Ах! Горькая моя доля! – воскликнула Розхен. – Когда же наконец мы сможем больше не разлучаться?

Серые губы старухи скривились в полупрезрительную-полусострадательную усмешку. У молодых вечно одна и та же песня!

– Больше ждали – меньше осталось, – утешал свою красотку Вильм. – Вчера наши гости веселились на славу, и мне пришлось им прислуживать. Вино развязало им языки, и они наболтали больше, чем следовало. Они надеются, что Гец и Мецлер со своими войсками переметнутся к ним. Об этом я и везу сообщение епископу.

– Полно, Вильм, зря болтать. Мыслимое ли это дело? – усомнилась Розхен.

– Да ведь начальники у вас небось днюют и ночуют, – отвечал он, протягивая руку за копьем. – Ты разве не заприметила, как они теперь сорят золотом направо и налево? Знать, завелись у них деньжата.

Девушка недоверчиво покачала головой, и он пояснил:

– Видно, они получили здоровый куш из замка и надеются еще кое-что получить. Ты не зевай.

Розхен громко вскрикнула, и он, зажимая ей рот рукой, зашипел:

– Тише! Ты что – погубить меня хочешь? Я своими ушами слышал, как наши толковали… И вот что, Розхен, если кто из них тряхнет мошной и ты не устоишь перед искушением, знай, тебе несдобровать…

Но она не дала ему договорить и зажала рот поцелуем, а он обхватил ее обеими руками. Видно, такое доказательство верности пришлось ему по вкусу, и он заставил ее повторить его много раз. Наконец он оторвался от девицы, и Черная Гофманша услышала его тяжелые шаги по усеянной галькой дороге. Потом тихо защелкнулась дверь кабака.

Старуха просидела не смыкая глаз всю ночь до утра. Едва забрезжил рассвет, она появилась в Гохберге и взбудоражила весь крестьянский лагерь, крича, что начальники, подкупленные гарнизоном замка, готовят измену. Георг Мецлер и Флукс тщетно пытались успокоить разразившуюся бурю. Тщетно клялись они и доказывали, что ни они сами и никто другой из военачальников не получал денег из замка. Крестьяне захватили пушки графа фон Вертгейма и, переправившись с ними через Коровий брод, двинулись на Гейдингсфельд. Черная Гофманша устремилась туда впереди всех. Когда они подошли к подножью Николаусберга, к ним навстречу выбежали гурьбой стоявшие там на привале крестьяне, и все вместе принялись втаскивать тяжелые пушки на вершину горы.

Тем временем слухи о предательских кознях епископской своры уже успели облететь весь город, и Черной Гофманше не пришлось уговаривать вюрцбуржцев идти на штурм замка, чтобы перебить всех его защитников до единого, прежде чем подоспеет помощь, за которой был послан гонец в Гейдельберг. Подошла партия горожан с лопатами, мотыгами и кирками и начала подводить подкоп под замок. Другая партия сооружала плоты под каменными быками моста, единственного моста, соединявшего в те времена оба берега, чтобы обеспечить связь под прикрытием от обстрела с замка. Возле Блейденской башни, на правом берегу реки, в доме Тевтонского ордена и под аркой августинского монастыря были установлены пушки. Энергичную деятельность развил Ганс Берметер. Из всех кварталов он вызвал к себе людей, которые остались в городе как сторонники крестьян, и взял с них торжественную клятву явиться по первому зову, повиноваться начальникам и стойко оборонять город.

Между тем жители предместья под предводительством Черной Гофманши разгромили монастырскую церковь св. Буркхарда у городских ворот, старейшую церковь Вюрцбурга. Разрисованные окна, алтари, иконы, ковчеги с реликвиями, ризы – все это было принесено в жертву озлоблению против епископа. Все было изрублено, изорвано, разбито на куски. Не уцелел даже крест над главным алтарем. Черная Гофманша, вырвав у кого-то из рук топор, отрубила голову статуе Христа.

Гец фон Берлихинген бросился в новый собор, чтобы укротить разбушевавшиеся волны мятежа. Разгром монастырской церкви привел его в бешенство, и он вбежал в залу капитула с багровым лицом. Он осыпал членов крестьянского совета яростными упреками в том, что они допустили подобное бесчинство. Уж лучше бы он пошел на службу к туркам, чем к ним. Завязалась ожесточенная перепалка. Якоб Кель бросил ему в лицо обвинение в том, что он снюхался с епископским гарнизоном и старается посеять рознь между осаждающими. Гец рассудил, что благоразумней будет убраться восвояси.

Четвертое воскресенье после пасхи началось громовым благовестом пушек. В городе пробило четыре часа, когда с батареи на Николаусберге открыли огонь по замку. Осажденные не отвечали батарее, но направили все орудия на город, и когда упали первые ядра, собравшаяся на площадях и улицах толпа с проклятиями бросилась врассыпную. В продолжение целого часа мариенбержцы осыпали вюрцбуржцев ядрами из своих пушек, усеивая улицы города развалинами обрушившихся стен, обломками балок и черепицы. Между тем пушки, установленные у Блейденской башни, у дома Тевтонского ордена и августинского монастыря, тоже разверзли свои медные жерла. До самой ночи не умолкал грохот николаусбергской и городской батарей; гарнизон же замка берег порох. Городские орудия действовали более успешно, чем николаусбергские: ядром, выпущенным из фальконета, был убит в постели питейный старшина лаудахский; другой выстрел, с городской башни, стоил жизни епископскому капеллану. Город больше всего пострадал от новой, установленной на Шютте, батареи. Все собравшиеся на Николаусберге крестьянские военачальники в один голос заявили, что первым делом нужно заставить замолчать эту батарею. Может быть, ее удастся захватить внезапным ударом и одновременно ворваться в замок?

Симон Нейфер, склонявшийся к этому дерзкому замыслу, посоветовал, однако, отложить его осуществление до возвращения из Ротенбурга Флориана Гейера, который бы взял это дело в свои опытные руки. Тут священники, которые всегда считали, что они сами с усами, наморщили носы. Якоб Кель уперся, как бык, и заявил: эка важность, брали мы замки почище этого и без дворянской указки. И вот в лагере было объявлено, что кому охота идти на приступ замка, тот может записаться в «Зеленом дереве». Ступеньки лестницы, ведущей в трактир, скрипели не переставая: столько нашлось охотников. Особенно много народу явилось из Черной рати, из тех, кто уже побывал под Вейнсбергом. Симон Нейфер счел своим долгом не отставать от других. В числе ротенбургских добровольцев был и знаменосец Пауль Икельзамер. Ослепительная радуга, появившаяся в понедельник около полудня на совершенно ясном небе, была принята крестьянами как знамение победы. И многие уже праздновали ее заранее салютами из фальконетов.

К вечеру небо покрылось тучами. Беззвездная ночь благоприятствовала смелому предприятию. В десять часов вечера охотники выступили в поход. Они шли на смерть с музыкой. Трубили трубы, гремели барабаны, развевались Знамена; храбрецы продефилировали по городу и направились к Целлерским воротам. Многие были снабжены штурмовыми лестницами и другими необходимыми для штурма приспособлениями. В авангарде шли «черные» во главе с Симоном Нейфером, которому было поручено командование штурмовой колонной. Рядом с ним выступал пасынок Конца Гарта, лихо выбивая барабанную дробь. Пауль Икельзамер нес знамя Ротенбурга. У ворот стоял Якоб Кель с крестьянскими членами совета. «За дело, дорогие братья, за дело!» – кричали они выступавшим отрядам, и в ответ им раздавались громовые приветствия колонны. Штурмующие были встречены убийственным огнем. Дозорный на Бергфриде – самой высокой сторожевой башне замка – еще днем заметил необычное оживление в городе, и осажденные были начеку. Но крестьяне шли вперед, не обращая внимания на пули и ядра. «За дело! За дело!» Подобно волнам морским, подгоняемым бурей, катились они все новыми и новыми рядами к редутам, перехлестывали через них и добегали до самого палисада. Они разбивали топорами колья палисада, вырывали их из земли руками, протискивались между ними и скатывались в ров под стенами замка. Блеск и грохот аркебузов, пищалей и крепостных орудий не прекращались ни на минуту. Со стен и из башен, из бойниц и окон домов нападающих поливали крутым кипятком и смоляным варом, обдавали греческим огнем, забрасывали камнями и брандкугелями из смолы и серы. Францисканец демонстрировал свое искусство.

Стоявшие на мосту, на площадях и улицах вюрцбуржцы с ужасом смотрели на беспрестанные вспышки и прислушивались к гулу орудий и грохоту канонады, раскаты которой еще усиливались горным эхом, сливаясь с дикими криками сражавшихся. Казалось, весь замок был облит пламенем, словно над ним сразу разразилось несколько гроз. Но зато они не слышали ни воплей раненых, ни стонов умирающих, ни душераздирающих криков о помощи заживо погребенных в глубоком рву – обожженных и ошпаренных, раздавленных и задыхающихся. И вдруг наступила тишина. Симон Нейфер приказал бить отбой: не для отступления, а для того, чтобы, собравшись с силами, перегруппироваться. Вскоре снова забили барабаны, призывая к новому штурму. Но в Черной рати уже не было юного барабанщика. Отбросив свой барабан, он выхватил из рук убитого товарища мушкет и пороховницу и, ловко, как кошка, протиснувшись через палисад, одним из первых ворвался в неприятельский редут. Но в этот момент пушечным ядром ему раздробило обе ноги, и в страшных муках он корчился на дне рва. Увидев в освещенном окне замка капитана ландскнехтов, подававшего сигналы о продвижении крестьян, он собрал последние силы, приподнялся и метким выстрелом размозжил капитану череп.

– Наши подходят… Победа!.. Мама!.. – вырвалось из холодеющих уст мальчика, и, откинувшись назад, он испустил дух.


Влюбленные в лесу. С гравюры Альбрехта Альтдорфера

Сражение закипело с новой силой. Казалось, гигантский дракон изрыгает дым и пламя, окутавшее весь замок. Крестьяне бросились на приступ сразу со всех сторон. Некоторым удалось проникнуть в передний двор замка, а двум или трем из них – даже вскарабкаться на отвесную скалу, обращенную к Николаусбергу, и оттуда перебраться на стену. Но осажденные тут же сбросили их в ров. Геройская отвага крестьян ни к чему не привела. В конце концов им пришлось отступить. «Черные» последними оставили поле сражения. Они недосчитывали многих в своих рядах. Пауль Икельзамер был убит, Симон Нейфер – ранен. Но он почувствовал это лишь много позже. У Целлерских порот к отступавшим присоединилась Черная Гофманша. Пока шел бой, она все время стояла у ворот, не обращая внимания на свистящие пули, вложив весь жар своей души в ожидание той минуты, когда крестьяне ворвутся в замок.

Осажденные ожидали третьего приступа, но когда они поняли, что его не будет, они разрядили свои тяжелые орудия по городу. Затем они принялись отливать пули; запас их был на исходе. Ожесточенное сражение длилось четыре часа.

На рассвете к стене замка подошли два парламентера с шляпой на палке. Крестьяне предлагали заключить перемирие до двух часов пополудни, чтобы убрать своих раненых, всю ночь пролежавших без помощи, и похоронить мертвых. В одном только рву и траншеях осталось до четырехсот крестьян убитыми и ранеными. Для ведения переговоров на стену поднялся сам приор, маркграф Фридрих Бранденбургский. Он изъявил согласие на перемирие не только до двух часов, но до полуночи; однако до той поры все должно оставаться в том же положении и ни один крестьянин или горожанин не будет подпущен к Теллю. Все уговоры и просьбы парламентеров отскакивали от закованной в панцирь груди князя церкви. Раненые были обречены исходить без помощи в страшных мучениях, пока смерть не сжалится над ними. Если приор надеялся подобной жестокостью сломить сопротивление крестьян, то он ошибся. Этим он привел их в состояние еще более яростного ожесточения, и они немедля начали подводить подкоп под замок со стороны предместья св. Буркхарда и прокладывать новые траншеи.

Вильгельм фон Грумбах, занимавший вместе с братом одну из комнат в восточном крыле замка, следил из окна за ходом окопных работ. Его брат лежал на кровати, стараясь вознаградить себя за бессонную ночь.

– Приятная перспектива, – сказал Вильгельм, повернувшись, – взлететь в один прекрасный день на воздух или шлепнуться в Майн, если мы еще раньше не околеем от жажды.

– От жажды? Едва ли, – невозмутимо возразил его брат. – Мы вместе с Ротенганом осматривали подвалы: там столько вина, что нам его и за несколько лет не выдуть.

– Вина, но не воды. Все колодцы замка пусты. Ведь столько недель с неба не падало ни капли.

– Да, меня начинают уже беспокоить наши посевы, – зевнул Ганс фон Грумбах. – Пожалуй, в нынешнем году не избежать неурожая.

– Об урожае вряд ли нам придется заботиться. Его уберут крестьяне, – ядовито ответил Вильгельм. – Мы еще счастливо отделаемся, если от наших замков хоть что-нибудь уцелеет.

Ганс слегка приподнялся на постели.

– Какого дьявола ты ударился в меланхолию? А, все это вздор! – прибавил он и снова опустился на подушки.

Вильгельм подошел к нему и приглушенным голосом произнес:

– Хочешь видеть двух ослов? Погляди на меня и на себя. Кой черт принес нас сюда, вместо того чтобы последовать примеру Геннеберга и других? Позор для дворянина идти в вассалы к попу! Если наши предки по простоте душевной дали черным рясам себя облапошить ради нескольких обеден за упокой души, то почему мы должны весь век страдать! Я по крайней мере не собираюсь.

– Вспомни о Зиккингене, – предостерегающе сказал Ганс, приподнимаясь на локте. – Если бы мы тогда пошли за Флорианом, не миновать бы нам нищенской сумы.

– Тогда уже было слишком поздно. Но теперь обстановка нам благоприятствует. Сила на стороне крестьян, и если Гец решился, то, ей-богу, и Грумбахи тоже могут рискнуть. У меня все нутро переворачивается, как подумаю, что мы должны пресмыкаться перед этим Тюнгеном, раздувшимся от спеси. Распороть бы ему брюхо! Как ты считаешь, Ганс? Переменим диспозицию?

– Оставь меня в покое! До смерти спать хочется, – пробормотал Ганс и повернулся к стене.

Тонкое лицо Вильгельма дышало отнюдь не братской любовью, когда он направился от кровати к окну. Теребя рыжеватый ус, он в раздумье смотрел во двор.

Симон Нейфер тоже лежал на кровати, в доме одного гончара в Гейдингсфельде, где он расположился на постой, и спал сном праведника. На скамейке, в ногах кровати, сидела Черная Гофманша, подперев голову руками. Она раньше его заметила, что он ранен, пошла за ним, промыла и перевязала ему рану. Пуля пробила левое предплечье, не задев кости, но он позволил ей заняться им лишь после того, как распорядился об оказании помощи раненым, попрощался со своими людьми и поблагодарил их за проявленную отвагу. Черная Гофманша была признательна ему за то, что он хорошо относился к ее внуку. Это он рассказал ей о последних днях Ганса. Сквозь толстую кору ее одичавшего сердца пробился огонек женского сострадания. Глухой, все нараставший гул, подобный далеким раскатам грома, вывел ее из задумчивости. Бесшумно встав со скамьи, она подняла окно, затянутое вместо стекла тонким свиным пузырем, но на небе не было ни облачка. Глухие раскаты потонули в восторженных криках толпы, донесшихся с площади. Симон проснулся.

– Лежи спокойно. Я погляжу, что там такое, – повелительно сказала Гофманша и вышла из комнаты. Обессиленный, он чуть было опять не уснул, но от топота тяжелых шагов по лестнице встрепенулся. В дверях, за спиной Черной Гофманши, появился Большой Лингарт с Каспаром Эчлихом. Симон приподнялся и протер глаза.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю