Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

Глава вторая

По улицам Вюрцбурга проходил батальон Черной рати во главе с барабанщиком. На каждой площади отряд останавливался, и под бой барабана командир зычным голосом читал собравшейся толпе приказ военачальников и крестьянских военных советов. Всякие беспорядки в городе запрещаются под страхом тяжких наказаний. Всякий, кто осмелится нарушить мир и призывать к мятежу против братьев во Христе, будет тотчас же повешен. Для этой цели на Рыбном рынке, на Еврейской площади и позади собора были установлены три виселицы. Зажиточные горожане и даже духовные лица, засучив рукава, помогали сколачивать помосты, вокруг которых с громким ропотом толпился народ, а уличные мальчишки и цеховые ученики, вложив пальцы в рог, пронзительно свистели.

Меры эти были приняты по предложению Флориана Гейера. Он настоял также на том, чтобы в городе и в покинутых монахами доминиканских подворьях было расквартировано несколько рот гейдингефельдцев. К войскам приставили бывшего августинца, брата Амвросия, который ежедневно, в четыре часа утра, читал в соборе проповедь на тексты псалмов царя Давида. Другой монах служил ратникам обедню на немецком языке. Соборному пономарю вменено было в обязанность чуть свет обегать дома духовенства и поднимать священнослужителей с постели.

Брат Амвросий, в мире Фридрих Зюс, был пострижен в монахи в Шмалькальдене, но, проведя три года в Вюрцбургском августинском монастыре, почувствовал отвращение к житию в обители, перешел в белое духовенство, стал приходским священником в Вальдмансгофене и женился. Несмотря на духовный сан и ученость – он прекрасно знал сочинения античных классиков и гуманистов, – он был простым и скромным человеком и умел своими проповедями трогать сердца.

Между тем от гарнизона замка прибыл ответ, который был прочитан в зале капитула. Соборный приор маркграф Фридрих писал, что он сам и весь гарнизон по-прежнему готовы присягнуть «Двенадцати статьям» и вступить в евангелическое братство, но сдать замок они не хотят и не могут, даже при условии сохранения им жизни и имущества.

– Полюбуйтесь на этих жестоковыйных! До чего же их настропалил епископ! – крикнул своим густым басом Большой Лингарт.

– Он говорит, как честный человек, – вступился за приора Гец фон Берлихинген и начал настаивать на том, чтобы предложение приора было принято. – Ведь присягнуть «Двенадцати статьям» это все равно, что сдать замок крестьянам.

– Эге, господин Гец, видать, вы из врага попов сделались их другом, раз доверяете поповской присяге! – насмешливо воскликнул бретгеймец Мецлер.

– Коли дворянство плюет на свой вассальный долг перед большими господами, так чего же ждать от них нам, маленьким людям? – сказал столяр Ганс Шнабель из Бильдгаузена. – Вести мирные переговоры, а тем временем ударить из-за угла – на это они горазды! Если бы Гельфенштейн вел себя с нами как честный человек, у него осталась бы голова на плечах.

– А вот плоды этой гнусной резни! – воскликнул Гец фон Берлихинген, вытаскивая из-под нагрудника печатный листок.

– Повтори еще раз, – рявкнул, сверкнув глазами, Большой Лингарт, – и, клянусь сатаной! я забью тебе эти слова назад, в самую глотку!

– Тише! Дайте сказать Гецу! – завопили священники.

И Гец, как бы недоумевая взглянув на Лингарта, продолжал:

Титул антикрестьянской листовки Мартина Лютера

– Результат таков, что Лютер, прежде державший сторону крестьян, теперь отшатнулся от них. В этом листке он призывает господ обрушиться на крестьян, разбойников и душегубцев, как он их называет. Крестьяне ссылаются на евангелие только для виду и, пойдя на бунт, поставили себя вне закона. «Так пусть же всякий, кто может (пишет он), бьет, крушит и разит их тайно и явно, памятуя, что нет ничего более вредоносного, ядовитого и богопротивного, чем бунтовщики. Их надо убивать, как бешеных собак. Власти имеют право смирять их силой. Кто из них колеблется и попустительствует, тот сам продался диаволу. Посему, милостивые господа, – продолжал читать Гец, – спешите, спасайте бедных людей, спешите им на помощь повсюду, и пусть всякий, кто только может, рубит, колет, душит и уничтожает бунтовщиков. Если кто погибнет на этой стезе, честь и хвала ему: ибо нигде не найти ему более блаженной смерти». Так не будем же подливать масла в огонь и примем предложение приора.

– Как бы не так! Смотрите, не попасть бы впросак, братья! – возразил оксенфуртский староста Ганс Пецольд, в то время как Флориан Гейер потянулся за листовкой.

– Долго же он разжигал в себе ярость из-за вейнсбергского дела! – воскликнул он, а священник Деннер, взглянув через его плечо на документ, добавил:

– Подписано шестого мая. Если не ошибаюсь, как раз накануне кончины саксонского курфюрста, мудрого Фридриха, который был могучим щитом нашей веры.

– Значит, кровь наших братьев, вероломно пролитая во время перемирия Гельфенштейном и, вопреки законам и обычаям войны, Трухзесом Иоргом на Дунае, эта кровь для Лютера просто вода? – прошипел Леонгард Мецлер.

– Мариенберг должен быть нашим, и никаких! – крикнул Якоб Кель.

Глядя на их хмурые, угрожающие лица, Гец понял наконец, что, желая запугать крестьян, он промахнулся.

– Напишите приору, пусть сдаст замок на волю победителя! – крикнул Бубенлебен. – Ни на какую сделку с ним не пойдем.

– Срыть замок до основания! Не будь я Гансом Кольбеншлагом! – крикнул предводитель тауберцев и с такой силой ударил себя кулаком в широкую грудь, что панцирь на нем зазвенел.

– Что? Как? Да ведь вы совсем недавно предлагали иное! – напустился на него Гец, весь побагровев.

– Сегодня он пляшет под дудку вюрцбуржцев, – поддержал рыцаря Георг Мецлер. – Посмейте-ка вы, тауберцы, отрицать, что Берметер, Грюневальд, Лемингер, Вюрцбергер и как их там еще дневали и ночевали у вас в лагере и шушукались с Келем и Пецольдом? Знаем мы, кому вы подпеваете!

– Погоди, мы тебе еще такое споем, что у тебя барабанные перепонки лопнут! – крикнул Якоб Кель. – Вюрцбуржцы – наши братья, и они правы, коль хотят разрушить замок.

– Да образумьтесь же наконец, – взывал к спорящим Гец. – Виданное ли дело, чтобы такому знатному и могущественному князю не оставить даже одного замка!

Дружный смех был ему ответом, и даже нахмуренное чело Флориана Гейера прояснилось. Он решительно вмешался в спор:

– Чтобы жить, достаточно одного дома с одной дверью. Ведь живет же так крестьянин? Понимаю, что для вюрцбуржцев Мариенберг – бельмо на глазу. Но они вступили в наш союз наравне с бесчисленными другими общинами. Хороши же мы будем, если в угоду одному из членов нашего союза поступимся интересами всех остальных? Мы обнажили меч за свободу для всех, и только она должна быть нашей путеводной звездой. Чтобы стать подлинно свободными, нам остается сделать еще так много, что мы не имеем никакого права терять драгоценное время под стенами Мариенберга. Мы должны действовать быстро и решительно, иначе враг нас опередит. Обращаясь к послам епископа, я хотел сделать их уступчивей, потому я и поддерживал предложение мергентгеймского священника. Но то, что все наши попытки пойти им навстречу напрасны, подтверждает нынешнее письмо приора. Из этого письма ясно одно: они надеются выиграть время. Потому-то они и стараются пригвоздить нас к месту, обречь на бездействие наше воинство, отвлечь его от борьбы за свободу, чтобы тем легче справиться с нашими братьями. Так неужто мы слепо ринемся в расставленную нам западню? Кто на войне теряет хотя бы миг, тот уже наполовину разбит. Вперед – вот наш лозунг! За дело! За дело!

Большой Лингарт повторил басом боевой клич ландскнехтов, а вслед за ним и остальные предводители подхватили его, застучав кулаками по мечам или по столу.

– Итак, вперед на штурм Мариенберга! – крикнул священник Бубенлебен.

– Итак, вперед на Бамберг! – поправил его Флориан Гейер. – Заставим епископа принять «Двенадцать статей» и привлечем в наше братство нюрнбержцев, как мы уже решили в Вейнсберге.

– А тем временем приор Фридрих в отместку обрушится на наш город! – прервал его мергентгеймский священник.

Флориан Гейер пропустил мимо ушей этот возглас.

– Такой маневр, – продолжал Гейер, – заставит Трухзеса Иорга приостановить свой кровавый поход через Верхнюю Швабию, а мы, соединившись с бамбержцами и нюрнбержцами, разобьем его несомненно. Между тем наши братья в Оберланде, Вюртемберге и на Рейне, в Шварцвальде и Тюрингии смогут перевести дух и собраться с силами. Не успеет Швабский союз и опомниться, как его мощь будет сломлена. Князья будут скованы по рукам и ногам и вынуждены будут бездействовать, опасаясь, что за епископами наступит и их черед. К тому времени Мариенберг, как спелый плод, сам упадет в наши руки, и пусть вюрцбуржцы тогда разрушают его, если захотят. Мариенберг силен не своим гарнизоном, а стенами. Чтоб оградить вюрцбуржцев от мести приора на тот случай, если он нарушит свою клятву, достаточно оставить здесь лишь часть наших войск. Поэтому я предлагаю принять предложение приора и двинуться дальше. Другого выбора у нас нет.

– Но ведь мы дали слово нашим вюрцбургским братьям взять и разрушить Фрауенберг! – продолжал упорствовать Якоб Кель. – А пока не возьмем, мы не тронемся отсюда.

– Будто так уж важно, выступим ли мы на Бамберг немного раньше или позже? – сказал Бубенлебен. – Возьмем сначала замок с налету. Этим мы нагоним страх и на бамбержцев.

– Да, да, возьмем сначала замок! – подхватили тауберцы н предводители Франконского ополчения. – За дело! За дело!

Гец в гневе загремел железным кулаком по столу. Большой Лингарт только горько усмехнулся. Кровь ударила в лицо Флориану Гейеру, и вне себя он крикнул:

– Вы совсем как бабы! Уперлись на своем, хоть кол на голове теши! Знай вы хоть немного толк в военном деле, вы не настаивали бы на осаде. Но, кажется, вам больше по сердцу кутежи в этом Вавилоне, чем евангельская свобода. По-настоящему, ни один священник не должен заседать в этом совете.

– А я тебе скажу, брат Гейер, – крикнул, весь багровый, Бубенлебен, – что в этом деле нельзя доверять ни одному дворянину. Мы не уйдем отсюда, пока не возьмем замка.

– Еще бы, возьмем, твоими молитвами да песнопениями, – отпарировал Гейер, сверкнув глазами. – А я тебе говорю, Бубенлебен, знай я раньше твоих тауберцев и франконцев, клянусь богом, я скорей дал бы себя заколоть, чем пристал бы к вам. Бесовский у вас союз, а не евангельский!

Страсти разгорелись. Обе партии дошли до крайнего ожесточения. Кое-кто даже обнажил меч. Большой Лингарт гудел, что бараньи головы можно образумить только дубиной. Гец спорил с Колем, который до самого последнего времени шел у него на поводу. Тощий Деннер, в панцире поверх рясы, метался от одной группы споривших к другой, умоляя успокоиться и помириться. Но никто его не слушал. Ожесточение противников охладило Флориана Гейера. Скрестив руки на широкой груди, он некоторое время был немым свидетелем перепалки и наконец решил испробовать последний довод. Когда оденвальдцы, ротенбуржцы и ансбахцы заметили по его выпрямившейся фигуре, что он собирается говорить, они прекратили спор и закричали:

– Тише! Слушайте Флориана!

– Братья, – начал он, – если мы и были чем-нибудь сильны, так это нашим единством перед лицом угнетателей. Разлад в наших рядах отдаст нас в руки врагов. Вы во что бы то ни стало хотите взять замок, хоть в этом и нет нужды. Так, что ли? Но где та брешь, через которую вы собираетесь туда проникнуть? Иль вы надеетесь пробить стены своими головами? Наши пушки на Класберге слишком слабы для этого, и нам недостает пороха и ядер. В замке все это имеется в изобилии. Если вы все же упорно стоите на своем, отказываясь от преимуществ быстрого продвижения вперед, и решитесь на штурм замка, помните, что Вюрцбург обратится в груду развалин, прежде чем мы получим все необходимое для взятия замка.

– Послушайте его, клянусь честью, он прав! – горячо убеждал Гец, а Большой Лингарт прибавил:

– Конечно, прав. Ведь он среди нас единственный, кто знает толк в военном деле. Брат Гец может это засвидетельствовать лучше, чем кто бы то ни было.

Тут хотел вмешаться Георг Мецлер из Балленберга, но Якоб Коль не дал ему заговорить.

– Прежде всего мы должны решить, принимаем мы или отклоняем предложение приора Фридриха.

– Отклоняем! Отклоняем! – закричали друзья вюрцбуржцев, и их мнение восторжествовало.

– Брат Кель, – насмешливо протянул Большой Лингарт, – видно, ты принимаешь свой меч за ведьмино помело, на котором думаешь прилететь в замок.

Флориан Гейер стоял, в досаде покусывая кончики усов. К нему подошел Гец фон Берлихинген. До сих пор он избегал встречи с рыцарем Флорианом, которому некогда сдался под Мекмюлем. К тому же он знал, что Флориан из-за него ушел от оденвальдцев из-под Вейнсберга. Теперь Гец протянул ему свою единственную руку и сказал:

– Они, как лягушки, так и норовят нырнуть назад в болото рабства, из которого едва высунули головы. Иная жизнь не по ним. Что до меня, то я умываю руки.

Гейер едва ответил на его пожатие. Для него Гец как был, так и остался рыцарем-разбойником. Правда, волею судьбы они стали союзниками, но их разделяла пропасть. Флориан Гейер был противником замыслов Гиплера в убеждении, что нельзя вливать новое вино в старые мехи. Если крестьяне достаточно сильны, чтобы перестроить государство и создать общежитие свободных и равных людей, то почему бы теперь же не уничтожить сословия и не отменить привилегии знати? Он был уверен, что принятым сейчас решением крестьянскому делу будет нанесен тяжелый удар. Но он не поддался чувству обиды: общее дело было для него неизмеримо выше собственного «я».

– Нет, господин фон Берлихинген, – сказал он, – именно теперь вы не должны отстраняться, предоставив событиям идти своим путем. Напротив, теперь мы должны удвоить наши усилия, чтобы победа не досталась дьяволу.

Гец покачал головой и отвернулся. Он не понимал, как может человек, у которого крестьяне сожгли замок и которому они только что доказали свою близорукость, оставаться верным их делу. Он уже направился к выходу, как вдруг услышал голос Флориана Гейера. Он остановился и стал прислушиваться. Флориан продолжал уговаривать военачальников и членов совета. Если они решили брать Мариенберг, то пусть поищут средств покрепче тех, что имеются в их распоряжении. В противном случае принятое решение обернется против их самих. Комитет выборных города Ротенбурга обязался перед крестьянами в Гальтенбергштеттене всемерно помогать им. Теперь приспело время, когда город должен сдержать свое обещание и снабдить их тяжелыми пушками, порохом и ядрами.

Его слова были встречены всеобщим одобрением.

– Только не переводите зря бумагу, – заметил Леонгард Мецлер. – Одна бумажка потянет за собой другую. Я ведь знаю ротенбуржцев. Если вы хотите что-нибудь от них получить, приставьте им нож к горлу.

– Ладно, мы пошлем людей, – сказал Кель. – Но прежде всего покончим с ответом приору. Мы ему напишем коротко и ясно: сдавай замок.

Гец вызвался составить письмо, и его предложение было с готовностью принято.

Перед вечером граф Георг фон Вертгейм с Гецом и двумя гохбергскими дворянами выехали как парламентеры. Не доезжая замка, граф сошел с коня, подошел к палисаду и громко крикнул, что хочет говорить с господами из Мариенберга. На его призыв вышли сам приор Фридрих Бранденбургский, Себастиан фон Ротенган, граф Вольф фон Кастель, брат епископа Евстафий фон Тюнген и Сильвестр фон Шаумбург. Рыцари и каноники высыпали на стены замка. Пока маркграф Фридрих, которому куда больше был бы под стать панцирь, чем поповская ряса, читал врученное ему письмо, его спутники допытывались у графа Вертгейма, как он дошел до того, что стал посланцем крестьян.

– Ничего не поделаешь, господа, я присягал на верность крестьянам и теперь я ваш враг.

Раздался смех.

– Но мы не получали объявления войны.

– Постой, постой! – закричал шурин графа, Вольф фон Кастель, держась за живот от хохота. – Как же так, я женат на твоей сестре, а ты хочешь воевать со мной? Ведь это ни с чем не сообразно.

Господа были в отличном расположении духа. Они получили от епископа Конрада весьма утешительные вести. Швабский союз сообщал о том, что крестьянское восстание в Верхней Швабии частью подавлено, частью ликвидировано мирным путем, и что Трухзес, как только расправится с вюртембержцами, не замедлит прийти на помощь Пфальцу, Майнцу и Вюрцбургу. Пусть они лишь постараются выиграть время, затягивая переговоры с крестьянами. Таковы были новости, полученные ими от епископа из Гейдельберга. Георгу фон Вертгейму стоило большого труда убедить господ, чтобы они поумерили свою веселость.

– Нет, господа, – заверил он их, – подобно Геннебергу и многим другим, я со своими ленниками вступил в евангелический союз, отдавая себе полный отчет в важности этого шага. Мой отряд, отлично вооруженный, входит в состав крестьянских сил с отборными пушками и добрым запасом пороха и ядер. Советую вам сдать замок, а я постараюсь выговорить для вас сохранение жизни и имущества. Крестьяне злы, как черти, и это их последнее слово.

На эти слова приор Фридрих ответил:

– Мы связали себя торжественной клятвой защищать замок до последнего издыхания. И мы ее сдержим. – И, вспомнив о замечании, брошенном деканом Гуттенбергом в зале капитула, он, как бы размышляя вслух, продолжал: – Тем не менее мы не постояли бы за любой суммой, лишь бы успокоить крестьян и убедить их снять осаду.

– Деньги? При чем тут деньги? – в недоумении воскликнул граф фон Вертгейм.

Фридрих Бранденбургский только кивнул головой и продолжал вполголоса, в то время как его спутники окружили графа:

– Свет и золото проникают в любую щель. Вы вступили в Оденвальдское ополчение? Что ж, и его преосвященство епископ Конрад тоже не прочь вступить в евангелический союз и принять декларацию «Двенадцати статей» впредь до всеобщего преобразования государства. Я же, со своей стороны, обязуюсь уплатить предводителям вашего союза три тысячи гульденов, а каждому из солдат полумесячное жалованье, если вы согласитесь взять епископа, меня и весь наш гарнизон под свою защиту от всех врагов как в Гейдингсфельде, так и повсюду. Конечно, в том случае, если наше первоначальное предложение будет вами отвергнуто. Если вам угодно, граф, мы можем изложить свои условия в письменной форме.

– Гм, – промычал граф после короткой паузы. – Это другое дело. На таких основаниях, я полагаю, можно будет договориться. – И, обменявшись многозначительной улыбкой с приором, он закончил: – Было бы не плохо иметь это черным по белому.

Фридрих Бранденбургский пригласил его для составления документа в замок, но граф отказался, заметив, что это может возбудить подозрения. Уж лучше он подождет во дворе. Пока в канцелярии епископа его личный секретарь изготовлял соглашение, оставшиеся во дворе вели себя с графом как добрые друзья: они показывали ему укрепления, и Себастиан фон Ротенган сам продемонстрировал произведенные им фортификационные работы: засеку с восточной стороны замка, устроенную на месте лужайки для игры в мяч, и новую батарею, очень выгодно расположенную на Шютте. Теперь их пушки с большим успехом могут обстреливать город. Сильвестр фон Шаумбург, самодовольно ухмыляясь, заявил, что, когда он недавно был в Вюрцбурге, он сам приглашал крестьян пожаловать к ним в замок.

– Хоть зубы у них и крепкие, но об такую корочку они их обломают, – прибавил он, захихикав.

– Говорят, они поставили у себя в городе три виселицы, – прогнусавил зять графа фон Вертгейма, – но вешать никого не вешают. Зато как только кончится этот крестьянский балаган, – а это уже не за горами, – мы их всех перевешаем, так что деревьев не хватит.

– Твои бы речи да богу в уши, – сказал фон Вертгейм, с сомнением покачав головой. – Вот и нюрнбержцы никого не повесили, а жаль, могли бы. Зря миндальничают. Только, клянусь святым Георгием, моим покровителем, виселица – слишком легкая для них смерть!

– Они сожгли дотла мой Штальбергский замок, а также Кастель, куда бежала моя жена с детьми! – воскликнул мрачный, как туча, граф Вольф.

– Знаю и сочувствую, – прервал его зять, но граф продолжал:

– Дай срок, узнают они на собственной шкуре, как приятно, когда тебя поджаривают заживо.

Шутливого настроения как не бывало. Все помрачнели и умолкли. Тут появился приор с грамотой, и граф фон Вертгейм со своими спутниками поскакал назад в Гохберг.

В трапезном зале, стены которого мейстер Грюневальд украсил эпизодами из свадьбы в Кане Галлилейской и другими библейскими сценами, шел пир горой. Маркграф Фридрих приказал епископскому гофмейстеру фон Ротенгану, чтобы вино лилось рекой. Нужно было надлежащим образом полить семена раздора, посеянные среди крестьянских войск, и вспрыснуть радостные известия из Гейдельберга. За длинными столами восседала пестрая компания рыцарей и каноников вперемежку, стараясь перещеголять друг друга в возлияниях Бахусу.

Стражи вертограда господня не отставали в этом деле от доблестного рыцарства. Но даже самые усердные служители Бахуса, вроде каноников Ганса фон Лихтенштейна, Мартина фон Визентау и Вейпрехта фон Грумбаха, не в состоянии были оспаривать пальму первенства у Бешеного Цейзольфа фон Розенберга. Рыжий Цейзольф и юнкер фон Финстерлор, не будучи вассалами епископа, присоединились к мариенбергскому гарнизону, горя нетерпением рассчитаться с крестьянами, которым они в Гальтенбергштеттене дали присягу соблюдать мир. В то время как первый изумлял всю честную компанию своим уменьем поглощать напитки, сальные шутки Филиппа фон Финстерлора вызывали взрывы хохота, похожего на лошадиное ржанье.

Лишь один из гостей сидел неподвижно, не разжимая губ и почти не прикасаясь к кубку. Этот человек с изможденным лицом и большими задумчивыми глазами, в белой сутане францисканского монаха, был знаменитый пушкарный мастер, слывший чернокнижником во всей Франконии. Впрочем, и двоюродные братья каноника Грумбаха из замка Римпар принимали лишь умеренное участие в возлияниях. В Мариенберге они находились в силу своего вассального долга. А между тем, будь они посильней и не теплись в груди Вильгельма фон Грумбаха надежда добиться руки Адельгунды фон Тюнген, они охотно последовали бы примеру графа фон Геннеберга. Правда, фрейлейн Адельгунда отнюдь не блистала красотой, но она была кузиной епископа. А Вильгельм фон Грумбах, щедро награжденный природой, мог пленять женщин. Стройный, широкий в плечах и узкий в бедрах, он походил и лицом, и белокурыми, с рыжеватым отливом, волосами на свою сестру Барбару фон Гейерсберг. В его синих глазах был стальной блеск, и когда он устремлял их на сидевшего рядом с Розенбергом Адама фон Тюнгена, взгляд его сверкал из-под густых ресниц, как острие кинжала. При этом лицо его с верхней губой, слегка затененной первым пушком, оставалось повернутым в почтительном внимании к соседу, а приоткрытые губы позволяли видеть ослепительно белые зубы, крепкие и острые, как у волка.

В семейной обстановке Фрауенбергского замка он с каждым днем все больше и больше убеждался, что надежда породниться с Адамом фон Тюнгеном уплывает от него. Вихрь развлечений во время карнавала на несколько дней усыпил высокомерие – основную черту в характере брата Адельгунды. Но теперь оно проснулось и заговорило в нем с удвоенной силой, и он дал понять Вильгельму фон Грумбаху, что он смотрит на него лишь как на младшего брата одного из незначительных вассалов своего кузена – епископа. А после того как Вильгельм явно затмил его своей ловкостью и сноровкой в стрельбе из арбалета, в метании дротика и других рыцарских забавах, скрашивавших монотонную жизнь замка, Адам стал относиться к нему с подчеркнутой холодностью. Вильгельм фон Грумбах наблюдал эту перемену со скрежетом зубовным. Его старший брат Ганс, молчаливый от природы, привыкший дома в любую погоду скакать вслед за сворой по полям, тяготился вынужденным бездельем в Мариенберге. Вдруг Ганс оторвался от созерцания золотистой влаги в своем кубке и прислушался. Его чуткое ухо охотника уловило среди пьяного шума слова: «…они вершат дьявольское дело, особенно же их архисатана, который, воцарившись в Мюльгаузене, сеет разбой, кровопролитие, смерть, ибо он, как сказал Иисус (Евангелие от Иоанна, 8), был человекоубийца от начала».

– О ком это? – спросил Ганс фон Грумбах соседа, Матерна фон Вестенберга, который, разомлев от жары, расстегнул камзол.

– Об этом чудовище, Томасе Мюнцере, – прохрипел тот. – Но слушайте, слушайте!

Декан Гуттенберг, поднявшись из-за стола, продолжал читать вслух. Это было яростное послание Лютера, направленное против крестьян. В зале постепенно водворилась тишина. Даже те, кто знал это письмо, напряженно прислушивались. Но не успел декан произнести слова: «Такие диковинные времена настали, что князю стало легче уготовить себе царствие небесное кровопролитием, чем простым людям – молитвами…» – как каноник фон Визентау прервал его заплетающимся языком:

– Молитвами? Что? Ведь он сам, проклятый еретик, заварил эту кашу!

– Мы будем колоть, вешать, рубить так, что чертям тошно станет! – крикнул граф фон Кастель, – и не его собачье дело нам указывать!

– Послушайте, друзья, какую награду сулит нам этот клятвопреступный монах, – надсаживаясь, старался декан перекричать всех и прочитал заключительные слова послания: «И если кто погибнет на этой стезе, честь и хвала ему: ибо нигде не найти ему более блаженной смерти. Ибо ты умрешь, повинуясь слову и велению божьему, служа человеколюбию, спасая ближних своих от адского огня и от оков диавола».

– Готов прозакладывать голову, что этот зловонный еретик норовит прикрыться бумажкой, чтобы Швабский союз не вытащил его за уши как главного зачинщика бунта, – изрек Каспар фон Рейнштейн.

– Нет, он не трус, – вступился за Лютера декан Фридрих. – Он просто старается использовать всех, кто ему может быть полезен. Сначала Зиккингена и Гуттена, потом крестьян, а после того, как саксонский курфюрст Фридрих приказал долго жить, и нас, многогрешных.

– Ведь он-то и есть глава всех еретиков! – ядовито вставил брат епископа, Евстафий фон Тюнген.

– Он норовит нашими руками жар загребать. Чтобы мы для него провели Реформацию. Нам – труды, ему – честь, – прибавил приор.

– Поп всегда остается попом, – со свойственной ему бесцеремонностью воскликнул юнкер Цейзольф. – Пусть его берет себе кости, а нам – мясо.

– Счастливой охоты! – поддакнул его дружок.

– К черту заячью травлю, я чую зверя покрупнее! – с презрительной гримасой воскликнул Вольф фон Кастель.

– На коноводов, ату их, ату! – крикнул Адам фон Тюнген.

– Особенно на тех, кто стал позором своего рода и нашего сословия! – добавил граф фон Кастель.

А Адам фон Тюнген, смерив вызывающим взором Вильгельма фон Грумбаха, крикнул:

– Самую высокую виселицу – Флориану Гейеру!

– Ату его, ату! – закричали все хором, а Филипп фон Финстерлор завыл, как добрая свора собак.

– Эй, вы! Вам, видно, хмель бросился в голову! – заревел Ганс фон Грумбах, побагровев от вина и ярости и швырнув свой кубок на пол, раздавил его каблуком.

Его младший брат не проронил ни звука в защиту шурина. Среди пьяного разгула он сидел неподвижно, как окаменелый, и в ответ на свирепые взгляды Адама только улыбался, обнажая волчьи зубы, но его тонкие пальцы сжимали рукоять меча.

Вдруг кто-то крикнул: «Послушайте, что это – гром?»

Должно быть, у францисканца слух был тоньше, чем у других: он первый выбежал из зала, а остальные поспешили к окнам. Но на небе не было ни облачка, и все вернулись к своим кубкам. Бешеный Цейзольф вызвал Адама фон Тюнгена на поединок, поставив перед ним полуведерный жбан.

Состязание было в самом разгаре, другие тоже приняли горячее участие. Кто бился об заклад, кто сражался таким же оружием, когда в зал вернулся францисканец.

– А вот и молния, – сухо сказал он, положив на стол перед приором чугунное ядро. – Она вылетела из жерла кулеврины на Класберге и разбила несколько черепиц, только и всего.

– Да поразит господь громом небесным нечестивых бунтовщиков! – пролепетал каноник фон Лихтенштейн и, уронив на грудь отяжелевшую от вина голову, громко захрапел.

Рыцари и каноники с любопытством рассматривали ядро, взвешивая его на ладони. Сильвестр фон Шаумбург, подбросив его и поймав на лету, воскликнул:

– И такими детскими мячиками они хотят разрушить замок!

Этот выстрел, как и размещение самой батареи, были делом рук Симона Нейфера. Это была первая проба. На Николаусберге Флориан Гейер до наступления темноты обучал стрельбе из пушек отборных молодцов из Черной рати. Времени у них было в обрез. Еще утром решено было послать Гейера в Ротенбург, чтобы закрепить вступление города в евангелический союз и потребовать у ротенбуржцев пушек и боевых припасов. Вторым послом был избран оксенфуртский старшина Ганс Пецольд. Послов сопровождали отец Деннер в качестве секретаря, Большой Лингарт и Себастиан Рааб – каменотес из Гебзателя. Все они были против осады Мариенберга. Таким образом, предводители крестьянских отрядов и члены военного совета не ошиблись в выборе послов, если только ими действительно руководила забота о скорейшем выполнении поручения.

Над широкой гладью Майна еще клубился утренний туман, заволакивая молодую зелень прибрежных виноградников, когда посланцы выехали из Гейдингсфельда и направили своих коней вверх по отлогому склону плато. Справа от них шумело безбрежное зеленое море – Гуттенбергский лес, через который вела дорога из Вюрцбурга в Лауда на Таубере. Озимые на плоскогорье взошли на славу, но яровые имели довольно жалкий вид. Поля возделывались плохо, с большим опозданием. Всюду не хватало рабочих рук; плуги были перекованы на мечи. Кое-где упущенное старались наверстать прибывшие в отпуск ратники. Когда солнце заиграло на верхушках деревьев, перед всадниками открылась деревня Гибельштадт. Замок Цобелей был цел и невредим. Фриц Цобель не зевал и запасся охранной грамотой от Якоба Келя. Деревенская улица, по которой они ехали, словно вымерла. Всадники хранили молчание.

Вдруг Флориан Гейер осадил своего вороного коня. Его суровый взгляд устремился туда, где прошло его детство, где он провел счастливые годы с любимой женой. Перед ним были одни развалины. Почерневшие от дыма, полуразрушенные башни стояли без крыш. От господского дома осталось лишь несколько обуглившихся стропил, торчавших над развалинами в ярком солнечном свете. Одно полотнище ворот валялось на земле, другое еще висело на одной петле. Щит с гербом Гейеров над аркой ворот был изуродован пулями и ударами алебард, и сквозь дыру в нем видна была груда развалин.

Спутники Флориана Гейера тоже придержали коней, молча, с участием поглядывая на него. Священник Деннер попытался утешить его, напомнив ему слова пророка Илии, обращенные к Иову: «Слушай, брат, блажен тот, кого наказует бог, а потому не противься наказанию всемогущего. Он наносит раны, но рука его исцеляет. Он спасет тебя от шести несчастий и в седьмом горе не коснется тебя».