Текст книги "Потоп"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Глава четырнадцатая

Они молчали. «Ягуар» выехал из кладбищенских ворот, плавно скользя по рытвинам и ухабам – дорогу под предлогом того, что её скоро зальёт, никто не трудился ремонтировать. В убывающем свете дня машина шла мимо пустырей, где чёрные стебли прошлогоднего чертополоха торчали над молодыми побегами; мимо изгородей, которые уже никто и не думал подпирать; мимо домов, которые больше никто не трудился красить; мимо уже опустевшего дома Томвита с выбитыми стёклами; мимо террасы, где Сильвестр Партл сидел в своём кресле на колёсиках и возле которой, как заметил Бред, машины Дигби ещё не было. У него появилась слабая надежда, что, Бог даст, этот сукин сын всё же не придёт. Глядя на дом, Бред вспоминал ящичек из лакированных сосновых досок, который занимал Дигби, диван-кровать с заплатанным белым покрывалом и гадал, удалось ли Дигби добиться успеха у Леонтины.

Нет, решил он, такие женщины Дигби не по вкусу. Трудно себе представить Дигби с его веснушками, круглым лицом, красным облупленным носом, песочного цвета ёжиком, ухмылкой, открывающей редкие квадратные зубы, и привычкой хрустеть костяшками пальцев – человеком, которому доступна мистическая тьма Леонтины.

Нет, Дигби совсем не подходит для роли инженера в том сюжете, который он придумал. У него нет багрового родимого пятна.

Когда они поднимались по широкой лестнице, ведущей из холла, Бред, не дойдя до второго этажа, вдруг остановился.

– Послушайте! – обратился он к Яше. – Без неё нам не обойтись. Она нам необходима.

– Кто?

– Тюрьма. Для нашей прекрасной картины. Внутри и снаружи. Кто-то ждёт потопа внутри. Видите…

– Бросьте вы его и ступайте наверх, мистер Джонс, – услышали они голос сверху и, подняв головы, увидели Мэгги: она смеялась, перегнувшись через перила второго этажа. – Бред будет болтать и под водой, о которой столько говорит. Стоит ему завестись – и он продержит вас на лестнице до утра. Ступайте, бросьте вы его.

– Сестричка, ты не понимаешь законов литературного творчества, – сказал Бред. – Я же работаю.

– Кто такой Дигби? – спросила она.

– А что? – сказал Бред с опаской.

– Кто-то по имени Рой Дигби недавно звонил, что немного запоздает, а ты будто пригласил его зайти. Я тебя покрыла. Заворковала, говорю – как же, как же, мы вас ждём. А кто он?

Бред весело запел:

 
Дигби, кто он? Что за птица?
Дигби, он на что сгодится?
 

Распевая, он злился на то, что лицо его скривилось в подобии беззаботной улыбки. И на то, что сестра на него смотрит.

– Что же всё-таки делает этот Рой Дигби? – вежливо спросила она.

– Роет, – сообщил он, по-прежнему изображая веселье.

– О Господи! – вздохнула она и снова стала самой собой, перестала на него смотреть и перевела взгляд на Яшу. – Ах мистер Джонс! – воскликнула она с сочувствием. – Ну как вы его терпите? Неужели вам приходится слушать вот такое целый день?

– И за то, что он роет, его прозвали Рой, – прервал её Бред, поднимаясь выше по лестнице.

Кривая гримаса – подобие беззаботной улыбки – сползла с его лица. Он коротко пояснил:

– Дигби – инженер на плотине. – И спросил Яшу:

– Вы, наверно, хотите умыться?

– Пожалуй, да – улыбнулся Яша и, махнув им рукой, лёгкий и прямой, пошёл по темноватой прихожей.

Бред обернулся к сестре, стараясь разглядеть, какое у неё выражение лица.

– Чёрт бы меня побрал, – сказал он. – Я совсем не собирался приглашать этого Дигби, просто так получилось…

Бред замолчал. Он ведь не мог объяснить, что он не нарочно, что ему пришлось написать записку с приглашением зайти и выпить – надо же было что-то написать. Если Леонтина Партл стоит так близко, что ты того и гляди с ней столкнёшься, дотронешься до неё, испытывая брезгливость, за которую самому же стыдно, потому что это брезгливость к её слепоте, и всё время, пока ты стоишь, придумывая, что бы тебе написать, как выйти из этого дурацкого положения, ты знаешь, что она тут, позади, так близко, что ты вот-вот почувствуешь её дыхание; что она тут со своей копной бледно-жёлтых волос, сбившейся набок, и этой мистической, словно она услышала благую весть, улыбкой на влажных губах, в сущности даже и не улыбкой; она тут – со своими глазами, устремлёнными на то, чего тебе никогда не увидеть, – и всё это в маленьком ящике из лакированной сосны, где так тихо, что слышно её дыхание. Не мог же он объяснить, как он слышал, стоя там, даже чириканье проклятого воробья в канаве.

– Бред, – сказала Мэгги.

Он попытался отгадать, что выражает её лицо и что она хочет сказать.

А она сказала:

– Не волнуйся. Только потому, что он молодой инженер. Ведь всё это было так давно.

– Ерунда. Этот тип придёт, когда обед давно кончится. Ты можешь и не выйти к нему. Тебе необязательно с ним встречаться.

– Но я хочу! – воскликнула она, в её тоне была живость, которая могла сойти за жизнерадостность.

– Не пойму почему, – не отступал он.

– Значит, тебе не хватает воображения, – сказала она, и он увидел – или ему так показалось, – что суставы пальцев, сжимавших перила, побелели. – Постарайся вообразить, как я сижу здесь, в этом доме, в темноте и не вижу его лица. И то, что я не вижу его лица, и будет нехорошо.

Бредуэлл молча стоял, жалея, что он сюда вернулся. Ему очень хотелось отсюда сбежать.

Он так никогда и не уехал бы из Фидлерсборо, во всяком случае не уехал бы так легко, если бы не Лупоглазый. Отец предпочёл бы, чтобы он умер, валялся бы на полу трупом холодным, как куча куриных потрохов, чем дать ему уехать в Нашвилл, а потом и дальше на север, в Дартхерст. Даже если бы у него были и свои деньги. Мать, правда, об этом позаботилась и оставила то немногое, что у неё было, детям, специально оговорив, что эти деньги – «на образование в каком-нибудь достойном учебном заведении, только не в Фидлерсборо».

Она оставила им наследство под опекой своего троюродного брата, мемфисского банкира, который был не из тех, над кем мог покуражиться старик Толливер, а, наоборот, сам был бы рад покуражиться над Толливером в отместку за его наглость – он посмел смешать свои плебейские гены с голубой южной кровью Котсхиллов, пусть всего лишь речь шла о дальней троюродной сестре из Фидлерсборо. Мстительность Котсхилла из Мемфиса несомненно выражала потаённые чувства покойницы. Ибо Калиста Котсхилл в конце концов возненавидела себя за тот взрыв тёмной страсти, который отдал её, дрожащую перезрелую девственницу, на милость мозолистого, волосатого Ланкастера Толливера; она возненавидела Ланкастера Толливера за те бесчисленные унижения, которым он её подвергал, утоляя насущные потребности своей грубой натуры, причём больше всего за то, чтó раньше мучило её в снах и отдало ему во власть. И вот она умерла, извергнув из своей утробы дитя – плод последнего надругательства над собой Ланка Толливера, надругательства над её презрением к себе, над её постоянным изумлением перед собственной слабостью.

Однако вовсе не банкир из Мемфиса заставил Толливера отпустить сына. В то время, когда Бреду исполнилось четырнадцать лет, Ланк Толливер был ещё в расцвете сил; его природную заносчивость всё ещё подстёгивали богатство и престиж, которые ещё мог дать ему Фидлерсборо. И в этих условиях даже мемфисскому банкиру вряд ли удалось бы одолеть его самодурство. Удалось это самому Бреду. Но благодарить за это он должен был Лупоглазого. Ведь это Лупоглазый привёл его на болото, где Толливер валялся в грязи, с ещё не высохшими потёками слёз на щеках.

И событие это имело двоякие последствия.

Во-первых, мальчик, который умел сносить грубое самодурство отца и, в сущности, был привязан к нему из-за этого его самодурства, научившись играть на его причудах как на инструменте, не мог вынести, что при всей своей грубости отец позволял себе лежать в грязи и плакать. То, что он узнал, подорвало саму основу его существования. Он просыпался ночью, чувствуя, что его физически тошнит. Он не мог оставаться в доме после того, что увидел.

Во-вторых, мальчик понял, что теперь он получил в руки оружие, с которым сможет навязать свою волю отцу. И вот однажды утром в июле 1929 года мальчик спокойно заявил за завтраком, что осенью поедет в школу, где учится Калвин Фидлер, в академию Мори в Нашвилле.

– Чёрта лысого ты поедешь, – сказал отец.

– Я уже написал мистеру Котсхиллу, маминому родственнику, в Мемфис, – сказал мальчик, – и он всё устроил.

Он смотрел, как тёмная кровь кинулась отцу в лицо, и подумал, что оно похоже на грозовую тучу, которая набухает в жарком летнем небе и вот-вот сверкнёт молнией. Его вдруг окрылил этот образ, и он сказал самым невинным тоном:

– Знаешь, это тот мамин родственник, который распоряжается оставленными мне и Мэгги деньгами.

– К чертям собачьим! – заорал отец и вскочил, как ужаленный бык, который ломится сквозь кустарник. Стул под ним грохнулся, а сам он пошёл на мальчика.

Мальчик не поднялся ему навстречу. Он только сказал:

– А что я про тебя знаю…

Отец остановился. Его остановили не слова, потому что он их и не понял. А невозмутимое лицо мальчика. Лицо было совершенно спокойное, ничем не встревоженное, не взбудораженное какой-либо эмоцией. Белокурые волосы, ещё тёмные от утреннего мытья, гладко прилизаны, волосок к волоску. Вот из-за этой невозмутимости отец и остановился как вкопанный с поднятой для удара правой рукой.

– Я видел, как ты плачешь, – сказал мальчик.

Отец вытаращился на него. Багровое лицо пошло белыми пятнами. Но рука была всё ещё поднята.

– Да, – сказал мальчик. – Я видел, как ты лежал в грязи на болоте, куда ты ходишь плакать. Ты плакал.

Поднятая рука задрожала.

– Послушай, – произнёс мальчик теперь уже шёпотом, – ты меня не удержишь. Ты предпочёл бы, чтобы я убрался сейчас же. Ты ведь не хочешь, чтобы я остался и глядел на тебя, а ты бы знал, что я знаю каждый раз, когда я на тебя гляжу.

Белые пятна на лице стали ещё заметнее. Вид у отца был совсем больной.

– К тому же, – продолжал мальчик, – у тебя останется Мэгги. Ты сможешь сажать её на колени и трепать волосы и не будешь видеть, как я на тебя смотрю.

На этом всё и кончилось. Рука медленно опустилась. Отец посмотрела на руку, потом прижал её к бедру, словно на ней рана и он этого стыдится. Он вышел из столовой, не произнеся ни единого слова. Мальчик остался сидеть, но тут, мягко ступая, вошла негритянка и стала молча убирать со стола. Утреннее летнее солнце освещало объедки завтрака. А мальчика переполняло радостное ощущение своего могущества.

Глава пятнадцатая

Над тёмной махиной неосвещённого дома поднималась луна. Дигби ещё не пришёл. Несколько минут царило молчание, потом Мэгги спросила у Яши Джонса:

– На днях вы говорили, что, когда вам не спится, вы читаете. Что вы читаете?

– Стихи, – сказал он. – А вы стихи читаете?

– Ага, – ответил за неё Бред. – Сестричка их читает.

– По-моему, я читаю всё, что попадётся, – сказала она. – Ведь целый день сидишь тут, в этом доме. У стариков Фидлеров было много книг.

– Сестричка читает стихи, как альпинист лазает на горы, – сказал Бред. – Просто потому, что они есть. А почему вы их читаете?

Яша Джонс засмеялся.

– Потому что я физик. Вернее, несостоявшийся физик, или человек, который собирался стать физиком. – Он помолчал. – Видите ли, – продолжал он, – многие физики играют скрипке или слушают камерную музыку. Думаю, это потому, что музыка даёт им другое эмоциональное измерение, нечто вроде эмоционального эквивалента того, что они делают. Это образ закона и потока, глубины и мерцания. Ну а мне, – в его смехе прозвучала лёгкая издёвка, – мне слон наступил на ухо, и я не настоящий физик. Поэтому мне остаются стихи.

– Глубина, – сказала Мэгги Фидлер. – Глубина и мерцание…

– Да, – сказал Яша Джонс, – во всяких хороших стихах они есть. Но я-то думаю об особом виде стихов – о тех, которые выражают наше время. Нашу физику. Которые, вернее говоря, предсказали нашу физику. Стихи Бодлера, Эзры Паунда, Элиота, Сен-Жона Перса. Ну и кое-кого ещё. Кольриджа в его безумии, по-своему Вордсворта, у них это тоже было, уже так рано. Но не Йитса. Он не менее велик, но он анахронизм, у него Ньютоново мышление, страстное, устарелое Ньютоново мышление, оно словно кромлех в лунном свете. Вся его чепуха насчёт конусов, вращений, планшеток для спиритических сеансов и сумеречного кельтского духа – всё это попытка создать нечто соответствующее таинственному содроганию Эйнштейна, Фрейда или Перса. Может быть, даже Маркса. Но у Йитса всё пошло задом наперёд: он думал, что содрогание происходит вследствие бегства от природы. А оно бывает от бегства в природу.

– На меня бы она быстро нагнала сон, – сказал Бред. – Эта поэзия.

– На меня поэзия не нагоняет сон, – сказал Яша Джонс. – Вначале совсем наоборот. Вот именно: она меня пробуждает. Я сижу в кровати посреди ночи, и, если наткнусь на хорошие стихи – у меня вдруг рождается ощущение, что мир вокруг меня беззвучно взрывается. Во все стороны, в абсолютной тишине, в виде длительного, текучего взрыва в полную тьму, которая разлетается во все стороны. Словно стены комнаты летят в бесконечность, оставив лишь эту маленькую точку света, или, вернее, если я закрою глаза или выключу лампу возле кровати, оставив в голове лишь светящиеся слова, как крошечные лампочки, мигающие в большой вычислительной машине. Я не хочу сказать, что большая машина – это я. Это место, где я мог бы быть, если б был там. Потом мне вдруг остановится легко, и я засыпаю.

– Ну знаете, это похоже на Руби Гольдберга [28]28
  Американский карикатурист (род. в 1883 году), знаменит пародиями на сложнейшую машинерию, употребляемую для простейших операций.


[Закрыть], – сказал Бред. – Так бы он нарисовал карикатуру на то, как засыпает человек, страдающий бессонницей.

– Лучшей модели для такой карикатуры, чем я, он не найдёт, – засмеялся Яша. – А чтобы перестать, как выразился бы Бред, пыжиться, я вам скажу просто: это вроде утраты индивидуальности, и, если ты можешь на это пойти, ты засыпаешь. У нас ведь век утраты индивидуальности. Вы можете воспринимать личность только в точке, вернее, только как точку пересечения бесчисленных линий, идущих внутрь и наружу. Личность равна точке, из которой… И точке, к которой… То есть ничто. Вот к чему мы пришли в наше время. Но люди боятся это признать. Поэтому за что-то цепляются – за доктрину или за наркотики. Лишь бы за что-нибудь ухватиться. Возьмите такого остро сознающего это человека, как Элиот, – самый гений его рождён подобными сознанием, но он его боится, ему надо пересчитывать епископов, как старому Сэмюэлю Джонсону надо было пересчитывать заборные столбы, со страху, что он взорвётся. Но стоит вам примириться с тем, что это так, и вы сможете заснуть. Там очень покойно, в той точке, где пересекаются все линии. Всякое движение транспорта прекратилось.

И в уме Яша добавил: И можешь испытывать радость. Это всё, что остаётся в точке, откуда разбежались все пересекающиеся линии.

– Держу пари, что вы были опытно-показательным профессором, – сказал Бред.

– Мистер Джонс, – сказала Мэгги, – его слова можно принять как комплимент, но в устах моего брата они вовсе таковым не являются.

– Я чувствую, как беззвучно взрываюсь, – сказал Бред. – Моё «я» беззвучно взрывается в «не-я».

– Тс-с, – сказала Мэгги, – послушай лучше пересмешника. Он сейчас начнёт.

Птица взяла пробную ноту и тут же смолкла.

– Она беззвучно взорвалась, – пояснил Бред.

– Мистер Джонс… – произнесла Мэгги.

– Да?

– Вы обладаете необычным и приятным свойством, – сказала она. – Одинаково разговаривать со всеми и с каждым встречным. Не свысока. И не сквозь зубы.

– Вы хотите сказать, что у меня не хватает воображения? – сказал он. – Знаете, это не большой комплимент.

– А я считаю это комплиментом. Я должна так считать, потому что, понимаете ли, тогда это комплимент мне. Яша Джонс разговаривает со мной в Фидлерсборо – так же, как Яша Джонс разговаривал бы с кем-нибудь в Калифорнии или в Нью-Йорке.

– А может, Яша Джонс просто разговаривает с самим собой, – сказал он. – Может, ничего другого он и не умеет. – В его тоне вдруг зазвучала суровость. Он поймал себя на этом и в тот же миг погрузился во мрак. Он почувствовал, что беспросветно одинок.

– Как бы там ни было, я не хочу, чтобы вы разговаривали по-другому, – сказала она. – И то, что я сейчас скажу, считайте комплиментом. Такое, по крайней мере, у меня намерение. Я ведь и правда пыталась понять то, что вы объясняли.

– Спасибо, – сказал он сухо. – Но я не уверен, понимаю ли я это сам.

Наступило молчание. Луна уже высоко поднялась над домом. На крыше тускло отсвечивала телевизионная антенна. Пересмешник снова завёл свою песню. И снова замолчал.

– Бред, – нарушил тишину Яша.

– Что?

– Если бы нам удалось это передать…

– Что именно?

– То, о чём мы говорили. Глубину и мерцание. Передать хоть немножко. Луч, упавший на воду, когда низкое солнце только встаёт или уже заходит. Воды тихо поднимаются вон над теми низинами, а мы ловим на них отблеск света…

– Эй, есть тут кто? – весело окликнул их голос из укрытой тенями верхней части сада. – Где вы все?

Первая ответила Мэгги.

– А, мистер Дигби! – откликнулась она голосом высоким и звонким, словно от счастья, – Мы здесь, внизу. Спускайтесь!

Бред пошёл навстречу гостю и привёл его к ним; Дигби остановился перед Мэгги, она протянула ему руку, улыбнулась и сказала:

– Как мило, что вы пришли. Я готова была убить Бреда за то, что он не пригласил вас раньше.

Он стоял перед ней в лунном свете – плотный, круглолицый, круглоголовый. И, переминаясь с одной начищенной белой туфли на другую, словно боксёр, натирающий подошвы канифолью, наконец выдавил «спасибо, очень приятно» и «на случай, если вы сладкоежка», сунул ей коробку конфет, двухфунтовую, которую, постояв в магазине Рексолла, решил купить, рассудив, что это будет в самый раз – не какая-нибудь дешёвка весом в фунт и не чересчур нескромная в пять фунтов.

Она ответила, что это просто чудесно, но он не должен был этого делать, теперь она всю ночь будет есть шоколад, ей и правда жаль, что Бред не позвал его раньше, она и не помнит, когда разрешала себе такую шоколадную оргию, – всё это она произносила так же оживлённо, звонко, как отозвалась на его оклик из темноты; она сидела выпрямившись, будто хотела выгодно показать свою тонкую талию, улыбалась и не сводила с него глаз.

А он улыбался в ответ. У него был на редкость счастливый вид, когда он, стоя перед ней, правой рукой поправляя полосатый галстук-бабочку. Галстуком явно можно было не заниматься, ибо он сидел математически правильно под воротником чистой белой рубашки. Луна уже светила так ярко, что полоски на галстуке были отчётливо видны.

Потом он сел и пригнулся вперёд, чтобы получше её слышать. Время от времени он попивал виски. Пил он смакуя, мелкими глотками, как на рекламной картинке, где изображается, как пьёт человек, понимающий толк в напитках. Он смеялся, и почти всегда кстати, над тем, что она говорила. Хотя её брат и поглядывал на неё не без удивления и тревоги, она весело, простодушно рассказывала истории из жизни Фидлерсборо, сопровождая слова жестами, мимикой, явно сознавая, что может нравиться, что роль её – смеяться под луной и нравиться.

– … и бедная мисс Юфимия крала всё подряд. В Фидлерсборо не очень-то хорошо знали, что такое клептомания, но хорошо знали мисс Юфимию. Знали, что она ворует – не так, как воруют другие. Например, только ей удалось – клянусь вам, это правда! – украсть витражи из методистской церкви. Ещё когда у нас была методистская церковь и…

– До того, как наш папаша прикрыл их лавочку, – пояснил Бред.

– Тс-с, – сказала Мэгги, – не перебивай!

– Он предъявил их закладную в суд, – сказал Бред.

– Окна вынули, чтобы помыть, – продолжала она, не обращая внимания на брата. – Прислонили к стене. И вот в полдень, в самую жару, появляется мисс Юфимия под бело-голубым зонтиком со сломанной спицей. Кругом, как на грех, ни души. А тут катит не телеге, запряжённой мулами, старый негр Зак. «Дядя, – говорит мисс Юфимия, – погрузите-ка мои окна и свезите ко мне домой». Он так и сделал. Люди мисс Юфимии обычно не перечила. Зак их погрузил, а она взобралась к нему на передок – как была в чёрных нитяных перчатках, пенсне, под зонтиком со сломанной спицей – и покатила среди бела дня, в жаркий летний полдень, в самое уединённое и безлюдное время дня в Фидлерсборо, прямо к своему сараю. Ну а методисты никак ума не приложат, куда девались их окна. Старый Зак – он работал у нашего отца – рассказал хозяину, и…

– Если вы думаете, – вставил Бред, – что наш старик был их тех, кто позволит своим должникам разбазаривать хоть что-то из заложенного имущества, будь то даже витражи, глубоко ошибаетесь. Он написал письмо методистскому священнику с требованием вернуть окна и вставить на место. Безотлагательно. Бедные методисты понятия не имели, где эти окна, но знали моего папашу. А папаша знал, где окна, но не желал им этого сказать. Заварил кашу, как он обожал это делать. Поэтому…

– Тс-с, – сказала Мэгги, – мы же рассказываем об окнах, а не о бедном старом папочке. – Она повернулась к Дигби. – В общем, методистам пришлось долго их доискиваться. Они землю носом рыли, всё разнюхивали, где могут быть эта окна. Наконец один их мальчонка как-то загнал кота в сарай мисс Юфимии – методистские мальчишки любят травить кошек. Но это делу не помогло. Нельзя же заявить во всеуслышание, что такая приличная старая незамужняя дама и прихожанка епископальной церкви, как мисс Юфимия, – воровка! Методисты пытались взвалить это дело на шерифа. Шериф – им тогда был старый мистер Партл – не желал даже пальцем пошевелить. Умыл руки. Сказал только: «Идите вы к чёрту, я-то ведь баптист» – и положил в рот новую порцию жвачки.

– И что же они сделали? – помолчав, спросил мистер Дигби.

– А скажите, мистер Дигби, – с серьёзным видом осведомилась Мэгги, наклоняясь к нему, – что бы сделали вы, будь вы методистом?

– Мои родители, мать во всяком случае, – лютеране, – сказал мистер Дигби.

– Ну а всё же, предположим, что вы не лютеранин и всё это происходит в Фидлерсборо, – как бы вы тогда поступили?

Дигби поразмыслил, скромно отпил виски, поставил бокал на землю, похрустел костяшками пальцев, ухмыльнулся и признал, что понятия не имеет, как бы он поступил.

Она его упрекнула, что он ленится, просто не хочет подумать.

Нет, он, ей-Богу, не знает, и всё.

– Вы чересчур честный человек, – сказала она. – Выход нашёлся самый простой. Украсть их обратно. Так они и поступили – священник, старосты и прочие. Достали телегу, мулов и дождались ночи потемнее. Но у мисс Юфимии был чуткий сон. Она пальнула по ним со второго этажа дробью из старинной двустволки. Но опоздала. Они уже успели отъехать. Правда, в одного из мулов угодил заряд, он стал пятиться, брыкаться, а так как священник был далеко не Бен-Гур, возникли затруднения, которых, казалось, не победит даже вера. Началась неразбериха, – продолжала Мэгги, – но я вам постараюсь изложить всё как можно яснее. Выстрел разбудил людей. Кто-то принялся бить в пожарный колокол. Решили, что из тюрьмы сбежали арестанты. Тюремные прожекторы стали обшаривать окрестности. Люди повыскакивали из домов – те, кто со страха не залез под кровать. Прожекторы в конце концов нащупали упряжку мулов, витражи на телеге и беднягу священника, который ею правил с лицом, залитым потом. К этому времени его уже сопровождала ватага полуголых мальчишек, они высыпали через окна и двери, чтобы поглазеть на это полуночное зрелище, и галдели как оглашенные. К толпе присоединились и взрослые безбожники, то есть не методисты. Священник гнал своих мулов. Гнал, и, как потом говорили, пот с него лился градом, словно был знойный полдень. По сторонам он не глядел. Губы его шевелились, творя молитвы. Позднее люди уверяли, будто молитва и тут доказала свою силу. – Она обернулась к брату. – Дай мне подкрепиться, пока я не переняла твою привычку болтать без умолку. Лучше уже перейму твою привычку пить без удержу.

Он налил ей виски.

Она отпила глоток и снова обернулась к Дигби.

– Вот и всё, – сказала она. – Или почти всё, – добавила она, сделав ещё глоток. – Не считая мисс Юфимии.

– А что она?

– Кудахтала, как недорезанная курица. Пошла к бедному шерифу – он даже ещё не успел позавтракать – и заявила, что Фидлерсборо в опасности. Её ограбили. Пусть он пошевеливается и вернёт ей пропажу. Он сказал, чтобы она подала письменную жалобу с описанием украденного имущества. Она уселась тут же у него на веранде и до завтрака написала жалобу. Ну и как вы думаете, мистер Дигби, что, по её словам, у неё похитили?

Мистер Дигби приоткрыл рот, но не издал ни звука. Глаза его вспыхнули, словно ему пришла в голову мысль, и тут же погасли. Рот снова судорожно дёрнулся, казалось, он сейчас что-то произнесёт. Но мистер Дигби явно не посмел высказать свою догадку.

– Тогда я вам скажу, мистер Дигби, – заявила она с торжеством. – Мисс Юфимия подала официальную жалобу, что неизвестный или неизвестные выкрали у неё из сарая шесть оконных витражей.

– Ну и ну! – протянул мистер Дигби. Лицо его медленно расплылось в улыбке. – Вот те на…

– А вы, мистер Дигби, собираетесь затопить Фидлерсборо! – воскликнула она горестно. – Хотите затопить единственный город на всём белом свете, где бедная мисс Юфимия может быть мисс Юфимией. Что же нам тогда остаётся делать, мистер Дигби?

Он сказал, что очень сожалеет, ему понятно, какая жалость терять такой прекрасный дом. Она сказала: да ну его, на что она ей сдалась, эта старая крысоловка, её тревожит будущие мисс Юфимии – где теперь таких найдёшь?

Бред попросил её рассказать, как мисс Юфимия украла гроб, чтобы его примерить, когда мистер Лортон получил новую партию гробов без упаковки и выставил их у себя в переулке.

Она пообещала припомнить и эту историю.

Бред закрыл глаза, слушая этот весёлый голос. Нет, кажется, всё обойдётся.

Дигби, выпив не спеша три бокала виски, хорошо разбавленного содовой, вовремя откланялся. Бред, проводив его до парадной двери, вернулся, постоял в лунном свете, а потом, деланно зевнув, заявил, что, ей-Богу же, он осоловел, пора спать, и быстро зашагал по дорожке к дому.

Глядя ему вслед. Мэгги сказала:

– Бедный Бред…

Яша Джонс промолчал.

Она:

– Как он беспокоится.

Он опять промолчал.

– Беспокоится обо мне. Это теперь-то!

Она обождала, не отзовётся ли он на её слова, не спросит ли хоть что-нибудь. Но он молчал.

– Вы никогда не задаёте вопросов? – спросила она.

– Иногда задаю. Когда забываю важный принцип, который когда-то выработал.

– Какой?

– Закон Яши Джонса «Об информации и свидетельских показаниях».

– Всё равно не поняла.

– Закон таков: на прямой вопрос получаешь лживый ответ. Поэтому вопроса не задаю. А заявляю: Бред беспокоится не о вас. Он беспокоится о себе.

Она поглядела на тёмный дом.

– Может, и так, – согласилась она после долгой паузы. Потом наступило молчание, в которое каждый из них погружался всё глубже и глубже, как бы забыв о присутствии другого. Наконец она произнесла:

– Он беспокоиться потому, что ему страшно, не останемся ли мы – он и я – сегодня вдвоём.

Когда она произнесла эти слова, ему показалось, что она отпустила верёвку, опору, мешавшую ей окончательно погрузиться в тёмную глубину молчания. Когда эти слова были произнесены, она, казалось, скрылась из виду, и лунный свет, падавший на лицо, которое не было от природы бледным, заставил его вообразить, будто она исчезает в глубине, оставляя лишь беловатый блик. Но, подумал Яша, в этом тонущем отблеске он не прочёл мольбы о спасении. И в тот миг, когда женщина погружалась всё глубже, он увидел первый проблеск её волшебного превращения, первый привольный взмах вновь родившейся силы, словно там, в тёмных глубинах, она победно вступила в родную стихию, более присущую ей, чем земная поверхность с её обманным светом.

Тогда Яша Джонс подумал, что он и сам погружается в молчание, в глубину самого себя, которая вдруг показалась ему сумеречной, зыбкой, удушливой. Сознание его сделало беспомощное усилие выкарабкаться, на чём-то удержаться, наладить какую-то связь. В этот короткий миг перед ним закружилась толпа бесформенных образов, бесплотных, как плеск волн в темноте, и рука его не смогла ни за что ухватиться.

Он сидел, не понимая, стоило ли пройти все эти годы и расстояния, чтобы очутиться здесь, в этом ничем не примечательном саду штата Теннесси, посреди ночи, и так губительно провалиться в тёмную глубину самого себя. В эту минуту он вдруг почувствовал недобрую зависть к женщине, которая так победно и высокомерно ускользнула от него в тёмное свободное «я». И от безысходности поднял на неё глаза. А она смотрела на него.

– Мой муж… вы сегодня видели его? – спросила она.

Ему пришлось вынырнуть откуда-то из глубины, чтобы ей ответить. И даже пересказать себе её вопрос, восстановить время и место, прежде чем он смог ответить: да, видел.

– Да, – сказал он, – в больнице… в лазарете… он был там. Я осматривал помещение и вдруг заметил, что меня упорно разглядывает какой-то человек. Он подошёл и представился. Сделал это очень спокойно, с таким видом, будто уверен, что я всё про него знаю. Протянул мне руку и сказал: «Мистер Джонс, я с удовольствием смотрел некоторые ваши фильмы. Нам их здесь показывают, хоть и с опозданием. Я доктор Фидлер».

Она снова ушла от него в себя. Потом спросила:

– Как он выглядит?

– Вы знаете мистера Бадда… помощника смотрителя тюрьмы? Так вот он, по-моему, великолепно описал его Бреду. Он сказал…

– Бреду? – прервала она. – Значит, Бред… не пошёл в лазарет?

– Нет.

Она помолчала, обдумывая это сообщение.

– Значит, он туда не пошёл, – сказала она сдержанно. И добавила: – Они были когда-то очень дружны. – Потом снова подняла на него взгляд. – А что сказал мистер Бадд?

– Он сказал, что мистер Фидлер похож на поседевшего мальчика.

Она медленно усвоила эти слова, подумала над ними.

– Могла бы и сама догадаться, какой он. – И обращаясь уже прямо к нему: – Знаете, почему я могла бы догадаться?

– Нет.

– Потому что я сама себя так ощущаю. Поседевшей девчонкой. Словно во мне что-то заморожено. Только волосы меняются.

– Да, – поколебавшись, признался Яша Джонс. – У вас есть седина.

Она кинула на него быстрый взгляд.

– Да. Но я всё же удивлена. Что вы сразу согласились… Так не слишком галантно.

– Я и сам удивлён, – сказал он. – Но сказать «нет» я не мог, И смолчать тоже не мог. Это был бы по отношению к вам даже дурно. Не знаю чем, но дурно. Поэтому, – он развёл руки ладонями кверху в знак покорности судьбе, – я должен был сказать «да».

– Пришлось сказать правду? – засмеялась она.

– Я не страдаю пороком правдолюбия. Но иногда без этого не обойтись.

Она молчала. Потом, словно очнувшись, спросила:

– Почему не обойтись?

– Я нарушу закон Яши Джонса «Об информации и свидетельских показаниях» и сам задам вам прямой вопрос.