355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роберт Швейхель » За свободу » Текст книги (страница 2)
За свободу
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 18:16

Текст книги "За свободу"


Автор книги: Роберт Швейхель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Книга первая



Глава первая

Это было в четверг, накануне крещенья. Шел 1525 год. Несмотря на сырую и холодную погоду, перед одной из самых жалких лачуг Оренбаха стеной стоял народ. Деревня раскинулась в лесистой местности, справа от большой дороги, которая вела из Ротенбурга на Таубере через Среднефранконскую возвышенность на север, до самого Майна. Непроницаемая изгородь из терновника окружала деревню, и даже кладбище было обнесено толстой стеной, выложенной из булыжника. От церковной площади расходились во все стороны кривые, изломанные улочки, тянувшиеся между крестьянскими дворами, бревенчатыми и глинобитными домиками крепостных и поденщиков. По древнефранконскому обычаю крестьянский двор представлял собой замкнутый четырехугольник, и из жилья можно было попасть в хлев или сарай, не выходя из-под крыши. Но эти четырехугольники редко имели правильную форму. Крепостные жили хуже скота, да и вольные крестьяне не могли похвастать чистотой. Куры, утки, свиньи свободно разгуливали по комнатам. Стены и потолки почернели от копоти: дымоходы были редкостью, да и те из досок, обмазанных глиной. Еще реже встречались в окнах стекла, их заменяла толстая промасленная бумага. Дома тогда крылись большей частью соломой; считалось, что она дает больше тепла, чем драница. Что ни кровля, то аистово гнездо; что ни огород, то кусты бузины вдоль покосившегося сарая; что ни сад, то кривые стволы яблонь да неуклюжая хлебная печь. Повсюду следы упадка, запустения.

Крестьяне владели по праву наследственных арендаторов теми самыми участками, которые спокон века были собственностью их предков. Крепостные получали небольшие наделы в краткосрочную аренду. Ротенбургские патриции, или «именитые граждане», державшие в своих руках всю власть в городе, давно пришли к убеждению, что земля, обрабатываемая нерадивыми крепостными, которых сгоняют на работу фогты[7]7
  Фогт — в средневековой Германии полновластный представитель феодального владыки: в городе – наместник, в деревне – управляющий поместьем.


[Закрыть]
, приносит куда меньше дохода, чем у арендаторов, которые работают якобы на самих себя. Поэтому вольный город Ротенбург, владевший шестью с половиной квадратными милями земли и сорока пятью деревнями, обратил своих крепостных в свободных арендаторов и вменил им в обязанность вносить непомерно высокую арендную плату – разумеется, помимо всех прочих податей и налогов. Их свобода, в противоположность крепостным, принадлежавшим светским и духовным владетелям и городским патрициям, заключалась в том, что они, попав в нужду, имели полное право умирать с голоду, не обременяя своих господ заботами о себе. В те времена земледелие составляло основной источник доходов, и чем больше испытывали феодалы потребность в роскоши, тем сильнее исходили кровавым потом не только арендаторы, но и все крестьянство или, как тогда говорили, весь «бедный люд».

В жалкой лачуге, перед которой столпились жители Оренбаха, под соломенной крышей, прогнившей и поросшей мохом, ютился крепостной Конц Гарт. Дверь хижины была заперта изнутри, и перед нею взад и вперед ходил человек, свирепо, как цепной пес, поглядывая на толпу, хранившую зловещее молчание. Это был судебный пристав Эндзейского десятинного управления, коему был подчинен Оренбах. Помимо дурной погоды, была и другая причина, вызвавшая крайнее раздражение господина пристава. Конц Гарт упорно не желал отпереть ему дверь, хотя тот требовал этого именем шультгейса[8]8
  Шультгейс. – Этим термином в романе Швейхеля одинаково обозначаются: 1) в феодальной чиновной иерархии – окружной податной начальник (в данном случае – граф фон Верницер), 2) в деревне – выборный староста, посредник между крестьянами н феодалом и 3) в войсках – войсковой старшина, выборный начальник отдельного отряда.


[Закрыть]
, графа фон Верницера. Теперь пристав ждал кузнеца, за которым послал своего кнехта. Ни для кого не было тайной, чего хотел от крепостного представитель власти, и у многих сердце сжималось от страха при мысли, что рано или поздно их тоже сгонят с земли. Вся деревня могла засвидетельствовать, что Гарт и его жена работали, выбиваясь из последних сил, от зари до зари, лишь бы свести концы с концами. И вот среди зимы их выбрасывают на улицу, как собак.

