Текст книги "Потоп"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Глава двадцать вторая

– В три часа дня, – сказал мистер Бадд. – Вот когда он в него плюнул.

Он стоял под высоким, забранным решёткой окном в кабинете заместителя начальника тюрьмы и, наклонившись к Бредуэллу Толливеру, сверлил его тусклыми голубыми глазами на жёлто-сером лице.

– И будь я неладен, если уже в десять минут шестого этот плевок не отыгрался! Надзиратель – чёртово трепло! – видел, как он плюнул в брата Потса, и кому-то сболтнул. Ну и пошло-поехало! Как пожар в кедрачах – в тюрьме ведь всякая новость разносится мигом сам не знаешь как. Случись это хоть в Сибири, всё равно в тюрьме бы уже все знали в десять минут шестого. Значит, дело было так: ребят строем привели пожрать, выдали в столовой большие подносы. И тут один парень, по имени Бумпус, срок двадцать лет, навалил себе полон поднос и шагает на положенное ему место. Вдруг стоп, встал. Как подбросит поднос в воздух, и он как жахнется на бетон – бах-бах! И орёт: «Ура Красавчику! Плюнул в священника!» И такая поднялась заваруха. За ним шёл Лори, срок семь лет, он тоже кидает вверх поднос, тот тоже грохнулся о бетон – бах-трах! – и как заорёт: «В белого плевать, ах ты, сволочь!» И дал Бумпусу в рожу: он думал, Бумпус за черномазого, который на белого плюнул, хоть тот и священник. Вот тут и началась катавасия. Сорок пять минут утихомиривали. Многим головы поразбивали.

Мистер Бадд откинулся на спинку – стул на винте затрещал под его весом – и уставился в потолок.

– Знаете, я на этой работе не первый год. Может, кто и есть посноровистее меня, но и мне пальца в рот не клади. Не то живым отсюда не выйдешь. Сидишь и раскидываешь туда-сюда, какой будет поворот. Но это всё равно что гадать, куда полетят осколки, ежели в зеркальное стекло запустить пятифунтовую кувалду. Вот, к примеру, эта история. Красавчик молиться не желает. Белые ребята бьются об заклад с черномазыми на что угодно – от сигареты с марихуаной до пятидолларовой бумажки, – что Красавчик спасует. Пытались это дело пресечь, держали чёрных и белых порознь – чуяли, что пахнет бедой. В городе больше ставят на то, что Красавчик спасует, а тут у нас половина на половину – нигеры стоят за своего. Вот я и смекнул, что если Красавчик спасует, свалки не миновать. Белые будут подначивать и всё такое. А впрочем, дьявол их поймёт… – Мистер Бадд скривился и раздумчиво помотал головой. – Дьявол их поймёт, что тут наперёд скажешь? Драка началась не потому, что Красавчик спасовал, а потому, что он не спасовал, а взял да и плюнул в священника. И ещё в белого! А точнее сказать, потому, что Бумпус – он ведь белый – стал орать ура нигеру, который плюнул в священника, хоть священник и белый, но дело не в одном Бумпусе, многие ребята пошли за ним, так что, в общем-то, головы разбиты были из-за священника, а не, как уверяют, из-за расовой проблемы. Да, господу не больно-то удалось сделать чёрных белыми, а внушить арестантам симпатию к священникам и подавно!

Мистер Бадд покачал головой и поскрёб медную щетину на подбородке.

– А чёрные принимали в драке участие? – спросил Бред.

– Да нет. Они едят во вторую смену. – И, помолчав, мистер Бадд добавил. – Слава богу, не то бы и они встряли, а тогда не миновать расовой резни и кое-кому живым отсюда не выйти, а потом вся страна на меня бы взъелась, проливая розовые слюни. – Мистер Бадд поглядел на часы. – Вроде уже время. Понимаете, у нас тут один старикан помирает от рака желудка, а доктор за ним ходит. Док передал мне, чтобы я вас на полчасика задержал, старик уже на ладан дышит.

Он нажал звонок.

– Я ушам своим не поверил, когда док попросил вам позвонить, чтобы вы пришли, – сказал мистер Бадд и объяснил Бредуэллу Толливеру, что док чуть не двадцать лет никого к себе, кроме матушки, не пускал, никогда ни в чём не просил поблажек, а сегодня вовсе и не посетительский день, но раз уж док просит…

И тут Бредуэлл Толливер усомнился, стоило ли ему сюда приходить.

Потому что кто он такой, этот Калвин Фидлер?

Только воспоминание, или, как выразился Яша Джонс, всего-навсего поседевший мальчик?

– Док потерял веру в себя, – говорил мистер Бадд.

– Всерьёз лечить не берётся.

Бредуэлл Толливер попытался представить себе лицо Калвина, каким он его видел тогда, в суде у подножия горы. Приговор только что вынесли. Лицо, худое, красивое, с высоким лбом, стало серым, как замазка, глаза широко раскрыты и ничего не видят. Или хотя бы того, что он, Бред, видел.

– Но док ходил за тем стариканом, – сказал мистер Бадд. – как за малым дитём.

Шагая за надзирателем через раскалённый от солнца двор, он прошёл мимо клумбы с каннами, возле которой стоял в тот, прошлый раз, когда Яша Джонс ходил в больницу. Канны уже распустились. Вот как долго он уже в Фидлерсборо. Даже паршивые канны уже цветут.

Калвин Фидлер кинул шприц в кастрюлечку, стоявшую на газовой горелке, и обернулся. Да, он похож на поседевшего мальчика. Он протянул Бреду руку и улыбнулся. Улыбка была сдержанной. Раньше – от застенчивости. Теперь от других причин.

– Как поживаешь? – спросил Бред.

Калвин засмеялся, Бреду показалось, что теперь он смеётся охотнее, чем двадцать лет назад.

– Знаешь, я отвечу на твой вопрос буквально. Видишь этот шприц? (Бред кивнул.) Ну вот, ухаживая за моим старым хрычом – у него рак двенадцатиперстной кишки, – я за последние дни пропустил через эту штуку столько морфия, что можно слона убить. Мог сберечь достаточно, чтобы покончить с собой. Когда-то так бы и сделал. Теперь нет. А значит, спасибо, живу прекрасно.

Бред собирался было сказать, что он очень рад, но, к счастью, Калвин его предупредил.

– Видишь ли, – сказал он, – человеку должно быть очень хорошо, если он пережил собственную смерть.

Он внимательно вглядывался в Бреда.

– А ты хорошо выглядишь.

– Чего мне делается.

Не сводя глаз с Бреда, Калвин сказал:

– Я рад, что у тебя всё так здорово идёт. В кино и прочее. – Он задумался, потом добавил: – В самом деле рад.

– Спасибо, – сказал Бред, глядя в серые глаза, смотревшие на него из-под красивого, высокого, почти не тронутого морщинами лба под густой шапкой седых волос, и вдруг перед ним возникло лицо Мерла Брендовица, которого он встретил месяца три назад в Голливуде. А он ведь думал, что Мерл Брендовиц давно умер.

Он стоял, ожидая такси, под парусиновым навесом «Ла Рю» и не сразу узнал Мерла Брендовица, которого не видел лет семь, в этом тощем, как скелет, человеке, одетом в приличный, аккуратно подштопанный чёрный костюм. Он приближался к нему, мерно и осторожно передвигая костыль, зажатый под мышкой, его левая рука была согнута на груди, словно пародируя жест, с каким женщины держат детей. Потом человек остановился и уставился на Бреда; он был без шляпы, волосы у него были седые, лицо худое, перекошенное, бледное; в левом углу рта торчал окурок, и дым тонкой струйкой поднимался в вечерний калифорнийский воздух. Незнакомец, не сводя глаз с Бреда, слегка ему поклонился и, деликатно вытолкнув языком окурок, дал ему упасть на землю.

– Привет, Бред, – сказал он, и тут Бред его узнал.

Бред поздоровался, и Мерл сразу же заговорил:

– Прочёл в газете. Здорово, что вас подключили к этому фильму о Теннесси. Да ещё и с нашим вундеркиндом.

Бред, стоя там, на тротуаре, возразил:

– Да не так уж это здорово…

Но в эту минуту взгляд его упал на сведённую кисть, похожую на коготь, и руку, согнутую, словно она держит невидимого ребёнка, и Бред почувствовал, что это и правда здорово; душу его вдруг переполнила энергия, предвкушение новой полосы в жизни. Он почувствовал какое-то облегчение, справедливость возмездия: ведь скрючило руку Мерлу Брендовицу. Чью-то руку должно было скрючить, и вселенское правосудие решило, чтобы руку скрючило не ему, Бредуэллу Толливеру.

Потом он с испугом увидел, как Мерл Брендовиц, опираясь на костыль, правой рукой дотрагивается до левой.

– Маленькая неприятность, – сказал он. – Сам, дурак, виноват. Злоупотреблял. Но сейчас у нас всё налаживается. Зарабатываю деньги, репетирую богатеньких калифорнийских отпрысков, которые хотят попасть в Гарвард или Принстон. Вот пригодился и мой диплом с отличием.

Он улыбнулся. Улыбка была кривая, но другой и не могла быть. Лицо-то у него было перекошено.

Бред подумал: У нас?Он сказал: У нас?

– Да, – угадал его мысль собеседник. – Пруденс опять со мной. Янки легко не сдаются. Дай им только дорожку похуже да самую длинную дистанцию, вот тут-то они себя и окажут.

– Конечно, – выдавил из себя Бред.

– Что ж, рад был повидаться, – сказал Мерл. – И очень рад за вас. Схватите ещё одного «Оскара». Вперёд и выше! Блеск! Ad astra [41]41
  К звёздам (лат.).


[Закрыть]. – Отпустив костыль, он протянул Бреду правую руку.

– Спасибо, – сказал Бред, пожимая её.

– Пруденс тоже радовалась.

– Вот это здорово! – воскликнул Бред, но никакого восторга не почувствовал; он представил себе, как вечером Мерл Брендовиц входит в свою нищую квартиру, ставит костыль, а Пруденс Брендовиц, урождённая Леверелл, которой дай только дорожку похуже в забеге на длинную дистанцию, ему улыбается. И от этого зрелища его сразу покинула и энергия и надежда на новую жизнь.

Уходя, Брендовиц сделал два шага, переставляя костыль, но остановился и, обернувшись, сказал:

– Только не думайте, что я над вами изгилялся. Я говорил искренне. Я правда рад.

Он улыбнулся, и эта полная всепрощения улыбка говорила, что он знает всё, даже насчёт Бредуэлла Толливера и Пруденс Брендовиц. Улыбка на сером, измождённом лице под седыми волосами была самая настоящая, как лунный свет, который озаряет развалины разбомблённого города, и Бредуэлл Толливер так и остался на тротуаре, вспоминая дотла разрушенный бомбами город в Испании, куда они вошли лунной ночью и где только камни белели в лунной тишине.

А теперь он стоял не на бульваре в Калифорнии и не тысячу лет назад на залитой луной улице разбомблённого испанского города, а в тюремной комнатушке в Фидлерсборо и смотрел, как худой человек в заплатанном, но чистом халате длинными, белыми, ловкими пальцами старательно, но без особой надобности передвигает кастрюльку с кипящей водой, только чтобы на него не смотреть.

Потом Калвин Фидлер повернул к нему спокойное лицо под шапкой седеющих волос и спросил ровным голосом:

– Почему ты не зашёл сюда месяц назад, когда… вы совершали осмотр нашего заведения?

– Не знаю… думал…

– Думал, что мне будет неприятно?

– Пожалуй, можно сказать и так.

Калвин засмеялся.

– Человек в моём положении уже перешагнул эту черту. Так же, как – помнишь, я тебе говорил – пережил свою смерть. В общем, вышел за пределы самого себя. Вроде пикника на другой стороне луны. Той стороне, которую другие люди даже не видят.

– Тебе надо было стать писателем, – сказал Бред.

Его собеседник взял кастрюльку, посмотрел в неё и, не поднимая глаз, сказал:

– Кем бы я ни должен был стать, теперь я понимаю, что мне всегда было ясно, кем я стану.

– Врачом? – сказал Бред. – Ну да, ты всегда так говорил, даже в детстве.

Человек в белом халате поднял глаза, но посмотрел не на него, а в окно, обвёл взглядом двор, раскалённый солнцем гравий, расцветающие канны.

– Как весело мы тогда с тобой жили, – сказал он. – В детстве.

– Ещё как… – сказал Бред, стараясь вспомнить.

– У нас был «конструктор». А ещё химический набор в маленькой комнате нашего дома за библиотекой. – Калвин Фидлер запнулся. – Наверное, моя оговорка неспроста, раз я сказал «нашего дома». Видно, я всегда считал его нашим домом, даже этого не сознавая.

– Что ж, люди до сих пор его так и зовут – дом Фидлеров. – Бред помолчал. – Кажется, я тоже о нём так думаю. Я все годы чувствовал себя там чужим.

Калвин, казалось, погрузился в прошлое.

– Помнишь ту комнату, – помолчав, продолжал он, – где ты держал всё, что нужно для набивки чучел? А ещё чучела птиц и животных, и ружья, и рыболовные снасти. И «конструктор». Знаешь… – Он задумался, потом продолжал: – Меня всегда восхищало, что ты любил пропадать в болотах с этими болотными жителями. Ты и меня несколько раз брал с собой, с этим, как его?

– Лупоглазым.

– Да, я был так этим тронут, чуть не до слёз. Но… – Он замолчал и снова занялся кастрюлей. – Ничего из этого не вышло. Оказалось, не умею найти с ним общий язык. И не только с ним. Они как-то не так на меня смотрели…

– Они смотрели на меня и видели, как с моих волос капает болотная тина, – ухмыльнулся Бред. – Вспомни, мой отец сам вылез из болота. А с твоих волос тина не капала, только и всего.

Калвин Фидлер посмотрел на него, словно только что обнаружил его присутствие.

– Послушай! – сказал он возбуждённо. – Может, я так упорно хотел быть доктором только потому, что не умел разговаривать с людьми и сам это понимал? Вообще со всякими людьми. Не умел найти к ним подход. Может, я чувствовал, что, если их вылечу, они будут мне благодарны и всё пойдёт по-другому…

– Чёрт возьми! – грубовато перебил его Бред, понимая, что грубость как корка покрывает что-то другое: злость, обиду на какой-то невысказанный, безотчётный упрёк. – У тебя же была куча друзей в школе! И в университете!

Калвин раздражённо помотал головой.

– Дело не в том, – сказал он, – тут совсем другое, тут…

– Тебя же все любили, – прервал его Бред.

Но Калвин Фидлер снова его не слушал.

– Смешно, что я хотел стать врачом. Ты же знаешь, с чем только врачам не приходится иметь дело и при этом нос ни от чего воротить нельзя. А я ведь боялся всего скользкого, слизистого, хлюпающего. Боялся тёмных, склизких водорослей в реке. Знаешь, бывало, я сижу в той комнате в твоём домеи смотрю, как ты обдираешь шкуру с животного или птицы так спокойно, естественно или потрошишь у них череп, – ты мне казался чуть ли не богом.

Он помолчал.

– Может, я думал, что если стану врачом, я смогу стать мужчиной.

Он отвернулся, выключил газ и взял щипцы из банки со спиртом.

– Сам не пойму, чего я так осторожничаю. Мог бы вкалывать морфий моему старому хрычу ржавым гвоздём от конской подковы вместо шприца – рак обскачет заражение крови. Он обскачет и чуму. А всё равно держу шприц в чистоте. Врачебные навыки.

Щипцами он переложил шприц в сосуд с бесцветной жидкостью и закрыл его.

– Да, – продолжал он, – говоря о навыках, привыкнуть можно ко всему. Видал бы ты, на что похож мой старый хрыч. Один футляр, набитый раком, а это малоприятно. Но я научился делать своё дело не моргнув. Хотя бы в этом я настоящий врач.

Бред не слушал его. У него перед глазами стояла та отгороженная стеклянной стеной комнатка за библиотекой.

– Послушай, – прервал он Калвина, и сердце у него вдруг заколотилось, – а ведь та комната – такая же, как была! Даже «конструктор» – что-то там недостроенное, кран или вроде – так и стоит! И чучела птиц, ну, они, конечно, здорово слиняли, но всё ещё висят. Точно так, как когда…

– Когда что? – тихо спросил Калвин.

– Когда я уехал в школу в Нашвилл и всё это бросил. Вот так вышел из дома и…

– А старый енот ещё там?

– Да, большой старый енот, – сказал Бред. – Довольно уж ветхий, но всё ещё там.

Калвин не сводил с него глаз.

– А знаешь, – произнёс он тихонько, – я как раз собирался сказать, кому я обязан тем, что стал врачом. Я как раз хотел сказать, что обязан этим тебе. И тому старому еноту. Ты знал?

– Нет.

– А помнишь день, когда ты набивал большого старого енота?

– Ну, я же говорю, что енота я помню.

– Я сидел и наблюдал за тем, как ты потрошишь ему череп, придерживая его указательным и большим пальцами левой руки, и выскрёбываешь мозги на ладонь. И я сказал, что буду доктором. Ты на меня посмотрел. Помнишь?

– Нет, – сказал Бред.

– Жаль.

– Не помню, – сказал Бред.

– Если бы ты помнил, мне не надо было бы этого рассказывать.

– Ей-богу, не помню, – сказал Бред.

– Ты вдруг на меня посмотрел, и выражение лица у тебя было какое-то странное. «Доктор, – сказал ты со смешком. – А ну-ка, доктор Фидлер, дай руку». Не задумываясь я протянул тебе руку. А ты быстро-быстро отложил череп и кинул со своей левой руки мозги енота мне на ладонь. Я выбежал. Выбежал – меня рвало. Но ты, конечно, этого не знал.

– Хорошего дружка ты имел, нечего сказать… – кисло произнёс Бред.

– Что ж, это сделало меня врачом, – сказал Калвин Фидлер. – Я тысячу раз об этом вспоминал, когда первый год работал в анатомичке. Но… – Он бросил это «но», как кидают камень в колодец, чтобы по всплеску узнать, глубокий ли он. Внезапно он поднял голову, будто услышал этот всплеск и теперь уже знает то, что ему хотелось знать.

– Что «но»? – спросил Бред.

Калвин повернулся к нему.

– Когда я говорил, что, наверно, всегда знал, кем я стану, я имел в виду не то, что я стану врачом.

– А что?

– А то, что буду собой, – сказал Калвин Фидлер и постучал себя по груди пальцем. – Не смотри на меня так, будто я сумасшедший, – засмеялся он. – Конечно, это тавтология, – каждый становится самим собой. Нет, я хочу сказать, что всегда знал, чем я кончу. – Он пристально посмотрел на Бреда. – Да нет, необязательно тюрьмой. Хотя и это мог бы знать. Просто что-то меня всегда подстерегало. Тёмное, бесформенное. Бывало, я месяцами об этом забывал, но оно было как туча, наливающаяся в небе, хотя видеть эту тучу ты не мог, она была за горой. Словно что-то там стояло, за углом. Сперва, когда я был мальчишкой, я думал, что всё дело в Фидлерсборо. Отец, потеряв дом и всё, что имел, стал наркоманом. Поэтому я и решил, что главное – это уехать из Фидлерсборо. И уехал. Потом мне казалось, что для того, чтобы спастись – от чего бы там ни было, – обмануть его, надо вернуться на исходное место, в Фидлерсборо. Словно тут я затеряюсь. Я затеряюсь в Фидлерсборо потому, что я – Фидлер. Защитная окраска, как у полевой мыши, которая прячется в сухой траве. И тогда то самое в небе, что следит за мной, как коршун, меня не увидит. Вот я и приехал в Фидлерсборо. И… – Он замолчал, не сводя глаз с Бреда.

– И что? – спросил Бред.

Калвин помотал головой, словно отмахиваясь от того, что, казалось, он видит.

– Сидишь в таком месте, как это, и думаешь о прошлом, потому что будущего нет.

– Ты не это хотел сказать, – возразил Бред. – Такую фразу начинают не с «и». И не таким тоном.

– Ладно. Начну снова с «и». Я вернулся в Фидлерсборо. И ты тоже был здесь.

– Ну да, я был здесь!.. – запальчиво начал Бред.

– Да, – мягко подтвердил Калвин Фидлер, – ты всегда был тут как тут. Ты приехал учиться в Нашвилл и занял моё место в футбольной команде; приехал в Дартхерст и там занял моё место в команде, потом ты…

– Но это же была команда первокурсников, – перебил его Бред, – в Дартхерсте. Чёрт возьми, я же был слишком слаб для университетской!

– Ты и не стал играть за университет. Как только ты меня выбил, футбол вообще перестал тебя интересовать.

– Господи! – тихо, чуть ли не с восторгом изумился Бред. – Ты же меня ненавидишь!

Калвин сел. Он внезапно опустился на стул и уставился в пол. А потом поднял голову.

– Нет. Я, может, иногда и старался тебя возненавидеть, но не мог. Ведь ты имел полное право играть в футбол. – Он тяжело задумался. Не глядя признался: – Однажды мне показалось, что я могу тебя возненавидеть.

– Когда? – спросил Бред. Он понимал, что ему надо это знать.

– В Дартхерсте, когда ты отпускал свои шуточки насчёт Фидлерсборо. Хвастал, что твой отец обдирал шкуры с ондатр. Звал меня мистер Фидлер из Фидлерсборо…

– Вот те на! Господи Иисусе, почему ты мне сразу не сказал, что тебе это неприятно?

– Считал, что ты должен сам догадаться. Ты же был мой лучший друг. – Он помолчал, о чём-то размышляя.

– А ты знаешь, смешно… Когда вышла твоя книга, знаешь, как я её воспринял?

– Нет, – сказал Бред. В горле у него пересохло.

– Смешно, – повторил Калвин и поднялся со стула. – Я её воспринял как скрытое покаяние. Будто ты всё понял, раскаиваешься и я могу снова к тебе хорошо относиться. Будто ты вернул мне Фидлерсборо. – Он протянул руку и, глядя Бреду в глаза, легонько дотронулся до его плеча. – Эй, уж ты-то не принимай это так близко к сердцу!

– Да будь он проклят, этот Фидлерсборо! – вырвалось у Бреда. – На кой чёрт он мне сдался!

Калвин Фидлер всё ещё вглядывался в его лицо. Потом очень тихо произнёс:

– Но ты же здесь.

И снова сел. Он, казалось, забыл, что в комнате ещё кто-то есть. Он смотрел в окно, где знойное солнце белило гравий.

– Мне было так покойно на моём одиноком пикнике по ту сторону луны. Пока ты не явился, – сказал он, по-прежнему глядя в окно.

Он встал и круто повернулся к Бреду. Лицо у него вдруг побледнело и осунулось.

– Зачем ты привёз сюда этого человека? – спросил он. – В Фидлерсборо?

Выйдя из больницы, Бред пошёл прямо в кабинет помощника начальника тюрьмы. Он спросил его, как Калвин Фидлер когда-то совершил попытку сбежать.

Побег произошёл в отсутствие мистера Бадда, он бил тогда немчуру и поэтому знает всё из вторых рук. Доктор изловчился попасть на кухню в спокойные утренние часы, когда машина, нагруженная мусором, ещё стояла у кухонных дверей; он так шарахнул надзирателя большой чугунной сковородой, что чуть не размозжил ему голову, связал безжизненное тело мокрым полотенцем, заткнул рот, сунул за плиту, снял с него пистолет, надзиратель был из внешней охраны и ему полагалось оружие, а потом зарылся в мусор. По дороге он спрыгнул с грузовика, остановил проходящую машину и, пригрозив водителю пистолетом, проехал десять миль, связал водителя, положил в канаву, а машину увёл. Когда у него лопнула шина, он скрылся в лесу.

Несмотря на безумие всех его поступков, ему здорово везло, но когда он побежал в лес, удача ему изменила, потому что, по словам мистера Бадда, он, как последний идиот, кинулся смывать с себя грязь в ручье, даже одежду выстирал и потерял на этом много времени. Он был из тех, кто не мог быть грязным и не вымыться. Однако куда деваться такому человеку, как он? Напасть на его след было легче лёгкого. А вот схватить – не так легко. Был приказ не стрелять, если только он не вооружён. Он и не был вооружён, потому что давно бросил пистолет; зато он дрался. Хотите верьте, хотите нет, но этот Фидлер был силён, как дьявол, и чуть не пришиб одного из надзирателей камнем. И вот он опять оказался в тюрьме, с той только разницей, что за ним теперь было ещё четыре проступка: чуть не убил первого надзирателя, насильно увёз водителя, угнал машину и чуть не убил камнем второго надзирателя. А через это он подошёл под статью о трёх рецидивах, что значит пожизненное заключение.

– Да, – рассказывал мистер Бадд, – он опять был тут, удача ему изменила. Похоже, он и сам это понял, но ему, видно, было наплевать. Даже суда не захотел. Сказал судье, что виновен, и судья стукнул молоточком – и на тебе, дал пожизненный срок. Люди говорили, что дал лишнего, но это был тот же судья, что вёл дело в первый раз, а теперь он был связан с Милтоном Спайром по линии политики. Известное дело – политика! Слыхал, будто даже Иисуса Христа не казнили бы, если бы не политика. Ну а будь я на месте, – объяснял мистер Бадд, – доктор бы ни в какую не сбежал…

Пораспускались тут они, не зря его предшественнику пришлось уйти в отставку после тяжёлого свинцового отравления, против которого даже и лекарства нет.

– Уж вы поверьте, – сказал мистер Бадд, – сейчас вам не увидеть надзирателя, который прохлаждается в кухне, засунув нос в чашку кофе, или грузовик без присмотра.

Но ежели к вам в тюрьму попадётся такой парень, как док, – молодой, чистенький, культурный, непривычный к здешней жизни, тут держи ухо востро. Такие и сбрендить могут, от них только и жди неприятностей. Кишка у них тонка для тюрьмы. А тут полно бандитни, про культуру они не слыхивали, тюрьма для них дом родной, молодых, чистеньких и культурных они на дух не выносят, так и готовы на них злобу сорвать, а другие даже чересчур к таким липнут, если вам понятно, что мистер Бадд хочет этим сказать…

Иногда попадает к нам парень, который пришёл сюда молодым, чистеньким и культурным, ходит-бродит будто во сне, ничего не видит вокруг. Этот с самого начала пришиблен, вреда от него никакого. Ну а если взять таких, как док, те уж непременно свихнутся, кого-нибудь пришьют, всё равно кого, либо же себя порешат, а то и спрячутся в мусоре, как он это сделал. Больно уж они нервные.

Мистер Бадд размышлял. Потом высказал мысль, что его покойный предшественник дважды сделал промашку. Во-первых, такого арестанта, как молодой док Фидлер, надо обламывать мягко, терпеливо, не то жди от него пакости. А во-вторых, глупо терять хорошего врача, особенно из Джонса Гопкинса, они в тюрьму залетают не часто.

Док, говорил мистер Бадд, потерял веру в себя, боится лечить по-настоящему, и это потому, что тут не хватило терпения помаленьку его обломать.

Бредуэлл Толливер сидел на каменных ступеньках у входа в тюрьму и смотрел на реку. Был шестой час дня. Скоро он пойдёт домой.

Но пока что он не двигался с места, потому что слышал голоса – Калвина Фидлера и свой собственный, – они ещё звучали у него в ушах.

Калвин: Ты думаешь, мы ничего не знаем. Но здесь, наверху, в тюрьме, мы обходимся без частных сыщиков. Узнаём новости раньше, чем Ассошиэйтед Пресс. И я знаю, что Яша Джонс и Мэгги Толливер совершают долгие прогулки вдвоём. Они гуляют по вечерам у реки.

Он: Откуда, чёрт возьми…

Калвин: А Бредуэлл Толливер – да, да, ты работаешь по ночам в своей комнате и делаешь вид, что этого не знаешь.

Он: Шут тебя возьми, я действительно не знал! Но говоря по правде, от души надеюсь, что между ними что-то есть.

Калвин: Не сомневаюсь. И не сомневаюсь, что между ними что-то есть.

Он: Что ж, давно пора. Столько лет просидеть там, в этом доме…

Калвин: А я сидел здесь. В этом доме.

Он: Если бы ты дал ей развод, ты можешь это сделать даже в тюрьме, такой закон в Теннесси есть, я навёл справки. Если бы ты её отпустил…

Калвин: Да разве ты понимаешь…

Он: Клянусь, если бы ты…

Калвин: … что значит быть девственником? В старших классах меня могли бы избрать чемпионом по сохранению невинности, а в Дартхерсте поместить фотографию этого уникума в ежегодник с соответствующей подписью. В Джонсе Гопкинсе этот доктор медицины тоже был девственником. Двадцатишестилетний доктор медицины и девственник в белом халате входит в дом, который больше не принадлежит его отцу, и видит, как она спускается по лестнице полуголая, обёрнутая в какую-то причудливую шаль – это твоя причудница жена её так закутала, – босиком, одно плечо голое, а веки багровые, словно у дорогой кокотки, которая только что обслужила клиента, рот тоже багровый, как будто её кто-то укусил в нижнюю губу. А ведь она была всего-навсего ничего не знавшая в жизни, невинная девчонка, которая вышла замуж за девственника – доктора медицины из Джонса Гопкинса. И вот я сижу здесь. Ну разве ты можешь понять, что для меня это значит?

Он: Нет.

Калвин: И наверняка не понимаешь, что ты наделал. Хотя бы то, что твой приезд в Фидлерсборо, где тебе не место, был, в сущности, всему причиной. Ни тебе, ни твоей причуднице жене на место в Фидлерсборо. Если бы только ты с этой твоей женой сюда не приезжал! Ты с ней амурничал, нет, не вульгарно, скорее изысканно, изящно, небрежно, – а краем глаза следил за Мэгги, я же был всегда полупьян и старался вам подражать и тоже амурничал с Мэгги. А знаешь что?

Он: Что?

Калвин: Когда я смотрел в глаза твоей причуднице жене, хоть и был полупьян, клянусь, я видел в них что-то вроде отчаяния. Я ведь большой знаток отчаяния, сам через это прошёл, и как знаток могу тебя заверить…

Он: А я вот что тебе скажу. Насчёт этого её отчаяния. В тот день, когда я отвозил свою, как ты её изволил окрестить, причудницу жену в Нашвилл, чтобы посадить на поезд в Рино, она переборола своё, так называемое отчаяние, если вообще его когда-либо испытывала, и сказала, что она…

Калвин: Что?

Бредуэлл Толливер сидел на каменной ступеньке у подножия тюрьмы и благодарил бога, что не договорил этой фразы. Слава тебе, господи, он вовремя заткнулся.

Но голоса не унимались.

Калвин: Я сидел здесь, в тюрьме, по ту сторону всего, по ту сторону себя самого, и мне было очень покойно. Я уже не был живым, и мне не надо было ничего заново переживать. Но ты вернулся. И ты привёз его сюда.

Он: Ты же знаешь, зачем я его сюда привёз, – делать фильм…

Калвин: Мне-то казалось, ничто не может заставить тебя сюда вернуться.

Он: Что ты хочешь этим сказать?

Калвин: В Фидлерсборо ты становишься самим собой.

Бредуэлл Толливер всё ещё сидел на каменной ступеньке возле тюрьмы и смотрел на реку. Шёл шестой час. Он услышал справа на лестнице шум и поглядел через плечо. Из тюрьмы вышел брат Леон Пинкни и остановился на верхней ступеньке.

Брат Леон Пинкни был крупный, крепко сколоченный мужчина лет сорока, уже начинавший толстеть. На нём был старый полотняный костюм, белая рубашка и чёрный галстук. Колени у брюк были мятые, грязные, под мышками тёмные пятна от обильного пота. Лицо у брата Пинкни было широкое, жёлтое, апатичное, с небольшим, несколько приплюснутым носом – лицом он смахивал на монгола. Он поднял это лицо к небу, и под длинными лучами заходящего солнца его желтовато-коричневые щёки выглядели восковыми и впалыми.

Брат Пинкни стал спускаться. На каждой из тридцати каменных ступенек он старательно переставлял ноги, будто они у него болели или он боялся потерять равновесие.

Бредуэлл Толливер увидел, как брат Пинкни стоит, глядя в пространство над широкой лестницей, а потом сходит по ступенькам вниз. В сердце его вдруг проснулась едкая злая зависть к этому человеку. Ему захотелось стать Леоном Пинкни. Ему захотелось стать Красавчиком. Любым из негров. Ибо он жаждал ясности жизненной задачи, цельного существования, чистого сердца, пусть даже это чистота ненависти, которую должен испытывать негр.

Это всё же лучше, чем ничего.