Текст книги "Потоп"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Глава седьмая

Они сидели на крайней скамье, и поэтому, когда проповедь кончилась, Бреду удалось ещё до конца службы отвести Яшу в сторону. Свет падал сквозь витраж за алтарём разноцветными бликами. В неплотно прикрытое окно бокового притвора неслись пахучие запахи цветов, примятой травы и речного ила.

Наблюдая, как прихожане тянутся из церкви, Яша Джонс бормотал:

– «И водворю их на земле их, и они не будут более исторгаемы из жизни своей, которую Я дал им, говорит Господь Бог твой».

Он стоял в своём мятом сером костюме и разглядывал людей. Он и сам мог сойти за священника, думал Бредуэлл Толливер. Нет, на нём мягкий воротничок. Но дело не только в этом. Ещё и в том, как он стоит, будто его здесь нет. Он умел сохранять покой, позволяя жизни течь под его взглядом.

– Он ведь сказал, что это девятая глава? – вдруг спросил Яша Джонс. – Девятая из книги Амоса?

– Кажется.

Толпа редела, люди выходили из дверей поодиночке, прощаясь со священником за руку.

– Ну вот, вы видели, – сказал Бред Толливер. – Поглядели, как молится Фидлерсборо. По крайней мере баптисты, а других здесь и нет. Белые баптисты, точнее говоря. Были тут и пресвитериане, и кэмпбеллиты, да ещё и методисты, но не выдержали конкуренции. Методисты держались дольше всех. Мой старик их доконал. У него была закладная на методистскую церковь, и, когда во время кризиса стало туго, они либо примкнули к баптистам, либо запили горькую, отдав моему старику землевладение. Думаю, что верующие в Фидлерсборо считают, будто вседержитель поразил старика кровоизлиянием в мозг именно за то, что он пустил церковь по миру. Но серьёзно говоря, ни один баптист так не думает. Баптисты считают, что старик стал орудием всевышнего, дабы повергнуть методистов в прах. Это вернее…

Их уже дожидался священник. Высокий, худой, высохший человек в поношенном синем костюме из диагонали и крахмальном воротничке, с искажённым хронической болью или озабоченностью лицом и редкими, бесцветными волосами, его светло-голубые глаза часто мигали, словно собеседник был чересчур для них ярок. Пустой левый рукав был пришпилен к пиджаку.

– Брат Потс, – представил его Бред Толливер и протянул ему руку. – Я…

– Да, сэр, – перебил его брат Потс, – все мы вас знаем. В Фидлерсборо рады, что здешний уроженец подал наконец о себе весть. – Он обратился к Яше Джонсу: – А этот джентльмен – знаменитый кинорежиссёр. Я горжусь, мистер Джонс, что могу приветствовать вас здесь, в доме Божьем.

– Вы очень любезны, – сказал Яша Джонс. И добавил: – С удовольствием слушал вашу проповедь. Пророком Амосом у нас почему-то пренебрегают. А он снабдил вас сегодня весьма пронзительным текстом.

Голова священника чуть-чуть подёргивалась в такт словам Яши Джонса. Напряжённо прислушиваясь, он вздрагивал, вытягивал острый нос и становился похож на тощую курицу, клюющую зёрна – бесценные зёрна, которые ему кидали.

– Сейчас и время такое, что оно пронзает душу, – сказал Яша Джонс.

– О да, да, – подтвердил брат Потс, и его голубые глаза засветились благодарностью. – О да, конечно, мистер Джонс. Люди душевно встревожены, а почему – и сами толком не понимают. Правда, большинство ведь прожило здесь всю свою жизнь. Теперь им надо тронуться с места, и это их волнует. Даже если их и переселят в лучшие условия за счёт государства. И вот этот текст из Амоса…

– Он ведь тоже насчёт переселения, – сказал Яша Джонс.

– Да, переселения. Людей выдёргивают из их жизни, но если бы я смог дать им понять, что говорит заповедь Христова о переселении. Оно выдёргивает человека из жизни и переселяет в другую, в жизнь духовную. И вот если бы мне удалось направить растревоженные чувства в русло Божьего завета…

Он заглядывал в лицо Яши Джонса со смиренной мольбой.

– Точное и трогательное сравнение, – кивнул Яша Джонс.

– Знаете, когда чья-то обитель умирает, даже если просто сносят старый дом, с ним уходит большая жизнь. Кое-кто впал в отчаяние, а кто-то, наоборот, почувствовал себя счастливым и даже одурел от радости (правда, он её прячет), словно к нему вот-вот вернётся молодость или он разбогатеет. Но знаете, с кем труднее всего? С теми, кто ожесточился. У них такое чувство, будто вся их жизнь пошла насмарку. Но надо же помнить, что жизнь, которую мы прожили, ниспослана нам Господом. Возьмите, к примеру, меня. Если бы мне в двадцать пять лет сказали, что я всю жизнь проведу в Фидлерсборо…

Они вышли на солнце, и страдальческие голубые глаза брата Потса быстро заморгали. Где-то вдали в одном из домов плакал ребёнок. Брат Потс стоял рядом с Яшей Джонсом. Как видно, у него была потребность стоять рядом с ним.

– Я тогда и не слышал о Фидлерсборо, – тихонько произнёс брат Потс, словно делясь постыдной тайной. – Я ведь городской житель. Из Мемфиса. У отца было прибыльное страховое дело. Я начинал работать у него. Умел привлечь клиентов. Уговорить людей взять страховку. Умел внушить, что с ними что-то может случиться и я хочу им помочь. – Он помолчал, задумавшись. – Может, я и в самом деле хотел им помочь и сам этого не знал. Может, поэтому у меня и шло дело. А потом… – Он опять помолчал. – Потом наступил кризис. Отец… запутался в денежных делах. Понимаете, деньги-то были не его. Он уехал. То есть его забрали. Он застраховал множество людей от множества всяких бед, а я не спал ночами, думая о том, как человек не может застраховаться от самого себя. И однажды ночью мне пришла в голову мысль. О том, что нельзя застраховаться от Бога. Он глядит на тебя из тьмы. И вот я упал на колени. И вот стал священником. И вот очутился в Фидлерсборо.

Он помолчал, копаясь в своих мыслях.

– И вот и Фидлерсборо нет как нет.

Мимо прошла машина. Её шум поглотила тишина воскресного полдня фидлерсборского лета. Потом где-то далеко опять заплакал ребёнок.

– Уже больше двадцати пяти лет как я тут, – сказал брат Потс, – а не успеешь мигнуть, как всё исчезнет.

Он погрузился в молчание.

Потом обернулся к Яше Джонсу:

– Знаете, о чём я мечтаю?

Яша Джонс помотал головой.

– Я вам скажу. О последнем большом богослужении, когда мы все соберёмся вместе. Молитвой возблагодарим Бога за то, что вся наша жизнь была осенена благодатью. И за то, что мы это понимаем.

– Нелёгкая задача, – заметил Бред Толливер.

Но брат Потс молча шарил у себя по карманам. Наконец обнаружил мягкий, затасканный листок. И стал изучать его, словно никогда раньше не видел.

– Я стихов не пишу, – сказал он. – Но решил, что, может, сумею записать то, что чувствую. А мисс Пратфилд положит на музыку. Псалом для Фидлерсборо. Для нашего последнего богослужения.

Он стоял на квадратной бетонной площадке, держа большим и указательным пальцами бумажку, и мигал, глядя в пространство.

– Прочтите, пожалуйста, – попросил Яша Джонс.

Он перевёл глаза на бумагу, их линялая голубизна вдруг потемнела от волнения. Голос зазвучал:

 
Когда любимый город мой
Уйдёт в пучину вод,
Молясь, я буду вспоминать,
Как нас любил Господь.
И захлестнёт всю жизнь мою,
Всех нас один потоп…
 

Он поднял глаза:

– Дальше я ещё не написал, – сказал он. И, горестно глядя на бумагу, добавил: – Знаю, что чувствую, но слов подобрать не могу.

– Слова найдутся, – сказал Яша Джонс.

– Ведь как я бился, отыскивая их. И молитва не помогла, – сказал брат Потс и задумался.

А потом он поднял голову, и лицо его ещё сильнее исказила то ли непроходящая боль, то ли забота.

– А знаете, – сказал он, – может, слова не находятся, пока в тебе нет настоящего чувства?

Он склонился, а может, им только так показалось, к Яше Джонсу.

– Мистер Джонс, а вы как считаете?

– Вы затронули глубочайший вопрос, – сказал Яша Джонс, – и я на него не знаю ответа. – Он помолчал и посмотрел прямо в насаженное болью лицо. – Но я знаю одно.

– Что именно, мистер Джонс?

– Знаю, что чувство у вас есть. Я рад, что вы прочли нам стихи.

– Знаете, – вмешался Бред, – боюсь, что мы не даём брату Потсу пойти пообедать.

– О нет, – поспешно возразил брат Потс, – я не…

– Мы вас задерживаем, – сказал Бред и протянул ему руку.

Брат Потс пожал её и, повернувшись, наткнулся на протянутую руку Яши Джонса.

– Мне было очень приятно… – произнёс Яша Джонс.

Брат Потс пожал и ему руку. Казалось, он не может её отпустить.

– Вы будете не против… – наконец отважился он и тут же осёкся. – Когда я кончу… – попытался он снова, – то есть они, стихи, понимаете… тут мало кто интересуется поэзией, и если вы сможете уделить мне минутку…

– Доктор Потс… – начал было Яша Джонс.

– Нет, нет, просто брат Потс, – прервал его тот.

– Брат Потс, я буду счастлив прочитать окончательный вариант.

Шагая по дороге к взгорку, на котором раскинулось кладбище, Бред оглянулся. Брат Потс всё ещё стоял на бетонной площадке перед зданием из красного кирпича.

– Некуда идти, – сказал Бред. – Никто его сегодня не пригласил на сытный воскресный обед. А жена умерла. Давно умерла. Он стоит размышляет, сходить ли ему в кафе «Вовек не пожалеешь» и разориться, взяв их «воскресный экстра», или пойти домой и открыть банку свинины с бобами.

Яша тоже оглянулся.

– Лично я ставлю на бобы, – сказал Бред. – Занавески на кухне будут опущены. Он не даст себе труда их поднять. Побоится, что, если поднимет, что-нибудь случится. Неизвестно что, но случится. Вынет банку из холодильника. – Он помолчал. – А вы знаете, что такое кухонный холодильник? В Фидлерсборо?

– Нет.

– Это вроде высокого плоского шкафчика с дверцами из жести, пробитыми отверстиями, составляющими орнамент, геометрический или цветочный. Брат Потс вынет оттуда банку бобов. Снимет с гвоздя сковородку, достанет из ящика консервный нож. Вскроет банку. Однорукому нелегко открыть банку, но он выработал свою систему. Задержаться на этом эпизоде и развить его поподробней?

– Нет, – сказал Яша Джонс. – Пошли дальше.

– Он стоит в полутёмном помещении и держит банку в правой руке – у в своей единственной руке. Тут на него что-то находит. Он видит сковородку. Видит керосиновую плиту. Видит жестяную спичечницу на стене. И вдруг в сознании его провал. Он вдруг перестаёт понимать, почему человеку суждено одиноко стоять в плохо освещённой кухне в час тридцать воскресного дня, в самом разгаре лета, вываливать из банки холодные бобы, подогревать, класть в рот и глотать. И тут он вдруг обнаружит, что утратил связь с Божественным замыслом.

Яша Джонс, выждав, спросил:

– А потом?

– Ест бобы. Но ест их холодными, прямо из банки, вылавливая пальцами. Как он держит банку? Обрубком левой руки, конечно. Так он опорожняет банку. Потом облизывает пальцы. Отирает пальцами жир с подбородка и снова их облизывает. Челюсть слегка отвисла. Он озирается в полутьме с какой-то тяжеловесной звериной хитростью. Глаза его в темноте блестят. Громко, откровенно пукает. Нет, лучше – рыгает. Вы видите, как он там стоит?

– Да.

– Он стоит, получая мрачное удовольствие от того, что сделал. Никто его не видит. Никто не слышит. Никому до него нет дела. И в этом одиночестве вдруг почему-то ощущает свою силу. Ощущает себя могучим, опасным, беспощадным, как зверь. Внезапно чувствует свободу. «Я – один», произносит он вслух, наслаждаясь этими словами, ворочая их языком, кусая зубами, словно большую кость, которую зверь всё теребит, уже насытившись. Облизывает с губ застывший на них жир.

Они медленно брели по кладбищу к старой его части.

– Да, – сказал Яша Джонс, помолчав. – Он наелся и стоит там, в тёмной кухне. – Потом тихо спросил: – А дальше?

– Будто вы не знаете?

– Пока что я знаю, что рассказ идёт mutatis mutandis [22]22
  С известными изменениями (лат.).


[Закрыть]обо всех нас.

– Ручаюсь, что вы ни разу не ели в тёмной кухне холодную свинину с бобами из консервной банки.

– Я и сказал: mutatis mutandis. Я же страдаю бессонницей.

– Ладно, пусть mutatis mutandis. А что вы делаете в минуты озарения? – спросил Бред.

– Увы, что-нибудь очень обыкновенное. Зажигаю свет и читаю стихи. Но что делает в тёмной кухне брат Потс?

Бред поглядел на часы.

– Он ещё не успел дойти домой, до кухни, а тем более пережить духовный кризис. Но давайте предположим, что он уже насытился, рыгнул и ощутил мрачную звериную свободу.

– А потом?

– Разрыдался. Упал на колени посреди тёмной кухни и молится. Прижимается лбом к краю плетёного стула и усердно, самозабвенно молится. Не знает, что будет, если молитва не возымеет нужного действия. Поэтому так трудится, чтобы пробудить Господа от сна. – Бред снова прервал свою речь и поглядел на часы. – Скажем, без двадцати три он своего добьётся. Услышит глас свыше. Брат Потс поднимется и пойдёт ополоснуть лицо холодной водой. В зеркале ванной комнаты он заметит красную полосу там, где он лбом прижимался к ребру орехового стула. Испугается, что она превратится в синяк к семи часам вечера, когда он пойдёт на собрание СМБ.

– Чего?

– Союза молодых баптистов, – объяснил Бред. – Не может он туда прийти с синяком на лбу. Решает заклеить его пластырем. Скажет, что стукнулся об дверь. Теперь его мучит, что придётся соврать. Но соврать надо. Если он скажет, что пострадал во время молитвы, они подумают, что он лжёт. А если даже поверят, то решат, что он набивает себе цену. Обвинят в духовной гордыне, в том, что, молясь, чуть не вышиб себе мозги. Ох ты чёрт…

Бред замолчал.

– Чёрт, – повторил он, – давайте-ка оставим этого бедного греховодника в покое.

Они уже дошли до старой части кладбища, заброшенной и заросшей сорняками. Бред пнул ногой обвалившееся надгробие и поглядел на реку.

– Вам, в общем, нравится брат Потс, – сказал, наблюдая за ним, Яша Джонс. – Правда?

– Сам не знаю, нравится или нет. Он существует. Он – Фидлерсборо. Мне этого достаточно.

Он нагнулся, разглядывая другое надгробие, сбивая ногой сорняки. Покачал головой. Потом стал рассматривать следующую плиту.

Он поймал обращённый на него взгляд спутника.

– Да, – сказал он. – Я тут кое-что разыскиваю. Могилу старого Изи Гольдфарба. Это был маленький еврейский портной, единственный еврей в Фидлерсборо, единственный живой еврей тут, когда я был мальчишкой. Учил меня играть в шахматы и не давал фору. Одинаково смотрел на закат, на людей и на собаку, но так, что всё это сразу становилось настоящим. Сам он был нездешний, но из-за него Фидлерсборо становится реальностью. Его присутствие и дало мне понять, что такое Фидлерсборо.

– А что оно такое? – спросил Яша Джонс.

– Чёрт его знает. Но если бы у меня были ангельские крылья и я умел парить выше летающих тарелок и космических кораблей, я бы поглядел вниз, сразу унюхал его и спланировал прямо домой, как ястреб на падаль.

Он стал разглядывать ещё одну плиту.

– Он завещал мне свои шахматы, – сказал он без всякого перехода. – В той дыре, где он спал, на стене было пришпилено письмо – верно, долго там висело, – в нём говорилось, чтобы его шахматы отдали юному Бредуэллу Толливеру. Этот «юный Толливер» свидетельствует, что письмо было написано давно. Когда он умер, я уже учился в университете. Неудивительно, что чернила так выгорели.

На плите, которую он разглядывал, фамилии Гольдфарба не было.

– Когда я был маленький, он угощал меня леденцами.

– Да, я знаю эту историю, – сказал Яша Джонс, – ею открывалась ваша книга.

– Чёрт возьми, а я забыл, что об этом написал.

Щурясь от солнца, он поглядел назад, на дорогу ярдах в пятидесяти от них.

– Вот она идёт, – сказал он, – так, будто видит как днём. Вы её заметили в церкви? – спросил он Яшу Джонса.

– Кого?

– Леонтину Партл. Она слепая от рождения. Когда её мать была беременна, она заболела и её спешно повезли в Мемфис, но по дороге машина налетела на грузовик, вылупок выскочил раньше времени, попал в инкубатор, а там нянька дала вылупку от щедрот своих чересчур много кислорода. В итоге она слепа. Это называется захрусталиковым фиброзом. Слепа, как летучая мышь, но поначалу этого не заметишь. Даже глядя ей прямо в глаза. Как будто она вовсе не слепая и смотрит прямо вам в душу. Как будто она-то знает вам цену. Как будто она одна и может посмотреть вам прямо в душу. Вот я, например, на прошлой неделе пошёл к ним домой – мне нужен был их жилец, инженер с плотины, – и увидел её в первый раз с тех пор, как она была девчонкой. Я её и не узнал, так она переменилась. Ну и фигура у неё, надо вам сказать! Вы же видели слепых женщин. Навесят на себя что попало, им не видно, а на других наплевать. Но даже и в балахоне Леонтину Партл сразу заметишь. У неё всё на месте.

Он следил за тем, как женщина идёт по дороге, освещённой солнцем.

– И лицо у неё что надо, – сказал он. – Бледное, целомудренное и благородное. Чуть тронуто утончённым страданием. Леди из Шалотта [23]23
  Персонаж одноимённой поэмы английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892).


[Закрыть], лунатичка, которой не мешало бы сходить к парикмахеру. У неё копна светлых волос, золотистых, как рожь, если выражаться поэтически. Торчат на голове как стог сена, но одна прядь томно ниспадает на щёку. Боюсь, что это лёгкий намёк на то, что мужчине была бы приятно распустить ей волосы и погрузить в них пальцы.

Женщина спокойно шла по дороге. Она казалась причудливым пятном светотени, двигавшимся сквозь слепящие солнечные лучи. Что-то вроде белой блузки, что-то вроде тёмной юбки, светлые волосы, чёрный зонтик, который она держала для защиты от солнца, – всё это скрадывалось яркими лучами и расстоянием, превращаясь в полоски света и тени.

– Она может гулять по всему Фидлерсборо, – сказал Бред.

Он проводил глазами удаляющуюся фигуру.

– А знаете, – сказал он, – Леонтину Партл нельзя переселить. Разве что для этого вы полностью перенесёте всё Фидлерсборо – каждую кочку на дороге, каждый покосившийся воротный столб, каждую грядку, заросшую сорняками, каждую лужу, каждую чешуйку ржавчины на железных столбиках, которые держат металлический навес над галантереей Перкинса и над почтой.

Он угрюмо наклонился, содрал с плиты стебли чертополоха и повилики. Опять не та плита. Он выпрямился.

– Да-а, – сказал он, – я-то знаю, почему скорблю о судьбе Леонтины Партл. Рука её будет искать во тьме то, чего нельзя найти. Нога ступит на камень, который не отзовётся. Воздух будет тяжёлый, не продохнуть, а ранняя птица на розовом кусте не утешит её песней.

Он вдруг обернулся к Яше Джонсу и кинул на него свирепый взгляд.

– А вы знаете, почему я это знаю? – спросил он.

– Нет.

– Что ж, я скажу, друг мой Яша. А потому, что меня тоже переселили.

Яша на него посмотрел.

– Вот уж не думал, что вы так любите Фидлерсборо.

– А я и не люблю, – сказал Бред. – Дело не в том, что я его люблю. Может, он мне даже не нравится. Но знаете что?

– Что?

– Разлука с тем, что ненавидишь, увечит ещё больше, чем разлука с тем, что любишь.

И он раскатисто захохотал.

Яша Джонс в боксёрских трусах и кирпичном японском халате с чёрной опушкой из толстого шёлка, свободно подхваченном поясом, лежал на кровати под балдахином, подперев плечи и лысую голову валиками и подушками, и глядел поверх туго набитой папки, лежавшей у него на коленях, на своё вытянутое тело, на свои голые, загнутые кверху пальцы ног, на спинку кровати, на большую пустую комнату и в окно, выходящее на запад. Он смотрел на свет, падавший через реку на дальние поля. Солнце уже проникало в комнату сквозь фестоны ветхих, явно штопаных и перештопанных кружевных занавесок, которые были раздвинуты в стороны. Видно, уже часов пять, подумал он.

Он закрыл глаза и стал думать о Фидлерсборо. Он подумал о Ривер-стрит, которую они с Бредом прошли туда и обратно, выйдя с кладбища. Он явственно видел эту улицу, где всё замерло в летней истоме. Видел три квартала домов, волнистый оцинкованный навес над тротуаром перед галантереей Перкинса и почтой. Видел витрины магазинов, где товаров была выставлена самая малость, и подумал, что теперь, когда какой-нибудь товар снимают с витрины, его уже ничем не заменяют. Он видел витрины, где вообще не выставлено ничего, где на запылённых ветхих объявлениях большими неровными буквами сообщалось о распродаже, о ликвидации торговли, о приходской вечеринке, о пикнике или о баскетбольном матче в средней школе.

– Часть магазинов пустует с тысяча девятьсот тридцатого года, – рассказывал Бред Толливер. – Глядите-ка, половина плакатов уже истлела. Не только краска осыпалась, но и картон сгнил. Некоторые были выставлены ещё до Пирл-Харбора. – Он читал большое объявление о баскетбольном матче. – Ну да, – сказал он, – один из здешних парней был убит в Пирл-Харборе. Хороший игрок. – Бред помолчал. – Его взяли в команду штата Кентукки. Во всех газетах о нём писали. Попал в какую-то заварушку и завербовался во флот. Долдон и сукин сын – этого и родная мать отрицать не станет, – но, когда япошки его прикончили, они погубили прекрасного игрока.

Яша Джонс закрыл глаза и снова увидел объявление с облупившейся краской. На нём с трудом можно было разобрать надпись большими каракулями

БАСКЕТБОЛ!

ВО ВТОРНИК ВЕЧЕРОМ

НАЧАЛО ИГРЫ В 8

РОВНО!

БАТЧ! ЗАДАЙ ИМ ЖАРУ!

СТАВИМ НА БАТЧА!

Теперь, в причудливом свете, мерцавшем у него в голове, Яша Джонс видел этот плакат, с него ссыпалась краска, и то, как она осыпалась, тоже было видно в этом негасимом свете его воображения, а сам Яша Джонс вдруг испугался, что на глаза его сейчас навернутся слёзы.

Он встал и босиком зашагал по комнате. Потом снова лёг, подложил подушки повыше, теперь уже намеренно закрыл глаза и стал глядеть вдоль Ривер-стрит. Он видел её в мерцающем свете своего воображения во всей пустоте воскресного полудня. Он видел, как лохматая чёрная с белым собачонка брела через освещённую солнцем полосу, чтобы укрыться в тень. Он видел большую вывеску кафе «Вовек не пожалеешь» и не очень тщательно замазанную шутливую приписку рядом: «Пожалеешь, да ещё как!» Он видел развалины пароходной пристани, бывший каменный причал – груду щебня, поросшую травой, которая утопала в речных наносах. Он видел, как мимо течёт беременная река со вздутым от глины пузом. Он видел, как солнце золотит молодые ивы на том берегу. Он видел на гранитной плите, положенной на взгорок перед нависшей над рекой почтой, бронзового солдата Конфедерации, глядящего по течению на север, откуда когда-то пришли канонерки.

Такой вставала в воображении Яши Джонса Ривер-стрит. На коленях у него покоилась папка, где были описаны люди, которые день изо дня ходят по Ривер-стрит или ходили по ней когда-то. Он раскрыл папку, полистал её страницы, наудачу читая отрывки из того, что, лёжа тут, уже прочёл.

… К вечеру, когда он закрывает лавку, он всегда зовёт жену и отправляется с ней на кладбище. Единственный ребёнок утонул на лодке двадцать пять лет назад. Молится, кладёт цветы. Не ходил только первую неделю после похорон, потом не пропускал ни одного дня. Жена на кухне выращивает цветы, чтобы носить их туда и зимой. Однажды ходил и в метель. Половину прибыли отсылает в сиротский приют. Однажды попытался взять в дом сироту, но мальчик, видно, был с преступными наклонностями, да они и сами его избаловали, он ограбил кассу и сбежал. Боится сделать ещё одну попытку: «Нет на то Божьей воли».

PS. Лавку по субботам приходится закрывать поздно. Ходят с женой на кладбище около полуночи. Раньше носил керосиновый фонарь, теперь – электрический.

СИЛЬВЕСТР ПАРТЛ

Двадцать лет был шерифом. Славится справедливостью. Однажды пытался спасти от толпы негра и был избит. Как только встал на ноги, пошёл и арестовал одного из нападавших, которого успел опознать. Человека оправдали, но Партла переизбрали шерифом – он опубликовал в местной газете заявление, что Сильвестр Партл арестует любого нарушителя, и ни страх, ни личная симпатия его не остановят. Пусть даже сам он при этом погибнет. Пути избрания того или иного должностного лица в Фидлерсборо неисповедимы. Позднее, во время большого бунта в тюрьме, двое сбежавших уголовников забаррикадировались в скобяной лавке Лортона, где было много оружия и амуниции, это были настоящие бандюги с пожизненными сроками, и они решили отстреливаться. Тюремные надзиратели с жалованьем тридцать долларов в месяц не очень-то рвались в бой. Партл пошёл на бандитов сам. Получил пулю в плечо, но не сдался, убил одного, захватил второго. Теперь – ревматизм. В хорошую погоду сидит на крыльце в кресле на колёсиках. Приходят мальчишки послушать его рассказы (но всё реже и реже). Старый мистер Дарлинг играет с ним в шашки. С крыльца ему видна улица до декоративного фасада скобяной лавки Лортона. Может вспоминать прошлое. Переселение?

(Примечание. Жена умерла, дочь слепая, сын убит в Корее, сдаёт комнаты с пансионом. Жильцы: инженер с плотины, учитель. Старуха – двоюродная сестра или вроде этого – ведёт хозяйство.)

САЙРУС ХАЙБРИДЖ, МАТИЛЬДА ХАЙБРИДЖ

Им за пятьдесят и женаты лет тридцать, если не больше. Вечные любовники Фидлерсборо. Детей нет. Любители пикников вдвоём, сбора орехов и плодов папайи, рыбной ловли, вечерних прогулок (держатся за руки) вдоль реки или на холм Бена, откуда хороший вид. Однажды в сумерки её застали у него на коленях в гамаке за шпалерой луноцвета. Но лет пять назад наступила катастрофа. Пятьдесят – это старость в Фидлерсборо, могут, конечно, быть исключения, но тут их немного, да и то больше у людей смешанной расы, а теперь они редкость. Катастрофа наступила, когда двое ребятишек, охотившихся за белками, застукали Сайруса и Матильду на месте преступления в октябре в четыре тридцать пополудни в золотистой долине на золотой осенней листве. На Фидлерсборо это произвело странное впечатление. Взволнованные отголоски долго не смолкали. Моральное осуждение, зависть, нездоровая злоба. Как прямое следствие – одна пара развелась, одна разъехалась, обнаружился один адюльтер, две школьницы сбежали из дома. Одна пара, которой давно пора было угомониться, родила двойню. А Сайрус и Матильда всё разгуливают, взявшись за руки. И Фидлерсборо наблюдает. Но Фидлерсборо не вполне уверен, хочется ли ему застукать их опять. Ибо Фидлерсборо, как и все мы, считает настоящую любовь зрелищем, выбивающим из колеи. Ребятишки ходят в сумерки за Сайрусом и Матильдой по пятам.

Сайрус владеет гаражом и бензоколонкой. Тщательно оттирает руки от грязи и масла. Перед уходом домой моется и переодевается. Имеет привычку…

МОРИС ТАТУМ

Сын местного пьяницы, никчёмного человека, который погиб, свалившись с гружённого лесом фургона, и тот не спеша его же переехал – видно, был так пьян, что не мог отползти в сторону. Сын – парень способный, учился в школе, зарабатывал на жизнь, хотел выйти в люди, сторонился весёлых компаний и дурного общества, служил конторщиком в галантерее Перкинса, теперь совладелец, бедняга. Для пущей респектабельности женился на старой деве Джейн Фидлер старше себя по годам: «Моя жена – Джейн Фидлер, знаете, из тех самых…» – и т. п. Бедняга. Что с ним будет, когда его переселят туда, где никто не знает и не хочет знать, что страшилище, к которому он прикован, – последний отпрыск рода Фидлеров. Втайне мечтает переменить фамилию на Фидлер.

МИССИС СИБИЛ ПАРРИС

Жена аптекаря. Когда-то была красавицей. Теперь – горящая от возбуждения развалина с безумными, страдальческими глазами, но глаза бывают красивыми, даже когда полны муки. Двадцать пять лет в любовной связи с местным зубным врачом доктором Такером, потому что он снабжал её наркотиками, после того как муж ей в них отказал. А Такера подцепила благодаря тому, что дома у него, не считая моральной устойчивости, невкусная еда и четыре уродливые дочери с торчащими, как у леммингов, зубами – неважная реклама для дантиста. Тем не менее доктор Такер давно хочет от Сибил избавиться. Она его изнуряет. Но она может его шантажировать из-за наркотиков. И не преминет это сделать. Фидлерсборская Медея. Начал ли сам доктор употреблять наркотики? Пациентов у него осталось немного, но он подолгу засиживается на работе.

Сибил постоянно лечит зубы. Муж платит за это по счетам врачу. Как смотрит муж на переселение? Такер хотел бы переселиться далеко-далеко, но как знать, может быть, аптекарь угрожает ему тем, что переселится туда же: «Ты стал моим сокомпаньоном, так им и оставайся». Аптекарь не желает, чтобы Сибил висела у него на шее, а расходы на зубного врача дешевле наркотиков. И менее опасны.

В Фидлерсборо гадают. А вдруг…

АББОТ СПРИГГ

Начинал второразрядным актёром в Нью-Йорке, далеко от Бродвея. Лет пять назад внезапно вернулся домой. Теперь стоит за прилавком кафе «Вовек не пожалеешь», которое держит его отец. Красит волосы. Отрастил животик – пиво и мучная пища. Выписывает воскресную «Нью-Йорк таймс» из-за театрального обозрения. Он…

БЛЕНДИНГ КОТСХИЛЛ

Моя родня с материнской стороны (то есть южанин). Хорошо обеспечен, даже богат, тысяча акров земли в дельте плюс умение выгодно помещать капиталы. Адвокат, учился в Вашингтоне и в университете Ли в Йеле, Страстный охотник и погубитель уток и перепелов. Лучше всех в округе бьёт птицу влёт. К обществу бродяг и цветных его тянет не меньше, чем к обществу сенаторов и отставных полковников. Тянет и к темнокожим бабам, или, говоря точнее, желтокожим мулаткам. Содержит одну из них на своей тысяче акров, по всем отзывам – красотку. Адвокатская практика теперь уже курам на смех: полуграмотные фермеры и негры. См. «Процесс».

ЛЕОН ПИНКНИ

Негритянский проповедник. Единственный человек в Фидлерсборо с университетским образованием, если не считать одного или двух арестантов в тюрьме. (Я так и не окончил университет, а Блендинг Котсхилл, в сущности, не городской житель.) Учился в Говарде и Гарварде, очень умён, тактично ведёт себя с белыми, посвятил себя заботам о своей пастве – о всех болящих, голодных, понёсших утраты, узниках, осуждённых. Помогает беднякам. Господи, да чем он может им помочь! Сладкоречивые ханжи ставят его в пример: вот на что-де способен черномазый, если серьёзно относится к религии и ведёт себя как белый человек, и т. д. … Но сейчас Леон Пинкни всполошил весь город. Говорят, будто Потс ходил к нему договариваться о большем молебствии на открытом воздухе за день до эвакуации города, после того как белые и чёрные отслужат молебны в своих церквах. По слухам, Пинкни ему сказал: «Согласен, если вы считаете, что мы молимся одному и тому же Богу и об одном и том же». На что Потс ответил: «Брат Пинкни, давайте преклоним колени и вместе помолимся, чтобы Господь научил нас мудрости и милосердию». На что Пинкни сказал: «Давайте преклоним колени и вместе помолимся, чтобы Господь научил нас мудрости, милосердию и справедливости». Говорят, что Потс в ответ промолчал, упал на колени и поднял руку. (Интересно, дёрнул ли он обрубком левой руки, дабы воздеть её в молитве?) Леон Пинкни тоже преклонил колени и стал молиться. Потс молитву повторил. Несколько человек при этом присутствовали. За эту сцену на террасе у Леона Пинкни кое-кто порицает Потса.

Яша Джонс прочёл на полях нацарапанные там слова: