355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роберт Швейхель » За свободу » Текст книги (страница 4)
За свободу
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 18:16

Текст книги "За свободу"


Автор книги: Роберт Швейхель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

– Тут все свои люди, – заметил Симон, пожимая ему руку. – Однако ты порядком запоздал.

– Зато привел доброго товарища, Фрица Бютнера из Мергентгейма, – отвечал Большой Лингарт, усаживаясь за стол, и, взяв кубок, застучал им по столу, подзывая хозяина.

– У нас у всех одна забота, – многозначительно произнес Фриц Бютнер. Симон пожал ему руку, остальные приветливо кивнули.

– О чем речь ведете, друзья? – спросил Большой Лингарт, вытягивая ноги во всю длину, когда хозяин принес кувшин вина и кубки. – Можем говорить без опаски. Здесь такой дьявольский шум, что мертвому впору проснуться.

– Мы говорили о том, – отвечал Леонгард Мецлер, – что небесные знамения предвещают повсюду великие пере мены. Вы небось тоже слышали, что на Рейне среди бела дня доносится с ясного неба страшный гул и звон оружия, словно шум битвы?

– За дело! За дело![26]26
  «За дело!» (Dran!) – боевой клич атакующих ландскнехтов.


[Закрыть]
– густым сочным басом воскликнул Лингарт. – Давненько чешется у меня рука вынуть из ножен мой старый меч. Против кого? Как бы вы думали? Попов да дворян? Нет, это несправедливо. Хуже чумы – рыцари Тевтонского ордена. Их гроссмейстер сидит в Мергентгейме и, как паук, опутывает своей паутиной всю империю. Тевтонские рыцари, эти полупопы-полудворяне, теснят своих подданных вдвойне.

– Твоя правда, они хуже всех, – подтвердил Фриц Бютнер. – Уж недаром у нас говорится: «Неплохо живется под поповским ярмом, только избави нас от него, боже».

– Еще бы! – вставил Большой Лингарт. – Вместо нехристей они нанизывают на копья жареных каплунов, зайцев, уток, куропаток.

 
Наряжаться, напиваться
и всхрапнуть, набив живот, —
Вот работа для господ.
 

– А мало, что ли, забот у наших крестоносцев? – насмешливо спросил Каспар. Кэте рассмеялась. Бютнер бросил на нее неодобрительный взгляд и с таким озлоблением опустил кубок на стол, что вино расплескалось.

– В июне летошнего года, – сказал он, заскрежетав зубами, – господские лошади, гончие да егеря вытоптали у меня как есть всю пшеницу. И не только у меня. А мы все сносим, ведь люди мы подневольные. Господа считают, что наши поля и огороды – хорошая потрава для их дичи, которую берегут как зеницу ока, а стоит кому из нас схватиться за дубинку али ружье, чтобы спугнуть ее, упрячут тебя в башню, как пить дать, да еще сгноят заживо.

Лаутнер так побледнел, что Кэте в испуге спросила, что с ним. Грудь его вздымалась. Не обращая внимания на девушку, он хотел что-то сказать, но Каспар опередил его.

– Ваши тевтонские рыцари еще туда-сюда, а вот когда мне по пути довелось побывать во Франкфурте-на-Майне, так там один рыцарь, фон Эпштейн, прислал в магистрат за палачом, чтоб отрубить голову крестьянину за то, что тот посмел наловить раков в господском ручье. Магистрат ему отказал, но патриции соседнего города охотно дали своего палача, и бедняга поплатился головой.

Кэте в ужасе вскрикнула, мужчины гневно выругались, а шварценбронский великан с такой силой двинул кулаком по столу, что кубки заплясали и зазвенели, а сидевшие за соседними столами обернулись.

– Эхма! – крикнул он, разразившись зловещим смехом. – Весело живется на белом свете бедняку, как я погляжу! Послушайте-ка, люди добрые!

И он повторил своим гулким басом только что рассказанную историю. Весь зал слушал его в напряженном молчании, но едва он кончил, как поднялся неописуемый шум.

Габриэль Лангенбергер подбежал к Лингарту с упреками: по его милости люди, чего доброго, потеряют вкус к вину.

– Тем лучше, – осадил его Лингарт.


Рыцарь в немецкой деревне. С гравюры начала XVI в.

– Мне пора, – сказал Ганс, с трудом подавляя волнение, и встал. – Хоть я сам и не крестьянин, но в моих жилах течет крестьянская кровь, так же как и в ваших, и ваше дело – мое дело. Можете рассчитывать на меня.

И он начал прощаться с крестьянами.

– Постой, погоди, так уходить непорядок! – остановил его Лингарт, наполняя кубок. Все чокнулись, а Кэте, протянув свой кубок, глазами умоляла молодого подмастерья остаться. Увидев, что он не обращает на нее внимания, она надула губки, а Каспар, украдкой взглянув на нее, насупился.

– Славный паренек! – воскликнул Иорг Бухвальдер, – только по глазам видать, что на сердце у него тяжко.

И он вопросительно посмотрел на Каспара.

– Ваша правда, – подтвердил Каспар. – Хуже нет, когда крестьянин пухнет с голоду. Отец его вышел как-то ночью из Бекингена – он тамошний уроженец, – перешел вюртембергский рубеж, да и застрелил оленя. Его поймали, лесничий приказал зашить его в оленью шкуру и затравить собаками. Сам фогт и все благородные господа любовались, как волкодавы рвали на куски человека. Это ли не забава для господ! Мать Ганса разрешилась им на два месяца раньше срока, и это стоило ей жизни.

Все уставились на говорившего полными ужаса глазами. Кэте вздрогнула и закрыла лицо руками.

– Они нам всем наступают на горло, – сказал Симон Нейфер, захлебнувшись от гнева. – Так неужто мы пойдем на заклание, как бараны?

– Он прав, – поддержал его Мецлер, – я тоже не раз задавал себе этот вопрос. – И он сделал знак, чтобы все придвинулись к нему поближе, и шепотом продолжал: – Я получил весточку от моего свояка Иорга. Да, да, от того самого, у которого трактир в Балленберге под Краутгеймом. Гонец еще сидит у меня, ждет ответа. По всему Оденвальду идет брожение среди бедного люда, как нас величают господа. Да и в других местах все волнуется и гудит, как в улье перед роением. Как видно, дело идет к тому, что скоро поднимут знамя Башмака.

– Черт побери! Не пуститься ли и нам в пляс? – гаркнул Большой Лингарт, тщетно стараясь приглушить свой громовой голос.

– За оружием дело не станет, – добавил староста.

– У наших, орденских, оружия нет, – прошептал Фриц Бютнер из Мергентгейма, – да мы и цепами и косами не хуже управимся.

– Как бы не просчитаться, – предостерегающе вставил Бухвальдер. – Одним нам с ними не совладать.

– Да ведь ты слышал, что творится кругом? – нетерпеливо вскричал Леонгард Мецлер.

– Берусь затеять дома такую игру, что у тевтонских рыцарей рожи станут белее, чем их плащи! – крикнул Фриц Бютнер и со всей силы хватил кулаком но столу.

– А я отвечаю за Оренбах, – сказал Симон Нейфер. – Пусть каждый даст сигнал своим друзьям быть наготове.

Прежде чем разойтись, крестьяне договорились о ближайшей встрече в «Медведе».

– Ну, а ты как? – спросила Кэте Каспара, молча сидевшего за столом.

– Когда начнется пляс, я пойду в паре с тобой, – шутливо отвечал он.

Она двинула плечом, как бы отталкивая его.

– Конец дворянскому царству! – рявкнул Большой Лингарт и забарабанил пустой кружкой по столу. – Добавь– ка еще, хозяин! – загремел он басом подбежавшему трактирщику.

Глава третья

Первый бургомистр Ротенбурга Эразм фон Муслор поднял чашу, искрившуюся золотистым рейнским вином, за здоровье дорогих гостей, собравшихся в его доме на Дворянской улице в день трех волхвов. Трапезный зал помещался в первом этаже; стены были покрыты яркими фресками, изображавшими сцены из священного писания, выполненные несколько топорной кистью ульмского мастера Варфоломея Цейтблома[27]27
  Варфоломей Цейтблом – живописец и резчик XV в., работал большей частью в Ульме.


[Закрыть]
. Его муза к тому времени еще не успела расправить свои крылья. Зато расписанный резной потолок заслуживал восхищения. Многолапая бронзовая люстра с множеством причудливых украшений в виде вьющихся растений и листьев, висевшая посреди зала, была, несомненно, произведением нюрнбергского мастера. Уставленный драгоценной посудой художественной работы, стол сверкал хрусталем, золотом и серебром.

Молодежь с нетерпением ожидала приглашения к столу, так как представители старшего поколения, особенно же досточтимые члены обоих советов[28]28
  …досточтимые члены обоих советов… – В средневековых вольных городах, пользовавшихся самоуправлением, внутренний совет являлся высшим исполнительным и законодательным органом. В Ротенбурге внутренний совет состоял из тринадцати именитых граждан. В 1455 г. после восстания ремесленников и городских низов в Ротенбурге, в соответствии с новым городским уставом, был образован широкий, так называемый «внешний» совет из сорока двух человек, куда были допущены их представители. Однако с течением времени ремесленники были вытеснены из внешнего совета, и он превратился в орган патрицианского управления. Должность ратсгера (городского советника) оплачивалась так низко (с 1523 г. восемь гульденов в год), что занимать ее могли только состоятельные люди.


[Закрыть]
, углубились в нескончаемый разговор, всесторонне обсуждая возможные политические последствия брака, заключенного в соборе св. Иакова. Юные патриции потешались над четой молодоженов, которые, несомненно, были уже не первой молодости, и над участниками свадебной церемонии. Отцы города спорили о том, какие меры надлежит применить магистрату против доктора Дейчлина, который в свое время был приглашен городом в качестве проповедника. На духовного пастыря Тевтонского ордена и на отца Мельхиора власть магистрата не простиралась.

Второй бургомистр Конрад Эбергард резко высказывался за самые решительные меры. Настало время, когда магистрат должен беспощадно покарать еретика, угрожающего поколебать основы порядка, установленного богом и людьми. Однако господин Эразм фон Муслор с улыбочкой заметил, что не следовало посягать на прерогативы его преосвященства епископа Вюрцбургского, повелевающего священнослужителями ордена.

В лице досточтимого господина Эразма величавость главы имперского вольного города сочеталась с лоском светского человека. Надменность, венчавшая его высокий, но узкий лоб, умерялась любезной улыбкой, не сходившей с его медоточивых уст. Величаво-любезным было и краткое застольное слово, с которым он обратился к своим гостям. Вслед за тем большая серебряная чаша с фамильным гербом фон Муслоров заходила вкруговую.

На столе, сверкавшем тяжелой роскошью сервировки, особенно выделялись изготовленные напоказ кушанья, делающие честь изобретательности повара. Но главной приманкой – и не только для глаз – был поистине исполинский пирог с запеченным в нем «бобом счастья». Кому при разделе пирога доставался этот боб, того объявляли королем или королевой празднества. Ученый канцлер и летописец города Ротенбурга Томас Цвейфель[29]29
  Томас Цвейфель – «городской писец», управляющий делами магистрата имперского вольного города Ротенбурга; оставил подробную хронику событий Крестьянской войны во Франконии.


[Закрыть]
заметил, обращаясь к своему соседу, ратсгеру Георгу фон Берметеру, весьма уважаемому его согражданами за честность, тем более что небо не благословило его богатством, – что запеченный в пироге боб, несомненно, является символом солнца, возвращающегося на землю после зимнего царства мрака.

Пестрым венком окружали гости обеденный стол. В те времена люди любили яркие краски, и на темном фоне одежд ратсгеров выделялись красными, зелеными, синими, желтыми пятнами костюмы молодежи. И дамы и кавалеры равно старались соединить в своем костюме как можно больше красок. Мужчины в своих пестрых камзолах с прорезями, брыжами и пуфами, превосходили роскошью одежды заправских франтих. Воздух был насыщен благовониями, так как даже мужчины обильно душились. И женщины и мужчины не считали для себя зазорным прибегать к помощи искусства, чтобы сохранить розы и лилии на своих увядших щеках.

С роскошью нарядов соперничало богатство стола, ломившегося под тяжестью изысканнейших яств. Здесь было все, что можно добыть на земле, в воде и в воздухе для услаждения самого изощренного вкуса. Магистратские слуги в бело-красных ливреях, соответственно цветам города, непрерывно обносили гостей и неустанно следили за тем, чтобы кубки не переставали искриться франконским, майнским и рейнским винами. Никого не приходилось упрашивать. Даже прекрасные дамы, отбросив всякое жеманство, поскольку вилок еще не было в употреблении, запускали свои нежные пальчики прямо в кушанье. Представительницы слабого пола не считали нужным церемонно потягивать золотистую влагу крошечными глотками. Щечки разгорались все ярче, язычки развязывались все смелее, и трапезная оглашалась таким щебетаньем и такими взрывами смеха, что никто не услышал шума, донесшегося с Рыночной площади, хотя он был достаточно громким.

Прекраснейшей среди прекрасных была, конечно, Габриэла Нейрейтер. Ее горделивая осанка говорила о том, что она сознает силу своих чар. Обвитая тройной ниткой жемчуга, белая шея оттенялась золотыми кружевами, обрамлявшими края прозрачной рубашки. Золотой венец в виде роз, увитых плющом, украшал ее распущенные черные волосы, ниспадавшие блестящей шелковой волной до пояса. Венец, задуманный и выполненный Гансом Лаутнером, оттенял белизну ее лба, сверкающего как алебастр на солнце. Нитка искристых самоцветов охватывала пышный стройный стан. Открытое верхнее платье из пурпурной парчи с очень широкими откидными рукавами позволяло видеть нижнее платье из белого венецианского атласа с узкими рукавами, плотно облегавшими ее полные округлые руки. И верхнее и нижнее платья были затканы по краям золотыми цветами. Расшитая красным шелком бархатная киса, нож в осыпанных драгоценными камнями ножнах и опахало из павлиньих перьев висели у пояса. Ее тонкие белые пальцы были унизаны сверкающими кольцами.


Знатная дама. С гравюры Лукаса Кранаха

Не удивительно, что глаза всех молодых аристократов метали огненные стрелы в это обольстительное создание, но эти стрелы, встретившись с презрительно-равнодушным взглядом прекрасной Габриэлы, отскакивали, не задев ее.

Она была сиротой. Эпидемия оспы унесла ее родителей, когда она вместе с Сабиной фон Муслор еще воспитывалась в доминиканском монастыре. Монастырь на Оружейной улице славился тем, что давал своим воспитанницам изысканнейший светский лоск. За исключением нищенствующих орденов, все монастыри уже давно допускали в свои пределы лишь тех из числа жаждущих замкнуться в их стенах от мирской суеты, кто был достаточно богат, чтобы дать обет бедности. Послушницы Ротенбургского доминиканского монастыря вербовались только из самых состоятельных слоев землевладельческой и городской знати. Зато они пользовались привилегией: они могли снять монашеское покрывало и даже выйти замуж; в этом случае, однако, в пользу монастыря оставался весьма солидный куш в виде компенсации за утраченную невесту Христову. Благочестивые сестры пользовались неограниченным правом принимать у себя своих родственников. Сынки городских патрициев и сельских дворян усердно навещали своих сестер, кузин и тетушек в белых рясах под черными вуалями еще и потому, что монастырь славился лучшим тауберским вином. Монастырю принадлежали богатейшие виноградники в нижней части города. Горожане поговаривали, что в святой обители не только пьют вино, но и частенько режутся в карты и кости не хуже, чем в Дворянской питейной на Рыночной площади. У Цейзольфа фон Розенберга была в монастыре тетушка. Соскучившись в одиночестве в своем прилепившемся на высокой горе замке, он прискакал как-то ранним утром к монастырским воротам на Оружейной улице вместе со своим дружком Филиппом фон Финстерлором, владельцем замка к северу от Лауденбаха.

Смерть родителей сделала Габриэлу наследницей крупного состояния, а богатство, как известно, только усиливает блеск красоты. Ее покойный отец, Иозеф Нейрейтер, был человеком предприимчивым и, призаняв где только можно, пустился в спекуляцию вином и зерном. Это был единственный род торговли, не считавшийся зазорным для патриция, и дома городской знати были специально приспособлены для нее. Под просторными сенями, служившими торговым помещением, находились огромные подвалы, в которых хранились предназначенные на продажу вина собственных виноградников, а в господских дворах высились островерхие кровли двух– и трехэтажных хлебных амбаров. Иозеф Нейрейтер торговал вином и зерном не только на рынке и у своих ворог, он продавал вино в лозах и хлеб на корню. Не беда, что его удачливые спекуляции сильно смахивали на ростовщичество, ведь он лишь шел по стопам почтенных торговых компаний в Нюрнберге, Аугсбурге, Ульме, которые, вступая в «ринги»[30]30
  Ринг – негласное объединение (тайная монополия) крупных купцов с целью повышения цен на товары.


[Закрыть]
, устанавливали высокие цены на любые товары. Правда, горожане и крестьяне проклинали их на чем свет стоит, но ничего не могли поделать. Имперские сеймы неоднократно выносили постановления о недопустимости такого злостного ограбления народа ростовщическими торговыми компаниями, но все решения оставались мертвой буквой. Объединенная сила денежного мешка оказалась могущественней самого императора.

Богатство Габриэлы состояло почти исключительно из оброков и других феодальных повинностей ротенбургских крестьян. Такой оброк лежал и на дворе Симона Нейфера. Управлял ее владениями нынешний второй бургомистр, Конрад Эбергард, которого магистрат назначил ей в опекуны после смерти ее родителей. Эбергард ревниво оберегал интересы своей подопечной; в этом имели полную возможность убедиться в то же самое утро многие из арендаторов, которые, на свою беду, не могли внести сполна, как Симон Нейфер, причитающийся с них оброк в геллерах и пфеннигах или натурой.

У прекрасной Габриэлы не было родственников в городе, и, когда обе девушки вышли из монастыря, Эразм фон Муслор, уступая просьбам дочери, взял к себе в дом ее осиротевшую подругу. Конрад Эбергард не мог предложить Габриэле свой дом, так как был вдовцом.

Его сыну выпала честь, которой завидовали многие, – вести прекрасную Габриэлу к столу. Макс Эбергард лишь поздней осенью вернулся из Италии, получив в знаменитом Болонском университете степень доктора римского права. Это был суровый с виду молодой человек с резко очерченным одухотворенным лицом. Простая черная одежда ученого придавала ему еще больше серьезности на фоне всей этой пестрой мишуры. Даже красота его соседки по столу не могла согнать тень с его нахмуренного чела. Глядя на него, Сабина фон Муслор бросала на свою подругу недоумевающие взгляды, и этим, казалось, исчерпывался весь интерес Сабины к происходившему за столом. Столь же безучастная, как и утром на своем иноходце, сидела она рядом с начальником городской стражи, рыцарем фон Адельсгеймом, который должен был на пасху ввести ее в свой дом. Прекрасная Габриэла отвечала на взгляды подруги, насмешливо поджимая губки.

– Боже мой, господин доктор, – обратилась она к соседу, – вы все время так смотрите в пространство, как будто вас преследуют видения.

– А может, так оно и есть? – отвечал Макс Эбергард, вперив в нее серьезный взгляд глубоко посаженных черных глаз. – А что бы вы сказали, если бы великий чародей Виргилий заставил эти фигуры на стенах, написанные мейстером Цейтбломом, исполнять пляску смерти?

– Фи, какой ужас! – с отвращением воскликнула Габриэла. – Если вас преследуют подобные видения, вам бы следовало сделаться проповедником.

– Я и сам подумываю, что ошибся в своем призвании. Простите мою неловкость в светском обращении. В университетах этому не обучают.

– Мне кажется, даже отучают, – отпарировала она. – По крайней мере я припоминаю, что в прежнее время вы были не прочь повеселиться. И даже охотно проводили время с такими ничтожными созданиями, как Сабина и я. Бедной фрау фон Муслор порядком от нас доставалось.

– Да, это все было до поездки в Италию, – согласился он и отрывисто рассмеялся.

– Томас Цвейфель, которому и книги в руки, утверждает, что вы там только и делали, что занимались науками. Конечно, ему лучше знать, но вы меня не убедите, что в Италии вы все время корпели над книгами. Неужели, уважаемый доктор, вы не побывали в обучении у жгучих итальянских красавиц?

И она вызывающе вскинула на него свои блестящие бархатные глаза.

– К сожалению, не могу похвастаться такими наставницами, – уклончиво произнес он. – Что до красоты, то единственное, чему я отдавал должное в часы досуга, это нетленная красота величайших произведений итальянского зодчества. В наше тревожное время есть дела посерьезней, чем вздыхать у ног красавиц.

Надменно изогнутые брови Габриэлы насупились, предвещая бурю, но все же она ответила веселым тоном:

– Неужели наше время так тревожно, как вы утверждаете, господин доктор? Ну что ж, коли так, тем более нужно спешить срывать цветы наслажденья, где только можно. Так думаю я, и можете порицать меня сколько угодно. Если вы решили отказаться от прав вашей молодости, это – ваше дело. Я же, напротив, постараюсь взять от нее все, что смогу. Неужели ваша некогда кипучая кровь застыла под знойным небом юга? Я бы вас пожалела, если бы… если бы могла этому поверить.

Она выпрямилась и повернулась к нему, как бы призывая в свидетели своей правоты свою молодость и красоту. Он посмотрел ей прямо в сверкающие глаза, и она зарделась.

– Я приехал из Италии совсем другим человеком. Я стал глубже понимать жизнь и больше не верю, что погоня за призрачными удовольствиями может дать истинное удовлетворение.

Габриэла закусила нижнюю губу, обнажив ровные и мелкие, как бисер, зубы, и отвернулась, он же настойчиво продолжал:

– Нет, прекрасная Габриэла, эта мишура и пустые забавы и вас не могут удовлетворить. Вы слишком горды. Есть более высокая цель, чем жизнь ради собственного «я». Новая заря занимается в небе, и миллионы угнетенных обращают к ней свои взоры. Поймите, какая великая и прекрасная цель – отдать все свои силы для осуществления Этой надежды. Помочь угнетенным сбросить ярмо рабства, чтобы они могли высоко поднять головы и жить свободными, как их создал господь, – что может быть прекраснее?

