Текст книги "Изгнание из ада"

Автор книги: Роберт Менассе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– Как ты считаешь?

D'accord! [19]19
  Согласен (фр.).


[Закрыть]

До Виктор по-прежнему не понимал – в свое время, для ума подростка, это еще не имело значения, – как его отец, которого в детстве разлучили с родителями и эшелоном увезли прочь, мог позднее отправить в интернат собственного сына и считать это совершенно нормальным. А мать, эта клуша? Когда ему было восемнадцать, она, будь ее воля, за руку водила бы его в университет, только бы с ним ничего не случилось, а для восьмилетнего мальчика – лишь беглый поцелуй у ворот казарменной постройки… и всё, нет ее, упорхнула, красавица, которой он так гордился, мама, которой не было рядом, когда он в ней нуждался. И светлый пастельный мир потемнел, изредка в темноте взблеск ее губ, взблеск тонких чулок, когда он провожал ее взглядом, а она уходила, надолго, до следующих каникул. Позднее, после интерната, ему ужасно хотелось завести пленника – рыбку в аквариуме, птичку в клетке, кошку в квартире, – и она конечно же мигом объявила: «Нет, ты этого не сделаешь!» Каждое слово отчеканила: «ты!», «не сделаешь!».

Хильдегунда изучала карту вин.

– Взять самое дорогое или лучшее из тех, какие я знаю?

– Предлагай!

– Гм, дай подумать…

Однажды он спросил у отца про тридцать восьмой год, про детский эшелон, но отец оказался неспособен говорить об этом. Холодное безмолвие, и всё. Но что ты тогда чувствовал? Каково тебе было, что ты думал, что испытывал? Страх? Или ярость? Как ты воспринял разлуку с родителями?

Долгий разговор, по-настоящему так и не состоявшийся. В сущности, все, что вышло на свет, было не зарубцевавшейся, а окаменевшей раной. И потом, отец сказал: «Что ты, собственно, хочешь от меня услышать?»

«Хочу узнать, каково тебе было, какие чувства ты испытывал и…»

– Как тебе красное… с виноградников Генриха? – спросила Хильдегунда.

– Подать его сюда!

Не время сейчас ударяться в меланхолию. Виктор зажмурил глаза – и услышал, как метрдотель крикнул официанту:

– Принеси-ка из погреба бутылочку красного Генриха!

Нет, логикой тут и не пахло, родителей шпыняла история, но этого ребенка – только родители. Люди, которые, получив свободу, тотчас снова угодили под гнет. А что? Они были молоды и имели полное право на счастье. Дед же с бабушкой состарились. «Мы старые люди», – твердили они, почувствовав, что для них слишком утомительно каждый день забирать внука из школы и заниматься с ним до шести вечера, когда наконец можно отвести его в эспрессо и передать матери.

Однажды утром деду стало не по себе, хотя он еще и четырех чашек кофе не выпил, – что это, кровообращение или, чего доброго, сердце? Он занервничал, прервал обход кофеен и поспешил к врачу. Поскольку же он донельзя гордился, что в свои годы еще «легок на ногу», ему и в такой ситуации в голову не пришло брать такси. Весь в поту, на грани коллапса, он добрался до домашнего врача, сел на стул в приемной и уже через две минуты «прождал целую вечность». И когда прозвучало «следующий, пожалуйста», вскочил, оттолкнул женщину, которая была на очереди, якобы со словами «Вы лучше меня умеете ждать!», что, разумеется, не подлежало сомнению. Однако скандал в приемной вспыхнуть не успел – дед рухнул как подкошенный, увлекая за собой пациентку, которую только что оттолкнул. После скрупулезного обследования выяснилось: у деда ничего нет. Но это оказалась какая-то особенно злокачественная, хроническая форма Ничего: оно накрепко засело у деда в голове, ведь перед его глазами вдруг не осталось больше ничего, кроме этого Ничего. И с обычной своей прытью и нетерпением, как всегда «легкий на ногу», он непомерно быстро устремился ему навстречу, не в силах изменить направление. Будущее как черная дыра… будущее – его внук! Вспомнив, что надо было забрать Виктора из школы, он вскочил с кушетки, поспешил – опять же не на такси, а пешком – в школу, где Виктор, неподвижный, покорный, уже пять часов сидел на каменном пороге школьного крыльца. Наконец-то дедушка пришел, как раз вовремя, чтобы отвести его к маме, перед самым окончанием ее смены.

Слава Богу, ничего не случилось.

– Что значит, ничего не случилось? Ребенок несколько часов сидел на улице! – Мама.

– Мало ли что бывает. Отец – старый человек. – Отец.

– По-твоему, старый человек? А по-моему, старый дурак! В его возрасте не бросают на пол незнакомых женщин и не кидаются на них! – Бабушка.

– Да это ж было беспамятство! – Дед.

– Знаю я твое беспамятство! По-твоему, это синоним омнипотенции! – Бабушка.

– Ребенок! Мы говорим о ребенке! – Мама.

– Мы говорим обо мне. Я старый человек!

Ясно, что дальше так продолжаться не могло. Тогда-то и возникла идея насчет интерната. Но сперва вышла отсрочка, ненадолго, – благодаря «бабуле Кукленыш», маминой маме. Однажды в воскресенье раздался звонок в дверь.

– Виктор, пойди посмотри, кто там и, если это незнакомый тебе господин, скажи, что меня нет дома.

Виктор открыл, за дверью стояли бабуля, чужой дядька и четыре чемодана, из них два фибровых, перевязанных шпагатом, чтоб не лопнули.

– Кукленыш! Вот и я! – воскликнула бабуля, а Виктор не знал, как быть, из-за чужого дядьки, которого не знал; бабуля между тем прошла мимо него в переднюю, велела дядьке занести чемоданы, тогда, мол, он и деньги получит, крикнула: – Зайка! Это я! – и обняла совершенно остолбеневшую маму.

Таксисту, который привез бабулю с вокзала и занес чемоданы в квартиру, вручили вознаграждение – сложная процедура, потому что мама не хотела «разбивать» стошиллинговую купюру, а потому вывалила из кошелька все свои монеты, разложила их по порядку и пересчитала, стараясь сочетать быстроту с педантичной тщательностью, денег хватило, впритык, без чаевых, пришлось обшарить другую сумку и карманы пальто, где нашлось еще две монетки; жуткое крохоборство, Виктор сгорал со стыда. Попутно, в присутствии этого дядьки, который уже явно терял терпение, она озабоченно спрашивала у бабули, что все это значит, не может ли она объяснить. Бабуля, как бы и не замечая неловкостей и лихорадочного возбуждения, безмятежно спросила у Виктора, рад ли Кукленыш, что она в Вене.

Эта бабушка никогда не называла Виктора по имени. Когда он родился, она почла своим долгом участвовать в выборе имени и предложила назвать его Фридрихом. Мужчина, по ее мнению, должен носить классическое мужское имя, внушающее уважение, а не новомодное, у которого вдобавок дурацкое уменьшительное, не поймешь, кому оно принадлежит – мальчику или девочке. Она ратовала за Фридриха или Эммериха, даже Родериха предлагала. Виктору рассказывал об этом отец («Все ее предложения кончались на „-их“, по-моему, она просто одержимая, каждый мужик для нее – венец творения!»).

Бабуля жила в Верхней Австрии, в Амерлинге, округ Рид, на границе с Баварией. Там она, известная всем как Веселая Вдова, держала лавку, мелочной магазинчик, и в ту пору, когда о супермаркетах в каждой деревне еще и речи не было, торговля шла хорошо, во всяком случае, бабуля могла достаточно регулярно помогать деньгами дочери, которая одна воспитывала ребенка, – раз уж, по причине пространственной удаленности, не имела возможности исполнять классические обязанности бабушки. Муж ее, Генрих, дед Виктора, был в Амерлинге бургомистром, пока социалистическая партия не попала под запрет. Вскоре после начала войны его призвали в вермахт, и в результате он оказался в той самой роте смертников, которую истребили под Ельней, в России.

Амерлинг. Там бабушка держала лавку. Но начиная с того дня, когда она с четырьмя своими чемоданами неожиданно явилась в венскую квартиру дочери, лавка стала достоянием прошлого. «Вот и я!» означало: теперь она будет жить здесь. Она продала лавку, продала дом с садом, луг за домом, где гуляли куры и когда-то, в «тяжелые времена», паслась коза, и лесок, так называемую рощицу, тоже продала, все-все продала…

– И мебель? – спросила мама, словно подыгрывая шутке, которую еще не поняла.

– То, что получше, забрал Эрих, а остальное я продала вместе с домом.

– Эрих. Ты хочешь сказать, он знал, что ты продаешь наш родной дом? И допустил это?.. Наш родной дом? – Мама нервно смотрела на бабулины чемоданы. – Не молчи! Скажи, что это неправда! – Она почти кричала, но тотчас голос упал: – Говори, наконец!

– Послушай, Зайка! Эриху нужны деньги. Он хочет открыть свою фирму. А в лавке дела и без того шли не ахти как, теперь везде эти супермаркеты как грибы растут. Эрих понял. У лавки нет будущего. Он хочет открыть фирму, а для этого нужен капуттал и…

– Ты сказала «капуттал»?.. Уму непостижимо. Так и слышу, как этот неуч говорит: мать, мне нужен капуттал! И ты покорно идешь у него на поводу, продаешь все за бесценок и вручаешь ему деньги? Этому недоумку, который прочесть толком не умеет, что…

– Не говори так о своем брате. Он прав, у лавки нет будущего, а сейчас мы еще и деньги за нее выручили. Умный ход – продать именно сейчас. Он меня не заставлял. Он меня убедил.

– Кроме шуток: ты вправду все продала? Наш дом и все остальное?

– Да, мой дом и все остальное!

– А где деньги?

– Деньги я отдала Эриху, чтобы он мог открыть фирму…

– Но не все же? Наверняка оставила себе достаточно, чтобы купить маленькую квартирку и иметь резерв…

– Нет. Я все отдала ему. Чтобы он мог открыть собственную фирму…

– А если я тоже захочу открыть собственное дело? Если мне тоже понадобится капитал?

Бабушка попятилась.

– Послушай, Зайка! У тебя хорошее место, с чаевыми и всем прочим ты неплохо зарабатываешь. К тому же ты женщина, рано или поздно снова…

– Вон! Сейчас же уходи! Не ты, мама, Виктор! Вон отсюда!

– Зайка! Успокойся! Послушай! Я могу многое здесь взять на себя, помочь тебе, найду работу, буду опять вносить свою долю, все образуется…

– Виктор, уходи отсюда! То, что я сейчас скажу, не для твоих ушей!

Короткая отсрочка. Малая толика детства, еще оставшаяся Виктору, началась с того, что его мама узнала: ее детство потеряно безвозвратно.

– Все ушло! – сказала мама.

– А бабуля пришла! – сказал Виктор.

Казалось бы, решение этой женщины продать свой дом, отдать все вырученные деньги сыну и с четырьмя чемоданами всего достояния переехать к дочери сочтут формой безумия, по меньшей мере изрядным помрачением рассудка. И в разговорах хотя бы намеком всплывет мысль о взятии под опеку. Или кто-нибудь заикнется о том, как бы помешать дяде Эриху просадить все деньги и спасти хоть малую часть, чтобы хватило бабуле на домик или на квартиру. Но нет. Все были в восторге, а мама лишний раз убедилась, что, кроме как у «швали» в эспрессо, она со своим непониманием всюду наталкивается лишь на непонимание. Не бабушка сумасшедшая, а мама истеричка. Не бабушка близорука, а мама слепа. Бабушка вовсе не нахалка, а большая помощь, мама же попросту неблагодарная. Разве ребенка не ждет после школы горячий обед? Разве он не под присмотром, пока она на работе? Разве не разумнее, что ребенок теперь может дома делать уроки и играть, вместо того чтоб сидеть по кофейням? И деду с бабушкой полегче, тем более что они стали прихварывать. Да и в квартире у нее постоянно чистота и порядок, а самой для этого ничего делать не надо, и вечером на столе всегда горячий ужин. А дядя Эрих получил шанс осуществить свою мечту. Для чего он иначе коммерсантом-то заделался? Откроет теперь собственную фирму и, хоть времена в экономике переменчивые, не окажется с самого начала – к счастью! – с кучей долгов по кредитам на руках.

– Коммерсантом. Не смешите меня. Мама формально сделала его своим компаньоном в лавке, так он мигом записал себя в паспорте коммерсантом. А сам целыми днями рыбу удил и вечерами в трактире торчал. Кусочка масла не продал, только сейчас впервые в жизни и взялся продавать – загнал мамину лавку да родительский дом! Купец-продавец! – Викторова мама.

Втроем в маленькой двухкомнатной квартире стало тесновато.

Бабуля была женщина крепкая, энергичная. Ни в комнате, ни в квартире мимо нее так просто не пройдешь. Фигурой она походила на шкаф, с могучим бюстом, являвшим собою самую солидную и выдающуюся часть тела. Это вам не пустяк. Из такой груди и гром грянуть может. Опирался сей массивный четырехугольник на пару тонких жилистых ног, которые находились в непрерывном движении, а если бабуля сидела, в любую минуту готовы были привести ее в вертикальное положение. Бабуля сидела возле кафельной печки, штопала носки, Виктор делал за столом уроки, но как только вставал, собираясь сходить в туалет, бабуля тотчас вырастала перед ним:

– Тебе что-нибудь нужно, Кукленыш?

Это действовало на нервы. А совсем особь статья – бабулины волосы. Она гордилась, что «отродясь» их не стригла. Искусно заплетала и укладывала в высокую прическу; Виктор то и дело находил потерянные ею шпильки, подбирал их, а накопив этак с десяток, возвращал ей. Когда бабуля расчесывала волосы, разыгрывалось целое представление. Как она откидывала голову, перебрасывая волосы вперед, сперва на правое, потом на левое плечо, как двигались ее руки, причесывая волосы щеткой, как ее лицо исчезало под волосами и появлялось вновь – все это стало для Виктора воплощением чего-то пока неведомого в полноте значений, вариантов и эквивалентов.

Ванная была сплошь увешана предметами одежды, которых он никогда раньше не видел – обыкновенно их не видит никто – и названия которых узнал от бабули: грация, пояс для чулок, бюстгальтер, все розовое (нет, сказала бабуля, это телесный цвет!); ванная, увешанная этими телесного цвета торсами, походила на мясную лавку, но в остальном в квартире действительно царил порядок. Один из четырех чемоданов полнился ароматами чистящих средств и полиролей из ассортимента ее мелочной лавки – для туалета, для кухни, для мягкой мебели, для деревянных поверхностей и для пола. Мама, экономившая каждый грош и оттого всецело полагавшаяся на воду и ядровое мыло, таких вещей не покупала. Только теперь это сделалось заметно. Оказывается, существовала жизнь, которая хорошо пахла. Да и теснота особо не чувствовалась: мама почти не бывала дома, во всяком случае, пока Виктор не спал. «Молодая она», – пожимая плечами, говорила бабуля. Когда бабушка вдруг поселилась у них, маме было едва за тридцать. И она ответила на это попытками убежать, и снова никто ее не понял: она вдруг прослыла легкомысленной и безответственной.

Однако скоро в маленькой квартирке стало тесно по-настоящему. Привезли картонные коробки. Десятки, сотни коробок, сперва их складывали штабелями в передней, а когда там остался лишь узенький проход, – в гостиной. Когда же в гостиной воцарились сумерки, потому что одно из двух окон оказалось заставлено до потолка, новые пришлось складывать в спальне. Как только появились люди с коробками, Виктор получил от бабули мороженое, лизал лакомство и с любопытством наблюдал за происходящим, в ту пору он еще не стремился понять мир.

Среди ночи его разбудили пронзительные крики. Пришла домой мама. Заспанный, он выбежал из спальни, налетел на коробки, ощупью пробрался до пустого пространства, где стояла мама и кричала на бабушку.

– Это временно, – твердила бабуля, – временно! У Эриха пока нет склада, и поэтому…

– Пусть и складывает все в собственной квартире!

– Он и складывает. Но там слишком мало места. Все заставил. А где-то ведь надо…

– Я этого не выдержу. Что это вообще?

Мама начала вскрывать коробку, получалось плохо, из-за клейкой ленты и скрепок.

– Книгодержатели! – сказала бабуля.

– Книгодержатели? В этих коробках книгодержатели? Их трупы, или как?

Голос у мамы стал до того пронзительным, что Виктор решил тихонько вернуться в спальню.

Дядя Эрих всегда мечтал иметь «сподручное» генеральное представительство, к примеру от «Кока-колы». Тогда можно спокойненько сесть рядышком со своим капиталом и послушать, как он работает. «Люди пьют кока-колу, тут не ошибешься». Вот это он и называл «сподручное представительство». Кока-колу уже кто-то перехватил, и он стал искать другой «сподручный продукт». Напечатал в газете объявление: «Фирма, специализирующаяся на генеральных представительствах, имеет свободные ресурсы».

– Где это объявление? Я хочу посмотреть. Ведь этот идиот не знает даже, как пишется слово «ресурсы»!

– Не говори так о своем брате!

Виктор стоял на пороге спальни и сосал большой палец. В его-то возрасте.

– Откликнулся один изобретатель. Он придумал книгодержатели. Хитрая штуковина. Их запустили в производство и – представь себе! – Эрих получил генеральное представительство в Австрии и Германии!

Держатели оказались примитивными пластмассовыми стойками, которые можно разложить и установить на письменном столе так, чтобы они подпирали книгу, удерживая ее в вертикальном положении, – подобие мольберта или маленького нотного пюпитра. «Идеально для детей, которым в таком случае нет нужды склоняться над книгой в нездоровой позе, они могут, выпрямив спину, читать книгу или переписывать оттуда домашние задания» (рекламная листовка).

В посетительный день отец Виктора сказал:

– В моей семье все вздорные. Но проблема вот в чем: в твоей семье все чокнутые!

Сильно сказано, если учесть, что ребенок не чувствовал, что у него есть семья.

В квартире стало до ужаса тесно, и в конце концов вся жизнь проистекала только в спальне. Бабуля решила пойти на курсы лечебного массажа, диплом гарантирует работу.

– Хорошее жалованье плюс чаевые от клиенток, не говоря уже о том, что иной раз можно сделать массаж и нелегально! Что скажешь, Зайка?

Виктор не понимал, почему его мама всегда настроена так скептически, почему всегда с таким раздражением встречает чужие планы, которые, без сомнения, могут улучшить жизнь.

Бабуля приступила к учебе, каждое утро ходила на курсы, а во второй половине дня тренировалась на Викторе. Пообедав и приготовив уроки, Виктор укладывался в спальне на кровать, а бабуля отрабатывала на нем разученные утром приемы. У нее возникли сложности с запоминанием специальных терминов, которые полагалось знать к экзамену. Взять, к примеру, «петриссаж». После обеда Виктор, весь в масле, лежал на кровати, а бабуля часами упражнялась, то и дело, чтобы хорошенько затвердить, выкрикивая термин, который сегодня надлежало запомнить: «Пет-рис-саж!» Ежедневно разучивала только один, усвоенный в то утро прием: пет-рис-саш, пет-рис-саш! И при этом решительно уминала ту или иную часть Викторова тела, снова и снова, пока слово и дело не сливались воедино. Странным образом ребенок был счастлив, когда засыпал после такого неправильного массажа. Одна часть тела мягкая, все остальное – твердое и напряженное. Виктор слышал голос бабули, слышал гулкое эхо сегодняшнего термина и сворачивался в кровати калачиком, на мягком боку.

– Почему ребенок хромает? Почему ходит так странно? – Отец.

Это прошло. Скоро бабуля научилась, как говорится, комбинировать разные приемы, отрабатывала массаж всего тела, часами, изо дня в день, массировала ребенка до отказа. И наконец, массаж рефлекторной зоны ног. Совершенно новая техника, завершение и венец курса. Это Виктору пришлось по вкусу. Он расслабленно лежал в кровати, грезил, а бабуля тем временем разминала ему стопы. Думал он не об эросе. Не о смерти. Не о холодной войне. Не о бренности чего бы то ни было. У этого ребенка не было футбольного мяча, зато ему делали ножной массаж.

Экзамен бабуля выдержала и получила место массажистки в бассейне «Диана». Ее прямо распирало от гордости.

– Как ты можешь соглашаться на полный рабочий день? Что мне теперь делать с Виктором? Тебе надо найти работу на полдня!

Место в бассейне «Диана» бабуля получила при условии, что будет работать полный день. Без вариантов. И она хотела там работать. Хотела зарабатывать деньги. Она все отдала детям, все для них сделала, постоянно приносила себя в жертву. Теперь наконец надо и о себе подумать, громко ворчала она.

– Хорошо. Надеюсь, заработки позволят тебе снять собственную квартиру.

Снова с дедом, из кофейни в кофейню. Потом либо к бабуле в «Диану», либо в эспрессо к маме.

– Нет, так не пойдет! Ты не можешь все время питаться гоголем-моголем, в дедовых кофейнях, и мороженым, в «Диане». Совсем лицом пожелтел!

Сама не своя, мама сошвырнула с ноги правую туфлю, но в угол оная попасть не могла, потому что угла больше не было. Туфля ударилась о штабель коробок – так сказать, о родной дом, сделавший мамину квартиру непригодной для жилья, – и срикошетила. Угодила маме по колену, и мама закричала, но не потому, что удар оказался болезненным, а потому, что болела душа. Как же она закричала!

Он храбро поднялся по множеству ступенек, бодро и сосредоточенно, как целеустремленный взрослый человек, как шедшая рядом мама, чьи шаги вместе с его собственными звучали прямо-таки по-военному, храбро прошел с ней по длинному коридору, целеустремленно, навстречу невообразимому, мимо множества дверей, откуда внезапно высыпали десятки детей, которым взрослые немедля скомандовали: «В шеренги по четыре становись!» – после чего они строем куда-то умаршировали. В конце концов он храбро вошел с мамой в какую-то комнату, где им позволили сесть. «Мой храбрый большой мальчик!» – твердила мама по дороге сюда, к этому большому зданию с множеством лестниц, коридоров и дверей. Виктор не знал, что его ожидало, не знал, что он храбрый или должен быть таковым, но, когда мама сказала эту фразу, испугался и вместе с тем попытался оправдать мамину похвалу и не разочаровывать ее. А после все свелось к вопросу, который задал Виктору господин, возле чьего стола они в конце концов уселись:

– Имя?

Господин был толстый, массивные телеса, так спрессованные солидным темно-синим костюмом с чопорным жилетом, что голова казалась как бы выдавленной наружу и лишь до предела натянутая кожа не давала ей разлететься. Лицо же словно впечатали в эту выжатую наверх массу как суровую, грозную маску, маленький зловещий портрет в выпуклой барочной раме.

Виктор посмотрел на маму, потом опять на этого господина, чья раздутая голова словно бы стала чуточку краснее, чем раньше. Виктор истолковал это как знак нетерпения и быстро сказал:

– Абраванель.

– Очень редкое имя, – сказал господин, – откуда такие берутся?

Вполне возможно, вопрос был задан дружелюбно или просто с любопытством, но Виктор этого не слышал. Он слышал только сам вопрос. Что не так с его именем? Что значит: откуда такие берутся? Словно его где-то купили, но покупка оказалась плохая: имя не понравилось господину, который добавил:

– Это не австрийское имя, да?

Он никогда не имел другого имени, никогда не бывал в другом городе, в другой стране – что себе думает этот господин? О чем идет речь? Что это за экзамен? Его что же, теперь накажут? Заберут от мамы? Потому что он назвал неправильное имя или же правильное, но его лучше бы не произносить? Он посмотрел на втиснутую за стол глыбу с вдавленным в нее личиком, сглотнул, храбро сказал:

– Прошу прощения! Еще меня зовут Виктор! – и расплакался.

Вечером в воскресенье ему надлежало «прибыть» в интернат, а вторую половину субботнего дня он, как и каждую неделю, мог провести с отцом. Этот «посетительный день» назначил судья по разводам, и отец из принципа не желал отказываться от права раз в неделю видеть своего сына. С другой стороны, целых полдня – срок очень долгий, тем паче в субботу, когда после недельных трудов его ожидало столько удовольствий и развлечений. Как же сын стеснял его! Он любил мальчика – кто бы усомнился, – шел ради него на жертвы: каждую субботу, во второй половине дня, когда спешно откуда-нибудь вырывался, чтобы повидать Виктора, а потом снова торопился к своим удовольствиям. Сына он любил прямо-таки демонстративно: охотно показывал фотографии мальчика, всегда имел при себе самую новую и, выслушав похвалы приятелей, тоже задумчиво, а подчас и растроганно рассматривал ее перед тем, как убрать в бумажник. Однако самому ребенку отец всегда виделся на бегу, хотя тот и убегание свое воспринимал как посетительную дипломатию по-настоящему любящего отца.

Половина субботнего дня – очень долгий срок, который немного сокращался, если Виктор обедал у матери. И было решено, что отец станет забирать Виктора только после обеда.

По выходным мама больше всего на свете любила стряпать, варила густые острые супы, куда клала все, что оказывалось под рукой, снова и снова находила что-нибудь еще, что можно порезать и подсыпать в кастрюлю, снова и снова добавляла приправы, перемешивала, пробовала, а под конец взбивала яйцо со щепоткой муки и тоже по каплям выливала в суп. Фантазийный суп – так она называла эти круто сдобренные чесноком творения, от которых ужасно пучило и надолго бросало в пот, и в ожидании отца Виктор обливался потом и пукал – «Пупс, это полезно!» (мама).

– Ребенок весь в поту! Почему он так нервничает? – Отец.

– Он только что ел горячий суп!

– Понятно. Я от твоих супов тоже всегда нервничал!

– Ханс!

– Ну, как было вчера в интернате? Мы очень рады, что сумели устроить тебя туда, как-никак одна из лучших школ! Где бы я нынче был, кабы имел твои возможности!

Виктор не имел возможности ответить на этот вопрос, не говоря уже о том, что на него вообще не ответишь, откуда ему знать, где бы нынче был его отец, кабы… Не все ли равно! За ним! Вниз по лестнице, затем немного вверх по улице, к тому месту, где припаркована машина, затем выехать со стоянки, крутануть руль сперва в одну сторону, потом в другую, заодно нетерпеливо поглядывая в зеркало заднего вида, наконец со вздохом облегчения откинуться на сиденье, дать газу – вот так!

– Почему ты не отвечаешь, когда спрашивают? Так как же все прошло?

Виктор хотел рассказать, какой страшный в интернате директор:

– Представь себе, перво-наперво он спросил: имя?

Он не успел добавить, что все-таки странно, почему директор спрашивает не «как тебя зовут?», а «имя?», поскольку отец уже вставил:

– Ну, на этот вопрос ответить несложно. Имя-то у тебя есть. – Отец усмехнулся. – С такой же легкостью тебе надо бы отвечать в этой школе на все вопросы!

Всякий раз, когда Виктор бывал с отцом, его не оставляло ощущение, будто он съеживается. Как ни быстро он рос – мама считала, слишком быстро, опять новые брюки нужны! – одного «посетительного дня» хватало, чтобы все расшаталось, большой мальчик снова становился маленьким, болтался внутри своей оболочки.

– Послушай, папа! – Виктору показалось, будто он пищит. Ему хотелось рассказать, что директору не понравилась его фамилия, «наша фамилия», что он посчитал ее подозрительной, «неавстрийской», – но где там, гиблое дело. Мальчик упрямо смотрел перед собой, в ветровое стекло – какой смысл что-либо рассказывать этому человеку, он только опять будет насмехаться, а уж если потеряет терпение, непременно бросит: «Почему ты всегда такой беспомощный? Когда наконец станешь настоящим мужчиной?»

Настоящий мужчина взглядом знатока смотрел в боковое стекло на какую-то женщину, которая шла по тротуару.

– Папа! – Слишком поздно, послышался лязг, они ударили впереди идущую машину.

Только этого недоставало!

У иезуитов Мане усваивал правила. И еще, что надо как огня бояться исключений. Исключения – объект ненависти. Ненависть к исключениям как раз и делала правило непоколебимым. Исключения не просто мешали, не просто осложняли жизнь. Они могли разрушить ее. Преподавание велось на латыни. Тот, кто снова и снова спотыкался на исключениях, мог утратить будущность, как раз потому, что знал правила. Он неправильно действовал, наткнувшись на исключение и зная только правило. Правила входили в плоть и кровь, ими владели вслепую. Но исключения – с ними надо постоянно держать ухо востро. Уже за одно это возненавидишь любое исключение. И себя самого. Поневоле возненавидишь себя и станешь бояться, стоит лишь подумать, что ты сам исключение или можешь стать таковым. Вроде как оканчиваться на – а и все же относиться к мужскому роду.

К примеру, этот вот немец, Иоганн Леберехт Бауэр, примерно ровесник Мане. Его родители отправились из Гамбурга в Новый Свет и очутились в Бразилии, в городе Ресифи, где надеялись найти свое счастье. Из этого города, где Иоганн родился, его, семилетнего мальчика, вместе со всей семьей и еще тридцатью двумя персонами – все они составляли в Ресифи тайную еврейскую общину – португальцы вывезли в Лиссабон. Как и родители Мане, его отец и мать сидели в застенке, ожидая процесса, и, как и Мане, Иоганна «Скороговорку» Бауэра тоже определили в эту иезуитскую школу. В силу происхождения и родного языка он считался teuto,немцем. По месту же рождения и по всему, что знал, он был do novo mundo,из Нового Света, бразилец. Для властей как гражданин португальского колониального города Ресифи он являлся португальцем. А в тексте обвинения, которое вменяло его родителям в вину не только еврейство, но и (по причине интенсивных деловых контактов его отца с амстердамскими и лейденскими негоциантами) коллаборационизм с голландцами, он был еще и голландцем, то бишь злейшим врагом иберийской нации.

Как нарочно, именно этот мальчик, обладавший слишком многими личностями, чтобы иметь право на одну, столь же отчаянно, сколь и упорно искал дружбы Мане. Тут действовал какой-то дьявольский инстинкт. Защитника он найти не сумел, вот и искал себе товарища по несчастью. И этого новичка, молчаливого, робкого, пухлого мальчугана, воспитанника Мануэла, немец мгновенно распознал. Еще прежде, чем все остальные разобрались в Мане, Жуан уже смекнул: он той же породы, что и я. Мягкой породы. Плакучая ива. И вот Мане, не дав этому отпора, уже стал его товарищем по страху, а потому для остальных тотчас сделался таким же, как он, – сухой сломанной веткой.

Иоганн, Жуан, Бауэр, Агрикола. Мужской род, с окончанием на – а.

«Жуана!» – насмехались другие, старшие, над этим ребенком с мягкими чертами лица и детским жирком на бедрах, «девка!» – насмехались они и норовили облапить его безволосое тело, а если он пробовал их оттолкнуть, бросались на него с кулаками и в конце концов, так или иначе, лапали безволосое, мягкое тело – Жуану.

Жуана и Мане были в классе не младшими, но совершенно беззащитными. Учеников делили на классы не по возрасту, а по уровню знаний. Поэтому в одном учебном помещении или в дортуаре подростки соседствовали с детьми. Одни после тайных «вылазок» из школы успели подхватить сифилис, другим даже до ломки голоса было еще ох как далеко. Жуана объяснил Мане, как работает система, и Мане начал примечать, как те, кто помоложе и послабее, искали защиты у старших и оплачивали эту защиту servitium,сиречь всяческими услугами, продавались в рабство, чтобы защитить свое тело. Как numerus servorum,количество рабов, определяло уровень авторитетности старших и их власть, простирающуюся за пределы класса. Как двое «принцепсов», учеников, которые имели больше всего рабов, постоянно находились в неустойчивой патовой ситуации, которую рабы обоих стремились всеми силами сохранить. Ведь эта ситуация была куда большей защитой, нежели та, какую мог обеспечить в одиночку их собственный принцепс. Принцепс никого уже не защитит, если его соперник спустит с цепи всех своих сервов-рабов, а ему придется это сделать, коль скоро один из его людей будет атакован или унижен другими. Так в классе утвердился агрессивный мир, на самом краешке которого, на грани, а порой и за гранью обретались Жуана и Мане. Жуана, девка, и Мане, новичок. То были самые убогие, самые низкие позиции, чересчур мизерные даже для submissest servitium,сиречь для минимальной защиты.