– Староста! – раздались голоса. Все вздохнули с облегчением, когда со стороны площади показался Симон Нейфер, мужчина во цвете сил, лет тридцати с небольшим, среднего роста, широкоплечий, широкогрудый, с характерным грубоватым лицом и свободно посаженной головой. На бритом по-крестьянски лице – борода, как и высокие сапоги, была в те времена привилегией знати – выдавалась вперед верхняя губа и широкий подбородок. Умные карие глаза оглядывали толпу. Он был первым старостой в Оренбахе, так же как прежде был его отец, который, овдовев, поселился в доме сына. За спиной Симона показался кузнец, мейстер Виланд, с увесистым молотом на плече, в сопровождении посланного за ним кнехта с мечом и в шлеме.

– У вас есть предписание господина шультгейса выселить Конца Гарта? – спросил Симон Нейфер пристава. – Покажите.

– Что это на вас напало? – изумленно воскликнул тот. – Не узнаете, что ли, Штекерлейна из Эндзее, судебного пристава?

– А вы, как видно, не знаете своих обязанностей? Или забыли, что не имеете права распоряжаться в деревне как представитель власти, не предъявив общинному совету своих полномочий?

Спокойный тон старосты еще больше подстегнул высокомерие чиновника. Плевать ему на всех старост и на все общинные советы в мире!

– В таком случае выселение не состоится, и вы будете отвечать перед судом за оскорбление местных властей, – невозмутимо заявил Симон Нейфер. Толпа зашумела, выражая одобрение своему старосте.

– Тьфу ты, пропасть! – возмутился Штекерлейн. – Это мы еще посмотрим! – И он приказал кузнецу выломать дверь.

Закоптелый кузнец, со вздыбленными, точно аистово гнездо, волосами, вопросительно посмотрел на старосту и, увидев, что тот молчит, не двинулся с места. А тут еще его жена, худая, костлявая женщина, закричала:

– Якоб, не смей! – и, повернувшись к односельчанам, продолжала: – Если среди вас есть настоящие мужчины, вы не допустите, чтобы Конца с женой и детьми выбросили на улицу, как собак!

Судебный чиновник бросил на нее злобный взгляд, но решил, что благоразумней будет исполнить требование старосты. Яростно засопев, он выдернул из-за пояса официальное предписание о выселении Конца Гарта. Пока Симон не спеша развертывал и читал бумагу, через его плечо глядел на нее кудрявый молодой человек – общинный писец Пауль Икельзамер, брат учителя латыни в ротенбургской школе.

– Вовсе не обязательно выселять человека силой, – произнес Симон, протянув Штекерлейну бумагу, которая не вызывала возражений. – Оставь Конца в покое, ведь он тоже человек. Ручаюсь, что к утру он очистит свою лачугу. Господин граф фон Верницер будет доволен.

– Как бы не так! – зашипел пристав. – Пусть убирается сейчас же. Новый арендатор не может больше ждать. Мыслимое ли дело? Больше года Конц не платит ни аренды, ни церковной десятины! Начальство и его преподобие тоже хотят жить.

– А нам что ж, околевать? – выкрикнул кто-то из толпы.

– Конц, Конц, отопри! – возвысил голос староста.

В лачуге по-прежнему никто не отзывался. Штекерлейн повторил свое приказание кузнецу. Когда тот подошел к двери, толпа замерла, и слышно было, как шуршит его кожаный фартук, длинный и жесткий. Мейстер Виланд, даже не сняв молота с плеча, ударом ноги высадил дверь.

– Стоило отрывать человека от работы по таким пустякам, – презрительно бросил он, спускаясь по каменным ступенькам. В дверях за его спиной показалось изнуренное непосильным трудом и лишениями лицо арендатора. Костлявой рукой он судорожно сжимал топор и, угрожающе сверкая глазами, закричал:

– Не подходи, кому жизнь дорога!

– Опомнись, Конц! – крикнул ему Симон. – Не усугубляй своей беды. Подумай о жене и детях.

– Побираться они смогут и без меня, – хрипло проговорил несчастный, замахиваясь топором на кнехта, обнажившего меч.

Борьба длилась недолго. Дюжий кнехт выбил топор из рук у обессилевшего крестьянина и, схватив его за шиворот, с такой силой отбросил от дверей, что тог плашмя растянулся посреди улицы.

Толпа возмущенно зароптала. Тут вдруг раздался громкий вопль: из дома выбежала жена Гарта с ребенком на руках. Другой малыш лет трех цеплялся ей за юбку, а из-за спины, весь дрожа от страха, уставился на окровавленное лицо отчима, которому мать, причитая, помогала подняться на ноги, подросток лет тринадцати. Женщина была значительно старше Конца. Ее первый муж когда-то арендовал участок, с которого теперь сгоняли Конца. Конц собирался жениться на любимой девушке – дочери крепостного из Рейхардсроде – деревни к северу от Оренбаха, надеясь со временем получить в аренду клочок земли после смерти одного из арендаторов, но местное начальство отказало ему в разрешении и заставило взять в жены вдову умершего арендатора, оставшуюся с ребенком на руках. Ни просьбы, ни мольбы ни к чему не привели, и Конц Гарт выбивался из последних сил, чтобы прокормить нелюбимую женщину и чужого ребенка. Судебный пристав и кнехт начали очищать лачугу бедняка, выбрасывая на улицу его жалкий скарб. Толпа загудела. Штекерлейн грубо приказал попридержать языки, но староста гневно возразил:

– Э, нет! Много на себя берете! Тянете из нас жилы и запрещаете кричать? А я вам говорю, будем кричать, да так, что эти господа в Ротенбурге услышат нас, помяните мое слово!

– Коли крестьянин работает как скотина, – подлил масла в огонь Пауль Икельзамер, – начальство обязано по крайней мере не мешать ему. Где Конц среди зимы добудет хлеба для голодных ртов?

– Ох-ох-о, что же поделаешь? – вздохнул седой как лунь старик с космами, падающими на иссохшее лицо, изборожденное клинописью морщин. Тяжкий труд, годы и болезни согнули его спину, и он обеими руками тяжело опирался на костыль. Это был Мартин Нейфер, отец Симона. – В старину, когда мы еще были свободными хлебопашцами и сами судили и рядили у себя в общине по правде и справедливости, – продолжал он, – честный человек не боялся такой напасти. Не то что нынче!

– Да воздаст им за это дьявол! – крикнула Виландша.

Тем временем жена несчастного, у которой лишения и горе давно иссушили слезы, вынесла из дома небольшой, должно быть заранее приготовленный, узелок. Конц Гарт отер рукавом окровавленный лоб и, взяв на руки мальчугана, сказал остальным:

– Идем!

– Куда? – спросил Симон.

– Околевать в первой попавшейся канаве, – злобно усмехнулся Конц.

– Погодите! – закричала, протискиваясь через толпу, стройная цветущая девушка с толстыми русыми косами. – У тебя есть с собой деньги, братец? – обратилась она к Симону Нейферу. – Нельзя же их так отпустить. Пусть каждый даст что может, во имя милосердия божия.

– Правильно, Кэте! – одобрительно произнес староста и, достав из кармана кожаный кошелек, выложил несколько медных монет в протянутую руку сестры. Его примеру последовал Пауль Икельзамер, а за ним и другие. Иному и жаль было расставаться со своими геллерами, да стыд брал перед соседями. У кого с собой ничего не было, те сказали жене Гарта, чтобы она, прежде чем уйти из деревни, заглянула к ним домой. Карие глаза Кэте светились состраданием и радостью, когда она вручила несчастной женщине собранные деньги.

– Да воздаст тебе за все господь! – прошептала та дрожащими губами, и слабая краска выступила на ее бледных, ввалившихся щеках. Но то была краска стыда, а не радости. «Милостыня», – подумала она, и сердце ее больно сжалось. Ее муж, повернувшись к югу, в сторону Эндзее, потряс кулаком и, заскрежетав зубами, произнес:

– Пусть воздаст бог и тем, кто выжал из меня последние соки и выгнал из дому, как собаку!

– Бог воздаст каждому по заслугам, братья, и никто, как бы высоко он ни стоял, не уйдет от божьего суда. Меч правосудия настигнет и князей в их хоромах, и нищего в его вретище. Но что здесь происходит, люди добрые?

Эти слова произнес человек, подошедший незамеченным. Старая пастушеская шляпа прикрывала бесцветные волосы, спадавшие мокрыми от тумана космами на узкие плечи. В костлявой руке он держал посох. Грубый тиковый кафтан висел мешком на длинном и тощем теле. Впалые, желтые как пергамент, щеки и острый подбородок заросли щетиной. Мохнатые брови нависли над глубоко сидящими, горевшими, как раскаленные угли, глазами. Длинный нос списал над широким ртом с тонкими бескровными губами. Жена кузнеца, стоявшая ближе всех к незнакомцу, принялась рассказывать ему о происшедшем, стараясь опередить перебивавших ее соседей. Странник терпеливо слушал ее, опершись на посох. Тем временем судебный пристав вместе со своим помощником успел очистить лачугу и собирался приступить к продаже конфискованного имущества, но незнакомец расстроил его намерения.

– Дозвольте и мне слово молвить, – сказал он, выпрямляя согбенную спину. Он занес было ногу на ступеньку, но Штекерлейн преградил ему дорогу: он сам облюбовал себе крылечко для аукциона.

– К липе![9]9
  К липе! – По старинному германскому обычаю, общинный суд и мирские сходы собирались под сенью развесистого дерева, чаще всего – липы.


[Закрыть]
К липе! – раздались голоса, и старик Нейфер увлек за собой странника к площади. Вся толпа, от мала до велика, охваченная любопытством, хлынула за ними.

– Тьфу ты, дьявол! – загремел страж правосудия. – Так он угонит весь народ! Кому же я сбуду этот хлам?

– Тому, кого ты здесь только что помянул, – бросил ему в ответ странник. Говор у него был не франконский. – Кто же еще польстится на добро бедняка?

И он направился к площади. Там он встал на скамью под раскидистой, уже облетевшей липой и горящими глазами обвел стекавшийся народ.

«Проповедник!» – пробежал шепот в толпе. Хотя никому из оренбахцев еще не привелось видеть проповедника, но и до них уже дошли слухи об этих людях. Охваченные пламенным духом Реформации, они бродили по стране, проповедуя и толкуя евангелие по собственному разумению. То были простые, неученые люди, все больше ремесленники. Многие из них лишь недавно, по библии, научились грамоте. Библия была единственной книгой, которую они читали, единственным источником, из которого они черпали свое вдохновение и свои религиозные убеждения, пренебрегая грызней богословов. С непоколебимым мужеством переносили они муки лишений, голод и жажду, зной и стужу, преследования и издевательства. Ни оковы, ни побои, ни даже угроза смерти от руки палача – ничто не могло погасить их пламенного энтузиазма.

Забредший в Оренбах странник был из числа цвиккауских ткачей-проповедников[10]10
  Цвиккауские ткачи-проповедники. – В Цвиккау – промышленном центре Саксонии мелкие ремесленники, большей частью ткачи, образовали религиозное братство, проповедовавшее наступление тысячелетнего царства божьего на земле и установление социального равенства. В 1521 г. эти ткачи примкнули к Томасу Мюнцеру, проповедовавшему одно время в Цвиккау.


[Закрыть]
. Голос его, сначала хриплый, зазвучал яснее и громче.

– Так, стало быть, ваши господа выбрасывают крепостного на улицу, лишают его крова и хлеба? Скажите, люди добрые, разве крепостной не человек? Ведь даже собаку в такую пору и нехристь не выгонит из дому. Разве крепостной не такой же человек, как вы и я? И где же это писано, что человек может стать собственностью другого человека? Разве не все мы созданы по образу и подобию божиему и разве первейшая заповедь господа нашего Иисуса Христа не гласит: «Возлюбите друг друга, как братья и сестры»? Так скажите же, может ли брат быть рабом брата своего?

– Нет, нет, нет! – загудела толпа.

– Воистину так! – подтвердил он. – Апостол Павел пишет коринфянам: «Рабом ли ты призван быть, не смущайся, но если можешь сделаться свободным, избери лучшее». И когда Иосиф был продан своими братьями, подлыми завистниками, в рабство, бог повелел Моисею, чтобы каждый говорил своему сыну: «Рабами мы были в Египте у фараона, который жестоко притеснял нас».

– Да, мы изберем лучший путь! – прозвучал зычный голос Пауля Икельзамера, и проповедник торжественно продолжал:

– Слушайте, братья, как попы и монахи, пресмыкающиеся перед владетельными господами, сами посрамляют себя мудростию Соломоновой, которая гласит: «Если ты поручился за ближнего твоего и опутан словами уст твоих, сделай же, мой сын, вот что, и избави себя, так как ты попался в руки ближнего твоего: спеши, одолей его и гони прочь». А через пророка Исаию глаголет господь так: «За ничто вы проданы и без серебра будете выкуплены».

Толпа зашумела, как ветер в деревьях.

– Правильно! Правильно! Вот истинное откровение божие! Довольно нас водили за нос и бесстыдно надували попы!

– И наш тоже хорош! – пронзительно крикнула жена кузнеца и погрозила кулаком в сторону церковного дома.

– Все они одним миром мазаны, – вставил общинный писарь. – Есть латинская библия и у отца Бокеля, да что толку-то? Вся латынь давно вышла из него потом в трудах праведных…

…над жбаном вина! – закончил кто-то из стоявших сзади.

– И над его племянницей во Христе Аполлонией, – добавил другой.


Поющие монахи. Карикатура на римско-католическую церковь. С гравюры XVI в.

В толпе раздался хохот: Аполлония была стряпухой его преподобия Непомука Бокеля.

– Все они прислужники Ваала! – громовым голосом продолжал проповедник среди водворившейся тишины. – Их раздуло от обжорства и разврата, а сердца их прогнили насквозь. Истинно говорю вам, скорее светлый родник забьет из навозной кучи, чем чистое слово божие выйдет из их отрыгающих вином уст. То сам сатана напялил рясу и благовестит к обедне, уцепившись хвостом за церковный колокол.

Старый Мартин, который стоял, опершись на костыль, ближе всех к проповеднику, прервал его возгласом:

– Надобно вернуться к древнему обычаю, когда каждый приход сам выбирал себе священника.

Но его слабый голос был едва слышен, и проповедник, громко повторив его слова, продолжал:

– От всей души скажу: да будет так! Завитые, надушенные, напомаженные стоят они у алтаря. Они пожирают и пропивают дары, приносимые на дело благочестия, а стадо свое пасут на бесплодной почве, не родящей ничего, кроме благодати рабства. Иной благодати они не признают, эти апостолы сатаны! Вырвать их надо с корнем! Уничтожить как богопротивное семя! Секира уже занесена над их головами, и скоро господь свершит свой приговор.

– Пропади они пропадом! – загремел густой бас кузнеца.

– Ведь сказано в священном писании, – продолжал проповедник, – что богу надлежит повиноваться больше, чем людям. Но попы толкуют евангелие вкривь и вкось для того, чтобы господа, подкрепляя свои ленные права священным словом, могли жестоко угнетать простой народ. Это наемники диавола и вождь их – сатана! Они взваливают на ваши плечи все новые и новые тяготы. Нынче они выпрашивают у вас доброхотное подаяние, а через год требуют его уже как должное. Нынче одолжение, завтра принуждение, а там, глядишь, и закон. Вот откуда произошли их старинные права, которыми они так кичатся.

– Правильно! Правильно! – зашумела, загудела толпа, ловившая каждое его слово.

– Это маги и волшебники! – крикнул Пауль Икельзамер. – Сегодня подавай им петуха, а завтра они сделают из него теленка[11]11
  Сегодня подавай им петуха, а завтра они сделают из него теленка. – Намек на популярный в те времена летучий листок о жадном попе, который вместо положенного к пасхе приношения – курицы – вымогает у своих прихожан каплунов, свиней и даже телят. Так называемая «чиншевая курица» служила символом оброчной зависимости крестьянина от феодала.


[Закрыть]
.

– А у бедняка они из вина делают воду, – продолжал проповедник. – Они готовы выжать даже мозг из костей наших и нас же заставить платить за него проценты. Сами они обжираются, как ненасытные псы, а вас обременяют податями, десятинами, оброками и оставляют с женой и ребятишками без куска хлеба.

– Как Конца Гарта! – раздался голос из толпы.

– А ленная власть! А кулачное право! Будь они трижды прокляты, эта растленная власть, это разбойничье право! Они кладут себе в карман налоги, пошлины, десятины, которые вы платите, расточают их на кутежи и распутство, а вас заверяют, что все это идет в общую казну, на общую пользу. Но попробуй-ка только поднять голос! И тебя, как бунтовщика, ждет тюрьма, плаха или четвертование. Они истребляют нас беспощадно, как бешеных собак. Разве бог дал им на это право? В какой книге это написано? Истинно говорю вам, праведный бог не потерпит более такой несправедливости. Храните эти слова в сердце своем, дорогие братья!

Сняв широкополую шляпу, он вытер рукавом вспотевший лоб и слез со скамьи. Толпа не шевелилась. С минуту длилось молчание, потом все вокруг зашумело, забурлило, и сотни рук потянулись к проповеднику, чтобы дотронуться до него, пожать ему руку. Со всех сторон его забросали вопросами, и для каждого нашлось у него слово совета и участия.

Мейстер Виланд спросил, как избыть беду и оградить себя от козней наемников дьявола. Поглядев на голые мускулистые руки кузнеца и на его увесистый молот, странствующий проповедник только усмехнулся и сказал:

– Вы выкуплены дорогой ценой, так не будьте же рабами человека. Вы никому ничего не должны. У вас нет иного долга, кроме долга любви к ближнему. Живите в законе евангельском, и тогда никто из вас не будет выше другого, и все вы будете как братья и сестры.

У кузнеца вырвался негромкий протяжный свист. Как и другие, он ожидал более вразумительного ответа: ведь он спрашивал о том, что волновало большинство крестьян. Проповедник вынул из-за пазухи краюху хлеба и принялся ее жевать. Симон предложил ему отдохнуть и разделить с ним трапезу в его доме, но тот отказался. Как говорится в священном писании, человек должен проводить свой день в трудах, а теперь дни недолгие.

– Куда путь держите? – спросил его старый Мартин.

Проповедник показал посохом на восток.

– Коли будете в Айшгрунде, – понизив голос, сказал Симон, – помните, что есть в Оттенгофене надежный человек, Иорг Бухвальдер. Только берегитесь маркграфа Бранденбургского – Казимира Ансбах-Байрейтского;[12]12
  Маркграф Бранденбургский – Казимир Ансбах-Байрейтский (1481–1527) – представитель франконской ветви Гогенцоллернов, правившем в Бранденбурге (Пруссия); вместе со своим братом Георгом разделял власть над графствами Ансбахским и Байрейтским. В начале крестьянского восстания лавировал и, заигрывая с крестьянскими вождями, пытался использовать восстание в своих интересах. После поражения крестьян со зверской жестокостью обрушился на восставших, действуя, по словам Энгельса, «в чисто гогенцоллерновском стиле».


[Закрыть]
он из тех, у кого, как вы сами сказали, расправа коротка. Он ведь не пощадил даже отца родного. Вместе с младшим братом они напали на него в ночь под масленицу и привезли пленником в Плассенбургский замок. Вот уж почитай десять лет, как они морят старика в башне. Маркграф говорит, что старик не в своем уме, да только кто этому поверит?

Странник осклабился, скривив свой широкий рот.

– Что может сделать мне маркграф, когда моя защита – сам бог?

И, пожав Симону руку, он удалился. Толпа повалила за ним, чтобы проводить до околицы.

– Не худо бы ему поговорить с нашими господами, чтобы в них проснулась совесть, а мы и сами знаем, где жмет башмак[13]13
  «Мы и сами знаем, где жмет башмак…» – Намек на грозную эмблему крестьянского восстания. Впервые крестьянский башмак с перекрещивающимися ремнями появился в 1440 г. под призывами отказаться от уплаты феодальных поборов, а в 1493 г. был поднят на шест вместо знамени восставшими крестьянами в Эльзасе. В начале XVI в. стал наиболее широко распространенной эмблемой крестьянской революции в Юго-Западной Германии.


[Закрыть]
, – сказал второй староста, Вендель Гайм, обращаясь к Симону, стоявшему в стороне вместе с отцом и Паулем Икельзамером. Вендель Гайм был значительно старше Симона. На первый взгляд он казался человеком бесхитростным, душа нараспашку. Но если хорошенько к нему присмотреться, чувствовалось, что Гайм себе на уме.

– С господами? – сказал Симон, пожимая плечами. – В Ротенбурге на улицах слепой монах громит господ, награбивших себе несметные богатства. А в соборе святого Иакова доктор Дейчлин проповедует новую веру. И что же, по-твоему, нам от этого стало хоть чуточку легче?

– Будь дело в проповедях, нашему брату давно бы полегчало, – вмешался старый Мартин. – Нет, проповедями тут не поможешь. О евангельской свободе нам толковали давным-давно, когда Лютера еще и в помине не было. Людей тех звали гуситами[14]14
  Гуситы – последователи чешского реформатора Яна Гуса, сожженного на костре в 1415 г.


[Закрыть]
. Мне тогда годов пятнадцать было, не боле, объявился в наших местах, на Таубере, один проповедник, общинный пастух из Никласгаузена. Прозывался Гансом Дударем, потому как в престольные праздники на дуде играл. Кажись, совсем молодой был паренек, но истый златоуст. А народу что сходилось на его проповеди! Нужда и господский гнет камнем давили нам спины. Но, бывало, послушаешь его, и легче станет на душе. И мнится, будто есть бог на небесах не только для знатных и богатых, но и для нашего брата, бедняка. Как сейчас вижу его перед собой, нашего Ганса Бегейма: волосы льняные, стоит он на лугу, а вокруг народу видимо-невидимо…

Старик умолк, как бы погрузившись в дремоту. Сын окликнул его и просил продолжать, чтобы послушали другие: сам-то он уже слыхал это не раз. В долгие зимние вечера, усевшись на скамью у печи, старик любил под жужжанье веретена рассказывать про Ганса Бегейма.

– Так о чем бишь я? – забормотал старик, с трудом выпрямляя согбенную спину. – Да, в нашей деревне были такие, что каждое воскресенье ходили в Никласгаузен. Теперь уж и косточки их поистлели! И хоть лет мне тогда было немного, я от них не отставал. Однажды, дело было в воскресенье, за неделю до святой Маргариты, приказал нам Ганс Бегейм прийти в следующий раз с оружием, а женщин и детей оставить дома. Тогда он нам скажет, что делать, чтоб установить евангельскую свободу. И вот ночью снял я потихоньку отцовское копье со стены и ушел из дому. Копье было тяжелое, а путь немалый. Уж не помню, как дотащился. А когда поутру, в воскресенье святой Маргариты, привалили мы толпой в Никласгаузен, тут и узнали мы, что накануне в ночь рейтары епископа Вюрцбургского нагрянули к нашему апостолу в хижину на краю деревни и уволокли его в Мариенбергский замок. Потом они предали его лютой казни: сожгли живым на костре.

Вперив пытливый взгляд своих умных карих глаз в лицо второго старосты, Симон Нейфер спросил:

– Как полагаешь, Вендель, знал тот юный проповедник, чего стоят господа дворяне?

– А хоть и знал, что толку? Чем это ему помогло? – возразил тот, избегая Симонова взгляда. – Игра ведь нами проиграна, давно проиграна.

– Если ты это про наши старинные крестьянские вольности, то правда твоя, – отозвался старый Мартин.

– Ну уж нет, такая игра не в счет! – горячо вмешался вихрастый Икельзамер. – Играли-то они мечеными костями. Выходит, нечестная игра!

– И пожалуй, последний ход еще остается за нами. Что вы скажете, друзья? – спросил Симон, многозначительно обведя всех глазами. И когда вместо ответа Гайм, нахмурившись, в сердцах нахлобучил свою поярковую шляпчонку, Симон завершил: – Ну об этом мы еще потолкуем! А пока ступайте с миром, друзья! – и направился к себе домой.

Дом его помещался тут же, на площади. Строения были добротные, везде царил порядок. Дорожка во дворе была вымощена камнем. Пройдя через узкие сени, примыкавшие и кухне, он попал на жилую половину. Это была просторная, но не очень светлая комната. Дневной свет скудно проникал сюда через толстые зеленоватые стекла. Широкая двуспальная кровать упиралась пологом в низкий закопченный потолок. Тут же стояла кровать поменьше – для детей. Почти половину комнаты занимала большая кирпичная печь; там, где прислонялась к ней лавка, выбеленная стенка была дочерна вытерта спинами. Против кровати с пологом стоял тяжелый дубовый стол, а позади него, в простенке между небольшими окнами – скамья, а между кроватью и печью – две прялки с остатками льна. На стене висели шлем и панцирь, а по бокам – меч, аркебуз и копье, то самое, о котором рассказывал Мартин Нейфер. В ротенбургском округе не было ни одного крестьянского дома, где нельзя было найти оружия, и все мужчины умели обращаться с ним.

Симон в раздумье шагал взад и вперед по глиняному полу, грузно ступая своими тяжелыми крестьянскими башмаками; их ремни охватывали ноги крест-накрест почти до колена. Взгляд его остановился на оружии. Протянув руку, Симон снял со стены меч и подошел к окну. Вынув его из ножен, он насупил брови и стал рассматривать блестящий клинок: на нем темнело бурое пятно. То была не кровь, а ржавчина. Симон стал было тереть его рукавом своей грубой шерстяной куртки, но тут из кухни вошла в комнату жена. Она казалась гораздо старше мужа, хотя была моложе его несколькими годами. Глубокие морщины пересекали лоб, черты лица заострились, в усталых глазах притаилась забота, но выражение лица говорило, что недостаток физических сил искупается в этой женщине силой духа. Увидев в руках мужа обнаженный меч, она заволновалась и с легкой дрожью в голосе спросила:

– Что случилось? Что ты задумал?

– Ничего! – резко ответил он и, вложив меч обратно в ножны, повесил на место и уже мягче продолжал: – Завтра, как ты знаешь, мне надо ехать в Ротенбург с оброком за нейрейтерский участок. Я обещал Кэте взять ее с собой. Может, и ты поедешь с нами, Урсула?

Голос его звучал ласково, и жена взглянула на него с благодарностью, но отрицательно покачала головой.

– А кто останется с детьми? Нет уж, я лучше посижу дома. Мне и здесь хорошо. Пока вы там будете развлекаться, я здесь без вас отдохну.

– Только не терзай себя горькими думами, – сказал он, подсаживаясь к ней на лавку у печи.

– Что поделаешь? Ведь сколько зла на свете! – отвечала она со вздохом. – Чем тяжелее времена, тем больше наши господа свирепеют. Подумать только, какой у нас завтра праздник: когда-то в этот день три восточных язычника-царя пришли с драгоценными дарами поклониться младенцу Христу в яслях. А сегодня христиане пустили по миру Конца Гарта и его семью, лишили крова, отняли все, даже мешка с соломой не оставили!

Она пальцем смахнула слезу.

– Стало быть, надо все это изменить! – воскликнул Симон, и его лицо нахмурилось и потемнело. – Так больше продолжаться не может.

– Ничего ты не изменишь, только накличешь беду на свою голову, – вздохнув, сказала крестьянка. – Штекерлейн не будет молчать, а господин податной начальник еще раз возьмет тебя на заметку.

– И пусть его! – невозмутимо отвечал Симон. – Семь бед – один ответ. Кому же говорить, как не мне? Ведь не для того община выбрала меня старостой, чтобы я молча смотрел на неправое дело?

– Эка невидаль, община! Они рады-радешеньки, что ты стараешься за всех, да только отдуваться тебе придется одному. Все они готовы гнуть шею перед его высокородием графом фон Верницером. Как было с шествием в праздник тела господин? Сперва крестьяне порешили не ходить, ан на поверку вышло, что не явился ты один, и церковный суд[15]15
  Церковный суд – суд при архиепископе или епископе в средневековой Германии. Ведая делами о нарушении предписаний религиозного культа, в то же время служил добавочным источником доходов для духовенства.


[Закрыть]
наложил на тебя штраф – фунт воску в пользу церкви.

– Наложить-то наложил, да только не видать Бокелю того воску как своих ушей, – улыбнулся Симон. – Когда я был в последний раз в Тауберцеле у брата…

– Вот кабы все священники, – перебила его жена, – пеклись о своих прихожанах, как твой брат Андрес, все было бы по-иному.

– Читал он мне одну книжонку – «Новый Карстганс»[16]16
  «Новый Карстганс» (1521) – популярная в ту пору брошюра; содержит диалог Франца фон Зиккингена с крестьянином, а также знаменитые тридцать статей революционного направления. Карстганс («Ганс-мотыга») – популярная в народной литературе эпохи Реформации фигура немецкого крестьянина, призывавшего к освобождению от пут католической церкви и феодального государства.


[Закрыть]
называется. Там, между прочим, сказано: «Если к вам заявится поп, гоните его в шею, травите собаками». Запало мне это в душу. Фунт воску за то, что я не пожелал, как баран, плестись со всем стадом и блеять! А почему они не оштрафовали нашего преподобного, когда он в день рождества богородицы до того нализался, что, всходя на алтарь служить обедню, грохнулся со всех ступенек?

– Что правда, то правда, – молвила крестьянка, – да ведь нам от того не легче. Когда дело касается нашего брата бедняка, то духовное и светское начальство водой не разольешь.

– Но я не допущу, чтобы меня попирали ногами! – воскликнул Симон, упрямо вскинув голову. – Не унывай, хозяйка, будет и на нашей улице праздник! Раз есть травы, коими нынче в ночь мы выкуриваем из жилья и хлевов злых духов, чтобы избавить людей и скотину от всякой напасти, так верно уж где-нибудь найдется травка и против тех, кто давит нас кошмаром!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю