Текст книги "Потоп"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Глава четвёртая

Яша Джонс предпочёл бы, чтобы машина шла помедленнее. Он не смотрел на спидометр, потому что давно приучил себя этого не делать. Самодисциплина – великая вещь. Уж это он усвоил на войне. Она может подменить любую врождённую добродетель. Может заменить и радость, и горе. Может заменить всё, кроме сна.

Он смотрел на лицо сидевшего рядом. Оно было кругловатое, но ещё не заплыло жиром, мускулатура была видна. Да, решил он, хорошее лицо. Череп скорее круглый, тяжёлый, с редеющими, коротко подстриженными светлыми волосами; встречный ветер шевелил их прядки, как текучий ручей траву. На лице – здоровый загар, но Яша Джонс напомнил себе, что в Биверли-хиллз и Малибу даже самые болезненные лица покрыты здоровым загаром. Да, подумал он с юмором, и после смерти гробовщик придаст золотистый цвет загара лицу своего клиента. Даже лицу старого банковского служащего, который лет двадцать не был на солнце.

Здоровье и в смерти, – подумал он.

Но на здоровом загорелом лице спутника рот был словно обведён белым. Яша Джонс понял, что челюсти на этом лице крепко сжаты. Глаза уставились прямо вперёд на дорогу. Взгляд был бессмысленный, и Яшу охватил ужас: он решил, что его водитель в состоянии ступора.

Яша Джонс почувствовал, как его руки, лежавшие на коленях, покрылись холодным потом. Он незаметно пригнул пальцы к ладоням, чтобы проверить, не вспотели ли они. Но руки вспотели не оттого, что он вдруг заподозрил, будто его спутник впал в беспамятство. Они вспотели уже добрых полчаса назад.

О да, с этим тоже не могла справиться самодисциплина. По временам на ладонях начинал выступать пот. Пот знает своё время. Его появление нельзя ни предвидеть, ни предотвратить.

Он снова кинул взгляд на лицо спутника, на его глаза, потом полюбопытствовал, на что же они уставились. Они неподвижно смотрели на дорогу, которая набегала на них из-за выступа горного кряжа. И с новым приступом страха Яша Джонс представил себе, как эти сильные загорелые руки на руле не среагируют и будут так же безжизненно сжимать колесо, словно дорога и не думала сворачивать. И машина понесётся напрямик.

Но он заметил, что руки спутника легонько начали делать поворот.

Ужас, если это был ужас, прошёл. Яша Джонс лениво спросил себя, был ли то ужас. Он задавал себе этот вопрос и раньше, но никогда не находил ответа. Ужас так близок к радости, страдание к восторгу. Если они разобьются, что он, в сущности, почувствует?

Они сделали поворот.

Он поглядел на холмы и увидел белые проплешины мятлика, багрянец иудина дерева. И подумал: Холмы прекрасны. Он думал о том, как прекрасен мир, но всё ещё тайком прижимал средние пальцы к ладоням, проверяя, вспотели ли они. Он заставил себя выпрямить пальцы. Посмотрел, как они лежат у него на коленях. Почувствовав лёгкий поворот машины, поднял глаза. На них летела новая извилина дороги.

У извилины росло дерево.

Он подумал: Там всегда стоит дерево.

Тогда он сказал себе, что это безумие. Сколько раз причиной было не дерево. Он читает газеты, и очень редко виновато бывает дерево. Вот уже десять лет он не может отучиться от того, чтобы не пробегать газету в поисках той самой заметки, но обычно в газете говорится, что причиной было не дерево, а столб, или мост, или его опора, каменная стена, грузовик на дороге или эстакада. Но газета лгала, потому что, когда он читал газету, в его воображении всегда возникало дерево, эвкалипт – его ствол белел в темноте, высвеченный фарами.

Но вот в прошлом январе в газетной заметке действительно говорилось, что виной было дерево. И на первой полосе был снимок человека, с которым он сидел давно, в 1944 году, в маленькой комнате, – не очень крупного и не очень здорового человека, но с какой-то особой завершённой пластикой лица, уверенность, спокойную силу которого не могли подорвать ни явная болезнь, ни явная молодость, ни явное переутомление.

За столом их сидело трое: первый – тот, чьё лицо через столько лет вдруг посмотрело на Яшу с газетной страницы в Лос-Анджелесе; второй – француз с покалеченной правой рукой, подстриженными усиками, озабоченным немолодым лицом, несуразно, по-мальчишески кудрявыми золотыми волосами и чёткой военной выправкой, которого знали под прозвищем Mimile-le-frise [4]4
  Мимиль-кудряш. (Здесь и далее франц.)


[Закрыть], и он, Яша Джонс. Посреди голого дощатого стола стоял маленький радиоприёмник, с которого оба француза медленно и бережно потягивая сигареты, ни на миг не сводили глаз, как будто ждали, что он вот-вот двинется, совершит что-то важное. Из этого маленького ящичка на столе издалека, из Лондона, доносилось пение.

Яша Джонс не курил. Не смотрел он и на приёмник. Он уставился на оштукатуренную стену с пятнами сырости, возле которой на скамье сидела грузная фигура в синем комбинезоне механика: человек сидел, мрачно ссутулившись, зажав нетронутый стакан вина в тяжёлой руке. Яша Джонс старался не слушать радио. Он старался ни о чём себя не спрашивать, не думать, ничего не ждать.

С отрывистой, металлической резвостью голос пел из далёкого Лондона:

 
Без тебя жизнь, как кофе без сливок,
Без тебя жизнь, как кофе без са…
 

Музыка оборвалась на одной ноте, посреди слова, и другой голос с привычной, профессиональной властностью произнёс: «Мы прерываем передачу для важного сообщения. Небо на востоке ясное. Небо на востоке ясное. Всё».

Человек с подстриженными усиками и резкой повадкой военного вытянул вперёд левую, неповреждённую руку и коротким решительным жестом выключил радио.

– Bien, – сказал он, – Voilá le code [5]5
  Хорошо. Вот шифр.


[Закрыть].

Он встал и сдержанно протянул здоровую руку Яше Джонсу. Яша Джонс её пожал.

– Sans cette confirmation, – сказал он сухо, бесстрастно. – Çа n'aurait été drôle pour personne [6]6
  Без этого подтверждения всем было бы невесело.


[Закрыть].

Другой француз, тот, чьё лицо потом появилось в газете Лос-Анджелеса, не сразу улыбнулся и сказал:

– Bon, et bien, maintenant on peut desserrer les fesses [7]7
  Хорошо, ну хорошо, теперь можно размяться.


[Закрыть].

– Moi, – засмеялся Яша Джонс, – c'est moi qui peut desserrer les fesses [8]8
  Это я, я могу размяться.


[Закрыть].

– Et vous êtes de L'OSS? – осведомился тот, другой, деловито. – Affecté au «MI-SIX» [9]9
  Вы из стратегической разведки? Приданы «МИ-6»?


[Закрыть].

– L'OSS – je ne comprend point – весело сказал Яша Джонс, чувствуя лёгкое головокружение, сознавая, что пошутил глупо. – Moi – je suis Monsieur Duval [10]10
  Этого я уже не понимаю. Я – мсье Дюваль.


[Закрыть].

– Monsieur Duval? – раздумчиво сказал тот, что помоложе, разглядывая его и слегка улыбаясь. – Pas mal [11]11
  Мсье Дюваль? Недурно.


[Закрыть].

И Яша Джонс, сидя в той маленькой комнате, оглядел свою тёмную, поношенную, но приличную одежду, которая всеми своими дотошно продуманными деталями должна была способствовать его успеху, изображать старательного благопристойного petit fonctionnaire, petit avocat, pharmacien du village [12]12
  Мелкого конторщика, мелкого адвоката, деревенского аптекаря.


[Закрыть]. Он потрогал свой до безупречности убогий пиджак. Сейчас ему казалось, что это и вправду его пиджак.

– Depuis toujours j'ai eu la plus grande admiration pour Monsieur Duval. Toujours – c'est à dire depuis la premiére fois que j'ai fait sa connaissance – à l'ecole dans mon livre de lecture. C'était à Chicago [13]13
  Я всегда испытывал большое восхищение к мсье Дювалю. Всегда, то есть с первого нашего знакомства в школе, в хрестоматии для чтения. Это было в Чикаго.


[Закрыть].

– Vous étiez un bon élève, – сказал француз. – A Chicago [14]14
  Вы были способным учеником. В Чикаго.


[Закрыть].

– И в Париже, – добавил Яша Джонс и засмеялся. – В лицее. Три года.

Хмурый человек на скамье у стены в грязном комбинезоне механика, тот, кто привёл мсье Дюваля в эту комнату, вдруг выпрямился и сделал первый глоток из стакана, который сжимал в кулаке. И тут же сплюнул на пол.

Человек, чьё лицо – теперь уже лицо покойника – через столько лет посмотрело на него со страницы газеты Лос-Анджелеса, обернулся к тому, кто не стал пить вино.

– Mais non, mon ami, – сказал он спокойно и ухмыльнулся, – buvez. Il n'est pas fameux, mais que voulez-vous у faire [15]15
  Ну нет, приятель, выпейте. Оно не больно хорошее, но ничего не поделаешь.


[Закрыть].

Шестнадцать лет спустя, в январе прошлого года, подпись под фотографией в лос-анджелесской газете гласила:

Лауреат Нобелевской премии погиб в автомобильной катастрофе.

Вот там было дерево.

Видит Бог, на этот раз газета была права. Причиной всегда бывает дерево. Всегда бывает вспышка огня. Всегда раздаётся крик. Но так никогда и не узнаешь, что кричали.

Никогда не узнаешь, кричали до или после вспышки огня.

Впереди был ещё один поворот. Человек рядом сказал:

– Когда мы свернём, посмотрите налево.

Яша Джонс приготовился смотреть.

Они свернули, и перед ними открылась Счастливая Долина.

– Вот оно, новое Теннесси, – сказал человек рядом. – Вас, может, оно и не поразит, у вас ещё свежа в памяти вся пошлость Лос-Анджелеса космической эры и фантазии Диснейленда, но это максимум того, что может предложить наш отсталый штат, и не следует этим пробрасываться. С чего-то ведь надо начать. И вы не станете отрицать, что это шаг в нужном направлении. Люблю тебя, Америка. Лет двадцать назад я сломя голову понёсся в ближайший призывной пункт, где набирали во флот, и только что не обратился к япошкам с нижайшей просьбой поджарить мне задницу, потому что, видите ли, как и все прочие, горел желанием защищать конституционные свободы и право Теннесси возвести мотель «Семь гномов» в Счастливой Долине. И теперь я знаю, что прожил свою жизнь не зря.

Яша Джонс смотрел на дорогу, ему хотелось, чтобы его спутник вёл себя естественнее. Он возлагал надежды на будущую работу, замысел ведь, в сущности, был его замыслом, и он много от него ждал, так много, как только позволял себе ждать, поэтому он хотел, чтобы Толливер перестал ломаться.

Но он подавил в себе это желание. Не надо ни о чём судить опрометчиво. Не надо ни о ком судить опрометчиво. В душу человеку не влезешь. Никогда не знаешь, что кем движет. Или что у человека внутри.

Он закрыл глаза и стал забавляться зрелищем туманного кружения бесконечно малых частиц и бесчисленных искорок. Да, можно смотреть на лицо и, если захочешь, не видеть за ним ничего, кроме этой карусели…

Внезапно шестое чувство подсказало ему, что его спутник исподтишка на него поглядывает.

– Вы… Вы же были на войне? – спросил Толливер.

– Да, – ответил он.

– В каких войсках?

– Я говорил по-французски, поэтому меня определили в шпионы. В стратегическую разведку.

– Ага, французский… Это вы в шпионском деле чуть не стали профессором?

– Нет, – сказал Яша Джонс и подумал, как давно это было.

– А в чём?

– Физика.

– Ого! Королева наук.

Яша Джонс не счёл нужным его поправлять. Но тот поправился сам:

– Нет, то – богословие. Так ведь звали старую королеву?

– Да.

– Пожалуй, царствует и теперь, – сказал Бред. – Только богословие у нас другое. – Мгновение спустя он обернулся к Яше Джонсу с вопросом: – Если вы были физиком, как же вы стали шпионом? Мне казалось, что вас, физиков, заворачивают в вату, до того вами дорожат.

– Мной не так уж дорожили, – смеясь, пояснил Яша Джонс. – К тому же я удрал прежде, чем меня успели завернуть. У меня был отпуск для научной работы, поэтому я просто завербовался, а когда об этом узнали, я уже был во Франции и дрожал от страха.

– А-а, – протянул Бред и задумался.

Яша Джонс глядел на дорогу. Постепенно надвигалась темнота. Впереди то и дело поднималась гряда холмов, заслоняя солнечный свет, а потом, когда машина меняла направление, холмы прятались и солнце выходило снова. Вот опять впереди выросли холмы, чтобы упрятать солнце. Среди зелени что-то чернело. Видно, там жгли костёр. Щетинистые скаты лениво горбатились на солнце и в тени, а голые пики обгорелых деревьев на вершине чернели под розовым небом этого ненатурального вещего заката.

– Насчёт того мотеля… – сказал Бред.

– Что?

– Я вам о нём сказал не для красного словца. Потом уж меня понесло. Имел-то я в виду, что его надо перенести в Фидлерсборо. Мотель этот. Мысленно, так сказать. Для нашего прекрасного фильма.

Яша Джонс промолчал. Закрыв глаза, он представил себе мотель.

– Да, – продолжал его спутник. – Когда они тут, на реке, затеют громадное строительство – новое водохранилище на семьдесят пять миль в длину, – они забьют его причалами, где впритирку друг к другу будут стоять пластмассовые катера и гоночные лодки с парнями в цветастых гавайских рубашках навыпуск, раздуваемых летним ветерком при пятидесятиградусной жаре и максимальной влажности воздуха. И всё это для того, чтоб какой-нибудь толстяк мог почесать мужественную поросль у себя на животе и вытереть взопревший пупок. Построят мотели с кухнями для семейных и уютной обстановкой для любовных утех любителей природы. Я заранее это вижу. Когда Фидлерсборо со всем его кладом южных традиций, скромным обаянием, сельскими добродетелями и пеллагрой канет в пучину вод, из пены, как сказка, возникнет мотель «Семь гномов». Он возникнет, как видение дворца Фата-Морганы, и мулат в камзоле, обшитом медными колокольчиками, и в шутовских штанах – одна штанина красная, другая жёлтая – будет стоять, прислонившись к бензоколонке. Но если говорить серьёзно, то для того чтобы понять Фидлерсборо, вам надо увидеть Ривер-стрит. Она застыла задолго до того, как последний пароход поднял трап. У неё…

– Извините, – сказал Яша Джонс.

– В чём?

– Надеюсь, вы меня правильно поймёте. Прошу вас, не рассказывайте мне пока ничего о Фидлерсборо.

Бред поглядел на него с изумлением.

– Поймите меня, пожалуйста, – сказал Яша Джонс. – Мы ведь будем вместе работать, и нам надо знать, как работает каждый из нас… Понимаете, – он легонько дотронулся до руки соседа и сразу почувствовал, как напряжены его мускулы, – я стараюсь как можно дольше сохранить свежесть глаза. Видеть всё как можно более обнажённо. Я нарочно не читал ничего, относящегося к нашему сюжету. Я хочу это увидеть сам.

Он убрал руку. Мускулы у его спутника были ещё напряжены.

– Нет, даже не увидеть, – сказал он. – Ощутить. Я хочу, чтобы ощущение пришло ко мне через глаза. Для меня это может быть только так. Вы уж меня извините.

Бредуэлл Толливер промолчал. Взгляд его был отчуждённым, тяжёлым.

Немного погодя Яша Джонс заговорил снова:

– Надо сказать, что я с большой охотой думал о работе с вами. Ещё во время войны я прочёл вашу прекрасную книжку «Вот что я вам скажу…». Она мне понравилась. Зимой я её перечитал. Она запала мне в память. Когда я прочёл её снова, я понял, что именно вы мне нужны. Я бы это понял, даже если бы вы не были из Фидлерсборо.

Бред резко к нему обернулся, и машину немного занесло, прежде чем он успел снова перевести глаза на дорогу. У него вырвалось:

– А я думал, что это Морт… Морт Сибом… Я думал, что он…

Он не кончил фразу.

– Нет, – спокойно объяснил Яша Джонс. – Выбор был мой. Я хотел работать с вами.

– Спасибо, дядя, – ухмыльнулся Бред.

Ухмыльнулся по-мальчишески, дружелюбно, весело.

Яша Джонс, посмотрев на него, подумал, что да, вот человек, которого он искал. Всё будет в порядке.

Машина пошла под уклон. Яша Джонс заметил, что мимо промелькнула вывеска.

– «Клуб Львов», – пояснил Бред. – Всё, чем богат наш Фидлерсборо. Увы, вам придётся обойтись без субботней гулянки в «Кивани-клубе» [16]16
  Клубы деловых людей, их девиз – «мы строим».


[Закрыть].

Дорога снова пошла вверх, слегка закругляясь по склону хребта. Они обогнули его и свернули влево. Показался обрыв. По большому ущелью река скользила на север, освещённая вечерним солнцем. Вода казалась холодной, серой, стальной, лишь кое-где на ней лежали алые отблески закатного солнца.

Прямо за рекой на целые мили тянулась кое-где вспаханная низина, пересечённая полосками живой изгороди или тускло поблёскивающими канавами и ручейками; вдали на западе она отлого поднималась в темноту, где, как видно, была лесная чаща. Солнце заходило за эту тёмную линию горизонта. Вниз по течению, к северу, лесистый берег был ещё ниже. В прогалинах поблёскивала вода. В миле или около того вниз по реке в неё впадал либо ручей, либо широкая протока. Там стояло на причале что-то вроде плавучего дома – в туманной дали было трудно его разглядеть.

Бред молча остановил машину и так аккуратно поставил её на обочину, словно боялся шумом потревожить больного. Яша Джонс, заметив эту осторожность, предпочёл принять её как должное и даже не взглянул на водителя. Он смотрел на реку, на далёкий плавучий дом, такой одинокий на всей этой водной глади, за которой темнели леса и болота.

А ещё дальше, за болотом, снова поднимались окружённые тенями деревья, еле различимые в наступающих сумерках. Там равнина шла вверх, образуя, как видно, нечто вроде невысокого кряжа, сквозь который давным-давно река проложила себе путь. Там он с трудом различал свежеразрытую землю, что-то белёсое, может быть, только что положенный бетон, и небольшой геометрический выступ на этой туманной земле. Там должна быть плотина.

Он снова почувствовал осторожное движение рядом: машина медленно двинулась вперёд под уклон. Водитель отпустил тормоз. Машина, пройдя десять ярдов, снова встала за кустарником у дороги. Яша Джонс посмотрел вниз, на долину. Внизу лежал Фидлерсборо.

Он казался совсем маленьким.

Даже сооружение, нависшее над Фидлерсборо и господствовавшее над ним, казалось маленьким. Оно выглядело маленьким, хотя было понятно, что в правильной перспективе оно покажется огромным, массивным; здание это было воздвигнуто на большой одинокой скале, которая веками выдерживала напор воды и теперь нависала над руслом, в которое река наконец улеглась. Строение, как он мог разглядеть, было из кирпича, с гладкими наружными стенами и квадратными приземистыми башнями, прорезанными бойницами, словно крепость. У его подножия теснились деревянные дома; они цеплялись за склон, прилепившись к нему, как ракушки, нет, как грибы, как белёсые грибные наросты на громадном гнилом пне.

Яша Джонс долго туда смотрел. И наконец спросил:

– А это… что это?

– Тюряга… – ответил ему спутник. – Тюрьма.

Яша Джонс не мог оторвать от неё глаз. Позади огромного строения, сидевшего на горе, и домов, которые карабкались вверх в полумраке, ему было смутно виден остальной город – вереница зданий вдоль реки и роща за ними над вяло текущей рекой. Так вот какой он – Фидлерсборо.

Яша Джонс не хотел ни о чём думать. Он старался вжиться в то, что открылось ему у реки, посреди тающего во мгле пространства. Вдалеке к югу с земли поднялся ворон, взмыл и полетел по небу. С медлительным обречённым упорством пересекал он гигантскую пустоту. На западе красноватое зарево ещё окрашивало рваный край облака.

Яша Джонс следил за полётом ворона, пока чёрная точка не пропала на севере. Он дал одиночеству волю, и оно захлестнуло его, как окрестная тьма.

Он увидел, как там, далеко, в одном из домов, прилепившихся к туманному подножию холма, загорелся свет. Он подумал о значении человека на этой земле. Сердце у него шевельнулось. Он подумал о драгоценности этого бытия. Вот что он всю жизнь хотел воссоздать: бесценность краткого бытия.

Но пока ему это не удалось. Во всяком случае так, как он мечтал. Может, удастся на этот раз.

Глава пятая

Лунный свет – было полнолуние – упал на её голову, когда она нагнулась, чтобы взять с подноса большой серебряный кофейник. Лунный свет придал бархатистый блеск её тёмным гладким волосам, стянутым назад и туго свёрнутым – казалось, что туго до боли, – в старомодный пучок или узел. Она правильно поступает, думал Яша Джонс, изучая её, что носит такую причёску. Череп у неё красивый, с высоким куполом, пластичный.

Интересно, много ли в волосах седины. Он знал, что она есть. Заметил при свечах за обедом.

– Вам два куска, не правда ли, мистер Джонс? – спросила она, подняв голову и держа на весу сахарные щипцы.

Лунный свет упал на лицо, подчеркнув чистоту его овала, придал лицу ещё большую бледность и сделал его глаже. Свечи за обедом не были так благосклонны. Морщины и при свечах были отчётливо видны на лбу, а линии возле рта показывали, как крепко сжимаются челюсти даже в покое. Он всё это заметил ещё при свечах, в те минуты, когда она, казалось, погружается в мир, не имеющий ничего общего ни с ним, ни с Бредуэллом Толливером.

– Мэгги, – сказал Толливер женщине, ожидавшей их в большом пустом холле, где ночь вытесняла скупой свет настенных канделябров с хрустальными подвесками, – это мистер Джонс, Яша Джонс. – И, обернувшись к нему, представил её: – А это моя сестра, миссис Фидлер. – И добавил: – Миссис Фидлер из Фидлерсборо.

– О Господи, – простонала женщина, – неужели нам, неужели нам надо повторять эту старую шутку? – Потом, протянув руку гостю и улыбнувшись ему, сказала: – А вы, мистер Джонс, наверно, думали, что Фидлерсборо – это те райские кущи, куда после смерти сходятся скрипачи [17]17
  Фидлер по-английски – скрипач.


[Закрыть]. Нечто вроде… Как бы это сказать?

– Скрипичного рая? Но мне больше нравится то, что есть.

А теперь, в саду, он смотрел, как она гибко поворачивается в талии, чтобы передать брату чашку. В этом движении ему показалось что-то чисто девичье, но он тут же отметил, что хотя талия стройная, да и ноги тоже, фигура уже не совсем девичья. Он подозревал, что грудь несколько… и применил медицинский термин: пролапсная.

Позабавившись техницизмом этого слова, он не без иронии подумал, что вот он сидит в этом Богом забытом, обречённом городке штата Теннесси, на берегу вспученной, перегруженной илом реки, в неухоженном саду, где даже при луне видно, что шпалерные розы если не совсем погибли, то нуждаются в серьёзном уходе, и мысленно раздевает свою хозяйку.

Профессиональный навык, подумал он, неистребимый, как уголь под ногтями забойщика, – эта привычка раздевать людей. В каждом ремесле есть свои уловочки, и он вспомнил, как в первый раз придумал эту, как он вдруг увидел своих актёров, которые разыгрывали какой-то эпизод, в неприкрытой, вульгарной наготе, абсолютно беспомощными и совершающими в этой своей жалкой человеческой наготе какой-то значительный для себя шаг. Изобрёл он этот приём как-то совсем неожиданно, в один незадачливый день, когда у него никак не выходил эпизод, казавшийся совсем простым; прощание нищей старухи со взрослым сыном. И Яшу вдруг осенило: он увидел её бедное старое тело обнажённым; сын был тоже голый, и это ясно подсказало ему, что надо делать с телом Миллисенты Мёрдок, получавшей две тысячи пятьсот долларов в неделю и к тому же опытно-показательной старой стервы, чтобы каждый зрительно почувствовал, до чего эта старая плоть жаждет снова владеть той, другой плотью, которая когда-то была частью её самой, а теперь стала хмурым крепышом, грубым, скучающим сыном, который уходит из-под её опеки в непонятный мир.

Да, если сможешь увидеть, как движутся обнажённые тела, то вообразишь и внутренний стимул этого движения, раскрывающий трагизм или комизм их судьбы.

Он признался себе, что в этом приёме есть что-то похотливое, а в придачу ещё и самообожествление. Он уже достаточно стар, сказал он себе, сидя тут при луне, чтобы знать, как ничто не бывает просто: хирург с состраданием склоняется над больным, а он ведь родной брат Джека Потрошителя. И нет сомнения, что при той смеси сексуальности и бесполости, которая тоже есть признак его профессии, он производит эксперименты с воображаемым раздеванием не только в интересах искусства, а время от времени получает от этого ещё и внеэстетическое удовольствие. Да, это следует признать. Ну и что же?

Он посмотрел на миссис Фидлер. Он целомудренно натянул ей на грудь коричневое платье. Снова прикрыл плечи бледно-жёлтой шалью, заметив при этом, что держится она удивительно прямо. Шаль при лунном свете выглядела не бледно-жёлтой, а белой или светло-серой. Но за обедом, при свечах, он видел, что она бледно-жёлтая, и заметил также, что она старательно заштопана в нескольких местах.

– … большое удовольствие, если вы захотите, мистер Джонс, – говорила она. – Ведь, кроме нас и мамы Фидлер, в доме никто не живёт. Мы с мамой Фидлер были бы рады, если бы вы у нас остались. Ведь мы две одинокие женщины, а в Фидлерсборо никто никогда не приезжает. Мама Фидлер – очень милая старушка; правда, вы не часто сможете её видеть, она такая старенькая. Вечером закусит и поднимется к себе, задолго до того, как мы сядем обедать. Но говорит, что завтра ради вас подольше с нами останется.

– Надеюсь… – пробормотал он, думая о том, что да, этот обшарпанный большой стол из красного дерева в сумрачной как пещера, комнате с красными бумажными или матерчатыми обоями, отстающими от стен, – этот стол требует старого лица со множеством морщин и глаз, вперившихся в пламя свечи. Он старался представить себе, каким это лицо будет на самом деле.

– Завтра, – говорила она, – обследуйте дом. Поглядите, не найдётся ли подходящей комнаты для ваших занятий. Не может не найтись в таком огромном сарае, и если вы…

– Прелестный дом, – пробормотал он вполне искренне и обернулся, чтобы посмотреть на внушительное здание там, на откосе, с тёмными окнами, которое лунный свет вымыл до белизны. Над крышей анахронизмом торчала телевизионная антенна. Под домом можно было разглядеть спуск с двумя уступами, обложенными старым, заросшим травой и полуискрошенным кирпичом, а между запущенными шпалерами роз кирпичную дорожку к шаткому бельведеру, висевшему над рекой.

Тут из тёмного дома раздался голос, словно кого-то окликали с холма или из лощины. Бред крикнул в ответ.

– Это, наверно, Блендинг, – сказала Мэгги. – Забыла тебе сказать, что он хотел зайти, – она обернулась к гостю, – поздравить вас с приездом, он наша родня со стороны матери.

Из тени, отбрасываемой домом, в лунном свете появилась фигура – приземистая, плотная и быстро, решительно стала по дорожке спускаться к ним.

– Блендинг, – сказала Мэгги, – вот мистер Джонс. А это – Блендинг Котсхилл, наш родственник и близкий ДРУГ.

Мужчины обменялись рукопожатием. Яша Джонс отметил, что Котсхилл невысок – причём коротки у него ноги, а не туловище, – но с крупной, красивой, смело высеченной головой, слишком крупной для его роста, но не для плеч, с венчиком жёстких седых волос вокруг небольшой лысины. Эта тонзура блестела при луне. Яша Джонс также заметил, что Котсхилл обут в небрежно зашнурованные сапоги из воловьей кожи. Однако на нём было нечто вроде тёмного пиджака.

Они сидели возле бельведера у обрыва, спускавшегося к реке за низкой кирпичной оградой. Под ногами Яша Джонс ощущал кирпичную крошку.

– Я как раз говорил миссис Фидлер, что это прелестное место.

– О да, прелестное при лунном свете, – отозвалась она тоном, который Яша Джонс не смог бы определить.

С обрыва донеслось громкое птичье пение.

– Вот, – сказала она, – первый пересмешник! Как раз вовремя, одной луне было бы трудно сохранить ваши иллюзии. Но… – И она запнулась. – Но вы увидите нас и при дневном свете, – договорила она.

Она засмеялась, и ему послышалось в её смехе искреннее веселье. И, во всяком случае, какая-то отчаянность.

– Я вам расскажу, что вы сможете увидеть при свете дня, – продолжала она. – Загляните за ограду вниз, на реку. Там вы увидите весь мусор – битые бутылки, рваную обувь, ржавые чайники, консервные банки и лопнувшие шнурки от корсета – всё это выкинули из этого дома за последние полтораста лет. Всё это там валяется, запутавшись в кустах ежевики, ветках жимолости и лаконоса. Да, забыла упомянуть помои. Стараюсь, чтобы их не выливали, но не могу этого добиться. Обещайте заглянуть за ограду, как только проснётесь. Чтобы прикоснуться к действительности. Поклянитесь, что заглянете.

– Хорошо, – сказал он. – Клянусь.

– При дневном свете вы увидите и то, что мы тут распадаемся. Весь Фидлерсборо испокон веку распадался на части. По крайней мере всю мою жизнь. – И она обратилась к Котсхиллу: – Правда, судья?

– Верно, – сказал Котсхилл. – Тут мало что происходит, но всё постепенно разваливается. Тишь да гладь стоит с тех пор, как броненосцы вашего янки Гранта запыхтели дальше по реке. А позже, когда последний пароход отдал концы, и правда наступила спячка. Могу добавить, что и денег стало маловато.

Бред сказал:

– Фидлерсборо предельно внеисторичен и всё же даёт почувствовать, что история где-то существует. Если она существует, – добавил он.

– Когда в Фидлерсборо что-нибудь валится, – сказала Мэгги, – никто не нагнётся, чтобы это поднять. Когда я была маленькая, мне казалось, что так и надо. Но потом я пошла в Нашвилле в школу и…

– Она училась в Ворд-Бельмонте, – вставил Бред. Он налил себе ещё коньяку.

– Бреду смешно, что его сестра училась в Ворд-Бельмонте, – объяснила Мэгги. – Ворд-Бельмонт – это школа для девочек в Нашвилле. Небольшой, очень хороший пансион. Уверена, что вы о нём никогда и не слышали.

– А вот и слышал, – сказал Яша Джонс.

– Он о нём слышал в первом действии пьесы под названием «Кошка в раскалённых штанах», – сказал Бред.

– Нет, – засмеялся Яша Джонс, вертя в пальцах рюмку. – Я знаю о Ворд-Бельмонте не из первого действия «Кошки на раскалённой крыше». В молодости я знал в Чикаго девушку, которая там училась.

– Да Бог с ним, с этим Ворд-Бельмонтом, – смеясь, сказала Мэгги. – Я только хотела сказать, что, приехав в Нашвилл, я впервые узнала, что, если что-нибудь падает, это поднимают. Хотя бы иногда. Хотя бы для того, чтобы можно было подумать, будто нашвиллцы какие-нибудь янки.

– Нет, – сказал Бред. – Какие они янки. Просто Нашвилл всегда тщился стать блестящим средним арифметическим Великого Американского Мещанства. Стать чем-то вроде Канзас-Сити наших мест.

– Ах, оставь бедный Нашвилл в покое.

Он пропустил её слова мимо ушей и выпил коньяку.

– Девиз младшей торговой палаты Нашвилла, Теннесси: «Когда будут выращены самые лучшие буржуа, их вырастит Нашвилл».

– Бред обожает это слово, – сказала Мэгги Фидлер. – Слово «буржуа». Во всяком случае, обожал раньше. Наверное, обожает и теперь.

– Я перенял его у первой жены, – сказал Толливер. – Той, коммунистки. А теперь употребляю в память о весёлом времечке, когда мы были вместе. Кое-чем мы наверняка эпатировали буржуа.

– Налей кузену Блендингу и мистеру Джонсу того же старого французского виски, что и себе, – сказала она, – тогда его меньше останется, а это, дорогой дружочек, тебе не повредит.

Она засмеялась, и Яша Джонс, протягивая рюмку, снова, попытался определить, что же кроется за этим оживлённым, непосредственным, журчащим смехом.

– А я ведь всего-навсего хотела сказать, мистер Джонс, – обернулась она к нему, – что всю мою жизнь в Фидлерсборо всё рушилось и никем не поднималось. Может, в этом была своя мудрость. Представьте, а что, если бы все эти годы жители битый день поднимали то, что рухнуло, и пытались собрать и поставить на место? Сколько зря потрачено сил, когда нас всё равно хотят затопить.

– Странно, сказал Котсхилл, – почему здесь всё разваливается. Обычно думаешь, что всё распадается и превращается в прах со временем, то есть как нечто связанное с категорией времени. Но почему всё рушится там, где времени не существует? Понимаете, мистер Джонс, Фидлерсборо – такое место, где часы на здании суда против моей конторы…

Бред пояснил:

– Он у нас адвокат.

– Нет, – возразил Котсхилл. – Я фермер и немножко практикую как юрист. А часы против моей конторы уже Бог знает сколько времени стоят на восьми тридцати пяти, и никто не знает – утра или вечера. Да, сэр, Фидлерсборо – это место, где Боженька просто забыл завести свои часы. – Он помолчал, а потом, вдруг развеселившись, добавил: – Пусть затопляют. Нет такого места, а в сущности, и общества, которое не заслужило бы, чтобы его потопили. – Он снова сделал паузу. – Но знаете, – продолжал он, – в тот момент, когда какое-нибудь место вот-вот погибнет, но ещё продолжает своё бытие в ожидании потопа, тогда яснее всего видны его пороки и достоинства. Как при том ни на что не похожем освещении перед летней грозой. Странное у вас тогда чувство. Да, – сказал он, – кстати, я расскажу вам странную историю. – Он обратился к Мэгги: – Если ты сегодня не была в городе и этого уже не слышала.