Текст книги "Потоп"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Вопрос: Почему сегодня никто не пригласил Потса на обед?

Вопрос: Как Потс потерял левую руку? Когда? Двадцать лет тому назад, когда я встречал его на улице, она у него была.

Внизу на странице было аккуратно напечатано:

NB. Повидать генерала. О негре – расспросить.

А ещё ниже шла недавняя приписка:

Есть ли смысл перенести парня в шутовских штанах из мотеля «Семь гномов» в Фидлерсборо? Можно придумать строительство нового мотеля для спортсменов, туристов и т. д. Поместить его в странный мир Фидлерсборо.

Яша Джонс перевернул ещё одну страницу. Она была почти пустая. На ней было написано:

ЛАНКАСТЕР ТОЛЛИВЕР – ЛАНК

Мой отец.

И больше ничего.

Он закрыл папку, оставив её на коленях.

Посмотрел в окно за реку на расстилавшуюся там равнину.

– Фидлерсборо… – произнёс он вслух.

И закрыл глаза.

Он увидел теперь не улицу Фидлерсборо, а огромную, барскую, мягко освещённую комнату, завешанную гобеленами, зеркалами, разукрашенную позолотой. В эту барскую комнату входил его собственный отец – высокий, худой, чернобородый, одетый в чёрный костюм и сверкающую белизной рубашку – и говорил: «Сегодня я обедаю с тобой. Сказал Франсуа, чтобы обед подали сюда».

На месте той комнаты возникла другая, а потом ещё одна, потом третья, и повсюду окна выходили на что-нибудь величественное: на сверкающее под солнцем бирюзовое море, на искрящиеся снеговые вершины, на просторы шотландских болот, на крыши Чикаго. Комнаты были разные, но похожие друг на друга, и отец его говорил:

– Сегодня я обедаю с тобой.

Или: «Мистер Джарвис доложил, что ты невнимателен на уроках латыни».

Или: «Завтра мы уезжаем».

Яша Джонс открыл глаза.

– Фидлерсборо, – снова произнёс он вслух.

Он лежал и думал, каково было бы всю жизнь ежедневно ходить по Ривер-стрит, следить за тем, как одно время года уступает место другому, замечать перемены, которые кладёт на лица время. Чувствовать, как и твоё лицо меняется день ото дня в Фидлерсборо.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал он.

Прежде чем он успел приподняться, дверь отворилась.

Секунду, к вящему его удивлению, никто не появлялся, но потом вошла Мэгги Толливер-Фидлер, ногой пошире отворяя дверь; в руках у неё был поднос со стеклянным графином и тарелкой какой-то еды.

– Привет, – сказала она. – Надеюсь, не помешала работать?

– Ничуть, ничуть, – улыбаясь, заверил он. – Я только не совсем прилично одет.

Он умудрился сесть, запахнуть халат, слезть с кровати. Он стоял перед ней босиком и от этого чувствовал себя беззащитным.

– Очень красивый халат, – сказала она, откровенно его разглядывая.

– Ну да, – произнёс он. А потом, к своему удивлению, признался: – Сам бы я такого не выбрал. Подарок.

Произнеся это нелепое, неуместное, неизвестно как вырвавшееся оправдание, он почувствовал себя ещё более беззащитным.

В глубине души ему что-то подсказывало: не надо ничего объяснять, не надо откровенничать, если не пытаться ничего объяснять, можно вытерпеть до конца.

Он и раньше слышал этот тайный голос.

Но Мэгги Толливер-Фидлер глядела на него и на халат поверх подноса с графином и, улыбаясь, с оттенком женского лукавства и дерзости произнесла:

– А!

Он остро ощущал, что стоит перед ней с голыми ногами. Уж не покраснел ли он? Ничего, подумал он, я так загорел, что это не имеет значения.

А она продолжала с той же усмешкой на овальном смуглом лице:

– Что же, у кого-то явно хороший вкус. Он вам идёт. – Она критически его оглядела. – Не знаю, какого он происхождения, но в нём вы напоминаете картину из Ветхого завета. Что-то египетское, фараона или вроде того.

– Только что выкопанного, – сказал он.

– Нет, разбуженного…

– Злая клевета, – сказал он. – Я работал.

Она взглянула на лежавшую на кровати папку.

– Ага, – сказала она. – Работёнка Бреда о Фидлерсборо.

Она помолчала и вдруг сунула ему поднос.

– Лимонад и сахарное печенье. Подкрепитесь до ужина. То есть, вернее, до обеда. В семь. Но если хотите выпить…

Она двинулась к двери, поставив поднос на кровать.

– Кстати, – сказала она, – мама Фидлер обещала сегодня к нам спуститься.

– Очень приятно, – сказал он и собрался её поблагодарить, но дверь за ней уже закрылась.

Он выпил стакан лимонада и съел два печенья, не разобрав их вкуса, побродил босиком по комнате, постоял у окна, поглядел на реку. Потом вернулся и снова лёг на кровать…

Он закрыл глаза и увидел Ривер-стрит. Мимо текла тяжёлая маслянистая река. Загадочный свет у него в голове ярко озарил Ривер-стрит, и она застыла.

Он подумал: Может, вот так оно и должно быть?

Именно потому, что он этого не знал, образ плыл у него перед глазами полный глубокого значения. Ему вдруг стало ненавистно всё, что он сделал до сих пор, всё, что принесло ему славу.

Да, может, вот так оно и должно быть.

Он подумал о том, как поднимутся воды и люди поймут, что жизнь, которой они жили, была благодатью.

Немного погодя он встал, подошёл к раковине в углу – устройство напомнило ему провинциальную гостиницу во Франции, – пустил горячую воду и побрил голову. Потом втёр в кожу лосьон.

Глава восьмая

В саду над рекой Мэгги Фидлер наклонилась, как и вчера, чтобы подать ему кофе, но сегодня – он это заметил – не стала спрашивать, сколько кусков сахара ему положить. Он отпил глоток и сказал:

– Жаль, что миссис Фидлер не смогла сойти к нам вечером.

Он заметил, что, прежде чем ответить, Мэгги Фидлер кинула быстрый взгляд на дом. Ни в одном из верхних окон не было света.

– Да, жалко, – сказала она. И пояснила: – Ей бы хорошо иметь хоть какой-то интерес в жизни.

– У неё есть этот интерес, – глядя в чашку, сказал Бред, ни к кому не обращаясь.

Яша Джонс заметил, как она перевела взгляд на брата и посмотрела ему прямо в глаза с выражением, которого он не мог разгадать, а брат не заметил.

Потом она спокойно сказала:

– Верно, Бред, этот интерес у неё есть, но, по-моему, ей нужен другой, дополнительный.

– Прости, – сказал Бред, – прости, что я об этом заговорил.

Но она уже снова отвернулась к Яше Джонсу и невозмутимо продолжала:

– Она смотрит телевизор. Но этого недостаточно. Я даже не знаю, многое ли до неё доходит. Она никогда об этом не говорит. Разве что тот или иной актёр или актриса кого-то ей напомнят, но всегда тех, кто давным-давно умер, о ком я никогда и не слышала. – Она отпила кофе. – Видите ли, мама Фидлер приехала сюда, когда вышла замуж за доктора Фидлера. Из Нового Орлеана. Семья у них была богатая. Я видела старые фотографии: – молодая дама на площади Святого Марка – это в Венеции, да?

– Да, – сказал Яша Джонс, – в Венеции.

– Там, во всяком случае, были голуби. И в Египте. На верблюде. Молодая дама, закутанная в вуаль, на верблюде, а позади – пирамида. Иногда она и сама рассматривает снимки. Молча, с удивлением. А как-то раз, всего один раз она…

Мэгги запнулась.

– Что? – не сразу спросил Яша Джонс.

– Это был снимок какого-то парка в Берлине. Там никого не было, только парк. Но она оживилась и на минуту стала почти молоденькой. Сказала, что видела там кайзера на лошади и он ей даже поклонился. На миг мне вдруг почудилось, что время сместилось, – такой она выглядела молодой, раскраснелась, глаза блестят.

Мэгги поглядела вдаль, на реку. Там, куда не доставал лунный свет, вода казалась чернее обычного. Она снова повернулась к нему лицом.

– Бедная старушка. Жалко её. После всего, что в жизни бывает – хорошего и дурного, – плакать хочется, когда думаешь, что ты можешь вот так загореться оттого, что старый идиот и убийца кайзер с его дурацкими усищами и высохшей рукой поклонился тебе в парке, когда ты была молоденькой!

– Если это было, – сказал Бред.

– Надеюсь, что было.

– Но я заметил, – усмехнулся Бред, – что все южные дамы с известным общественным положением, достатком, а также и притязаниями рассказывают подобные истории. Иногда они отчётливо помнят, как их в колыбели целовал Роберт Ли. Иногда вспоминают, как их тискал после обеда на лестнице старикашка Джефферсон Дэвис. Время не помеха в царстве воображения. Но надо признать, что история матушки Фидлер не нарушает временного правдоподобия. Лет ей для этого достаточно. И у нас есть снимок. Мы видели дыру, из которой выскочил дьявол. Значит…

– Ох, пусть её! – воскликнула Мэгги. – Пусть этот старый дурак кайзер ей кланяется. Бред замолчи, не то я, честное слово, заплачу!

Она встряхнула головой. Глаза её при лунном свете подозрительно блестели.

– Скажи ему, скажи мистеру Джонсу, что я никогда не плачу! – потребовала она с неестественным резковатым смешком.

– И скажу, – кивнул Бред. – Сестра у меня крутенька. Никогда не хнычет.

– Не пойму, что сегодня со мной делается. Просто невыносимо, если у матушки Фидлер отнимут даже эту дурацкую историю. У каждого должно быть хоть что-то.

Она вдруг вытянула руку и положила её брату на колено.

Яша Джонс поглядел на руку. Она была ясно видна при лунном свете – хорошая некрупная рука с тонкими пальцами, вполне изящная, достаточно сильная для любой работы и достаточно мягкая для того, что положено делать женщине. Он попытался вспомнить, какая она на ощупь, когда они накануне здоровались.

Но вспомнить не смог.

– Ладно, ладно, – говорил брат, – оставим старушке этот маленький грешок. А знаешь почему?

– Нет.

– Потому что ты мне нравишься. – Он похлопал её по руке и встал, чтобы достать с кирпичной стены пустые, забытые всеми рюмки. – Забудь. А что, если нам выпить немножко старого французского виски?

Когда разливали коньяк, Яша Джонс повернулся и посмотрел на женщину. Она пристально глядела на реку, на расстилавшиеся там белёсые от луны земли.

Что она сказала?

Она сказала: У каждого хоть что-то должно быть.

Интересно, что есть у неё.

Следя за тем, как она глядит туда, на земли, которые, казалось, белёсо плывут с лунным светом на запад, он вдруг поймал себя на том, что мысленно задаёт другой вопрос: А что было у меня?

Он ответил себе, что у него было почти всё, что можно иметь. Он вкусил от всяческих благ и познал их истинную цену. Он видел, как люди совершают достойные дела, и обнаружил, что способен их оценить по заслугам. Он много работал и благодаря этому получил представление о том, как устроен мир. Он подвергался опасностям и признавался себе, что ему страшно, но пережил как опасности, так и страх. Он обладал тем, что не без иронии называют славой, или тем, что считают славой в этом ограниченном временем мире. Он знал – и чувствовал, что вынуждает себя это признать, словно тут было что-то постыдное или преступное, – он знал, что такое любовь.

И пока они втроём сидели в молчании, он сообразил, что задал себе вопрос и ответил на него в прошедшем времени. Тогда не торопясь он задал себе другой вопрос. Он спросил себя, что у него есть теперь.

И минуту спустя ответил себе: Радость.

Глядя на запад поверх омытой луной земли, он радовался, что, хоть и поздно, он натолкнулся на это место и его судьбу, а это место и его судьба подскажут ему, несмотря, нет, благодаря его непричастности и к этому месту и к его грядущей судьбе идеальный образ его незамутнённой и трудной радости.

Ему только хотелось, чтобы ладони перестали потеть.

Он подумал: Фидлерсборо…

– Фидлерсборо, – произнесла она. – Думаю, что вы…

– Что? – спросил он, вздрогнув, и повернулся к ней.

– Фидлерсборо… – повторила она. – Думаю, что вы хорошенько в него окунулись сегодня. Баптистская церковь, Ривер-стрит и…

– Что? – спросил он.

– … и потом то, что когда-то напечатал на машинке Бред. – Она повернулась к брату. – Днём я ворвалась к мистеру Джонсу, хотела напоить его лимонадом, а он возлежал в египетском халате, как фараон на картинке из Ветхого завета, и там…

– В японском, – поправил Яша Джонс, – халат японский.

Она пропустила его слова мимо ушей.

– … и на живот его так, что бедняге и вздохнуть было нельзя, навалилась твоя малограмотная писанина. Ну да, весь Фидлерсборо в большой папке давил на живот мистера Джонса, как будто он переел жаркого. Да, всё так и лежало – все свидетельские показания…

– Свидетельские показания? – переспросил Яша Джонс.

– Да, – сказал Бред, – определение подходящее. Можно сказать, что на основе этих свидетельских показаний Фидлерсборо будет осуждён за самый факт своего существования. Когда сгущающаяся пелена забвения накроет баптистскую церковь, бильярдную и кафе «Вовек не пожалеешь», мои маленькие досье представят улики для обвинительного приговора. И Сайрус с Матильдой Хайбридж будут вечно сжимать друг друга в супружеских объятиях на золотой осенней листве, скандализируя Фидлерсборо; серебряный шар миссис Пратфилд будет вечно сиять в её чудовищном саду среди побегов заячьей капусты; Леонтина Партл, для которой полночь светлее дня, вечно будет уверенно бродить по бессмертной Ривер-стрит, а…

– Тс-с-с, – оборвала его Мэгги. – В этой семье слишком много болтают. Если мы помолчим, мистер Джонс скажет то, что, по-моему, он мысленно приготовился сказать.

– Может, у меня и правда была в зародыше какая-то мысль, – засмеялся Яша Джонс, – но, ей-Богу, она ещё не созрела.

– Ладно, – сказала Мэгги. – Я задам вам вопрос. Почему вы выбрали именно Фидлерсборо?

– Повезло.

– Повезло?

– Надо всегда полагаться на везение, – сказал он и вспомнил то утро несколько месяцев назад – завтрак в Биверли-хиллз, только что разбитое бледно-золотое яйцо в рюмке, лёгкий парок из этой горячей золотой сердцевины, похожей на смятый цветок; утреннее калифорнийское солнце на блестящем крахмале скатерти, мерцающее серебро, – минуту, когда он прочёл заметку в газете о том, что маленький городок в Теннесси, основанный первопроходцами, будет затоплен для постройки огромной плотины. Он вспомнил эту минуту, своё возбуждение, лёгкий перебой в сердце, беглое ощущение растерянности – всё это, казалось бы, настолько не имело отношения к убогой заметке, что он сразу подумал, не изжога ли это. Нет, тут же подумал он, это, наверно, закупорка сосуда, надо сходить к доктору, и мысленно произнёс «да, закупорка» с каким-то странным, лукавым удовольствием, с облегчением и надеждой.

Но потом понял, что, как ни крути, всему причиной маленькая заметка.

Что-то в этой заметке заговорило с ним на его тайном языке. Язык этот он слышал так редко, что усвоил в нём только азы, но знал, что это единственный язык, на котором он постигает истину. В тот миг он не был уверен, что именно было произнесено. Но знал – что-то сказано было.

Она смотрела на него вопросительно. Луна позволяла видеть её лицо. Он понял, что она ждёт внятного ответа на этот немой вопрос.

– Я прочёл заметку в газете, – сказал он.

Она продолжала на него смотреть.

– О Фидлерсборо, – пояснил он.

Он помолчал. Потом продолжал:

– И вот, видите, я здесь. – И смущённо хохотнул. – В Фидлерсборо.

Она всё ещё на него смотрела.

– Долгий путь, – сказал он, – от газетной заметки в Калифорнии… это было за завтраком… до Фидлерсборо и до этого прелестного сада при лунном свете. Хотите знать почему?

– Да.

– У меня было видение, – сказал он. – Я не стыжусь этого слова. Иначе не объяснишь, что тогда произошло. Заметка породила во мне странное ощущение – как будто в воздухе что-то возникло, пронизанное солнечным светом. Солнце в Калифорнии ведь такое яркое… И вот…

Он откинулся на стуле. Вытянул вперёд мускулистые руки с длинными пальцами, словно что-то от себя отталкивая.

– И что?

– И всё, – сказал он. – Наверно, я здесь, чтобы вновь обрести это видение. Нет, я его не потерял. Но оно приходит и уходит. Как тот туман за рекой, над равниной при лунном свете. Надеюсь, я здесь его подкреплю. Да именно – подкреплю.

Он посмотрел на свои руки. Медленно сжал их при лунном свете, потом разжал. Он почувствовал себя таким же беззащитным, как днём, когда стоял перед ней босой на неровных досках старого пола.

– Звучит высокопарно, правда?

Она не сразу ответила, что-то обдумывая. Он ждал, что она скажет, вдруг почувствовав внезапное беспокойство.

– Нет, – возразила она. – Это не звучит высокопарно.

– Вещи надо подкреплять реальными приметами, – наклонился он к ней. – Но если целиком положиться на факты, тогда настоящее… ладно, повторю это громкое слово – видение, может… – Он запнулся. Но потом договорил: – Исчезнуть.

Он резко поднялся на ноги.

– Послушайте, – сказал он. – Много лет назад я прочёл книгу о Фидлерсборо.

– Это вы о моей книжице? – спросил Бред.

– Да.

– Она была вся основана на реальных фактах, – заявил Бред. Рука его потянулась к бутылке, но повисла в воздухе. Она снова легла к нему на колено, нехотя, как животное, притянутое на поводке.

– Да, – сказал, оборачиваясь к нему, Яша Джонс. – Но видение там было. Оно светилось сквозь факты. А теперь, Бред…

Бредуэлл Толливер отметил: Он впервые так меня назвал.

Бред поборол вспыхнувшее в нём раздражение. Он понимал, что возникло оно оттого, что сперва он почувствовал удовольствие: раздражало его то, как он обрадовался. Нет, ему просто хотелось, чтобы Яша Джонс оставил эту книгу в покое.

– … вот за это мы зацепимся, – говорил тот, снова обращаясь к Мэгги. – Что же такого было в этих рассказах, что много лет назад увлекло столь далёкого от всего этого человека, как бывший физик и потерявший родину грузин – ведь он никогда даже не слышал о Фидлерсборо, – и заставило его…

– Грузин? – удивилась Мэгги.

– Да, грузин из России. Видите ли, мой отец уехал оттуда в тысяча девятьсот семнадцатом вместе с матерью и со мной. Правда, я был слишком мал, чтобы это запомнить. Потом, короткое время спустя, уже в Лондоне, он продавал права на нефтеносные участки. И официально переменил фамилию на Джонс, потому что почитал англичан. А у меня было три гувернёра. Как я них ненавидел!

– А я думал, что вы еврей, – сказал Бред.

– Я и сам иногда так думаю. Но у нас, грузин, тоже славная история.

– А я думала, что вы египтянин, – сказала Мэгги. – В этом парадном халате я вас приняла за египетского фараона.

– Вот уж нет, – засмеялся он. – Я даже не мумия.

Она тоже засмеялась, но ещё до того, как она засмеялась, с Яшей Джонсом произошло что-то очень странное. Ещё тогда, когда он отшучивался, стоя перед ними, он вдруг вообразил, да нет, даже не вообразил, а увидел, как он лежит на большой кровати с балдахином, на той кровати, где вот этот крепко сбитый большеголовый человек пытался овладеть в темноте высокой, тонкой, не знавшей покоя девушкой, которая к тому же была членом коммунистической партии. Но себя он видел не темноте, а при свете дня, вот как сегодня под вечер, – он лежит укутанный в кирпично-чёрный халат и глядит в окно через реку на дальние поля, а на плече у него почему-то спокойно лежит голова Мэгги Толливер; ка ней синее клетчатое ситцевое платье, ноги по-детски подтянуты к животу, потому что лежит она на боку, чуть от него отодвинувшись, и колени чуть видны, ноги босые – хоть он их и не видит, но знает, что они босые; сандалии небрежно скинуты на пол. Воображение подсказывает ему, что одна старая сандалия перевернулась. И это кажется ему ужасно трогательным и важным.

Но уже в тот миг, когда он всё это вообразил, он по привычке, заставлявшей его проверять даже процесс своего воображения, спросил себя, почему у него с такой отчётливостью возникла эта картина.

Он молча сел.

Да, сказал он себе, прошло уже почти восемь месяцев. А ему чуть больше сорока, сказал он себе. После такого периода воздержания это естественно, сказал он себе. Это просто сигнал, что период подходит к концу – время бегства, если это было бегством от тех удовольствий, которые так легко доступны Яше Джонсу, потому что он – Яша Джонс: от податливой невинности, многоопытности; автобиографии, шёпотом рассказанной в полутьме, влажных губ, приподнятого бедра, слегка отодвинутого бедра, точно рассчитанной уклончивости и даже искреннего объятия.

Он подумал: что же, долго он здесь не пробудет, недели три, от силы немного больше. Он с облегчением подумал, как сядет в самолёт, сойдёт в Лос-Анджелесе, увидит ожидающего шофёра, задумается, что делать дальше, на миг почувствует молодое возбуждение перед неожиданным и непредсказуемым. Но Бог ты мой, что-то закричало в нём, разве не всё в жизни предсказуемо?

Он обнаружил, что ладони у него вспотели.

Он украдкой взглянул на женщину. Она была такой, какая есть. Почти одного возраста с ним. Совершенно ничем не примечательная. Она сидела освещённая луной, и её обречённое на медленный, хотя пока ещё незаметный распад тело было благопристойно облачено в простое коричневое платье с бледно-жёлтой, старательно заштопанной шалью на прямых плечах. Да, она была тем, что есть. И Фидлерсборо было тем, что есть.

Он сидел и спрашивал себя, когда он умрёт.

Он сидел и вспоминал ту ночь, когда мсье Дюваль – тот, что был Яшей Джонсом из американской разведки, – услышал, как киль зашуршал по береговой гальке в Ландах, к югу от Бордо. И едва шуршание прекратилось, как Яша Джонс сказал себе, что он, Анри Дюваль, уже мертвец. Он надеялся, что процесс умирания будет не слишком тяжёлым.

И вот теперь, при свете луны в Фидлерсборо, он сидел в саду и вспоминал, как несколько лет спустя, в Калифорнии, он совсем забыл о мсье Дювале и о той ночи, когда киль шуршал по береговой гальке. Он забыл это, мечтая о счастье. А потом в глухоте удара и вспышке пламени счастья не стало.

Всё, что ему осталось, была радость, а вернее, то трудное и суровое – ибо это было всё, что ему удалось сохранить, – что он звал радостью.

Он услышал, как Бред заёрзал на стуле.

– А знаешь, сестра, – говорил Бред, – помнится мне, что когда-то брат Поттер…

– Потс, – поправила она.

– … брат Потс не был одноруким.

– Не был. Рак кости. Началось с пальца, и его отрезали. В третий раз отхватили руку выше. Я слышала, что ему недолго осталось жить. Но он, говорят, решил держаться, пока не отслужит прощальный молебен.

– А ты знаешь, почему он хочет его отслужить? – спросил Бред.

– Нет.

– Как же – чтобы все знали, что жизнь, которую они прожили, была, как он выражается, благодатью.

Сначала она никак не отозвалась на его слова. Потом повернулась к ним обоим.

– Надеюсь, он продержится, – сказала она. – До молебна. – И помолчав: – Да, тут тоже кто кого перегонит, как у мамы Фидлер; бег наперегонки с потопом.

– Да, кстати, о маме Фидлер – погляди-ка назад, – сказал Бред.

В одном из верхних окон загорелся свет. Мэгги поднялась.

– Извините, – сказала она и торопливо пошла по дорожке.

Бред Толливер тоже не смог усидеть на месте.

– Пошло-поехало, – сказал он. – Двадцать четыре часа в сутки сторожит старушку. И сверхурочных не получает.

Яша Джонс промолчал. Он смотрел на дом.

– Старушка ведь не в себе, – сказал Бред.

– Да? – вежливо осведомился Яша Джонс, не поворачивая головы.

– У неё шарики за ролики зашли. И винтиков не хватает. Беда, однако, в том, что сестрёнка не знает, сколько этих винтиков там осталось. Не знает, помнит ли старушка что бы то ни было. Например, о плотине. Читать она уже не может, но смотрит телевизор, да и негры болтают, сколько бы там она ни понимала. Бродит, как привидение, и… – Он замолчал, глядя на дорожку. – А вот привидение пожаловало к нам.

Яша Джонс повернулся.

Она была почти рядом – худая и не очень высокая старуха в чём-то вроде старомодного пеньюара или кимоно, в белом чепце, отороченном кружевом, криво сидевшем на седой голове, одна-две седые пряди свисали на левую щёку, а лицо при луне казалось белым как мел.

Глаза её блестели. В них отражался лунный свет.

Яша Джонс церемонно встал ей навстречу, а она, ступая бесшумно, подходила всё ближе, но когда она шла, ему казалось, что он слышит беззвучный треск. Она нетвёрдо встала напротив него, вглядываясь ему в лицо.

– Миссис Фид… мама Фидлер, разрешите вам представить мистера Джонса, – встав, произнёс Бред.

Она молча протянула руку, продолжая всматриваться в его лицо. Рука неуверенно повисла в воздухе; Яше Джонсу пришлось схватить и удержать её, он почувствовал слабое подёргивание, как у птичьей лапки.

– Очень рад с вами познакомиться, миссис Фидлер.

Она спросила тонким, дрожащим голоском, продолжая пристально на него глядеть:

– Вы… вы тот человек, который будет снимать фильм?

– Да.

– Я смотрю фильмы по телевизору.

– Очень приятно, – сказал он, стыдясь не то бессмысленности этих слов, не то чего-то другого: её старости, болезней, чешуйчатой кожи на птичьей лапке, которая продолжала подёргиваться у него в руке. Он не знал, как ему отпустить эту руку.

Другая рука, которой она придерживала на груди кимоно, вдруг вытянулась и вцепилась в его правый рукав. Он тупо на неё уставился. На среднем пальце блестел очень большой бриллиант в очень старинной оправе.

Его одолело отвращение или скорее растерянность, причину которой он и сам не мог понять, ведь для неё, казалось, не было никаких оснований. Яша Джонс думал, что другая женщина – молодая женщина, которую зовут Мэгги Толливер-Фидлер, вынуждена ежедневно терпеть это прикосновение, ежедневно обслуживать это существо, поддерживать в нём жизнь. Он не знал, почему у него вдруг возникла эта мысль.

– Послушайте, – сказала старуха, и маленькая птичья лапка шевельнулась в его руке.

Он почувствовал, как его ладонь покрывается потом.

– Послушайте, – повторила она, придвигая к нему лицо, глядя на него снизу вверх. – Не показывайте этого в фильме. Не показывайте.

– Что… чего не показывать?

– Того, о чём говорят, – сказала она, сжимая его руку птичьей лапкой. – Они говорят о Калвине ужасные вещи, они лгут! Вы им не верьте, – шептала она, придвигаясь всё ближе. – Было не так. Это ложь… ложь… обещайте, что не поверите им, не покажете такую ложь в вашем фильме! Обещайте!

– Обещаю, миссис Фидлер, – сказал он и увидел, что рука Мэгги Толливер-Фидлер обняла старушку за плечи, и подняв глаза, поймал её кивок, поймал выражение её лица, где не было просьбы простить и даже понять, а лишь уверенность, что он тоже способен на человеческое участие.

Она наклонилась к старухе и зашептала ей на ухо:

– Да, мама Фидлер, да, он сделает то, что вы просите, пойдёмте, не то вы простудитесь, пойдёмте, мама…

Проводив её взглядом по дорожке к дому, где свет теперь горел в нескольких окнах, Яша Джонс медленно сел.

Бред протянул ему бутылку.

– Желаете выпить? – спросил он. – Успокоить нервы?

– Нет, спасибо, – сказал Яша Джонс и снова перевёл взгляд на дом.

– Ещё не расхотелось здесь оставаться?

Глядя на дом, Яша Джонс ничего не ответил.

– Конечно, вам не придётся с ней часто общаться, – продолжал Бред. – Разве что у вас возникнет профессиональная потребность изучить психологию выжившей из ума знатной южной дамы. – Бред взял бутылку и посмотрел её на свет. – Мои нервы после трёхнедельного пребывания здесь закалены. Заметьте, я тоже не пью, чтобы успокоиться. К тому же не пью во время работы. А вы уверены, что не хотите рюмочку? – Он снова протянул Яше бутылку.

– Нет, спасибо. Обойдусь.

Мэгги вернулась и подошла к ним.

– Она, наверное, вышла через боковую дверь, – сказала Мэгги и поглядела на дом. Свет был погашен.

– Сегодня у неё неспокойная ночь.

– Жалко, – сказал Яша Джонс.

– Вы были с ней милы.

Он стоял задумавшись.

– Я не хотел бы… – сказал он, подыскивая нужные слова.

– Ну, это не имеет значения, – прервала она, и её правая рука сделала взмах, который обещал быть широким, угловатым, что-то отвергающим, но был тут же пресечён. – Не надо думать, что вы дали бедняжке какое-то обещание. Делайте всё, что хотите, вы с Бредом… – Она запнулась.

Подошла к Бреду и положила руку ему на плечо.

– Я ведь серьёзно, Бред.

И вдруг она заплакала, слёзы засверкали у неё на щеках от лунного света. Она не казалась смущённой, хоть и сказала:

– Извините. Просто у неё неспокойная ночь, и когда она…

Ей удалось овладеть собой, и она обратилась к Яше Джонсу.

– А тюрьма? – произнесла она, словно меняя тему разговора. – Ведь Бред обещал показать вам тюрьму?

И прежде чем он успел ответить, она быстро заговорила:

– Ну да, тюрьма – это ведь сердце Фидлерсборо, то, что даёт ему жизнь, это…

– Миссис Фидлер… – прервал её Яша.

Но она не обратила на него внимания.

– …единственное, из-за чего все мы живём… – Она смущённо засмеялась.

– Миссис Фидлер! – произнёс он тоном, в котором вдруг прозвучали властные ноты.

– Да? – спросила она устало и, казалось, смиренно.

– Миссис Фидлер, давайте говорить откровенно.

Она смотрела на него очень прямая при свете луны.

– Может, вы предпочли бы, чтобы я жил в другом месте?

Она широко раскрыла глаза.

– Да нет! Нет же! Прошу вас, простите меня. Честное слово, со мной этого почти никогда не бывает. Только раз в год. Сейчас… – она слегка взмахнула рукой, – сейчас у нас апрель, и этого не будет до будущего апреля, а он ведь так не скоро, и вас уже здесь не будет, а к тому времени нас затопят, и тогда уже будет всё равно. Поэтому… – Она замолчала, явно ожидая ответа.

– Хорошо, я останусь, – сказал он.

– Я бы почувствовала себя просто… дрянью, если бы вы не остались, – сказала она. – Вы же не считаете меня дрянью, мистер Джонс? – спросила она, засмеявшись.

Он посмотрел на неё ещё какое-то мгновенье, а потом ответил:

– Нет.

– Спасибо. – Она протянула ему руку.

Он взял её руку, потом отпустил.

Она сделала несколько шагов по дорожке и обернулась.

– Пусть Бред вам расскажет, – сказала она. – Бред знает всё и может…

– Чёрта с два! – сказал Бред беззлобно. – Нечего на меня сваливать.

Она постояла молча.

– Извини, Бред. Я и в самом деле дрянь. Пойду-ка я спать, может, утром буду получше.

Они глядели, как она входит в дом.

– Муж её там, в тюрьме, – сказал Бред.

Яша Джонс медленно к нему повернулся.

– Он там уже двадцатый год.

Яша Джонс сидел неподвижно, не говоря ни слова.

– Он там, в общем, до конца своих дней. Вот сумасшедший – попытался сбежать в одиночку, и его, конечно, поймали. – Он помолчал. – Ну почему вы не спросите – за что? За что он сидит?

Яша Джонс, подумав, спросил:

– Почему вы хотите, чтобы я вас об этом спрашивал?

– А я бы тогда ответил, что не скажу. Вот сейчас сестра лежит там, наверху, в темноте, и ей кажется, будто она слышит, как я вам рассказываю о том, что случилось тысячу лет назад. Ей будет невыносимо тяжело, если вы это узнаете, и в то же время она хочет, чтобы вы узнали. А всё её гордыня. Когда она выяснит, что я вам ничего не сказал, она из гордости расскажет вам всё сама.

Яша долго сидел молча. Наконец он сделал какое-то движение.

– Я позволю себе бестактность, – сказал он.

– Валяйте.

– Вы её не любите?

– Почему? – удивился Бред. – Мне она очень нравится. Я даже ею восхищаюсь.

– Да, – пробормотал Яша. – Тогда почему…

– Мне даже нравятся её ноги, – сказал Бред.

Секунду помолчав, Яша заметил ещё тише:

– Да, но это не снимает моего вопроса.

Бред зашевелился, и старый плетёный стул заскрипел под его тяжестью. Он встал, подошёл к низкой ограде и поглядел через неё на воду.