– Слышите? – воскликнула вдруг Габриэла, двумя пальчиками коснувшись его руки, и ее прекрасное лицо искри вил ось злобой.

Насторожившись, он уловил глухой шум, доносившийся с рынка.

– И этой грубой черни вы хотите отдать свои силы? – спросила она,/ тяжело дыша. – Да разве это люди? Ваш отец как-то сказал господину Берметеру, что их надо взнуздать еще крепче, иначе с ними не будет сладу. Ведь они воют, как дикие звери!

– А если они и превратились в диких зверей, чья в том вина? Не наша ли и не наших ли отцов? – спросил Макс Эбергард, устремив на нее ясный взгляд. – Наш долг – уничтожить несправедливость, лишившую их человеческого достоинства. Не сделай мы этого, нам же придется пенять на себя, когда они покажут зубы.

– Ах, так вы хотите задобрить их пряниками? – звонко рассмеялась Габриэла. – А я стою за кнут, господин доктор, да, за кнут! – Грудь ее вздымалась, ноздри трепетали, глаза метали молнии. В гневе она не замечала озабоченного взгляда Сабины, встревоженной се злым смехом.

– И это говорит женщина? – с упреком произнес Макс. – Ну что ж, в таком случае мне остается только молчать.

– Это вызов? – порывисто повернулась она к нему.

– Простите, я не воюю с женщинами, – почтительно ответил он холодным тоном.

Она промолчала. В это время слуги разносили крещенский пирог, разрезанный на куски по числу гостей. Габриэла машинально искрошила свой кусок. В нем оказался боб.

– Кто счастлив в игре… – прошептала она и, не договорив до конца, подняла боб высоко над головой. Весь стол разразился ликующими возгласами. Хозяин дома провозгласил Габриэлу королевой пиршества, и все поднялись с полными кубками, чтобы поздравить ее. Каждому хотелось чокнуться с нею и пожелать счастья, и она принимала поздравления как должное, с величественной снисходительностью настоящей королевы. Затем Габриэла избрала себе свиту и распределила роли между счастливцами. Первого бургомистра она назначила своим канцлером, и он, как и прочие сановники, преклонил колено перед своей прекрасной повелительницей и поцеловал ей руку, благодаря за высокую честь. Макса Эбергарда она обошла. Отец Макса, сидевший рядом с дородной госпожой фон Муслор, нахмурил брови. У второго бургомистра, как и у его сына, были резкие черты лица, которые с годами стали жестче, а темные глаза приобрели стальной блеск.


Герб римского папы. Карикатура. С гравюры начали XVI в.

Между тем компания, собравшаяся в «Медведе», высыпала на площадь, кишмя кишевшую всяким бродячим людом. Только Бухвальдер отправился восвояси, а Симон Нейфер – к своему дяде, суконщику Килиану Эчлиху, чтобы там дожидаться Кэте. На площади стоял неумолчный гам. Все горланили, пели, смеялись, кричали и бранились. Многие играли на свирелях, дудках и трубах. Мудрено было здесь не оглохнуть, но от шума разгул и веселье только разгорались. Кэте на каждом шагу останавливала своего двоюродного брата: и перед зубодером, и перед площадным лекарем, охрипшим от крика, чтобы сбыть свои снадобья, и перед скоморохом, глотавшим паклю и изрыгающим пламя, и перед поводырем, заставлявшим своего облезлого медведя плясать под дудку и барабан, и перед силачом, шутя поднимавшим тяжелые гири и каменные шары, и перед уличным певцом, воспевавшим под аккомпанемент своей жены славные подвиги знаменитого главаря разбойников Конца Вирта из Гальдена[31]31
  Конц Вирт из Гальдена – глава отряда беглых крепостных в Швабии, нападавшего на торговые караваны богачей. В период Крестьянской войны с исключительной отвагой и ловкостью помогал восставшим.


[Закрыть]
. Каспар остановился перед лотком книгопродавца, расположившегося у торговых рядов под навесом у ратуши, и начал читать своим спутникам заглавия выставленных книг и разъяснять содержание развешенных картин и карикатур, отпуская колкие замечания. Там были календари, травники, предсказатели, старые, но вечно юные истории и народные книги о Роговом Зигфриде, о Прекрасной Магеллоне, о Спящей красавице и тому подобных диковинках. Был там и украшенный многочисленными гравюрами брантовский «Корабль дураков»[32]32
  «Корабль дураков» – знаменитая сатира в стихах, бичевавшая пороки и предрассудки различных слоев средневекового общества; написана в 1494 г. гуманистом Себастианом Брантом (1457–1521), имела широкое распространение в народе благодаря исключительно простому и доступному изложению и великолепным гравюрам, украшавшим ее первое издание.


[Закрыть]
, из которого любили черпать свое вдохновение проповедники. Возле толстенных фолиантов за и против Реформации с их длиннейшими заглавиями Каспар не задержался. Зато он подолгу рассматривал летучие листки[33]33
  Летучие листки – листовки с прозаическим или стихотворным текстом и лубочными рисунками, большей часть антифеодальной и антицерковной направленности; широко распространялись в Германии начала XVI в. В ротенбургском архиве хранится свыше шестисот листовок той поры, отражающих различные этапы общественной борьбы эпохи Реформации и Крестьянской войны.


[Закрыть]
, то в сатирической форме, то с пламенным красноречием призывавшие к борьбе против римского «бегемота», против распущенности, невежества, скаредности и алчности попов. Эти зажигательные листки, большей частью с иллюстрациями, очень бойко раскупались столпившимися у лотков любопытными. Большой спрос был и на сатиры против католического духовенства. Немало гравюр с портретами Лютера, Фрундсберга, Зиккингена, Гуттена расходилось отсюда по крестьянским хижинам. Впрочем, там не было недостатка и в карикатурах на деятелей Реформации, и многие из них были достаточно хлесткими. Но чтобы купить их, ни один бюргер и ни один крестьянин не развязал своего кожаного кошеля.

Насмешливые замечания молодого стригальщика то и дело вызывали взрывы смеха в толпе. Но Кэте рассеянно слушала его; взгляд ее искал кого-то.

– Вот этого я знал лично, – произнес Большой Лингарт, стоявший позади нее вместе с Бютнером, указывая на портрет Франца фон Зиккингена[34]34
  Франц фон Зиккинген (1481–1523) – руководитель рыцарского восстания 1522–1523 гг. Под влиянием Ульриха фон Гуттена примкнул к Реформации, стремился свергнуть власть князей и создать империю, в которой ведущая роль принадлежала бы мелкому дворянству во главе с императором. В своем замке Эбербурге Зиккинген давал убежище многим преследуемым деятелям Реформации, в том числе Ульриху фон Гуттену и Меланхтону.


[Закрыть]
. – Это было еще в девятнадцатом году, герцогу Ульриху досталось тогда на орехи из-за Рейглингена. Видел я своими глазами, как Гец фон Берлихинген сдавался в плен. То был мой последний поход, а служил я под знаменем Гейера фон Гейерсберга[35]35
  Флориан Гейер фон Гейерсберг – один из немногих представителей титулованного дворянства, перешедших на сторону восставших крестьян и остававшихся верными крестьянскому делу до конца. Потомок знатного франконского рода, он стал во главе «Черной рати», состоявшей из ротенбургских и эрингенских крестьян, и был членом крестьянского военного совета.


[Закрыть]
. Клянусь святым Иоргом, вот настоящий полководец, рыцарь Флориан! Когда он вступил во владенье своим родовым поместьем, он отпустил своих крестьян на волю.

Пронзительные звуки трубы созывали публику на выступление канатного плясуна. Вдруг Кэте бросила руку Каспара и стала протискиваться сквозь толпу. Она увидела молодого ювелира. После пережитого волненья он решил прогуляться по долине Таубера и теперь, войдя в город через Кобольцельские ворота, шел через площадь к дому своего мастера на площади св. Марии.

– Как я рада, что нашла тебя! – воскликнула Кэте, и ее глаза говорили красноречивей слов. Она взяла его за руку и подвела к друзьям, поджидавшим неподалеку.

– Гляди-ка, а ты уже подружилась с Гансом? – поддразнил ее Каспар.

– Не знаю, – отпарировала Кэте. – Вот приходите вместе в Оренбах, там видно будет.

Каспар скорчил гримасу.

Со всех сторон стекались любопытные поглазеть на канатного плясуна. Скоморох не переставал трубить, а шут тем временем забавлял толпу смачными шутками, ужимками, прыжками. Половина его камзола состояла из продольных красных и белых полос, а другая половина – из поперечных черных и желтых. Один рукав был в обтяжку, другой – непомерной ширины, а обшлага заканчивались бубенчиками. Бубенчик висел и на кончике колпака, сшитого из разноцветных лоскутов и облегавшего голову так, что оставалось открытым только лицо. Шут еще не раскрывал рта и только гримасничал, а народ уже покатывался со смеху. Смуглая девушка в фантастическом наряде с блестящими металлическими украшениями, вплетенными в черные волосы, скользила между зрителями, извиваясь как змея соблазнительным гибким телом, и, встряхивая бубном, собирала монеты. Шут только что рассказал непристойную историю про попа, который играл в ней роль не совсем целомудренного Иосифа[36]36
  Целомудренный Иосиф – Иосиф Прекрасный, проданный братьями в рабство в Египет, стал приближенным вельможи Потифара, жена которого тщетно пыталась соблазнить юношу (Ветхий завет, Книга бытия).


[Закрыть]
. Толпа залилась жирным смехом, как вдруг возле Дворянской питейной раздались пьяные возгласы. Это Цейзольф фон Розенберг и Филипп фон Финстерлор вместе со своими собутыльниками из молодых патрициев искали на площади достойного завершения попойки. Охмелевшие молодчики грубо расталкивали всех, кто недостаточно проворно уступал им дорогу. Смуглянка тотчас бросилась им навстречу, ударила в бубен и метнула на них свой жгучий взгляд.

– Сто чертей! – рявкнул фон Розенберг и ударил снизу по бубну, так что медяки разлетелись во все стороны. Он схватил девушку за талию, и не успела она пикнуть, как он зажал ей рот своими рыжими усищами. Шут подпрыгнул на месте и завопил:

– Чудеса в решете! Благородные юнкеры превратились в сеятелей. Но что они сеют? Деньги!

Раздался смех, который сразу стих, когда Бютнер зычным голосом крикнул:

– Чужие деньги! И сеем мы, а они расточают то, что добыто нашим тяжким трудом!

– А крепостных своих морят голодом! – загудел Большой Лингарт.

Канатный плясун вне себя завопил:

– Это мои деньги! Пусть юнкер заплатит!

– Да, да, пусть заплатит! – поддержали все хором.

Бешеный Цейзольф захохотал. Многие бросились поднимать разлетевшиеся монеты и, ползая по земле, вырывали их друг у друга. Розенберг все еще не выпускал цыганку, которая и не думала сопротивляться, а только смеялась.

– Постойте, я что-то придумал! – вдруг заорал юнкер фон Финстерлор. Его желтые, как солома, волосы выбились из-под заломленного на затылок берета и свисали на багровое от вина лицо.

– Постойте, постойте, сам Финстерлор что-то придумал! – потешались над ним молодые бездельники, а он так хохотал, заранее наслаждаясь своей выдумкой, что его изрядное не по летам брюшко тряслось от смеха.

– Дурак получит свои деньги, если сейчас же, при нас, подберет их языком, на четвереньках, как собака. Ведь он и есть собачье отродье!

Приятели юнкера, да и кое-кто из зрителей загоготали. Но в толпе послышался ропот возмущения, который еще усилился, когда фон Финстерлор продолжал:

– Пропустите-ка собаку! Эй, ты, вперед, да пошевеливайся, не то я тебя подгоню!

Выхватив кинжал, он замахнулся на шута, который побледнел как полотно и беспомощно озирался по сторонам.

– Это недостойная шутка! Стыдитесь, юнкер! – загремел Мецлер.

Кое-кто из молодых аристократов отошел в сторону, но фон Финстерлор, размахивая кинжалом, продолжал вопить:

– На четвереньки, собачье отродье!

– Берегись, Филипп, воробьи всполошились! – насмешливо крикнул Бешеный Цейзольф.

В мгновенье ока Ганс Лаутнер, вырвавшись из рук Кэте, которая пыталась его удержать, бросился на юнкера и клинком своей шпаги выбил у него из рук кинжал.

У зрителей вырвался ликующий крик. Шут перекувырнулся и исчез в толпе. В тот же миг рядом с Гансом выросла фигура Большого Лингарта. Фон Финстерлор, разинув рот, уставился на великана, но его друг рассвирепел.

– Проклятье! – зарычал Розенберг. – Бей вшивый сброд! Коли их! – Он отшвырнул цыганку, но, стиснутый со всех сторон, не мог нанести удара. Тем временем его друг, тоже разъяренный, напал на Большого Лингарта, который отмахивался от него своим огромным мечом, как от назойливой осы. Но тут уже и Розенберг развернулся и со страшной силой замахнулся кинжалом на бывшего ландскнехта. Но его клинок лишь скользнул по длинной шпаге Лаутнера, который с неистовым ожесточением набросился на Бешеного Цейзольфа.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю