355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роберт Швейхель » За свободу » Текст книги (страница 31)
За свободу
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 18:16

Текст книги "За свободу"


Автор книги: Роберт Швейхель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

Глава седьмая

– Доктор Эбергард вернулся, – сказала Сабина фон Муслор. Стоя у окна, она видела, как фрау Маргарета фон Менцинген с Эльзой переходят через Дворянскую улицу.

– А мне-то что? Я давно это знаю, – не меняя позы, холодно отвечала Габриэла. Она лежала на софе, положив сплетенные руки под голову. Ее правая нога свисала до пола. В таком положении она пребывала уже добрый час.

– Помнится, ты не всегда была к нему так безразлична, как сейчас. Если бы ты после крещенского обеда не отказалась из упрямства, я помирила бы тебя с Максом. Ты проморгала свое счастье, а теперь оно достанется другой.

Ответом был резкий смех.

– Твой смех ужасен! – промолвила Сабина. – Так может смеяться только женщина без сердца.

Ответа не последовало, и Сабина со вздохом опустилась в кресло, на подушки, искусно вышитые ее рукой. Этот смех обдал ее таким холодом, что у нее не хватило духу продолжать.

С того дня, как они встретились во дворе замка с Флорианом Гейером, между подругами пробежала черная кошка. Сердце Сабины ожесточилось против подруги, но Габриэла ничего не замечала, как не замечала и поблекших роз на щеках Сабины. Она жила рядом с подругой и ее матерью, замкнувшись в себе, и то, что еще недавно живо интересовало и даже волновало ее, стало ей теперь безразлично. Не тронуло ее и возвращение Макса в Ротенбург.

Он вернулся после роспуска гейльбронского съезда, созванного для выработки новой конституции империи. По просьбе канцлера он забрал с собой связанные с этим съездом документы, которые впоследствии сдал в ротенбургский архив. Там, через несколько столетий, среди других бумаг, был обнаружен проект конституции Германской империи – светлый памятник Великой крестьянской революции, социально-политические идеи и чаяния которой оставили далеко позади идеалы той эпохи, – революции, против которой ее враги воздвигли целые монбланы грязной лжи и клеветы. Но правду нельзя утопить даже в море крови и грязи: настанет день, и она восторжествует.

Макс хранил этот драгоценный документ в своем скромном убежище на Вюрцбургской улице. Он был твердо уверен в том, что комиссия по составлению конституции скоро возобновит свою деятельность, и жил, впитывая полной грудью радость встреч с любимой. Фрейлейн фон Бадель по-прежнему покровительствовала молодым людям. Через нее Эльза получала письма от Макса из Гейльброна. К ней в дом и направлялись сейчас мать с дочерью, когда Сабина увидела их из окна. Эльза шла с радостным нетерпением, забыв о черных тучах, нависших над ее будущим; фрау Маргарета – в надежде отвести душу в приятной беседе. У ее мужа было серьезное столкновение с бургомистром. Вопреки запрету Берметера Стефан фон Менцинген впустил в город доктора Карлштадта. Тогда бургомистр категорически предписал главе комитета выборных в двухнедельный срок порвать всякие отношения с маркграфом Казимиром, как противоречащие законам города. Ответ маркграфа, тот самый, на который фон Менцинген ссылался в Швейнфурте, разговаривая с Флорианом Гейером, сослужил рыцарю Стефану плохую службу. Прискакавший с этим ответом гонец вынужден был показать его страже у городских ворот, чтобы получить доступ в город, а на письме, адресованном рыцарю фон Менцингену, значилось: «Нашему советнику и верному слуге».

– Не кручиньтесь, милая моя, – утешала фрейлейн фон Бадель свою гостью, сидя рядом с нею на каменной скамье в саду и поглядывая на влюбленных, прогуливавшихся под руку в отдаленье по аллее. – Правда, жизнь запутала судьбы человеческие, как нерадивая пряха – кудель, но наберитесь терпенья, и все опять войдет в колею. За будущее детей я спокойна. Ведь у молодежи сил – непочатый край, и смирить ее не так уж легко. Ваша Эльза, сдается мне, вся в отца, умная и настойчивая и когда два таких человека столкнутся, мужчина, как существо более грубое, всегда окажется в дураках. Ваш супруг теперь с бургомистром на ножах из-за этого бедняги, – она показала взглядом на прилегающий к городской стене флигель ее дома, где приютила Карлштадта, – дни и ночи он корпит над своим фолиантом, чтобы сразить им, как пушечным ядром, своих противников. Но вы ведь знаете притчу: «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного – сладкое»?[123]123
  «Из идущею вышло ядомое, и из сильного – сладкое» – загадка, которую предложил разгадать филистимлянам древнееврейский мифический герой Самсон, нашедший мед в трупе убитого им льва (Книга судей, 14, 14).


[Закрыть]
Господа из магистрата, правда, рычат по-львиному, но они отнюдь не львы. И меньше всего Берметер. Ударил их лис по лапам, они и спрятали когти. Ну пойдемте, дорогая моя.

Фрау фон Менцинген невольно улыбнулась намеку фрейлейн фон Бадель. Темные силы пытались использовать возвращение Карлштадта в город, чтобы нанести удар Реформации. Реакционеры составили петицию и подговорили одного школьного учителя и двух захудалых горожан агитировать среди граждан за восстановление католического богослужения. Им даже удалось собрать свыше сотни подписей; петиция была чересчур длинна, и многие подписывали ее не читая. Но слепой монах, по прозвищу «Лис», заставил водить себя из дома в дом по пятам агитаторов и собирал подписи под краткой, но решительной декларацией верности учению Карлштадта. По мнению фрейлейн фон Бадель, ее составителем был Валентин Икельзамер. Но еще сильнее, чем декларация, подействовали на нервы господ из внутреннего совета доносившиеся из питейных домов громовые угрозы расправиться с ними по-свойски, если они посмеют восстановить мессу.

Ссылаясь на сложность обстановки, Георг Берметер неофициально ходатайствовал перед внешним советом и комитетом о сложении с него обязанностей бургомистра и назначении на его пост другого члена магистрата. Он был действительно чем угодно, но только не львом и чувствовал, что не в силах оградить еще не окрепший союз с крестьянами от яростных наскоков патрициата и зажиточного бюргерства. К тому же его совесть восставала против нарушения присяги на верность крестьянам. Вокруг громче и все более угрожающе раздавались шепот и шушуканье: «Долой союз!» Внешний совет и комитет ответили ему, что они всецело доверяют своему бургомистру и полагаются на магистрат. Сами они уже по горло сыты властью, но Конрад Эбергард и Эразм фон Муслор решительно отказывались занять свои прежние посты. Они считали, что их время еще не пришло. Тем не менее, они не отказывались по мере своих сил помогать магистрату советом. И сдержали свое обещание. По их тайному наущению город послал крестьянам новый запас пороху и ядер, но зато уклонился от выполнения приказа разрушить Гальтенбергштеттенский замок. Поданная городом в имперский верховный суд жалоба на юнкера фон Розенберга успела превратиться в потерявший всякое значение клочок бумаги; и Эразм фон Муслор смекнул, что хорошие отношения с мариенбергским дворянином могут оказаться для них выгодней дружбы с крестьянами. Но и все эти события, к великому изумлению Сабины, оставили ее прекрасную подругу совершенно безучастной. В то время как магистрат еще прикрывался личиной приязни к крестьянам, местный патрициат нередко выдавал свое истинное настроение, открыто празднуя в Дворянской питейной победы Трухзеса, одобряя его кровавые расправы над пленными, над несчастными вейнсбержцами и восхваляя его зверскую жестокость, не уступавшую зверствам турецких пашей.

– Героями они становятся только в кабаке, – с презрением говорила об «именитых» прекрасная Габриэла. Она обвиняла магистрат в трусости, в крохоборстве и убеждала своего опекуна и господина Эразма в необходимости нанести крестьянам решительный удар.

– Я и сам бы не прочь, ну а если сорвется, что тогда? – отвечал ей вопросом Конрад Эбергард.

– Зато будет покончено с этой неопределенностью, и мы будем знать, что нас ожидает, – сказала Габриэла, едва сдерживая негодование.

Со времени заключения союза с крестьянами ее презрение к восставшим превратилось в ненависть, бурные вспышки которой приводили в ужас добродушную фрау фон Муслор.

В пятницу перед троицей Эразм фон Муслор и члены его семьи сидели после ужина в саду позади дома. Солнце склонялось к закату и уже скрылось за крышами домов. Жаркий день близился к концу. Повеяло прохладой. Вдыхая полной грудью свежий ветерок, напоенный ароматом жасмина, Эразм фон Муслор держал в руке вечерний кубок и с наслаждением потягивал вино. Его супруга обдумывала меню праздничного обеда, а Сабина рвала цветы для букета. Габриэла сидела на низкой насыпи, отделявшей сад от спускавшейся вниз Замковой улицы, где теснились узкие островерхие домики ремесленников. Дневной шум уже умолк, и с улицы доносились лишь свежие, звонкие голоса играющих детей да щебетанье проносившихся над ее головой ласточек. С юга, за низкими соломенными и гонтовыми крышами, свободно открывались взору расстилавшиеся за извилистой лентой Таубера зеленеющие поля и луга, а за ними темнела буковая и еловая роща. Габриэла, положив ногу на ногу, обхватила обеими руками колени и, запрокинув голову, смотрела на циклопическую башню Фарамунда, на ее кровлю, еще залитую золотым сияньем заката, на ласточек, взмывавших над нею в зигзагообразном стремительном полете.

Легкий ветерок играл черными локонами Габриэлы. Когда к ней подошла Сабина, на ходу разбирая цветы, она, следя взглядом за полетом птиц, со вздохом вымолвила:

– Ах, хорошо бы улететь!

– А куда бы ты улетела? – спросила Сабина. – Впрочем, можешь не отвечать. Я знаю куда.

– Значит, ты знаешь больше меня, – возразила Габриэла, удивленно взглянув на подругу. – Я как раз ломала себе голову над тем, куда бы улететь. Ну, подскажи мне.

– Нет, на этот раз ты меня не обманешь! – воскликнула Сабина, и кровь прихлынула к ее щекам. – А ты мастерица на этот счет. Как я могла столько лет верить в твою дружбу? Ведь ты всегда меня ни во что не ставила.

– Разве мы все еще в монастырской школе? – насмешливо спросила Габриэла. – Но я хотела бы знать, в каком страшном преступлении против дружбы ты меня обвиняешь?

– Ты еще спрашиваешь? Нет, я была права. У тебя нет сердца! – раздраженно вскричала Сабина. – Ведь я все тебе говорю. Ты знаешь, я не люблю Адельсгейма и выхожу за него поневоле. А ты, узнав, что мое сердце отдано другому, становишься у меня поперек дороги и стремишься им завладеть.

Слезы выступили у нее на глазах.

– Так это ревность? – сказала Габриэла, спуская ноги на землю и пожав плечами. – Что поделаешь, моя милая, пусть я виновата, но с вами со всеми так смертельно скучно.

– Да, ты виновата в том, что заставляешь меня расплачиваться за твои развлечения! – воскликнула Сабина, и ее голубые глаза гневно заблестели сквозь слезы. Габриэла промолчала.

– Если бы ты еще любила его!

Габриэла остановила на ней свой мрачный взор.

– Любила? – переспросила она, растягивая слово. И, немного погодя, закончила: – Какой вздор!

– Но для меня далеко не вздор! – произнесла Сабина дрожащими губами. – Тебе, конечно, все равно. Ты так люто ненавидишь крестьян; как же ты можешь любить их вождя?

– Да, ты права, – согласилась Габриэла и соскользнула с насыпи на землю. – Да, я ненавижу их так, как ненавидела бы самое себя, если бы… если бы все было иначе. Ты разве не знаешь, что у нас, в Ротенбурге, отменены подати, оброки, земельная рента и другие платежи, а ведь в них – все мое состояние. Так не прикажешь ли мне любить тех, кто сделал меня нищей? Куда мне теперь деваться? Об этом и думала я, мечтая улететь.

Природная доброта одержала верх над ревностью в сердце Сабины, и она воскликнула:

– Ах, прости меня, я и не подумала об этом. Но разве здесь ты не у себя дома? Разве ты для нас не родная? Что нам до того, богата ли ты или бедна? Почему ты хочешь нас покинуть?

У Габриэлы чуть было не вырвалось опять: «Да потому что мне с вами до смерти скучно!» – но она сдержалась и, выпрямившись, сказала:

– Ты предлагаешь мне милостыню? Да, да, милостыню, хоть и от любящего сердца. Никогда! Ни за что на свете не соглашусь я жить бедной здесь, где меня знали богатой. А теперь, прошу тебя, пусть все это останется между нами, и не будем больше говорить об этом.

– Напротив, будем говорить, чтобы высказаться до конца. Я должна побороть в тебе эту гордость! – вскричала Сабина.

– Вот идет мой опекун, – прервала ее Габриэла. – Интересно, что привело его в столь поздний час.

Они направились к старому клену, под которым сидели супруги фон Муслор. Те поднялись, приветствуя гостя.

– Мои новости не составляют тайны, – отвечал тот на вопрошающий взор хозяина и поздоровался с Сабиной и своей питомицей. – У меня только что был Иероним Гассель.

– Как, он уже вернулся из Швейнфурта? – воскликнул изумленный Муслор.

– Ландтаг распущен. Полный провал. Едва собравшись, они разошлись, ничего не сделав.

– А Менцинген?

– Тоже вернулся. Гассель приехал вместе с ним и Гейером фон Гейерсбергом. Сейм отрядил их в качестве посредников к маркграфу Казимиру для заключения мира между ним и крестьянами. Они будут ждать указаний, когда его светлости будет угодно их принять.

При упоминании о Флориане Гейере лицо прекрасной Габриэлы побледнело, а потом залилось пламенем. Сабина, которая тоже зарделась, поспешила уйти в дом позаботиться об угощении Конрада Эбергарда. Когда через некоторое время она вернулась, неся кубок и тарелку печенья с пряностями для возбуждения аппетита, Габриэла уже исчезла. Позже Сабина увидела, как ее подруга вышла из увитой жимолостью беседки и направилась в дом. Хотя еще было рано, Габриэла легла в постель, и когда через час Сабина пришла в их общую опочивальню, ей показалось, что та крепко спит.

На следующий день, в канун троицы, в городе почти не чувствовалось праздника. Известие о роспуске ландтага и распространившийся в последнюю минуту слух о том, что внутренний совет отозвал представителей города из Вюрцбурга, вселили смутную тревогу в сердца. Людям казалось, что, уносимые в утлой ладье мощным потоком событий, они с каждой минутой все быстрей и быстрей приближаются к чудовищному водовороту. На рынках почти не видно было крестьян. Зато праздник привлек в город массу нищих. Среди них было немало примелькавшихся лиц, которые появлялись в Ротенбурге, не пропуская ни воскресенья, ни праздника, облюбовывали себе определенные кварталы и располагались для взимания дани на папертях церквей. Один из них, старик с длинной белой бородой, привык собирать обильную жатву у подъездов патрицианских домов. Обычно он стоял на своем посту возле женского доминиканского монастыря – прекрасного в своей строгой простоте здания раннего готического стиля, с фронтонами, увенчанными стрельчатыми башенками.

Этого патриарха оборванцев увидел Флориан Гейер у дверей дома фон Менцингена, выйдя поутру, чтобы посетить доктора Дейчлина и командора Христиана. Пока он вынимал из-за пояса кошелек, чтобы достать монету, нищий протянул ему сложенную вдвое записку. «Прочтите, ваша милость», – прошептал он и хотел было удалиться, но Флориан Гейер удержал его и спросил, кто его прислал.

– Должно быть, тот, кто писал, с позволения вашей милости, – отвечал, прикидываясь дурачком, старик. Флориан Гейер быстро пробежал записку, содержавшую лишь несколько слов: «Мне необходимо говорить с Вами. Приходите в шесть часов в церковь доминиканского монастыря». Когда он поднял голову, нищего уже и след простыл.

Сообщения Каспара Христиана и проповедника собора св. Иакова о настроениях, господствующих в Ротенбурге, заставили Флориана Гейера призадуматься. Под вечер он снова вышел из дому, чтобы наконец лично познакомиться с Максом Эбергардом. Благоприятное впечатление, сложившееся о молодом человеке по его письмам, подкрепил Вендель Гиплер, но особенно горячего защитника Макса встретил Флориан в лице Эльзы, когда упомянул о нем в разговоре.

При виде дорогого гостя Макс Эбергард порывисто вскочил из-за своего рабочего стола и, назвав Гейера по имени, протянул ему обе руки. Эльза видела, как подъезжали к ратуше послы, и подробно описала внешность рыцаря Максу.

– Разве вы знаете меня в лицо? – спросил Флориан Гейер, несколько удивленный. Макс смутился, а его гость улыбнулся, вспомнив, как тепло говорила о нем Эльза. Он угадал тайну молодых людей и порадовался за них душой; среди водоворота политических страстей на него повеяло свежим дыханием вечно живого человеческого чувства. Это отвлекло его на время забот и мрачных мыслей, навеянных утренними визитами. Показав на раскрытую книгу, над которой он застал Макса, рыцарь, улыбаясь, спросил:

– Вы, кажется, читали одного из писателей древности?

– Я бы скорей назвал его пророком, ведь он рисует нам грядущие времена, – отвечал, слегка покраснев, Макс. – К тому же он наш современник. Это «Утопия» превосходнейшего Томаса Мора[124]124
  Томас Мор (1478–1535) – английский государственный деятель и автор знаменитого социального памфлета «Утопия», в котором он с гуманистических позиций подвергает резкой критике современное общество, основанное на частной собственности и эксплуатации, и рисует идеальный общественный строй на вымышленном острове Утопия.


[Закрыть]
, о котором вы, должно быть, слышали.

– Конечно, слыхал, – живо отозвался Гейер. – Ульрих фон Гуттен часто говорил нам в Эбербурге об этой книге, подробно рассказывал ее содержание и переводил нам из нее целые куски. Он читал нам также письмо знаменитого Эразма, в котором тот, обращая его внимание на «Утопию», указывал, что Мор сочинил ее, желая показать причины бедственного состояния государств.

– Что он и сделал, осветив с поразительной глубиной положение своего отечества – Англии.

– Только в одном вопросе я не разделяю его стремлений и полагаю, что он сам в них разочаруется. Все мы хорошо знаем, что представляют собой князья, и я еще в те времена доказывал Гуттену и Зиккингену, что никогда не найти Мору князя, который пожелал бы учредить столь идеальное государство, созданное воображением писателя.

– Так вы полагаете, что «Утопия» не фантазия, а осуществимая цель? – спросил Макс.

– Послушайте, любезный доктор, – отвечал Флориан Гейер, – вы, вероятно, не раз слыхали проповеди Карлштадта о том, что мир должен обновиться в духе евангелия и вернуться к коммунизму первых христианских общин. По моему разумению, человечество никогда не возвращается назад, к уже пережитым и отошедшим в прошлое формам общежития и учреждениям. Цель, к которой оно стремится в своем развитии, часто может быть скрыта в туманной дали, но она всегда впереди, а не позади. Религиозный коммунизм отжил свой век, и наша цель – социальный коммунизм острова «Утопии». И я уверен, наступит день, когда мы причалим к его берегам. Убеждение мое так же твердо, как клинок моего меча. И мы уже плывем к этой заветной цели. Иначе разве поднялось бы крестьянство по всей немецкой земле?

Он взял в руки книгу и, рассматривая гравюру на дереве, служившую заставкой, продолжал:

– Если мои слабые познания в латыни мне не изменяют, здесь написано: «Золотая книга истины о наилучшем устройстве государства». Жаль, что этот великий человек написал ее до нашего восстания. Не то он оставил бы всякие надежды на князей и признал бы, что золотые мысли, высказанные в этой книге, могут воплотиться в золотую правду жизни лишь через разум, волю и мощь народа.

– Достойно удивления, что Вендель Гиплер считает эту книгу шуткой, плодом досужей фантазии, – задумчиво проговорил Эбер гард.

– Меня это не удивляет. Он – великий политик, но только политик, а для понимания «Утопии» нужно нечто большее. Вот вы, дорогой доктор, вы больше чем политик, но всяком случае не только политик.

Эти слова Флориана Гейера сопровождались столь значительным и красноречивым взглядом, что Макс не мог не понять его и покраснел.

Когда на городской башне пробило шесть часов, Флориан Гейер расстался со своим молодым собеседником, приятно возбужденный. Он очутился под темными сводами доминиканской церкви, и в первую минуту ему показалось, что церковь пуста. Но когда его шпоры зазвенели по каменным плитам, из-за чудесного резного алтаря выступила темная фигура и нерешительно направилась ему навстречу. Капюшон черного шелкового плаща, отороченного мехом, был откинут, и Флориан узнал прекрасную Габриэлу.

– Мое послание, должно быть, вас удивило, благородный рыцарь, – начала она, вспыхнув ярким румянцем, и запнулась.

– Вам нужна моя помощь, сударыня? Приказывайте, я к вашим услугам.

– Вы угадали, – уже смелей отвечала она, – но помощь не для меня, а для вас самих. Об одном прошу вас: будьте осторожны. Есть люди, которые хотят помешать вашей встрече с маркграфом Бранденбургским.

– Спасибо, мой прекрасный друг! – отвечал он, изумленный. – Но, по чести говоря, я был бы рад, если бы меня избавили от нужды протягивать руку мира маркграфу. Ибо скорей соединятся вода и пламя, чем крестьянин и дворянин.

– Вы правы, – сказала она, бросив на него удивленный взгляд. – Но именно поэтому я и не понимаю вас. Ведь вы сами – дворянин, а боретесь вместе с крестьянами против своего сословия.

– Я борюсь за свободу, против угнетателей, – спокойно и серьезно отвечал он.

– За свободу? – живо повторила она. – Но что может дать она вам взамен всего, что вы потеряли? Как можете вы стремиться стать равным простолюдину? Называть братьями этих грубых, грязных, зловонных крестьян! Сознайтесь, что вами руководит честолюбие.

– О нет, в этом, при всех моих недостатках, я неповинен, – спокойно возразил он. – В благородном происхождении нет заслуги. Но если я смогу подняться до высшего благородства – до признания права на свободу и человеческое достоинство для каждого, то этим я буду обязан только самому себе. Более высокой цели нет. Человеку дана жизнь, чтобы он стремился к этой цели и помогал возвыситься до нее тем, кто лишен свободы и человеческого достоинства.

Его горячие слова захватили и Габриэлу, и ее прекрасные глаза засияли восхищением. Но она не могла возвыситься до его мировоззрения и со вздохом призналась в этом.

– Пусть так. Но вы никогда не поднимете крестьянина до своего уровня. Вы погибнете, не достигнув цели.

Он посмотрел на нее с состраданием, как на ребенка. Но она продолжала с жаром, слегка коснувшись рукой края его рукава:

– О да, верьте мне, это невозможно. Излишне говорить, что крестьянство не может меряться силами с князьями, что из каждого столкновения оно выходит побежденным. На что вы рассчитываете? На помощь городов? Ландтаг потерпел неудачу. Ротенбург надеется на Швабский союз как на избавителя. Я не должна была это говорить, ведь это мой родной город…

Горячая волна залила ее щеки, но она продолжала:

– Вложите меч в ножны, пока не поздно. Я прошу, я заклинаю вас! Подумайте о своей безопасности!

– Ей ничто не угрожает, – успокоил он ее. – Хотеть еще не значит свершить. Мы еще на ратном поле, и не малодушию, а мечу принадлежит последнее слово. Но почему вы стремитесь, мой прекрасный друг, подобно Далиле, лишить Самсона его силы?

Перейдя на шутливый тон, он взял ее за руку и заглянул в глаза. Она потупила взор, но тотчас подняла веки. Кровь бросилась ей в голову и залила щеки огнем. С трудом сдерживая себя, она воскликнула:

– Потому что я хочу вас спасти! Потому что вы должны жить!

Ошеломленный, он выпустил ее руку. Но она уже не владела собой, страсть прорвалась через все преграды.

– Живи ради меня! Ведь я тебя люблю! – воскликнула она. – Я искала спасения от этой любви в ненависти к твоему делу. Как я могла полюбить тебя, ненавидя его?

– Ведь я должна презирать себя за это! Но все было напрасно. Любовь заставила меня забыть обо всем.

– Бедное дитя! – произнес он. Но она, вспыхнув ярким румянцем, вскричала:

– Нет, не сострадания, а любви я хочу! Ведь я же люблю тебя!

Она обвила его шею руками и прижала свое пылающее лицо к его груди. Он попытался осторожно высвободиться, но она еще крепче прильнула к нему и, вскинув на него свой горящий взгляд, простонала:

– Да, люблю! Бежим куда хочешь, лишь бы укрыться от этой обезумевшей черни, туда где мы будем счастливы вместе.

– Придите в себя! – сурово произнес Флориан Гейер, высвобождаясь из ее объятий. – Как вы могли подумать, что я, как последний трус, убегу с поля сражения? И разве вы не знаете, что у меня есть жена и ребенок?

– Что жена и ребенок, что целый свет, если мы любим друг друга? – воскликнула она, вся трепеща и пронизывая его горящим взором.

Он вспыхнул до корней волос и, сдвинув брови, резко ответил:

– Но ведь я вас не люблю.

Глаза ее широко раскрылись и застыли. Смертельная бледность покрыла лицо. Он же, смягчившись, продолжал:

– Очнитесь, вспомните, что я – непримиримый враг вашей касты. Я не слышал ваших признаний. Расстанемся друзьями.

И он протянул ей руку. Она отшатнулась, вперив в него застывший взор, и не приняла его руки.

– Прощайте, – произнес он и, с состраданием взглянув на нее, удалился.

Без единого звука, как пораженная молнией, она упала за его спиной на каменные плиты.

Всю дорогу до дома Стефана фон Менцингена он шел стремительным шагом, стараясь заглушить в себе тягостное волнение. У торговых рядов под навесом ратуши его окликнул, выглянув из своей лавки, возле которой столпились горожане, золотых дел мастер, один из приверженцев Менцингена.

– Господин фон Гейерсберг! Вы должны быть осведомлены. Неужели это правда?

– Что именно, любезный мейстер?

– Известие о кровавом побоище? – вмешался одни из горожан.

– Да, да, перебито четыре тысячи крестьян, – подтвердил хриплым голосом чахоточный гончар.

– Пусть говорит кто-нибудь один, – сказал Гейер и, обратись к золотых дел мастеру, продолжал: – Рассказывайте, в чем дело.

– А дело в том, господин рыцарь, – заговорил тот, – что оттуда прибежало несколько крестьян. Едва ноги унесли.

– Дело было под Кёнигсгофеном[125]125
  Дело было под Кёнигсгофеном. – Поражение четырехтысячной армии крестьян (Светлой рати и Франконского ополчения) 2 нюня 1525 г. под Кёнигсгофеном сыграло решающую роль в разгроме крестьянской революции во Франконии.


[Закрыть]
, – опять вмешался один из горожан. – Сражение затянулось до самой ночи.

– Да, под Кёнигсгофеном, – подтвердил мастер. – Город и все окрестные деревни в пламени.

При упоминании о Кёнигсгофене Флориана Гейера точно ножом полоснуло по сердцу. Но он не подал и виду и внешне спокойно произнес:

– Я ничего не знаю. Где беглецы?

– Бургомистр велел привести их в ратушу.

– Их всего двое, – послышалось сразу несколько голосов.

– У страха глаза велики, – заметил Флориан Гейер, подкручивая усы. – Прощайте, господа.

Рыночная площадь почти опустела от торгового люда. Толпа устремилась к ратуше и запрудила Дворянскую улицу. Флориан хотел услышать вестников несчастья своими собственными ушами. Люди, большей частью ремесленники низших цехов, предупредительно расступались перед ним, и вскоре он подошел к ратуше в тот момент, когда оттуда вышли оба крестьянина. Без шапок, в изодранной одежде, грязные, измученные, с посеревшими от пыли и пороха изможденными лицами и глубоко запавшими глазами беглецы внушали страх. Чтобы ничто не мешало им во время бегства, они побросали все оружие, кроме мечей. В паническом ужасе перед железными рейтарами Трухзеса они добежали до самого Ротенбурга, не считая себя в безопасности в своей родной деревне близ Игерсгейма. Это были ратники Тауберского ополчения.

По их словам, Трухзес, соединившись с пфальцграфом, напал на крестьян, ударив из Шюпфергрунда, в то время как те, заняв укрепленную позицию на горе повыше Кёнигсгофена, прикрыли ее сорока орудиями. Войска пфальцграфа, переправившись через Таубер, обошли город с двух сторон, а вслед за ними, несмотря на огонь крестьянских батарей, подошел и Трухзес с главными силами.

Сражение началось часа в четыре дня. О ходе событий у беглецов не было ясного представления. Среди сумятицы, начавшейся во время боя, они увидели, как канониры, перерезав постромки, побросали орудия и умчались верхом, подав этим сигнал ко всеобщему бегству.

– Трусы! Предатели! – загудела толпа, плотным кольцом окружив Флориана Гейера и беглецов.

– Да, предатели! – подтвердил один из них. – Они подкуплены Трухзесом. Готов прозакладывать голову, что это так. С самого начала наши пушки били слишком высоко.

В ответ на расспросы Гейера они сообщили, что Ганс Кольбеншлаг с большей частью тауберцев бежал во время отступления в рощу на холме и продолжал мужественно сопротивляться. Остальные тауберцы, числом около трехсот, добежали до лесу и были взяты в плен. Они оба, вместе с сотней товарищей, были отрезаны от Тауберского ополчения, но сумели благополучно пробиться и бежать. О судьбе Венделя Гиплера и Иорга Мецлера они ничего не знают. Не знают они и чем кончилось сопротивление Кольбеншлага. Ротенбуржцев во главе с Большим Лингартом и бретгеймцем Мецлером они и в глаза не видели.

Флориан Гейер отдал им бывшие при нем деньги и, возвысив голос, сказал, обращаясь не столько к ним, как к горожанам, стоявшим вокруг с удрученными лицами:

– Да, новости не веселые. Но война – что азартная игра. А это не последний наш ход.

И он направился к дому фон Менцингена. Прежде чем подняться к себе, он зашел на конюшню и приказал конюху немедля седлать коня.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю