Текст книги "За свободу"

Автор книги: Роберт Швейхель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

– Вот уж не представлял себе, любезнейший доктор, что вы так молоды! Ведь я ищу юриста, умудренного опытом, – заговорил тоном сердечной откровенности посетитель. – Впрочем, ваши клиенты охотно доверятся вам, угадав, с каким усердием и любовью вы отдадитесь их делу.

– При условии, что это усердие не будет посрамлено знаниями и опытом противной стороны, – заметил Макс, приглашая гостя сесть.

– Приступим к делу без лишних слов, – продолжал рыцарь, – хотя, по чести говоря, за бокалом доброго кипа я иногда не прочь и поспорить. Причина моего возвращения в Ротенбург с разрешения городских властей не составляет государственной тайны. И вам эта причина, конечно, известна, милейший доктор? Тем лучше. Почетный бургомистр Эренфрид Кумпф и Томас Цвейфель указали мне на вас, как на превосходного юриста, которому можно доверить мою тяжбу с магистратом и имперским верховным судом. Особенно же с последним. Креглингенское дело должно быть пересмотрено и решение суда отменено. Возьметесь ли вы за это?

Макс колебался.

– Я еще не имел случая доказать на деле, что заслуживаю высокого доверия господ из магистрата, да и вашего доверия, почтенный рыцарь.

– Клянусь честью, я готов рискнуть! – воскликнул фон Менцинген, движеньем руки как бы отметая всякие возраженья. – Вы убедитесь, любезный доктор, из документов, что в Креглингене я действовал лишь строго в соответствии с полученными мною инструкциями. Вы не хуже меня знаете, где находятся насосы, выкачивающие средства, которые прокучивают в Онольцбахском замке. Приказы всемилостивейшего маркграфа гласят неизменно одно и то же: денег, денег и еще раз денег! Не спорю, я сам тогда усугубил свое тяжелое положение, но кто бы сдержал законное негодование, убедившись в том, что правосудие – это двуликий Янус? Будь я в родстве со здешними именитыми господами, они бы и не подумали требовать с меня рекогниционный налог. У меня просто все закипает внутри. Не будь я твердо убежден в правоте своего дела, разве я привез бы сюда с собой семью?

– Что ж, я готов помочь вам одержать победу, – решился наконец Макс.

Стефан фон Менцинген крепко пожал ему руку. В это время на городской башне пробило одиннадцать.

– А ведь уже пора обедать! – воскликнул рыцарь, поднимаясь. – Жаль, мне хотелось потолковать с вами о том о сем. Ну и времена настали! Старые друзья превращаются в заклятых врагов, бывшие противники протягивают друг другу руку и вступают в тесный союз. Вот что, любезнейший доктор, не окажете ли вы мне честь завтра разделить со мной скромную трапезу? Прошу вас.

Макс не нашел благовидного предлога, чтобы отклонить приглашение. Он предпочел бы воздержаться от общения с рыцарем, пока не ознакомится с документами и не убедится в необоснованности выдвинутых против него обвинений в притеснении креглингенцев. Вымогательство у населения казалось Максу тягчайшим преступлением.

Стефан фон Менцинген жил на Рыночной площади. Пройдя через просторную сводчатую прихожую, Макс очутился в трапезной, выходящей окнами на улицу.

– Мой отважный лоцман среди подводных рифов судопроизводства! – такими напыщенными словами представил хозяин гостя своей супруге и дочери. Пока рыцарь пребывал в бегах, его семья оставалась в Рейнсбергском замке. Фрау фон Менцинген, одетая просто и скромно, приветливо встретила Макса. Все в ней дышало кротостью и достоинством, Злоключения мужа и долгие годы разлуки оставили на ней неизгладимые следы: в ее волосах, покрытых черной наколкой, преждевременно протянулись серебряные нити, в глазах затаилась скорбь. И синие глаза дочери – девушки лет девятнадцати – глядели на редкость серьезно. На ее точеном, ослепительно белом лице не было и тени юного задора. Серьезность рта придавала удивительное благородство высокому челу, окруженному золотистым сиянием густых, свободно вьющихся светло-каштановых кудрей. Ее стройный гибкий стан облегало платье цвета морской волны с розовыми прорезами. Тонкая талия была перехвачена серебристым пояском. На поклон Эбергарда она ответила едва заметным кивком головы и быстрым взмахом длинных шелковистых ресниц. Но лицо ее оставалось серьезным.

– Не побрезгайте вкусить вместе с нами от сих скудных благ, – обратился к гостю фон Менцинген, приглашая его к столу.

На деле скудные блага оказались изобилием отменных яств н тонких вин, поставлявшихся хозяину дома питейным старшиной магистрата. Рыцарь Стефан воздавал должное еде и напиткам и усердно потчевал гостя, не пренебрегая н разговором. Он вообще отличался живостью ума, а хороший обед, несомненно, вдохновлял его. Макс, равнодушный к радостям стола, тем временем любовался строгой красотой девушки, которая, так же как и ее мать, молча прислушивалась к разговору мужчин. Подшучивая сам над своей тяжбой, рыцарь рассказал о своей встрече на гейльбронском постоялом дворе с бывшим канцлером графов фон Гогенлоэ, Венделем Гиплером[46]46
  Вендель Гиплер – один из виднейших деятелей Крестьянской войны, канцлер (начальник походной канцелярии) сводного отряда Оденвальда и Неккарталя. Представитель умеренного течения, он был вдохновителем пересмотра «Двенадцати статей» и урезывания революционных требований крестьян, что нашло отражение в составленном под его руководством «Объяснении Двенадцати статей». После разгрома крестьян бежал в Швейцарию, но был схвачен и казнен.


[Закрыть], который приезжал туда каждый базарный день и рыскал по окрестным городам и селам, давая безвозмездно советы бедным людям, притесняемым господами. В тот раз он направлялся в Нюрнберг защищать двух бедняков от графского произвола в имперском верховном суде.

– Какой прекрасный человек! – воскликнула девушка, и ее темно-синие глаза заблестели. – Можно ли оставаться равнодушной, когда сильный угнетает слабого!

– Уверен, что он выиграет свое дело, так же как и мы – свое, – подхватил ее отец. – Так выпьем за наш успех, милейший доктор!

– Дай-то боже, – тихо промолвила хозяйка дома. Мужчины чокнулись.

– В интересах знатных господ благоразумней было бы не играть с огнем, – продолжал рыцарь. – Третьего дня у этого самого окна мы наблюдали поучительную сцену. Видно, и здесь среди горожан и крестьян начинается брожение, как и повсюду. Иначе они покорно снесли бы шалость юнкеров.

И он бросил из-под полуопущенных тяжелых век испытующий взгляд на своего гостя.

– Ах, это было ужасно! – воскликнула фрейлейн фон Менцинген, и ее нежные щеки залились краской негодования.

– Эльза! – мягко остановила ее мать.

– Это лишний раз подтверждает, что бесправие и произвол неизменно сказываются и на самих угнетателях, приводя их к одичанию, – поддержал девушку Макс. – Господа становятся рабами своих низменных страстей и сами толкают себя к гибели.

– Мне думается, власть городского патрициата нигде не в почете, – заметил фон Менцинген.

– Мы стоим на грани великого поворота, господин рыцарь, – отвечал Макс, – и, надо надеяться, поворота к лучшему, если только каждый исполнит свой долг.

– И мы, женщины, тоже чувствуем дыхание нового времени, – сказала фрау фон Менцинген, сочувственно взглянув на гостя. – И перед нами тоже стоит великая цель – научиться самоотверженно помогать другим и не тратить попусту время на ничтожные мелочи. Нет ничего унизительней существования бесполезных трутней. И Эльза тоже разделяет мое мнение…

– Ну ладно, ладно! – с неожиданной резкостью перебил ее хозяин. – Ведь это вовсе не значит, что нужно замкнуться в четырех стенах, вдали от общества, как то было раньше. Уединение нам не годится. И ты, Эльза, должна наконец понять, что тот, кто не жил в молодости, вовсе не жил. От того, что мы будем отказывать себе во всем, бедным легче не станет.

Эльза покачала кудрявой головкой:

– Но я не гонюсь за удовольствиями, и мне ничего не надо, только бы не разлучаться больше с вами, батюшка!

– И бог даст, не придется, – добавила ее мать. – То были годы тяжелых испытаний.

– Для нас они миновали, – проговорил рыцарь. – Теперь мы возложим горящие уголья на головы тех, кто когда-то принес их нам[47]47
  Теперь мы возложим горящие уголья на головы тех, кто когда-то принес их нам. – Намек на евангельскую притчу: «Если твой враг алчет, накорми его, если он жаждет, напои его, и тогда ты возложишь горящие уголья на его голову» (Послание к римлянам, 12, 20), что означает: и тогда ты отплатишь ему добром за зло.


[Закрыть]. И как бы им не обжечься! – Он отрывисто рассмеялся.

Когда Макс поднялся из-за стола, чтобы откланяться, хозяин сказал:

– Считайте мой дом своим домом.

– Мы всегда будем рады вас видеть, – радушно прибавила фрау фон Менцинген, протягивая ему руку, которую он почтительно поцеловал.

Прощаясь с ним, Эльза склонила свою красивую головку, и легкая улыбка пробежала по ее прелестным изогнутым губам. Когда он вышел на улицу, на душе у него было так радостно, как не бывало еще никогда со времени возвращения из Италии.

Глава пятая

Прежде чем вместе с Каспаром выйти из Ротенбурга, Кэте взяла с него обещание разузнать, что сталось с его другом, и дать ей знать. Вспоминая, с какой отвагой Ганс бросился на юнкера Розенберга, она была полна тревоги, хотя его смелость и радовала ее сердце. Наступило воскресенье, но Каспар не появлялся, ни один, ни с Гансом, на что она втайне надеялась. После обеда, взяв за руку своего четырехлетнего племянника, она вышла за околицу и остановилась у терновой изгороди, отделявшей деревню от ротенбургской дороги. Долго она стояла там, с тоской глядя вдаль, но никто не появлялся. Маленький Мартин, ее любимец, весело щебетал, что-то рассказывая ей, но она его почти не слышала. В нерешительности она прошла еще несколько шагов вперед. Слева от дороги в промозглом воздухе вороны затеяли ожесточенную перебранку и, пронесясь над самой ее головой, скрылись за темной стеной леса, которая, прерываясь кое-где редкими прогалинами, тянулась вдоль правого берега Таубера до самого Гренбаха. Зловещее карканье ворон было дурной приметой, и Кэте повернула обратно. На сердце у нее было неспокойно, но она еще так плохо читала в нем, и ей было невдомек, что ее тревога может иметь иную причину, кроме простого участия к Гансу, осиротевшему после страшной гибели его родных. А теперь, может быть, и с ним самим стряслась беда!

До сих пор и с Каспаром и с другими молодыми людьми она держалась просто и непринужденно. А ведь многим из них уже хотелось большего, чем шутить и смеяться с ней. Ведь она была не только хороша собой и бойка на язык. Она была проворна и неутомима в работе. Выйдя замуж, она получила бы от Симона некоторую сумму за свою долю в усадьбе, и, кроме того, другой ее брат, священник тауберцельского прихода, отказался от своей доли в ее пользу. Поэтому на всех воскресных и праздничных гулянках в деревне или у кого-нибудь на дому Кэте никогда не жаловалась на недостаток кавалеров. И сейчас не успела она подойти к площади, как ее уже окружили со всех сторон. Но, вопреки обыкновению, она была молчалива.

Тем временем общее внимание привлекла крытая парусиной и запряженная двумя клячами телега, которая со скрипом выкатила на середину площади и остановилась под старой липой. И повозка, и шествовавший рядом с лошадьми возница были хорошо известны не только в Оренбахе, но и во всех деревнях между Ротенбургом и Вюрцбургом. Эго был коробейник Криспин Вёльфль. Его тюки и ящики заключали в себе, можно сказать, все, чего только могла пожелать женская душа. Он развозил по деревням ножи, ножницы, иголки, тесьму и пряжу, крючки и петли, материи для мужской и женской одежды, цветные передники и пестрые кофты, головные платки и шелковые ленты для кос, зеркальна, четки, иконы и даже «Самоновейшие песни, сочиненные об этом годе». Но Криспин Вёльфль был не только купцом, но и живой газетой. Не было ни свадьбы, ни крестин, ни похорон, ни тому подобного выдающегося события во всех деревнях и селах, усадьбах и замках от Ротенбурга до Вюрцбурга, о которых не проведал бы Криспин Вёльфль. Он принимал поручения, устные и письменные заказы и выполнял их безупречно. Никто не слышал, чтобы его когда-нибудь ограбили в пути. Поговаривали, что он платит дань дерзкому разбойнику Концу Вирту Гальденскому, которого крестьяне всюду брали под свое покровительство и укрывали от слепого правосудия. Что ж, это был всего-навсего еще один налог в дополнение к бесчисленным мостовым и дорожным сборам, стеснявшим промыслы и торговлю.

Не успел Криспин устроиться со своей телегой под липой, как его окружила толпа крестьян. Он поворачивал во все стороны свое немолодое, дубленное солнцем и ветром лицо и едва успевал пожимать тянувшиеся к нему руки, потом начал распрягать и разнуздывать лошадей, весело покрикивая:

– Подходите, не стесняйтесь, любезные! По глазам вижу, что у вас денежки залежались в мошне. А уж для хозяюшек есть у меня новинка! Фартуки, фартуки с Бамбергской ярмарки!

– Эх, Вёльфль, у нас ты навряд ли разживешься, больно тугие настали времена, – со вздохом произнес Вендель Гайм.

– Сегодня туго, завтра будет вольготней, – возразил неунывающий коробейник, отстегивая парусину с одной стороны телеги. – Благо земля наша кругла: что нынче внизу, завтра будет наверху.

– Твоими бы устами да мед пить! – громко произнес подошедший Симон Нейфер. – Откуда прилетел, сокол?

– Из Эндзее, – отвечал Вёльфль. – Там и ночевал.

– А какие там новости?

– Поди что никаких. Случился, правда, в эту ночь пожар. Да вы сами небось видели зарево. Горело в замке. Сущая безделица. Амбары десятинного управления. И все добро – дотла.

Крестьяне слушали его затаив дыхание. А жена кузнеца, пристукнув кулаком по ладони, злорадно вскричала:

– Чужое добро впрок не идет!

Но старый Мартин Нейфер осадил ее:

– Полно зря болтать. Теперь, как пить дать, сдерут с нас десятину вдругорядь… Только с чего бы это загореться амбарам? Ходить туда с огнем как будто некому.

– Само собой, – поддакнул коробейник и, чувствуя, что покамест он не удовлетворит любопытства, о торговле нечего и думать, продолжал: – Только нынешней зимой в епископских амбарах жарко, как в пекле. Ведь у нюрнбержцев и бамбержцев тоже от поповских амбаров остался один пепел.

– Стало быть, поджог? – спросил, впившись в него глазами, Симон Нейфер.

– Кто б это мог сделать? – поинтересовался второй староста.

– Тому, кто укажет поджигателей, – сказал, пожав плечами, Вёльфль, – епископ Бамбергский обещал награду в пятьдесят гульденов, только по сю пору никто не объявился. В Эндзее никто и во сне не видал, как это случилось. Когда глухой ночью сторож поднял тревогу, амбарчики уже пылали как факел и о тушении нечего было и думать. А надо вам сказать, что накануне пожара, утром, туда в замок приходила жена Конца Гарта с двумя малышами от второго брака и Христом-богом молила высокородного господина графа фон Верницера, чтобы он не сгонял ее мужа с земли или дал бы ему другой участок. Потом она сама рассказывала в деревне, что граф отказал ей наотрез. Все, мол, как есть занято.

– Так это Конц? – послышался испуганный шепот.

– Он отомстил! – зычно крикнул Пауль Икельзамер.

– Как трус! – оборвал его Вендель Гайм.

– Око за око, зуб за зуб, – отчеканила в пику Гайму Виландша.

– Видать Конца никто не видал, – продолжал Криспин Вёльфль, – а хотя бы и он – ищи ветра в поле! Рейтары епископа рыщут с самого утра, разыскивая его повсюду. Конца-то они, правда, не нашли, но зато, когда я выезжал из Эндзее…

– Ну что? Да не тяни! – нетерпеливо понукали его из толпы.

– Зато нашли его жену и обоих ребятишек, – сказал коробейник и замялся.

– Смилуйся над ними творец, – с чувством произнес Симон Нейфер.

– Уже смиловался, – продолжал Вёльфль и замолчал, теребя свою меховую шапку, как будто слова застряли у него в горле. – Как раз когда я собрался в путь, их вытащили… всех троих… мертвыми из пруда.

Эти слова потрясли всех. Женщины постарше застыли в молчании; молодые, дав волю чувствам, разразились плачем н криками негодования; мужчины же старались не смотреть друг другу в глаза, словно боялись выдать сокровенные мысли.

– А ведь еще намедни, под этой самой липой, проповедник толковал нам о правах, дарованных нашему брату самим богом, о правах, на которые не смеет посягать ни один смертный! – с жаром произнес Симон Нейфер.

Вендель Гайм зашагал прочь. Симон последовал за ним.

– Так, по-твоему, Конц – трус? – тихо спросил его Симон. Вендель Гайм вздрогнул и осмотрелся. – Трус? Сам посуди, ведь он был один как перст перед угнетателями, которые довели его до крайности. Да и мы тоже хороши. С кротостью баранов позволяли драть с нас по три шкуры. Нет чтобы дать отпор нашим мучителям. Это, по-твоему, как называется? Мы наполняем церковные амбары, как пчелы улей, и предоставляем господам пожирать весь мед.

– Плетью обуха не перешибешь, – возразил Вендель Гайм. – Разве не пробовали бедняки восставать против господ? Только к добру это никогда не приводило. То их предавал какой-нибудь дворянин, то поп нарушал священную тайну исповеди, и каждый раз восстание топили в крови. Нет, я никому не верю.

Но Симона не так легко было разубедить. Уж лучше, думал он, погибнуть с мечом в руке, чем жить, влача ярмо рабства. Пока Вёльфль разносил по деревням печальную историю Конца Гарта, Симон, пользуясь перерывом в полевых работах, собирал крестьян и вел обстоятельные беседы о горькой доле народной. Слова проповедника уже вывели многих из тупого смирения, в которое погрузила их беспросветная нужда. Встрепенувшись, они увидели, что стоят на краю пропасти, и с жадностью ухватились за руку, протянутую им Симоном.

В субботу он отправился с возом полбы в Ротенбург, па рынок. Накануне выпал первый снег, ударил мороз и установился отличный санный путь. С Симоном поехал по первопутку и его работник Фридель. Поездка на рынок была лишь благовидным предлогом, чтобы встретиться с друзьями в «Медведе», как бы ненароком. Кэте не терпелось попросить брата разузнать о Гансе Лаутнере, но она не решилась.

Всю неделю девушка работала не покладая рук, чтобы «выбить дурь из головы», как она мысленно называла свое состояние. С какой стати у нее не идет из головы этот светловолосый подмастерье? Если 6 с ним стряслась беда, Каспар, конечно, дал бы ей знать. С ней творилось что-то непонятное, а сегодня в особенности. Урсула, ее невестка, давно заметила, что Кэте вернулась из Ротенбурга сама не своя. Ее прежней веселости и беззаботности словно не бывало. «Девчонку точно подменили», – жаловалась она мужу. «Да если вы, бабы, друг дружку не понимаете, кто же вас поймет?» – отшучивался он. Да и за него тоже Урсула была не спокойна. Ей было внове, что муж пропадает по целым дням, приходит домой озабоченный и не делится с нею ни своими думами, ни заботами. Последнее время Урсулу мучили подозрения, и ей было не до золовки.

Никогда еще Симон не задерживался допоздна. На дворе стемнело. Кэте пошла в кухню разжечь огонь в очаге. Урсула вышла за нею. Дети играли в комнате у деда.

– Ума не приложу, почему так долго нет Симона, – сказала Урсула, не в силах превозмочь тревогу. – Об эту пору он всегда бывает дома. Чует мое сердце, не к добру это.

Кэте раздула огонь и спросила:

– О чем ты?

– Уж поверь мне, что-то гнетет его с тех пор, как он побывал последний раз в Ротенбурге. И хоть он отмалчивается, я смекаю, в чем дело, – со вздохом сказала Урсула. – Только ни к чему это не приведет. Заварили кашу на свою голову, а расхлебывать-то ее хватит и нашим детям.

Смуглые щеки Кэте запылали. Она дала слово брату никому не говорить о том, что было решено в «Медведе».

– Уж больно ты мрачно смотришь, Урсула! – воскликнула она. – Будет конец и нашим мученьям, невестушка. Ах, как бы я хотела быть мужчиной и отстаивать наши нрава вместе со всеми! Ведь я не робкого десятка, и силенок у меня не меньше, чем у любого парня. Но раз на тебе юбка, нет тебе ходу!

– Господи Иисусе! Что это тебе взбрело на ум, голубка? – изумленно уставилась на нее Урсула и опустилась на скамью.

– Ну так сиди дома и жди хозяина, а он… а он… – вырвалось у Кэте. – Ах, как это глупо, что мы, женщины, всегда сидим и ждем, когда у тебя, может, руки чешутся!

И от возмущения она надула губки.

Урсула все еще смотрела на нее широко раскрытыми глазами.

– Погоди, научишься терпенью, когда обзаведешься мужем и детьми, – сказала она.

– Вот уж не было печали! Никогда я не пойду замуж, – решительно заявила Кэте.

– Так все говорят, – возразила невестка, и слабая улыбка пробежала по ее исхудалому, озабоченному лицу. – Да, терпенье прежде всего. Что толку бежать навстречу тому, чего и так не миновать? Пришла беда, отворяй ворота.

– Беда? – переспросила Кэте, встрепенувшись, и сердце у нее бешено заколотилось. – Ты что-нибудь знаешь? Говори прямо.

Крестьянка отрицательно покачала головой.

– Ничего я не знаю, но откуда же взяться хорошему в такие времена?

Их беседу прервал старик Нейфер, вошедший вместе с детьми. Двое светлоголовых малышей, с румяными, как яблоки, щеками, подбежали к матери и защебетали, наперебой рассказывая сказку, только что услышанную от деда. То была сказка про Спящую красавицу. Старик слушал, грея руки у очага, пламя которого плясало, отражаясь на медных кастрюлях и оловянных мисках, начищенных Кэте у колодца до блеска.

– Спящая красавица – это мы, крестьяне, – пояснил старик, повернувшись к Кэте морщинистым лицом, – а принц, что разбудит ее от очарованного сна, – евангельская свобода. Дударь из Никласгаузена был не настоящий принц.

Кэте рассеянно слушала его. Слова невестки тяжело легли на ее сердце, и, собирая ужин, она гремела посудой громче обычного. Вдруг со стороны площади зазвенели бубенцы. Послышался лай собак, щелканье бича. «Хозяин!» – воскликнула Урсула и, когда заскрипели ворота, проворно вскочила с места. Старый Мартин снял с гвоздя фонарь и подошел к очагу, чтобы засветить его. Но не успел он добыть огня, как из сеней донеслись громкие звуки свирели, которые тотчас оборвались. Дверь распахнулась, и Симон, смеясь, втолкнул в комнату молодого подмастерья, у которого плечи были прикрыты от холода плотным мешком. Еще при звуке свирели Кэте едва слышно вскрикнула и почувствовала, что ее ноги словно налились свинцом. Но через минуту она овладела собой, быстро подошла к Гансу и, улыбаясь сияющими глазами, сказала:

– Так это ты?

– Ну да, он, – смеясь, подтвердил ее брат и, звонко поцеловав хозяйку, подхватил на руки детей и, лаская их, продолжал: – Надо же было проверить, что оставили от него юнкеры. Он хотел было прийти завтра с Каспаром, но уж коль скоро он зашабашил, я и прихватил его с собой. И, как видите, он цел-целехонек. Даже куртка в полной исправности.

– В самом деле? – недоверчиво спросила Кэте, с тревогой глядя на пострадавшего. – А мне казалось, что с тобой что-то стряслось.

– Пустое, об этом не стоит и толковать, – возразил Ганс. – Пришлось, правда, несколько дней проваляться в постели, но Каспар все время не отходил от меня, да и хозяйка нянчилась со мной, как с родным сыном, хоть это вовсе не в ее правилах.

– Уж это я могу подтвердить, – засмеялся Симон, оделяя маленького Мартина и его сестренку привезенными из города пряниками. – Ну и досталось нам на орехи, мне и Большому Лингарту, когда мы пришли навестить Ганса! Мое почтение! И как не стыдно нам впутывать такого юнца в наши ссоры с дворянами! Тоже, нашли на ком отыграться. Ну и баба! Даром что птичка-невеличка. Даже Большой Лингарт и тот еле ноги унес.

Тем временем Ганс, сбросив мешок и шляпу, протянул хозяйке руку. Он стоял, озаренный ярким отблеском пламени очага, и Урсула с видимым удовольствием рассматривала его, украдкой поглядывая на Кэте. Старый Мартин смотрел на светловолосого подмастерья широко раскрытыми глазами, держа в руке зажженный фонарь, который он собирался отнести работнику. Но Фридель сам пришел и забрал его. Только тогда к старику вернулся дар речи, и дрожащим голосом, показывая пальцем на Ганса, он спросил:

– Кто это?

Симон назвал его.

– Ганс Лаутнер? – повторил старик, не сводя с него глаз. – Нет, такого я что-то не припомню… – и, глубоко вздохнув, продолжал: – А я уж думал, что мертвые воскресают. Ну и сходство, как две капли воды: такие же льняные волосы, такие же синие глаза, такое же бледное лицо.

С каким-то суеверным страхом все уставились на старика. Симон положил ему на плечо руку, словно желая привести его в себя, и спросил:

– О ком это вы, отец?

– О ком же, как не о Гансе Бегейме[48]48
  Ганс Бегейм, Дударь из Никласгаузена – проповедник конца XV в., выступавший во Франконии, Швабии, Саксонии и Эльзасе; призывал к свержению власти князей и феодалов и установлению социального равенства, пользовался огромным успехом среди крестьян и подмастерий. На его последнюю проповедь и Никласгаузене собралось свыше 30 000 человек.


[Закрыть], о Дударе? – отвечал старик.

– Это мой дед по матери, – сказал молодой человек и в ответ на изумленные возгласы продолжал: – Вы его знали? Бабка тоже находит, что я на него похож.

Старый Мартин обнял его и расцеловал в обе щеки. Две крупные слезы скатились по морщинистым щекам старика, и он взволнованно проговорил:

– Так ты внук Бегейма? Я слышал его проповеди в Никласгаузене, но не знал, что он женат.

Ганс отбросил белокурую прядь с выпуклого лба, посмотрел па Кэте и после некоторого колебания продолжал:

– Бабка ходила в Никласгаузен слушать его, и он перевернул ей всю душу. Но она была так бедна, что ничего не могла пожертвовать на общее дело, как делали другие. Тогда она отрезала свои прекрасные черные косы, которыми так гордилась, и принесла ему. Она пошла за ним в пастушескую хижину, за околицей, где он жил, обняла его колени и со слезами умоляла, чтобы он позволил ей остаться служить ему. И она служила ему и стала его женой перед богом. Но вы сами знаете, – закончил он с горечью, – попы сильней всемогущего бога и сожгли его на костре во славу божию.

– Да, знаем, – глухо произнес Симон.

– Ах ты горемычный, сколько выпало тебе на долю! – воскликнула Кэте и с плачем обвила руками шею Ганса и прижалась головой к его груди.

Хозяйка тоже плакала. Все притихли. Тишину нарушало лишь потрескивание дров в очаге да шипенье воды. Дети в испуге уцепились за юбку матери. Высморкавшись в передник, Урсула подошла к очагу. Кэте выпрямилась и отерла глаза. Помрачнев, Ганс продолжал:

– Бабке моей почти семьдесят, но она крепка, словно сталь. А ведь ей пришлось изведать столько горя и нужды, сколько редко выпадает даже на долю бедняка. Сердце у нее горит огнем. И она знает, что не умрет до тех пор, пока рыжебородый кайзер не выйдет из горы, в глубине которой спит глубоким сном[49]49
  …пока рыжебородый кайзер не выйдет из горы… – По старинному поверью, император Фридрих I Барбаросса, погибший во время III крестового похода в 1190 г., спит в глубине горы Кифгейзер в Северной Тюрингии. Раз в сто лет он просыпается и спрашивает, кружит ли еще воронье над горой. Когда вороны перестанут виться над Кифгейзером, император вернется на престол и освободит немецких крестьян.


[Закрыть]. Для нее он вовсе не умер. Когда воронье перестанет кружиться над вершиной горы, он встанет от сна и придет творить суд и расправу, а впереди него будет шествовать крестьянин с обнаженным мечом в руке.

– Да, уж творить суд будем мы, – зычно произнес Симон и выпрямился во весь рост.

Работник Фридель, задав корм лошадям, вернулся из конюшни. Кэте положила на стол большой каравай ржаного хлеба, приготовила каждому по ложке и принесла из погреба – в честь гостя – кувшин молодого вина. Хозяйка подала ужин: ржаной кисель и селедку. Кэте прочитала вечернюю молитву, и все заработали ложками, черпая разом из общей миски. Только для маленького Мартина, которому трудно было дотянуться, поставили отдельную чашку. Он сидел рядом с отцом, а его маленькая сестренка – рядом с матерью, и та кормила ее. Ели молча. Слышались лишь тоненькие голоса малышей, то и дело обращавшихся к родителям. Старый Мартин не сводил глаз с Ганса. Взгляд Кэте тоже часто устремлялся в его сторону. Как он бледен! Глядя на его печальное лицо, девушка думала: «Ведь это лицо обреченного, недаром мое сердце чует беду».

Когда после ужина все собрались у пылавшего очага, Кэте заставила Ганса подробно рассказать о том, как он был ранен. Вытащив из-за пояса флейту, он показал заплату на куртке.

– Это моя праздничная одежда, лучшей у меня нет, – смущенно проговорил он, как бы извиняясь. Рядом с ним, в углу, дремал Фридель, слегка посапывая.

Старый Мартин, выглянув из-за печи, спросил:

– Скажи, откуда ты родом?

– Из Бекингена.

– И твоя бабка ходила оттуда в такую даль, в Никласгаузен? – удивился старик.

– Нет, она из Гальтенбергштеттена, – сказал Ганс, и лицо его потемнело. – Она была там крепостной.

– Как! Крепостной Розенберга? – воскликнул Симон; он сидел по другую сторону печи, подбрасывая на колене мальчугана. – Теперь я понимаю, почему ты с такой яростью накинулся на юнкера. Большой Лингарт все мне рассказал.

Ганс побагровел. Грудь его тяжело вздымалась, но он молчал. Самое страшное не шло у него с языка. Он взял свирель и заиграл.

– Эх, хорошо! – сказал Симон. – А давеча, когда пальцы у него закоченели, дело не ладилось. Сыграй-ка что-нибудь повеселей.

Прижавшись к коленям Ганса, малыши впились в него круглыми изумленными глазами. Но как он ни старался, ничего веселого у него не получалось. Видно, было ему не до веселья, и его свирель знала лишь печальные напевы. Кэте сочувственно вздыхала. Вдруг он оборвал песню и заиграл новую мелодию, напоминавшую церковный хорал, в ней зазвучали мятежные призывы. Мелодия лилась все громче и пламенней и вдруг закончилась короткими резкими звуками, похожими на победный клич.

– Стой! Стой! Откуда у тебя эта песня? – взволнованно воскликнул старик. – Ведь я ее знаю, знаю!

– Ее часто пела моя бабка, вот и запомнил, – отвечал Ганс. В его глазах заблестели синие молнии. – Она рассказывала, что с этой песней шли в бой гуситы.

– И я тоже пел ее когда-то! – промолвил старик и словно помолодел. – Сотни, тысячи людей пели ее на лугу под Никласгаузеном в воскресенье святой Маргариты.

– Наступит час, когда и мы ее запоем! – воскликнул Симон. – Поверьте моему слову, эта песня спугнет черную стаю с Тюрингской горы. – Он встал, расстегнул куртку, достал из-за пазухи какие-то сшитые вместе листки и, подойдя к лучине, горевшей на столе в железном поставце, положил их перед изумленным Гансом и сказал:

– Вот, смотри!

Все, в том числе и проснувшийся Фридель, с любопытством уставились на брошюру.

Гравюра на заглавном листке изображала рыцаря с большим султаном на закованном в доспехи коне. За рыцарем следовал целый отряд крестьян, вооруженных копьями, палицами и косами. Сверху был нарисован агнец божий.

– Эх, будь он императором! – воскликнул Ганс. – Дворянских вождей крестьянину не надобно.

– Что правда, то правда, – подтвердил старый Мартин. – В Никласгаузене в ту пору тоже были дворяне – ленники[50]50
  Ленники – вассалы, получившие от своего сюзерена землю в наследственное владение под обязательство нести военную службу и другие повинности.


[Закрыть] епископа Вюрцбургского. Они, видно, надеялись нашими руками жар загребать. А пришло время выручать нашего святого, их и след простыл!

– Оно, конечно, иной раз и среди дворян попадаются такие, что честно стоят за народное дело, да только не чаще, чем белые вороны, – заметил Симон.

– Спокойной ночи всей честной компании! – сказал работник Фридель и, тяжело ступая, вышел из комнаты.

Наморщив лоб, Ганс молча пробегал глазами заглавие летучих листков, оно гласило: «Истинные и справедливые статьи всего крестьянского сословия и всех подневольных людей, притесняемых своими духовными и светскими властями».

Титул листовки Памфила Генгенбаха о восстании под знаменем Башмака

– Это жалобы простого народа, собранные по всей стране, – пояснил Симон. – Все они изложены в «Двенадцати статьях»[51]51
  «Двенадцать статей» – социально-политическая платформа, принятая подавляющим большинством крестьянских отрядов н присоединившихся к ним бюргеров и феодалов. Основное содержание статей: право общин выбирать приходского священника, отмена крепостного права, отмена большой и малой десятины, облегчение налогового гнета, восстановление права охоты и рыбной ловли для крестьян, возвращение феодалами незаконно отобранных у крестьян общинных угодий и лугов.


[Закрыть]. Святым писанием подтверждено, что угнетение противно слову божию. Завтра вечером Пауль Икельзамер прочитает нам эти статьи. Они посланы также на одобрение доктору Мартину Лютеру.

– А что толку? – со вздохом промолвила хозяйка. – Вот и проповедник давеча нам объяснял, что многие тяготы наложены на нас противно священному писанию.

– Статьи будут предъявлены властям, – сказал Симон. – Во многих местах это уже сделано. Мы не требуем ничего такого, на что не имеем законных прав. Ты спрашиваешь, что толку? А толк в том, что теперь мы знаем свои права. А право – это сила даже в слабых руках!