Текст книги "Потоп"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Глава тридцатая

Бредуэлл Толливер замер с листком в руке, поняв, что шаги доносятся из прихожей. Потом сообразил, чьи это шаги.

Перед ним, как при вспышке магния, возникло лицо Мэгги. Оно словно плыло в темноте, сияя, как алебастр, пронизанный светом. Оно ему улыбалось.

Когда он услышал, что шаги по тёмной прихожей приближаются к нему, он почувствовал, как к горлу подступает крик. Этот крик был криком жажды: он жаждал, чтобы к нему вернулось счастье оттого, что она счастлива. Он чувствовал, что стоит ей появиться в дверях, как этот крик, который он глушил в себе, вырвется наружу.

И вот они с Яшей возникли в широкой арке двери – она в тёмном ситцевом платье с короткими рукавами, он в мятых фланелевых брюках и полотняном пиджаке. Ночь была жаркая, и его череп лоснился. Бред вглядывался в них, пока они там стояли на фоне тёмной прихожей.

Они стояли, словно только что вышли из сада, где провели вечер у полуразрушенного бельведера: пора было ложиться спать, и вот они вошли в дом. Странно было только то, что они держались за руки. Они стояли не очень близко друг к другу, как видно, стеснялись, но руки их были сцеплены, чтобы чувствовать один другого.

Бред уставился на эти руки, потом на их лица. Словно выжидал, чтобы они заговорили. Но он ждал не этого. Он ждал, что произойдёт в нём самом.

Мэгги ему заулыбалась. Но улыбка была несмелая и ничего не выражала. Эта улыбка будто кровоточила, жизненные силы, питавшие её, вытекали в окружающую темноту прихожей быстрее, чем могли восстановиться изнутри.

– Мы хотели всё тебе рассказать, – произнесла она.

– Неважно, – сказал Бред. Он ждал, когда почувствует ту прежнюю радость.

– Ждали тебя вчера вечером, но ты не пришёл.

– Да, я не пришёл.

Она отпустила Яшину руку и подошла к Бреду. Постояла перед ним, потом, протянув руку, потрогала листок бумаги, который он держал.

– Я правда так думаю, – сказала она.

– Что ты думаешь?

– Что ты мой любимый брат.

Он посмотрел на её лицо – какое оно спокойное! – и почувствовал, что крик, подкатывая к горлу, душит его. Если он сможет крикнуть, радость от её радости к нему вернётся. Он вдруг сообразил, что сирены там, в темноте, больше не воют.

– Поцелуй меня, – попросила она и подставила щёку.

Он нагнулся, чтобы её поцеловать. Но, прикоснувшись к щеке, почувствовал, что губы у него холодные, потрескавшиеся, жёсткие. Губы, к его удивлению, ничего не ощущали. Они были только неким придатком к его лицу. Он подумал: «Губы – не мои». Он поднял голову. Но язык высунулся, чтобы облизнуть губы, как будто губы были на самом деле его и настоящими.

То, чего он ждал, не произошло. Крик не вырвался. Крик был глубоко запрятан и придушен внутри, загнан в боль. Радость не вернулась. Он уже никогда её не обретёт.

Он стоял, держа в руке листок бумаги – её письмо, – и знал, что губы его сейчас что-то произнесут. Он чувствовал, что в голове что-то скапливается, бьётся; он чувствовал, как у него сдавило грудь, и понял, что губы сейчас что-то произнесут. Произнесут то, что копилось у него в голове и давило грудь. Губы зашевелились.

И произнесли:

– Да… ага… знаю. Теперь знаю.

Оба они не сводили с него глаз.

Он рванулся мимо сестры к Яше Джонсу. За Яшей темнела прихожая.

– Думали, что не узнаю? – услышал Бредуэлл Толливер, как произносят его губы, и замолчал, онемев от ужаса, зная, что ничего не знает, и в то же время глубоко ощущая то, что накипало под этим его неведением. Он ждал, что произнесут дальше его губы.

– Не узнаете чего? – спросил Яша Джонс.

Бредуэлл Толливер почувствовал, как смех вырывается у него из горла, почувствовал, как мускулы лица кривятся в гримасе, которой и надо было ожидать, как губа непослушно вздёрнулась, чтобы издать звук.

Губы произнесли:

– Думали, что я не узнаю, почему вы отклонили мой сценарий? Мой сценарий для нашего знаменитого фильма.

– Господи спаси! – воскликнул Яша Джонс, глядя на него во все глаза. Потом сдержанно, осторожно объяснил: – Я отклонил вашу намётку сценария потому, что не считал и не считаю её достойной вашего таланта. Если бы я не думал, что вы обладаете большим дарованием, я бы никогда…

– Допустим, что это не пустая вежливость, – услышал Бред, как произносят его губы, – но вы, видно, считаете, что я недостаточно одарён для самого простейшего умозаключения. В сорок четвёртом году я начал писать роман, связанный с… нет, лучше сказать, навеянный определёнными событиями, которые произошли в Фидлерсборо. И моя сестра, обнаружив это…

Его восхищал спокойный тон, которым губы произносили эти слова. Он был таким же сдержанным и осторожным, как у Яши. И его восхищала логика того, что он собирался сказать. Он не знал, что он скажет, но уже предвкушал спокойную жестокость своей логики. Он, а вернее, какая-то его часть, вовсе не причастная к тому, что он говорил, уже ощущала наслаждение, какое ощущает математик от стройности своих доказательств. И с восхищением услышал, как губы его произносят:

– … и огорчившись тем, что сочла публичным использованием семейного позора, убедила меня…

– Бред! – закричала она и двинулась к нему через комнату.

Он обернулся с изысканной вежливостью, сознавая её изысканность.

– Бред, – повторила она, подойдя к нему, – я была не права. Я была дурой, это была моя слабость, и я о ней жалею. Но я уже говорила тебе, что жалею, а теперь…

– Не жалей, – произносили его губы, – потому что ты отослала меня из Фидлерсборо, из этой мусорной свалки, чтобы я научился ремеслу делать замечательные фильмы, и чтобы мне за них хорошо платили. И вот наконец я заслужил и от Яши Джонса – по-видимому, твоего будущего супруга – признание в мастеровитости со всеми вытекающими из этого звания правами, привилегиями и хулой. И тот факт, что я мастеровит, снова гонит меня вон из Фидлерсборо. Но есть и другая тому причина, хотя Яша Джонс и считает, что, будучи пагубно оглушён позывными реальной действительности, я не способен уловить тончайшие отзвуки легкокрылого видения, какое и есть истина. Подлинная причина… – он наклонился к ней, – подлинная причина – это ты!

Она смотрела на него широко открытыми глазами, и, казалось, прошло много времени, прежде чем она спросила ледяным тоном:

– Я? – Потом ещё тише: – Я?

– Да, да! – весело подтвердил он. – И до чего же всё логично! Из-за моего наброска сценария.

– Я же тебе сказала! Я же говорила, как мне жалко, что тогда тебе помешала… в то время… но теперь мне всё равно, о чём ты там напишешь.

– Ну да, это ты говорила мне. А что ты говорила ему? – И он ткнул пальцем в Яшу Джонса.

– Но… – с трудом выдавила она. – Ему я ничего не говорила.

– Говорила, говорила, – спокойно повторил он, глядя на неё из бесстрастного далека. – Давай не употреблять этого слова. Давай, моя дорогая, заменим его словами намекнула, внушила, дала понять. Я ведь и не подозреваю, что ты сознательно, так сказать, посоветовала ему…

– Бред… – перебила она. Имя его она произнесла едва слышно, но оно заставило его замолчать.

Она стояла против него в тёмном ситцевом платье, уронив руки ладонями наружу и подняв к нему лицо, в гладко зачёсанных волосах, блестевших на свету, была заметна седина. Глаза у неё были расширены и устремлены на него. Лицо, освещённое сзади, казалось застывшим. Но потом он заметил, что губы её дрожат. Он увидел, как слёзы набегают на большие карие глаза.

И тут он услышал голос Яши Джонса.

– Бред!

Услышав этот голос, он с облегчением почувствовал, что путы перерезаны. Он теперь может повернуться в ту сторону. Может отвести взгляд от лица женщины со слезами на глазах.

Яша Джонс вышел на середину комнаты и встал возле стола из красного дерева спиной к камину. Свет канделябров отсвечивал от его голого черепа.

– Бред! – повторил он.

И когда Бред повернулся к нему, он сказал:

– Мы используем ваш сценарий. Давайте так и решим.

– Даёте за неё выкуп, а?

– Её не у кого выкупать.

– Тогда, значит, уступка?

– Нет, не уступка. – Яша подумал. – Нет, не уступка. Это было бы оскорбительно. Но наблюдая вас сейчас, в этом странном, простите меня, состоянии бессмысленной злобы, я вдруг понял, что, быть может, глубочайшее чувство, то чувство, которое сейчас может выразить себя только в злобе, проявится и в сценарии, когда вы его доработаете. Правильно! – воскликнул он. – Правильно – не элегия, а злость.

Бредуэлл Толливер был совершенно холоден, словно его парализовало. Он ощущал, как кровь стучит у него в висках, но звук был далёким, словно доходил из тёмной пещеры. Он вдруг почувствовал себя выпотрошенным, обобранным. Он пытался заговорить, но губы ему не повиновались. Он чувствовал, что, если бы они зашевелились, если бы только они хоть начали шевелиться, они смогли бы что-то произнести и преодолеть сковавшее его оцепенение.

Яша Джонс сказал:

– Нужны, конечно, изменения, кое-что должно быть развито, на этом этапе всегда так бывает. Но только те изменения, которые вы сами сочтёте нужными. Времени у нас хватит…

Послышался неясный звук, и все трое повернулись к арке, ведущей в прихожую.

Секунд десять они смотрели на него в полной тишине. Мэгги медленно поднесла руки к лицу, слегка прикоснулась к щекам и из этой рамки неотрывно смотрела на человека в, серой бумажной куртке. Она первая нарушила молчание.

– Калвин, – произнесла она.

Без всякого выражения. Слово глухо повисло в воздухе.

Но человек в серой бумажной куртке на него не обернулся. Он уставился на Яшу, который стоял шагах в десяти от него между столом красного дерева и восточной стеной. На остальных он не смотрел.

Не смотрел он и на никелированный револьвер, который держал в вяло повисшей правой руке. Кисть высовывалась из серой матерчатой трубы, облегавшей руку. Кисть, казалось, существовала отдельно от тела.

Далеко в темноте снова завыли сирены.

– Сирены, – сказал Бред и посмотрел на человека в серой бумажной куртке.

Калвин Фидлер наклонил набок голову, словно прислушиваясь к далёким звукам. Изящный гребень седых волос был такого же цвета, как куртка. Лицо под высоким лбом, поднятое словно в знак вежливого внимания, тоже было серым.

Сирены смолкли. Наступила тишина. Потом тишина перестала быть тишиной, наполнившись негромким зудением июльских мух в тёмных деревьях, словно по нервным окончаниям настойчиво, аккуратно водили пилкой для ногтей. Калвин Фидлер снова упёрся взглядом в Яшу Джонса, чьё лицо было слегка в тени, потому что свет канделябров по обе стороны от камина падал ему на спину.

– Вы сказали, что времени вам хватит? – сказал он Яше.

– Да, – сказал Яша и сделал к нему шаг, словно желая завести с ним беседу.

– Не подходите, – сказал Калвин Фидлер, – я не хочу, чтобы вы ко мне приближались. – А потом объяснил: – По-моему, я никогда не любил, чтобы ко мне подходили слишком близко.

Яша больше не сделал ни шагу. Он стоял совершенно спокойно под направленным на него взглядом, но Бред заметил, что он чуть-чуть согнул колени.

– Вы ведь физик? – спросил Калвин Фидлер.

Яша засмеялся.

– Когда-то изучал физику, – объяснил он. – Очень давно.

– Разве учёным-физикам не приходится задумываться над природой времени?

– Говорят, да.

Калвин Фидлер продолжал его разглядывать.

– Но я всего лишь врач… – Он помолчал, покачав головой. – Был врачом. А врачи не учёные, как вы, они не сильны в теории, как вы, учёные-теоретики. Но…

Яша почти неприметно двинулся вперёд.

– Не подходите ближе, – сказал Калвин Фидлер.

Он погрузился в глубокое раздумье. Потом встряхнулся.

– Но… – снова начал он. И опять замолчал.

– Но что? – тихо спросил Яша Джонс.

Калвин вышел из забытья, поднял голову.

– Но если я в теории времени и не силён, у меня было его достаточно. Я целых двадцать лет о нём думал.

– Да? – спросил Яша и наклонился, вслушиваясь.

– Пожалуйста, не подходите ближе, – сказал Калвин, голос его звучал просительно.

– Вы говорите, что у вас было много времени, чтобы думать о времени, – с интересом сказал Яша. – И что же вы открыли?

– Вы, пожалуй, сочтёте это трюизмом, – сказал Калвин. – Но это не так. Я могу сказать, что время – это мера жизни, а жизнь – мера времени, и если вы не проводили дни и ночи, пытаясь измерить эти несоизмеримые величины, измерить их друг другом, тогда вы ничего о них не знаете. И ничего не знаете о себе.

Яша Джонс легонько кивнул. Вид у него был серьёзный, задумчивый.

– Вы меня поняли? – спросил Калвин, впившись взглядом в лицо Яши Джонса. Свет, падавший сзади, блестел на высоком лысом черепе, глянцевом от ночной жары.

– Да, – помолчав, сказал Яша.

– Нет, не поняли, – брюзгливо бросил Калвин, словно возражая тупому ученику. – Ни черта вы не знаете. Если бы я мог вам объяснить. Нет, если бы я мог вас ввести в мою личную лабораторию, которая в просторечии зовётся тюрягой, где бы вы подверглись опыту, который я… – Он замолчал, размышляя.

– Думаю, что все мы имеем представление об этой лаборатории, – мягко возразил Яша Джонс, – и зовётся она вовсе не тюрягой. Она зовётся…

Вдалеке снова завыли сирены.

– Воют сирены, – сказал Бред.

Калвин Фидлер секунду прислушивался. Сирены смолкли. Он снова повернулся к Яше Джонсу.

– Как же она зовётся? – спросил он у него.

– Моим «я».

Калвин Фидлер снова брюзгливо помотал головой.

– Послушайте, если вы дни и ночи пытаетесь соизмерить несоизмеримое, вы мучительно жаждете того момента, когда, если перефразировать Библию, несоизмеримое обретёт соизмеримость. – Он требовательно наклонился к Яше. – А вы знаете, когда это бывает?

– Когда?

– В тот миг, когда обе несоизмеримости перестают существовать, но ещё не достигли несуществования. Скажите, мистер Джонс, ну да, вы, Яша Джонс, неужели даже при всей вашей малоопытности вы никогда не жаждали этого момента?

Глаза Калвина Фидлера сверкали. Он весь напрягся.

– Отвечайте же! – приказал он резко, вся его вежливость пропала.

Потом он овладел собой. Он казался смущённым, испуганным собственной грубостью.

– Извините, – сказал он. – Я чересчур разговорился. – Он снова помолчал. – Я ведь не разговаривать сюда пришёл.

И вдруг Бредуэлл Толливер расхохотался. Он затрясся от смеха, рот на погрубевшем лице, жёлтом от усталости и тошноты, был разинут, и оттуда вырывался смех. Он тыкал пальцем в Калвина Фидлера, но, превозмогая смех, говорил Яше Джонсу:

– А ведь всё сбылось, Яша, всё сбылось!

Калвин Фидлер уставился на него с неприязненным любопытством.

Но смех, вырывавшийся из горла с клёкотом, как кашель, не унимался.

– Ага, Яша Джонс, – с трудом выговаривал Бред, – вы отвергли мою разработку сценария, сказали, что неважно, как что-то происходит в жизни, – так ведь вы говорили? Ну а что вы теперь скажете, Яша Джонс? Ведь всё сбылось!

Яша Джонс молчал.

Его слова подхватил не он, а Калвин Фидлер; он повторил их для себя, словно стараясь их себе объяснить, голосом, в котором звучали и озадаченность, и возбуждение.

– Всё сбылось…

Потом с мучительным недоумением посмотрел на свою правую руку, державшую никелированный предмет. На секунду в темноте стихли даже июльские мухи.

Потом, вздёрнув голову, он выкрикнул:

– Да, да! Точно! Всё сбылось!

И, наклонившись к Яше, заговорил отрывисто, торопливо, хотя тон был тихий и доверительный:

– Да, мистер Джонс, там, наверху, когда я узнал про вас и Мэгги, вот тогда и сбылось то, что и должно было произойти. Я ведь это знал двадцать лет назад в то воскресное утро, когда ехал из Нашвилла в Фидлерсборо со всей это рухлядью, наваленной в машину, и раскрашенной жестяной корзинкой для бумаги, набитой всякой всячиной… – Он помолчал, как будто сбитый с толку, но потом просил: – Да откуда же вам это знать?

– Что? – тихо спросил Яша Джонс, слегка наклонясь вперёд.

– Хорошо! – воскликнул уже очень возбуждённо Калвин Фидлер. – Хорошо! Пусть всё и сбудется! Сейчас же! Сейчас!

Бредуэлл Толливер посмотрел вниз и увидел, что никелированный пистолет поднимается.

– Калвин! – окликнул он его как бы невзначай.

Калвин поглядел на него.

– Калвин, помнишь, когда мы были мальчишками, в моей комнате стояли «конструктор», чучела птиц и животных, помнишь?

Калвин Фидлер кивнул, хотя и не сразу.

– Так вот, помнишь, как я набивал чучело большого старого енота?

Калвин Фидлер кивнул.

– А на какую руку я тогда шваркнул тебе склизкие мозги того старого енота? – спросил Бред почти шёпотом, наклоняясь к нему ещё ближе.

Человек с изящным гребнем седых волос над серым лбом поглядел на свои руки – сначала на одну, потом на другую. Слегка повернул ладонь кверху и развёл пальцы. Никелированный пистолет лежал теперь на ладони.

И вот тогда Бредуэлл Толливер рванулся к нему всем телом и упал на него неуклюже, нескладно, сокрушительно, словно подорванный кирпичный дымоход.

Но он не успел пригнуть книзу руку, державшую никелированный револьвер, – раздался выстрел. А потом, когда он её пригнул, или, вернее, когда он всем весом своего тела судорожно обрушился на эту руку и прижал её книзу, раздался ещё один выстрел.

Тогда он выпустил руку.

Не успела Мэгги крикнуть, не успел Яша добраться до Калвина Фидлера, как тот выпустил из рук револьвер, и он упал на пол у лежавшего там тела. А Калвин стоял и смотрел на это тело, и тут Мэгги закричала, а Яша прыгнул. Но, прыгнув, замер с вытянутыми руками, будто готовился к схватке и так и застыл на месте.

Потому что Калвин Фидлер вдруг опустился на колени возле тела. Он слегка повернул голову Бреда – тело лежало на спине – и решительно сунул правый большой палец под челюсть, откуда лилась кровь.

– Вечная ручка? Есть у вас вечная ручка? – почему-то повторял он этот дурацкий вопрос.

Яша Джонс нащупал у себя в пиджаке дешёвую пластмассовую шариковую ручку.

– Сломайте её, – приказал Калвин Фидлер, – сломайте! Мне нужна трубка. Быстро!

Жужжанию июльских мух вторили негромкое сопение и клёкот.

Яша принялся за ручку. Тонкие сильные загорелые пальцы методично работали над ней. Он что-то отвернул и, посмотрев на то, что осталось, сунул конец в рот и откусил. Теперь в руках у него была трубка.

– Кончик с зазубринами, – сказал он.

Стоя на коленях, Калвин неловко левой рукой воткнул ровный конец трубочки в дыру с левой стороны горла.

– Идите сюда, держите её, – приказал он.

Яша Джонс присел на корточки, но к нему подбежала Мэгги.

– Нет, дай мне, – говорила она, – это я должна держать!

– He надо, Мэгги, – спокойно сказал Калвин Фидлер, – пусть держит он. Ты лучше знаешь местные дела, иди к телефону, поскорее вызови врача и «скорую помощь». Слушай внимательно. Объясни, что рана – прободная на шее. Сильное венозное кровотечение. И трахеотомия. Мне нужен набор инструментов для неотложной помощи и отсасывающая машина. И поторопи карету. Запомнишь?

– Да, – сказала она. – Да, трахеотомия.

– Пусть в больнице приготовятся к срочной операции. И немедленно едут сюда. Неизвестно, сколько мы ещё продержимся.

Она побежала в буфетную, к ближайшему телефону.

– Вторая пуля, – сказал Калвин Фидлер своему ассистенту, – судя по тому, как он лежит, похоже, раздробила бедро. Венозное кровоизлияние, но не критическое. Когда Мэгги вернётся, она сможет наложить жгут.

И только когда Мэгги поднялась, наложив жгут, она заметила в полутьме прихожей старуху, которая стояла в нескольких шагах от двери. Мэгги почему-то была уверена, что стоит она там уже давно.

Она подошла в темноте к старухе, обняла её за талию. Не противясь, безмолвно старуха позволила себя увести.

КНИГА ПЯТАЯ

Глава тридцать первая

– Видать, я повёл вас чересчур быстро, – сказал надзиратель и замедлил шаг.

– Вероятно, – признался Бред.

Он постоял, крепко воткнув наконечник палки в гравий, и расслабил правую ногу. Он чувствовал, как солнце – уже горячее, хотя лето ещё не настало, – печёт сквозь свободно болтавшуюся теперь на нём одежду и покалывает кожу. На минуту ему показалось, что это кости свободно плавают в телесной оболочке, словно стали для неё чересчур малы, так же как тело стало чересчур маленьким для одежды. Несмотря на солнце, костям было холодно.

Какая глупость – нанять в Нашвилле машину без шофёра и править самому.

Потом из самого нутра, где в тёмном углу зашевелился чёрный зверь, пришла мысль: Какого чёрта я вообще приехал?

А потом другая мысль: Чего я вообще здесь не видел?

И при этой мысли, хотя солнце и пекло его плечи, он почувствовал в глубине души знобкое дыхание той черноты.

Но он научился тому, что можно уживаться с чем угодно, и за долгие месяцы угрюмо примирился с чёрным зверем, поросшим шерстью, холодной, как косматый лёд, со зверем, который дремал в тёмных недрах его существа, а иногда просыпался, и фыркал, и вдруг даже дыбился, вот как сейчас, и обдавал своим ледяным дыханием. Нет, он не просто с ним примирился; в долгие ночи в нашвиллской больнице, где в его белой келье не было видно ничего, кроме ночника, тусклого и холодного, как гнилушка, и не слышно ни единого звука – даже шуршания накрахмаленной юбки в коридоре, даже свистящего шарканья резиновой подошвы о кафель, – он чувствовал к этому чудищу даже нечто вроде привязанности. В предрассветные часы зверь, устав от рычания и грызни, ложился с ним рядом и свёртывался калачиком, словно хотел жалобно пригреться у того тепла, которое ещё оставалось у Бредуэлла Толливера.

И вот теперь он стоял, опираясь на палку, под апрельским солнцем, припекавшим ему плечи, несмотря на пиджак, возле клумбы с каннами – листья у канн были ещё бледные, глянцевые, как целлофан, и только что распустились, а бутоны ещё не налились – и оглядывал двор, кирпичные стены, приземистые башни по углам, небо над головой и спрашивал себя, какого чёрта, в сущности, он сюда приехал.

А надзиратель, ничуть не страшный пузатый мужчина средних лет в засаленной синей форме, жуя зубочистку, задал вопрос:

– Что же, вы теперь так навсегда и останетесь калекой?

– Нет, доктора обещают, что поправлюсь.

– Сколько раз он в вас пальнул? Три как будто?

– Два.

– Бывает, – хихикнув, кивнул надзиратель, вынул изо рта изжёванную зубочистку и осмотрел её. – Человек в вас стреляет, а вы к нему ездите, якшаетесь с ним. – Он снова хихикнул.

С излишней осторожностью, словно пристраивая неплотно набитый мешок, Бред опустился на скамью против клумбы с каннами. Надзиратель крутанул бёдрами, тоже собираясь присесть на скамью.

– Можете меня не ждать, – сказал Бред. – Я дорогу знаю.

Он снял старую панаму, подставил лицо солнцу и закрыл глаза. Минуту спустя он услышал скрип шагов по гравию – надзиратель недовольно уходил прочь. Солнце пригревало ему веки, и он видел цвет собственной крови.

Комната выходила на юг и была залита утренним апрельским солнцем, но человек стоял спиной к окну, и Бредуэлл Толливер не мог разглядеть его лица, хотя ему этого и хотелось. Изящная холка седых волос, кажется, стала ещё седее, почти белой, но ему надо было видеть лицо. Бред сидел, спрашивая себя, для чего он этого хочет: убедиться в том, как изменилось лицо, которое спустя столько лет стало просто лицом седого мальчика, или же он этого боится?

Он удержался и не потрогал своё собственное лицо. Да не к чему было его и трогать. Тут не в чем было убеждаться. Он знал, как обвисли щёки, как стянулась кожа возле рта и висков.

Он сидел и думал о том, что всякий человек – твоё зеркало, а ты – зеркало каждого из людей. Зеркало сидит против зеркала. Но зеркала эти несоизмеримы, подумал он, вспомнив, что говорил Калвин в ту ночь насчёт несоизмеримых величин. Он не сводил глаз с Калвина Фидлера.

А Калвин Фидлер сидел, улыбаясь застенчивой, смущённой, по-мальчишески трогательной улыбкой, положив на колени ладони и слегка поглаживая длинными пальцами белую парусину брюк. Бредуэллу Толливеру хотелось, чтобы он заговорил. Но сам он не знал, что сказать. Они пожали друг другу руки, сказали «привет», просто «привет» и все, и сели в молчании, которое было свидетельством того, что прошлое досконально известно им обоим, А может быть, думал Бред, это молчание – свидетельство их полнейшей неспособности понять это прошлое?

– Погляди! – вдруг воскликнул Калвин Фидлер, вскочив со стула и обведя рукой светлую комнату. – Погляди, что у меня тут есть. Держу пари, что даже в Джонсе Гопкинсе лаборатории не лучше.

– Здорово! – сказал Бред.

– Пойдём посмотрим амбулаторию, – сказал Калвин.

И провёл его по коридору в соседнюю комнату, где помещалась амбулатория, а потом они снова вернулись в ту комнату, где солнечный свет сверкал на стекле и никеле.

Они постояли немного, снова загнанные в молчание. Потом Калвин с бесцельным жестом, тут же прерванным, вернее, просто не доведённым до конца взмахом правой руки сказал:

– Надеюсь, ты понимаешь, почему я тебе всё это показываю?

– Нет.

– Потому что не могу придумать, что тебе сказать. – Он задумался. – Смешно, что после того, как я тебе написал и заставил сюда приехать, потому что мне это было невероятно важно, мне нечего тебе сказать. Может, мне и не надо было просить тебя приезжать.

– Чего там, – сказал Бред, – я бы всё равно приехал.

И он вдруг понял, что да, приехал бы.

– Зачем? – спросил Калвин.

– Поблагодарить тебя, – угрюмо улыбнулся Бред. – За то, что ты спас мне жизнь.

– В забавном мире мы живём – человек в тебя стреляет, а ты потом говоришь ему спасибо за то, что он спас тебе жизнь.

Калвин стал испытующе вглядываться в его лицо взглядом диагностика, взглядом судьи. Такого взгляда Бред у него никогда не видел.

– Но ты правда приехал бы только для этого? – по-прежнему не сводя с него глаз, спросил Калвин.

Под этим взглядом Бред съёжился, сам не понимая почему.

– Послушай, – сказал он ворчливо, – я могу только вот так ответить на твой вопрос. Давай будем объективны. Отбросим предвзятость. Эта сцена – между тобой и твоим слугой покорным – кульминационная, как выражаемся мы, сценаристы. Без неё не обойтись. Неизбежная конфронтация. Необходима для симметрии. Её требует внутренняя логика. Давай же и мы, бедные марионетки, подчинимся закону симметрии и внутренней логике, а тогда слова сами, непрошеные, придут на язык. И смысл их проявится… – Он вдруг осёкся. – Господи! – сказал он. – Я понимаю, что это не сценарное совещание. А настоящее. Ж-и-з-н-ь.

– Единственная, которая нам дана, – тихо вставил Калвин.

Бред стоял, он был подавлен. Болела нога.

– Сядь, – сказал Калвин, – не надо перетруждать ногу.

Бред сел на стул. Он следил за тем, как Калвин подошёл к столу и стал вертеть ножницы.

– Как поживает Мэгги? – внезапно спросил он, продолжая вертеть ножницы.

– Хорошо, – сказал Бред. – Они живут на каком-то греческим острове. В Эгейском море. Ну да, в пастушеской хижине и читают Софокла. Во всяком случае, Яша его читает, и ручаюсь, что в подлиннике, а Мэгги в это время одной рукой раздувает костёр из хвороста, помахивая высохшим крылом чайки, а другой мешает суп, думаю, что ложкой, искусно вырезанной из козлиного рога. Кстати, она беременна.

Человек, возившийся с ножницами, положил их на стол, поднял голову и спокойно взглянул на Бреда.

– Я рад, – сказал он.

– Но вернёмся к гениальному Яше, – продолжал Бред, – он там собирается снимать фильм. Что-то целомудренное по чувству и классическое по форме.

Он услышал, каким тоном он это сказал, и пожалел, что это сказал. Таким тоном разговаривали в определённом кругу. Он не мог припомнить, что это был за круг.

Но тем же тоном, словно себе назло, он продолжал.

– Понимаешь, пронизанный солнцем шедевр на фоне сверкающего гранатового моря.

– А что с твоим сценарием? – спросил Калвин.

– Положен на полку. Потом, когда оказалось, что я вроде оклемался и…

– …и, следовательно, меня не посадят на электрический стул за «убийство номер два, совершенное бешеной собакой Фидлером», – прервал его Калвин, не глядя на него и легонько пощёлкивая ножницами. Он замолчал, задумчиво покачивая ножницы на пальце. – Неверно, – сказал он, – это было бы номером три.

– То есть как?

– А моя мать?

– Ты что, с ума сошёл? – вскипел Бред. – Она умерла во сне. Через две недели.

Калвин круто к нему обернулся.

– Ты же знаешь, когда двадцать лет назад бешеный пёс Фидлер погубил свою первую жертву, старушка этого не перенесла. Видит Бог, ей так солоно пришлось в последние годы, когда отец стал морфинистом, а потом он умер, и оказалось, что он почти совсем разорён. Но я вернулся, и она поверила, что теперь будет не жизнь, а малина. Но разлюли-малины не получилось, и она просто спятила, да так, что не желала верить в мою вину, считая, что всё это заговор против меня и скоро меня оправдают, а виновных осудят. Вот какая каша была все эти годы в её бедной старой голове. Но знаешь что?

– Что?

– Иногда даже сумасшествие не спасает. Поэтому в прошлый раз, когда она из тёмной прихожей воочию увидела, как я стреляю – бах, бах! – она взяла и померла, как померла бы ещё двадцать лет назад, если бы не исхитрилась и не сошла с ума, чтобы сохранить «веру в единственного сына». Поэтому её смерть тоже, как ты в ту ночь удачно выразился, сбылась.

Он помолчал, разглядывая ножницы на пальце. Потом, словно спохватившись, что вёл себя бестактно, выпалил:

– Но как же твой сценарий, мы ведь говорили о твоём сценарии!

– Что говорить? Когда Яша от него отказался, его, как я уже сказал, положили на полку. Но вот вчера… – Он поймал себя на том, что его левая рука словно ищет подтверждения и украдкой шарит во внутреннем кармане пиджака, – я получил телеграмму от продюсера Морта Сибома, где говорится, что ему нравится мой сценарий, так что дело теперь двинется на всех парах.

– Я очень рад, – сказал Калвин. – Правда.

Но внимание его явно отвлеклось. Он выглянул в окно, поглядел на ясное небо. – Вода, – наконец произнёс он. – Говорят, она поднимается? – Он обернулся к Бреду. – Ты видел, она поднимается?

– Да.

– И уже высоко?

– До Ривер-стрит ещё не дошла.

Калвин Фидлер снова задумался.

– Говорят, что дом сломали, – сказал он чуть погодя. – И вот-вот спалят. Ты его видел?

– Нет, я поехал через горы прямо сюда. Но хочу туда смотаться, взглянуть в последний раз.

– Жаль, что не могу поехать с тобой, – сказал Калвин. А потом добавил: – Я мог бы почувствовать… почувствовать себя совсем свободным.

Под окнами, откуда лился солнечный свет, птица издала жалобный звук, и Калвин повернулся туда, прислушиваясь.

– Под окнами кусты. Буль-де-неж. – Он помолчал. – В сущности, кроме как за ними да за каннами, тут укрыться негде. В тюрьме не должно быть укрытий. Чтобы со стены упредить – ты же воевал, в армии так, кажется, говорят? – все возможности нападения. – Он опять помолчал. – Дрозды сюда прилетают каждый год. – Он подошёл к окну, выглянул наружу. – А может, я чувствую себя достаточно свободным, хоть и не видел, что дома больше нет, – сказал он, всё так же стоя спиной к собеседнику. – Знаешь, – продолжал он, не поворачиваясь, – как только я в тебя выстрелил, нет, вернее сказать, как только у меня в руке выстрелил револьвер, потому что, по-моему, так оно и было… – Он снова помолчал, а потом круто повернулся к Бредуэллу Толливеру. – Я хочу сказать, что как только револьвер выстрелил, я понял, что к этому, то есть к тому, что я не застрелю Яшу Джонса, всё вело с самого начала. Снова пользуюсь твоим выражением – и это тоже сбылось… – Он помолчал. – А когда всё, в конце концов, сбывается, может, тут ты и чувствуешь себя свободным. – Он помолчал, уйдя в свои мысли. – Но мне жаль, что тогда и то сбылось, – сказал он, быстро взглянув на собеседника. – Жаль, что я в тебя стрелял.