Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

Венделю Гиплеру стоило больших усилий добиться в совете семерых хотя бы незначительного большинства в пользу Декларации. Но когда это было сделано, довести ее до сведения Светлой рати он все же не решился. Возвращаясь в Гейльброн, Ганс Берле взял ее с собой, чтобы сначала испробовать, как примут ее союзные общины.

Такова история Аморбахской декларации, которая, выплыв на свет, произвела действие искры, попавшей в бочку с порохом. Войска собрались на сход без начальников. Их ярость была направлена главным образом против Геца фон Берлихингена. «Он друг попов! – раздавались крики. – Его надо прогнать сквозь строй!» Назло Гецу, настоявшему на запрещении разорять гнезда хищников, было решено сжечь ближайшие Вильденбергский и Лимбахский замки, для чего тотчас выступил большой отряд. Оденвальдцы предложили забрать пушки и, повернув обратно, разгромить все духовные владения. Другие требовали предать казни всех, приложивших руку к декларации.

– И прежде всего Берле! Это его работа! – закричал один гейльбронец. Другие настаивали на том, чтобы истребить до последнего всех князей, баронов и дворян, отказавшихся принять «Двенадцать статей». Но Ганс Берле уже давно покинул лагерь, а Гиплер случайно отсутствовал. Тогда дружинники подняли крик: «Геца, Геца подавай!» Разъяренная толпа бросилась к нему на квартиру и разгромила ее.

Гец тем временем выехал навстречу графу фон Вертгейму, с которым договорился сойтись, чтобы выработать условия соглашения с крестьянами. На обратном пути к нему подъехал Ганс Флукс и предупредил его о случившемся. Но Гец, невзирая на предостережение, поскакал дальше. При виде объятого пламенем Вильденбергского замка он пришел в бешенство.

– Кто это распорядился? – заорал он на военачальников и, так как никто не мог дать ответа, обрушился на крестьян, обвиняя их в вероломстве.

– Сам ты предатель! – раздались яростные крики в ответ. – Коли его! Коли! Долой с коня!

Командирам с трудом удалось его спасти от ярости толпы.

С этого часа он потерял доверие крестьян, и они следили за каждым его шагом, словно он был их пленник.

Глава десятая

Крестьяне тесным кольцом окружили старика. Длинные седые волосы свисали космами на его загорелое морщинистое лицо. Он казался необыкновенно крепким для своих лет и дружелюбно улыбался, обнажая крупные белые зубы. Его пестревшая заплатами куртка и штаны выгорели от солнца и непогоды. За спиной у него висела волынка. Это был тот самый бродячий музыкант, которому несколько месяцев тому назад Конц Вирт отдал в поводыри своего пасынка. Но мальчуган убежал от него. Ветер свободы, пронесшийся по всему краю, коснулся и его юной души, и ему стало стыдно обманывать сострадательных людей, собирая подаяния для слепого, который видел не хуже любого зрячего. Он пристал к Черной рати и теперь лихо отбивал барабанную дробь, шествуя впереди отряда Симона Нейфера. Носить копье ему еще было не под силу.

Бродячий музыкант Бенц Франк явился к евангелической рати Оденвальда и Неккарталя с письмом от вюрцбуржцев. Он застал войска в Мильтенберге, куда они прибыли из Аморбаха. Город Вюрцбург возмутился против архиепископа и требовал срочной помощи у крестьян.

Это требование было подписано Гансом Берметером и Георгом Грюневальдом. Первый из них приходился двоюродным братом ротенбургскому ратсгеру Берметеру и пользовался популярностью среди сограждан как большой мастер игры на флейте и лютне и отменный краснобай и весельчак. Георг Грюневальд, в просторечии мейстер Тиль, тоже происходил из старинного рода и славился как искусный живописец и ваятель. Эти люди, по рассказам Бенца Франка, и подняли восстание в городе, и они были далеко не единственными из служителей муз, которые в этом великом движении отдались душой и телом борьбе за дело угнетенных. От зажженной ими искры вспыхнуло такое пламя, что епископ Конрад Тюнгенский больше не отваживался спускаться в город с высоты своего Фрауенбергского замка.

Бродячий музыкант исколесил всю Франконию. По его словам, по всей франконской земле поднимались крестьяне и горожане, разрушали замки и монастыри и, стекаясь воедино, образовали мощный поток – общефранконское ополчение, – который грозит затопить своими бурными волнами епископскую столицу. «Вперед на Вюрцбург!» – призывала Черная Гофманша, грозно потрясая кулаком в сторону востока. Крестьяне, не раз прерывавшие рассказчика возгласами одобрения, подхватили крик несчастной, и грозный гул пронесся над лагерем. Старик взялся за свою волынку; раздались визгливо-скрипучие звуки марша. Потом он перешел на танец, и все крестьяне и крестьянки закружились в плясе, с гиканьем и криками подпрыгивая и притопывая среди поднявшегося облака ныли.

Тем временем Гец фон Берлихинген вместе с Венделем Гиплером вернулись с заседания крестьянского совета, на котором было зачитано послание вюрцбуржцев, после чего Гец еще раз безуспешно пытался выдвинуть свое предложение: дать Трухзесу фон Вальдбургу бой в открытом поле.

– Вы слышите, как они расходились? Как дикие звери! – сказал Гец своему спутнику, прислушиваясь к шумному плясу крестьян. – Обуздать их можно только строгостью. Помните, как я взывал к их совести, как осуждал их вероломство в Аморбахе? А что толку? Разве здесь, в Мильтенберге, они не принялись опять за грабежи?

– Увы. И кого не пощадили? Моего личного друга Фридриха Вейганда! – согласился Вендель со вздохом. – Они не ведают, как много он сделал для дела освобождения народа. Правда, открыто он не выступал: он болезненный человек и не обладает даром красноречия. Но перо в его руке – это меч огненный. У него светлый ум, и никто лучше его не знает нужд нашей страны. Летучие листки, которых он пустил в народ великое множество, всюду разжигали пламя восстания. По моей просьбе он явился в Аморбах, а крестьяне решили, что он приложил руку к составлению Декларации, и отплатили ему на свой лад.

– Да, да, на свой лад! – с горечью подтвердил Гец. – И если так и будет продолжаться, они доведут себя до гибели.

– Я все же возлагаю больше упований на будущее, – возразил канцлер. – Во имя великой цели, которой вы отдали вашу железную руку, не поддавайтесь заблуждению. Вся эта муть осядет, когда котел перестанет кипеть. Кто стремится к высокой цели, не должен взвешивать на лоты и золотники причиненные ему лично обиды. Я знаю человека, чей девиз гласит: «Нет креста – нет и венца». Истерзанный и распятый народ восстал из мертвых.

Народ действительно восстал. Подобно степному пожару, который, вспыхнув в одном месте, непреодолимо разрастается во все стороны, все шире и шире охватывая землю своими огненными объятьями, так и крестьянская революция, вспыхнув у истоков Неккара, Дуная и Майна, распространилась до Гарца на севере, до Юльских Альп на юге, выдвинув свои форпосты от верхнего до нижнего Рейна. Грандиозный взрыв, порожденный вековыми страданиями народа, вылился в мощное движение умов, направленное в единое русло «Двенадцатью статьями». И всюду этот манифест крестьянских прав потрясал монастыри и аббатства, замки и враждебные крестьянам города. Затрещали, заколебались и рухнули вековые стены, и небо обагрилось кровавым заревом пожаров. И даже колыбель гордого императорского рода, замок Гогенштауфен, пал под натиском крестьян и запылал гигантским факелом свободы, озаряя пусть восставшему народу далеко по всей стране.

«Какое страшное воскресение христово! Какая кровавая пасха!» – бормотал Гец фон Берлихинген. Глубоко засевший в нем дворянин не мог примириться с тем, что крестьяне обращаются с ним как с равным. Подняться же до идейного уровня Гиплера он был не способен.

На следующее утро Гец выступил во главе войск на Вюрцбург. Когда он гарцевал на коне перед Светлой ратью, его настроение мало гармонировало с великолепием майского дня. С ним вместе ехали его собратья по оружию, Макс Штумпф фон Швейнсберг и граф Георг фон Вертгейм, который вступил в крестьянский союз, дал крестьянам пушки и снаряжение и обязался примкнуть к Светлой рати, что требовалось отныне от всех дворян. Гец хранил молчание. Ни развевающиеся в благоуханном воздухе майского утра знамена, ни веселый свист свирелей, ни грохот барабанов, ни лихие песни, гиканье, шутки и смех крестьян – ничто не веселило его сердце. То ли дело в былые времена, когда таким же погожим утром он выезжал с кучкой своих слуг в поход против одного из личных своих врагов или подстерегал под зеленым кустом, чтобы захватить заложников и всякое добро!.. Может быть, в глубине души у него и шевелилось сознание того, что он из дворянской корысти взялся за дело, которое ему не по плечу, но он предпочитал не задумываться над этим.

Благодаря давлению Гиплера на Иорга Мецлера, Ганса Рейтера и других военачальников, Светлая рать на своем пути не трогала замков и монастырей, и когда ей не давали необходимых съестных припасов даром, как это случалось в большинстве городов, – она платила за них из общей кассы, находившейся в ведении провиантмейстера Эйзенгута. Правда, от огромной Светлой рати время от времени отделялись небольшие отряды и отправлялись на свой страх и риск грабить и жечь и приводили захваченных в плен дворян, отказывавшихся вступить в евангелический союз. Но обгоревшие развалины замков и крепостей, попадавшиеся на пути Светлой рати, были следами, оставленными победным шествием в глубь Франконии Черной рати, строго соблюдавшей предписания «Двенадцати статей». Эти следы напоминали рыцарю с железной рукой о том, что под Вюрцбургом ему не миновать встречи с Флорианом Гейером, и его настроение от этого не улучшалось. Однако и в рядах светлой рати назревало недовольство Флорианом Гейером. Ведь он заставил присягнуть «Двенадцати статьям» девять майнских городов Оденвальду, в том числе и Бишофсгейм на Таубере. Войска же Георга Мецлера считали, что в силу географической близости они имеют больше права завербовать их. Светлая рать принудила эти города перейти в евангелический союз Оденвальда и Неккарталя и присягнуть вторично. Это породило споры и раздоры, и Венделю Гиплеру не удалось залечить рану, нанесенную болезненному самолюбию оденвальдцев войсками Флориана Гейера. Такие раны плохо заживают.

Когда выступившая из Бишофсгейма на Таубере Светлая рать достигла деревни Гохберг, в авангарде раздались ликующие крики и залпы из аркебузов. В полумили перед ними выросла «Гора богоматери» – Мариенберг, позлащенная лучами заката, с архиепископским замком на вершине. Вытянувшись удлиненным прямоугольником с запада на восток, замок гордо высился своими четырьмя этажами. По краям цитадели стояли четырех– и пятиугольные башни с куполами различной формы, а в самом центре вознеслась ввысь, господствуя над всем замком, круглая дозорная башня – Бергфрид, на верхушке которой, под остроконечной кровлей, жил сторож замка. Над башней развевалось синее знамя епископства, на котором был изображен красно-серебряный флажок на золоченом древке. К западной узкой стороне замка примыкало расположенное внизу и связанное с ним подъемным мостом предместье, где находились жилища епископской челяди и рейтаров, конюшни и житницы. «Гора богоматери» закрывала от взоров крестьян и Майн и город, расположенный на его правом берегу, напротив восточной стены замка. Круто обрывающийся южный склон горы венчала зубчатая стена, казавшаяся продолжением скалы. Широкое ущелье, ущелье Коровьего ручья, отделяло Мариенберг от горы св. Николая, к южному склону которой подступал дремучий Гуттенбергский лес. Через это ущелье вела дорога из деревни Гохберг в предместье Вюрцбурга, растянувшееся в теснине между «Горой богоматери» и левым берегом Майна.

Листовка 1525 года со списком взятых крестьянами разграбленных и разрушенных замков и монастырей в Шварцвальде и Франконии

По дороге одиноко шагала женщина. Это была Черная Гофманша. Без помех дошла она до предместья, населенного пахарями, рыбаками, виноградарями. Занятая игрой в кости и уже подвыпившая стража у ворот не обратила на нее никакого внимания. Караул несли бедные ремесленники, которым поручали охранять город. День был воскресный, и по-воскресному оживленно было на Буркхардштрассе, проходящей под хорами церкви св. Буркхарда. С любопытством и удивлением смотрели прохожие на высокую женщину в черном, шедшую ровным, неторопливым шагом, но никто не остановил ее. Она пересекла широкую короткую улицу, ведущую к мосту через Майн, и свернула налево, в кривой Целлерский переулок, круто поднимавшийся вверх.

Ворота в конце улицы были заперты. У ворот стоял воин в панцире и шлеме, опершись на алебарду. Его товарищи сидели на скамье у караульной. Стоявший окликнул ее и спросил, кто она и куда идет.

– Вот Тесу счастье привалило! – сказал седой страж, сидевший на скамье. – Гляди, какая рыбка попалась ему в сети.

– Да впусти ее! – воскликнул другой. – Видно, ее ждет к себе на ночь там, в замке, дружок.

Все расхохотались, но рыбак Мерц сказал:

– Нет, не пропущу. Весь город кишмя кишит епископскими лазутчиками, и ты, никак, из их числа.

– Будь это так, я бы запаслась надежной грамотой или нашла бы другую дорогу в замок, – спокойно возразила Гофманша, не обращая внимания на насмешки. – Я пришла сюда с берегов Неккара, чтоб еще хоть разок постоять там, на Телле, да поглядеть на то место, которое мне знакомо с давних пор. А в замке мне делать нечего. Впрочем, если б меня впустили, я бы нашла что сделать.

– А что? Что бы ты сделала? – полюбопытствовали караульные, поднявшись со скамьи и окружив старуху.

– Я бы им сказала, что пришел их последний час! – отвечала она, вспыхнув. – Вейнсбергские мстители уже здесь, оденвальдцы и неккарцы.

– Гец? Мецлер? Да неужели? – взволнованно воскликнули часовые.

– Они стоят лагерем в Гохберге. Я пришла вместе с ними. За грехи отцов бог карает до четвертого и пятого колена, и я хочу в последний раз помолиться на Телле, чтобы господь поразил тягчайшим проклятием тех, в замке, и поверг их в прах. Чтобы ни один рыцарь, ни один поп не ускользнул от нашей мести. Такова воля божья!

Седой страж из бочарного цеха подмигнул Маттеусу Мерцу, впустившему Черную Гофманшу через калитку, и воскликнул:

– Клянусь святым Килианом![106]106
  Клянусь святым Килианом. – Св. Килиан считался покровителем города Вюрцбурга.


[Закрыть] Пусть кто-нибудь сбегает в город и даст знать, что войска Геца приближаются.

– Ну и страшная старуха! – сказал рыбак товарищам. – Сдается мне, она знает такое слово, что тем, в замке, не поздоровится. – И он перекрестился.

Озираясь по сторонам, стояла Черная Гофманша на Телле – так назывался небольшой подъем у северной широкой стороны замка. Знай она толк в военном искусстве, она бы поняла, глядя на эти бастионы, рвы, палисады и башни внутреннего пояса стен, что овладеть замком «нашей всеблагой девы Марии» даже с этой наиболее доступной стороны будет нелегкой задачей. Этот замок был одной из несокрушимых цитаделей и уже в течение многих столетий служил верным оплотом своим епископам против цветущего винодельческого восточнофранконского края и города Вюрцбурга, рано достигших богатства и силы. Между епископом и его подданными едва ли когда-либо царили мир и согласие: алчность и честолюбие князей церкви поддерживали неугасающий факел войны. Но крепнувшее бюргерство неизменно разбивало себе лоб о стены замка, который из каждой бури выходил еще более сильным, чем прежде.

Черная Гофманша бросила беглый взгляд на замок; он уже погрузился в сумерки, лишь верхушки башен были озарены заходящим солнцем. Старуха явно что-то искала. Да, она не ошиблась! Это было там, направо, как раз против Шотландского монастыря. Медленными крупными шагами она направилась туда и оглядела открывшуюся перед нею местность. В ее лице не было ни кровинки. Да, это было здесь. Здесь на костре погиб ее ненаглядный. Но сначала, на его глазах, палач отрубил головы двум его товарищам, захваченным вместе с ним. Изо дня в день взбиралась она на «Гору богоматери» и, лежа, как собака, в пыли, молила, чтобы ей позволили в последний раз взглянуть на любимого. Но ландскнехты епископа с грубыми насмешками прогоняли «дудареву шлюху». И она увидела его, только когда его вели на казнь, да и то издали. У позорного столба, над окружавшими костер рейтарами, за спинами которых она стояла, возвышалась его златокудрая голова. Его синие глаза отыскали ее в толпе и улыбнулись ей, когда кругом уже трещало разгоравшееся пламя. Эта страшная картина навсегда запечатлелась в ее памяти, но сейчас, на этом самом месте, прошлое превратилось вдруг в жуткую действительность. Мучительная боль, как тогда, раздирала ее грудь, и она с пронзительным криком бросилась на землю и покрыла ее поцелуями. Все ее тело содрогалось.

Нахлынувшие слезы облегчили ее. Она подняла голову. Светало. Она потянулась за посохом и, опершись на него, с трудом поднялась на ноги. Она вся закоченела. В глубине долины светлой лентой протянулся Майн. Каменный мост, украшенный статуями святых и перегороженный посредине железными воротами, вел на другой берег реки, в город. Стрельчатые готические башни и византийский купол возвышались над крышами домов на фоне постепенно светлеющего неба.

Ее громкому плачу вторили жалобные трели соловья. Она оперлась локтями на колени и закрыла лицо руками. В ночной тишине, одно за другим, перед ней вставали мучительные воспоминания о ее незабвенном Гансе. Она вновь переживала час за часом трепетное блаженство этой короткой – ах, какой короткой! – единственной счастливой поры своей безрадостной жизни.

Когда старуха повернулась лицом к замку, первый луч зари уже заблестел в верхних окнах, позолотив верхушки башен. Но стене, за палисадом, расхаживали взад и вперед часовые.

Бескровные губы старухи искривила презрительная усмешка. Навалившись, что было силы, на свой посох, она воткнула его в землю на том месте, где был костер. Отсюда начались ее горестные скитанья, здесь им наступит и конец. Конечно, ее рассказы про Ганса Бегейма, про его проповеди и смерть помогли немало раздуть пламя, языки которого уже лизали Мариенберг. Епископу и его своре не уйти от божьего суда! Наконец-то она вырвала у бога то, чего так горячо добивалась. Цель ее жизни была достигнута, и сердце ее стремилось соединиться с любимым в другом мире. Она принесет ему весть о том, что он отомщен. Оставив свой посох на месте казни, она направилась к Шотландскому монастырю.

Вендель Гиплер следовал с войсками только до Бишофсгейма, а оттуда вернулся в Гейльброн. Там предстояло обсуждение вопроса о преобразовании государства, пока крестьяне боролись за это силой оружия. Там же после победы народного дела должен был собраться венчающий победу общегерманский сейм. Благодаря своему центральному положению Гейльброн был для этого самым удобным местом. Вендель Гиплер договорился об этом в Аморбахе с Гансом Берле и со своим другом Вейгандом. Еще из Аморбаха он написал собравшимся вокруг Вюрцбурга отрядам, чтобы они прислали на сейм своих делегатов; такие же приглашения он разослал всем крестьянским войскам Верхней Швабии, Эльзаса и Франконии. Он пригласил в Гейльброн и доктора Макса Эбергарда, сославшись на письмо Флориана Гейера. Он будет ждать господина доктора в «Соколе», на постоялом дворе, где тот обычно останавливался еще в те времена, когда приезжал в Гейльброн из Вимпфена по своим судебным делам.

Для Макса Эбергарда это приглашение было спасеньем от вынужденного безделья. Хотя при его скудных средствах будущее представлялось ему в довольно мрачном свете, но он ни на минуту не раскаивался в том, что отверг руку прекрасной Габриэлы, которая открыла бы перед ним дорогу к жизненным высотам… Любовь к Эльзе вознаградила его сторицей. Это чувство расцветало и крепло, несмотря на все препятствия, и нежданно-негаданно нашло себе союзницу теперь, когда Макс, потеряв возможность бывать в доме рыцаря фон Менцингена, мог видеть Эльзу только в церкви или когда молящиеся выходили на улицу и изредка шепнуть ей слово привета. Этой союзницей была фрейлейн фон Бадель. Увидев Эльзу, она почувствовала к ней сердечную склонность и скоро узнала ее тайну.

Слава гремит фанфарами, а сплетня шипит сотней языков. Эти языки усердно работали и в мужском кругу, собиравшемся в доме фрейлейн фон Бадель.

Разрыв молодого Эбергарда с отцом, внезапное отчуждение между последним и Стефаном фон Менцингеном не могли остаться незамеченными для сторонников Реформации, а сообразительность, свойственная женщинам, помогла фрейлейн фон Бадель найти девушку, скрывавшуюся за этим. Серьезность молодого юриста понравилась ей; она только не одобряла его слишком строгих взглядов на жизнь. Чувствуя, что фрау Маргарета фон Менцинген и ее дочь едва ли нанесут ей визит первые, она недолго думая отправилась к ним сама.

Насмешливая, резкая по натуре фрейлейн фон Бадель, казалось, не должна была понравиться супруге рыцаря фон Менцингена. Но через час после ухода гостьи хозяйка почувствовала, что ей как будто стало легче дышать, словно в гнетущую спертую атмосферу, в которой она жила вместе с Эльзой, ворвалась свежая, живительная струя. Открытая, бойкая речь гостьи и ее привычка называть вещи своими именами впервые за долгое время заставили фрау фон Менцинген улыбаться, а Эльзу – заливаться звонким смехом, на что она уже перестала считать себя способной.

В тот же вечер фрейлейн фон Бадель посетил доктор Карлштадт, который теперь уже свободно мог жить и проповедовать в Ротенбурге.

– Боже мой, доктор, почему вы вечно громите одних и тех же тиранов: князей, баронов и попов? Нет, доктор, есть и другие, еще более гнусные тираны. Это мужья, которые на людях кричат о свободе, а у себя дома притесняют своих жен и детей. Воздайте и им по заслугам, а заодно внушите их женам, что тот, кто терпит насилие, заслужил его.

Рыцарь фон Менцинген никогда не пользовался благосклонностью фрейлейн фон Бадель: он был слишком «скользким», как она выражалась. Теперь же, после того как он отплатил такой черной неблагодарностью Максу Эбергарду, она возненавидела его всей душой и поклялась, что Эльза и Макс будут принадлежать друг другу вопреки отцовской воле. Пусть магистрат дрожит перед Менцингеном сколько угодно; она не боится его, да и вообще никого на свете. Она взяла влюбленных под свое покровительство, и ее дом у Замковых ворот стал для них островом блаженства среди бушующего моря политических страстей.

Внутренний совет еще оставался у власти, но у досточтимых ратсгеров глаза полезли на лоб, когда они почувствовали на себе тяжелую руку комитета. Комитет потребовал счетные книги, и при проверке обнаружился такой чудовищный беспорядок, что не было никакой возможности в них разобраться. В городской же казне вместо восьмидесяти тысяч гульденов оказалось всего восемь. Эразму фон Муслору и трем податным старшинам, как именовались члены совета, ведавшие финансовыми делами, пришлось так туго, когда они под присягой давали показания на заседании комитета, что они света божьего невзвидели.

Между тем во вторник на страстной в Ротенбург прибыли советники императорского наместника, эрцгерцога Фердинанда Австрийского, и магистрат снова приободрился. Они приехали, чтобы выступить в качестве посредников между комитетом и внутренним советом и сохранить имперский город Ротенбург и его искусных в военном деле граждан на стороне «правого дела»[107]107
  «Правое дело» – так называли сторонники католической реакции борьбу против Реформации.


[Закрыть]. На следующий день большой колокол собора св. Иакова созвал всю общину на сход. Комитет настоял на том, чтобы объявить во всеуслышание о вскрытых им злоупотреблениях и о требовании горожан в присутствии внутреннего совета и обоих имперских посланцев – графа Рупрехта фон Мандершейда и Фридриха фон Линдваха. Когда Стефан фон Менцинген взошел на возвышение, по его лицу было видно, что он уверен в победе. Приподняв свои тяжелые веки, он так строго посмотрел на членов совета, как будто они уже сидели на скамье подсудимых. Пожалуй, этим дело и пахло, столь тяжкие обвинения содержались в его речи. Он говорил о том, что уже несколько поколений горожан, в течение по меньшей мере сотни лет, изнемогает под тяжестью налогов и с этим надо покончить на благо всей общины. Основное зло коренится в дурном управлении городским хозяйством. И он приступил к беспощадному разоблачению злоупотреблений, к которым были прикосновенны трое сборщиков налогов, и легкомыслия внутреннего совета, утверждавшего денежные отчеты огулом. Такого никогда бы не случилось, если бы в магистрате были представлены не только именитые граждане, но и простые горожане. После его речи комитет потребовал прежде всего восстановления и расширения конституции 1455 года[108]108
  Конституция 1455 года. – После восстания подмастерьев и городских низов в Ротенбурге в 1455 г. была введена новая конституция, согласно которой был образован внешний совет из 42 представителей демократических слоев населения.


[Закрыть].

Затем комитет предъявил ряд требований, касавшихся главным образом улучшения судопроизводства, снижения налогов и упорядочения отчетности. Оклады должностных лиц надлежит урезать, положение ремесленников – облегчить. Затем следовали требования, касавшиеся преобразования церкви. Все лица духовного звания, получавшие бенефиции[109]109
  Бенефиция – должность (иногда номинальная), приносившая духовному лицу определенный доход в феодальную эпоху.


[Закрыть] от города, обязаны наравне с прочими гражданами принести присягу и разделить общие тяготы. Дряхлым и престарелым священникам надлежит выплачивать пожизненно по пятнадцать гульденов в год из городской казны, но их бенефиции отойдут городу. Все молодые и здоровые священники должны овладеть каким-либо ремеслом и вступить в брак, в каковом случае за ними в течение одного-двух лет сохраняются их прежние доходы. Если же они не примут условий, то будут лишены своих приходов. Все граждане освобождаются от уплаты десятины в пользу церкви.

Когда Стефан фон Менцинген кончил, на кафедру взошел имперский советник Фридрих фон Линдвах. Он тоже счел своим долгом обратиться с внушением к общине, но только испортил все дело. Еще накануне он с барским высокомерием разговаривал с членами комитета, требуя, чтобы магистрату была возвращена вся полнота власти. Сейчас он еще подлил масла в огонь, обозвав горожан бунтовщиками и пригрозив им тяжкими наказаниями, если они не отступятся от мятежников. При этих словах ропот, раздававшийся под сводами церкви с самого начала его выступления, перешел в бурю негодования. Кто-то крикнул: «Кой черт принес этих посредников!» Посыпались требования отмены и других злоупотреблений, а один из горожан крикнул: «Отрубить головы этим важным гусакам, и дело с концом!»

Советник имперского верховного суда граф фон Мандершейд поспешил на кафедру, чтобы усмирить поднявшуюся бурю. «Хватит нам посулов! – раздался крик из толпы горожан. – Верните нам наши права, а не то убирайтесь ко всем чертям!» Многие узнали скрипучий голос Килиана Эчлиха. Стефан фон Менцинген решительно заявил:

– Пока совет не примет наших условий полностью, комитет не приступит к рассмотрению предложений господ эмиссаров о полюбовном соглашении.

Тогда имперские посланцы направились к скамьям ратсгеров и сами посоветовали им принять условия комитета. Только в отношении церковных владений они ничего не могут решить: вопрос останется открытым до ближайшего имперского сейма.

– Я предупреждал вас, господа, что комитет вырвет у совета все уступки силой. Теперь у вас еще одним доказательством больше, – промолвил бледный от гнева Конрад Эбергард.

Эразм фон Муслор своей холеной рукой взял его за локоть, стараясь успокоить. Внутреннему совету пришлось покориться и дать графу полномочия оформить соглашение с комитетом. Исключены были лишь требования, касающиеся церковных владений. С большим трудом удалось добиться согласия комитета. Было решено наконец, что обе стороны должны строго соблюдать новый порядок и что все былые обиды будут погребены и забыты.

Когда граждане стали выходить из собора, из-за бокового придела поднялся слепой монах, который молча присутствовал при переговорах. У выхода его увидел Пауль Икельзамер и, подойдя к нему, спросил, что он думает о соглашении. Слепой монах узнал его по голосу и отвечал:

– Полупобеда – не победа. Выеденного яйца я не дам за этот договор. Комитет должен идти к цели, не останавливаясь на полпути, иначе его раздавят или патриции, или крестьянская партия. Обе стороны остались недовольны результатами. Я слышал, что говорили выходившие из церкви.

Бургомистр пригласил имперских советников отметить окончание их миссии в Дворянской питейной. Он пригласил также и фон Менцингена, но тот, сухо поблагодарив, отказался. В это время к ним подошел Килиан Эчлих.

– С вашего позволения, благородные господа, я хотел бы спросить, как теперь будет, если, к примеру, суд уже давным-давно вынес решение, да только добиться своего права до сих пор не удалось. Значит ли это, что и решение должно быть погребено и забыто?

Стефан фон Менцинген не замедлил вмешаться:

– Мейстер Эчлих лет пятнадцать тому назад, если не больше, выиграл дело в верховном суде по иску к здешним именитым гражданам Трюбам, но магистрат и по сей день не взыскал причитающейся с них по решению суда суммы.

Это заявление неприятно поразило эмиссаров, уже поздравлявших себя с водворенным их стараниями миром.

Члены совета смущенно переглянулись. Но советник имперского верховного суда заметил:

– Разумеется, мейстер, только что заключенное соглашение не может распространяться на такие претензии, как ваша, уже получившие законную силу. Но магистрат, конечно, поможет вам получить причитающуюся сумму.

– Говорят, нужно ковать железо, пока горячо, – насмешливо продолжал фон Менцинген, – но мы не смеем более задерживать уважаемых господ советников, которые, вероятно, уже проголодались.

И, отвесив церемонный поклон, он удалился вместе с Эчлихом.

Даже прекрасное вино, которым потчевали высоких гостей в питейной, не пришлось им по вкусу. Правда, Эразм фон Муслор обещал им взыскать с Трюбов причитающуюся Килиану Эчлиху сумму, но этот инцидент показал, что у достигнутого соглашения есть уязвимое место. Поведение рыцаря фон Менцингена не оставляло никаких сомнений в том, что он не намерен похоронить свою вражду с магистратом. Граф Мандершейд открыто высказал свою точку зрения:

– Выходит, что мы напрасно сюда приехали, господа, если нам не удастся помирить вас с этим человеком.

По его предложению, поддержанному также Фридрихом фон Линдвахом, решено было вынести старый спор с Менцингеном на суд имперских советников, заручившись, конечно, согласием комитета. Георг фон Берметер взялся уговорить членов комитета. Его старания увенчались успехом, и в страстную субботу собрался третейский суд, в который вошли по пяти представителей от комитета и внутреннего совета.

Стефан фон Менцинген, друзья которого в комитете обещали ему, воспользовавшись этим благоприятным обстоятельством, щедро вознаградить его за труды на благо сограждан, сам поддерживал свой иск к городу. Он потребовал ни больше ни меньше, как четыре тысячи шестьсот гульденов в возмещение понесенных им убытков в связи с вынужденным бегством, путевыми издержками, а также другими расходами. Совет отклонил этот иск, сославшись на то, что рыцарь нарушил свой гражданский долг, и выдвинул встречный иск в сумме трехсот тридцати шести гульденов, включавшей неуплаченные налоги, судебные издержки и прочее. По решению третейского суда оба иска были признаны недействительными, претензии истцов взаимно погашенными, а спорящим сторонам было предложено помириться и уплатить судебные издержки поровну. Поскольку обе стороны дали клятвенное обещание подчиниться решению суда, соглашение можно было считать состоявшимся. Оставалось только скрепить его печатью и выразить благодарность третейским судьям.